Последний Рюрикович Елманов Валерий
С этими словами он вновь закрыл дверь и оставил Ивашку сидеть на каких-то бочонках, а сам вышел вон. Буквально через десяток минут раздался нетерпеливый стук в ворота. На взмыленном коне влетел иезуит в одном кафтане и накинутой поверх епанче. Когда Митрич открыл ворота, Симон соскочил со своего аргамака и небрежно бросил поводья бородачу.
— Мальчик в доме? — спросил он, проходя мимо и явно торопясь.
«Вот оно, началось, — подумалось Митричу. — Стало быть, истинную правду малец мне рек. Да и Синеус верно насчет боярина глаголил, да я, дурень старый, не поверил».
— Дак тут такая штука получилась, — кашлянул он в кулак и продолжил виноватым тоном: — Одел я его, как наказывали, а потом чуток отлучился — в погреб нужда была сходить. Вылезаю, а его, постреленка, уже и след простыл.
— Ты что?! — Иезуит остановился, побледнел, и глаза его от ярости сузились, как у дикой кошки. Не в силах сдержать клокотавшие в нем чувства, он поднял плетку и начал охаживать ею бородача, который, не увертываясь, а лишь закрываясь руками от ударов, пятился все дальше и дальше.
Иезуиту было от чего прийти в столь сильный гнев. В этот день все шло наперекосяк. Казалось, не только люди, но и сама судьба пошла наперекор его обширному замыслу.
Во-первых, царевич с утра, давясь и отплевываясь, выпил лишь половину того возбуждающего средства, которое ему дал лекарь. Расчет был верный, но доза оказалась слишком мала, и припадок, ожидавшийся вскоре, случился лишь спустя целый час, когда Дмитрий уже спустился во двор играться и даже успел напороться на свайку[109]. Да чем — горлом! Еще бы чуть правее — как раз налег бы на свайку яремной веной, а тогда и впрямь пришла бы его смертушка, только доподлинная, а не понарошку. Они бы еще нож ему в руки дали!
Опять же, во дворе в это время почему-то находились четыре мальчика-жильца, один из которых — Петрушка Колобов — и прибег сообщить о несчастном случае царице, которая вместе с братом Андреем Нагим села трапезничать. Спрашивается, сколько раз в этой варварской стране нужно повторять распоряжение, чтобы оно было выполнено? Три? Четыре? Десять? Зачем они их туда пустили, ведь он, Симон, несколько раз предупреждал, чтобы в этот день никого не было.
Но и это было поправимо. Как знать, возможно, то, что царевич напоролся на свайку, можно было бы использовать даже с выгодой для общего замысла. Например, в связи с этим разогнать всех детей и прочих мамок, чтобы оставить в «свидетелях» случившегося только доверенных людей и преспокойно дожидаться прихода Битяговского вместе с его людьми. А уж потом, дождавшись и заманив их в покои, устраивать «покушение» на жизнь царевича и обличать дьяка в этом жутком злодеянии.
Кстати, в том, что дьяк Битяговский так и не подошел, тоже прямая вина братьев царицы Марии, и в первую очередь Михаилы, который крепко всех подвел. Ведь именно он должон был позвать во дворец Битяговского, для чего, усмирив ненужную гордость, прискакал самолично к нему на подворье. А дальше, позабыв про все, о чем говорил ему лекарь, принялся вместо приглашения ругаться с Битяговским насчет пятидесяти посошных людей. Ну не дурак ли, а?! Нашел время!
А после ругани — слов даже нет подходящих, дабы назвать прилично всю его несусветную дурь, — так никого и не пригласив, поехал пьянствовать к себе домой.
Григория тоже взять. Помнил он, не забыл, что Битяговский опосля обедни по приглашению брата Михаилы должен быть у царевича. Узнав, что тот не справился с поручением, не растерялся и сообразил послать к годуновскому прихвостню своего духовника, попа Богдана. Тут, конечно, он молодец, и вдвойне — оттого, что не поехал сам, чтоб не насторожить Битяговского.
Но вот беда — толком разъяснить попу, что Битяговский нужен срочно, не сумел и даже не сказал, чтобы тот поторапливался. В результате, когда грянул колокол, поп еще находился у него в гостях, польстившись на чарку, а там и на другую с третьей.
И в конце концов получилось — хуже не придумать. Царица, забыв про все наставления иезуита, моментально подняла крик, что сына убили.
«Тоже мне, мать называется, — мрачно размышлял иезуит. — Тут сын на руках у кормилицы кровью обливается, а она с поленом наперевес принимается лупить мамку и кричать, что Битяговский убил царевича. Экая дурная баба! Да ты хоть посмотри по сторонам, раздень глаза, как говорят у вас в народе. Или не так? Впрочем, вот это-то как раз и не важно. Неужто трудно понять, что намного тяжелее свалить на невинного человека вину, коли в момент преступления его там не было вовсе?!
А в довершение сумятицы Максим Кузнецов — церковный сторож, вместо того чтобы дождаться условного знака, который должен был подать только сам Симон и более никто, воспринял крик царицы как сигнал и ударил в набат. Ударил, хотя во дворе в тот момент так и не было ни самого Битяговского, ни его людей.
Хорошо хоть, что сразу после припадка в течение нескольких минут человек кажется мертвым, так что лицо царевича, да и весь его внешний вид вполне тянули на покойника. И сам весь синюшный (после припадка кровь еще к коже не прихлынула), и ручки с ножками расслаблены, и глазки закатились. Словом, полный набор. А что слышится легкое прерывистое дыхание, так оно тоже вполне объяснимо — живо пока дитя, но уже кончается. К тому же, пока лицо еще не успело порозоветь, его успели унести в дом.
Все, что еще можно было сделать, Симон сделал. Он спешно унес царевича в опочивальню, он же незамедлительно сделал перевязку, прикрикнул на царицу, чтоб умолкла, поставил у дверей стражу — чтоб никто не мог войти-выйти. Словом, кое-как выкрутился.
Была еще возможность дождаться Битяговского, была. Если бы только он успел прибежать к ним в терем, встревоженный страшным известием о смерти Дмитрия, можно было бы немедленно запустить его в опочивальню к царевичу и прямо там с ним и расправиться. А объяснить потом, как все случилось, — пара пустяков. Например, сказать, что тот решил довершить злое дело и, улучив время, когда его оставили с Дмитрием одного, поднял длань на царственного отрока. Главное, что он был бы именно там и убийство самого дьяка произошло бы на месте его же «преступления».
Но тут, откуда ни возьмись, появился пьяный и азартный Михайла Нагой. Не мог, видишь ли, усидеть дома при звоне колокола. Он-то развалил до конца хитроумный замысел иезуита, не став ничего слушать, а поведя угличан на штурм Приказной избы, где и сидели ничего не подозревающие дьяк и его гости.
А теперь, пока есть несколько часов, чтоб спокойно заняться с Ивашкой и, умертвив его, а затем показав всему народу, еще больше возбудить угличан на мятеж, оказывается, что этот постреленок из-за недоглядки старого дурака куда-то исчез со двора. И это в самый неподходящий момент. Было от чего взбелениться иезуиту.
— Почто ж лупцуешь люто, боярин? — глухо прогудел Митрич. — Чай, сыщется он, не иголка, поди. Видать, на площадь побег, как колокол зазвонил.
Иезуит злобно отбросил плетку:
— А почто на площадь?
— Дак, видать, любопытно мальчишке стало. А можа, нарядной одежей похвалиться захотелось — кто знает.
— Так он в одежде царевой был?! — охнул иезуит. — Час от часу не легче! — Но потом приободрился, вспомнив, что сам же только что проезжал через эту площадь, окидывая разъяренно-бурлящую толпу внимательным взором и радуясь их гневу. Если бы там находился Ивашка, то иезуит непременно заметил бы его яркий нарядный кафтанец среди серо-черных грязных зипунов, сукманов[110], тегиляев[111] и гунек[112].
— Не было его там. Я б узрел, — задумчиво произнес он. — К тому ж и ворота на запоре были. А ты, случаем, не сам ли сего мальца выпустил? — Он подозрительно уставился на Митрича.
— Вот те истинный крест — не выпускал. Про такое даже удумать грешно. Я ли вам верой-правдой сколь уж лет… — обиженно пробасил тот в ответ.
— Ну хорошо. — Мысли иезуита потекли в другом направлении. — Странно, что именно сегодня. Впрочем, нарядная одежда, вполне естественно, вызывает желание похвастаться. Да, но перед кем? — возразил он сам себе. — Он же никого здесь не знает, ни одного человека. Хотя… хотя нет, есть один. Синеус. Но туда уж очень далеко. Нет, отпадает. А что же делать? Для начала надо обыскать весь дом, проехать по всем улицам. Время еще есть, пока угличане громят Битяговского и его людей. Решено!
— Сейчас ты немедленно, — указательный палец иезуита уперся в грудь Митрича, — займешься поисками мальчика. Обшарь дом, все подклети, погреб…
— Он на запоре у меня. Туда он попасть никак не мог, — поспешно возразил Митрич.
— Неважно. Обшарь все, что можно. Я же тем временем попробую поискать его в городе. Помни, дорога каждая минута. И не забудь про ворота, — напомнил он напоследок бородачу, вскочив на коня. — Пусть будут открытыми… слегка. Вдруг мальчик придет сам. Торопись.
— Все сделаю, не сумлевайся, боярин. Токмо почто такая спешка? — осведомился он с невинным видом у иезуита.
Тот поморщился недовольно, скривив тонкие губы.
— Не твое это собачье дело, холоп. Впрочем, я добрый и отвечу, хотя ты и сам мог бы догадаться. Видишь, что с народом нынче творится? Не дай бог, он там — затопчут! О его здоровье забочусь.
— Ишь, — крутанул головой Митрич. — А я-то, дурень старый, и не дотумкал. — И вслед отъехавшему иезуиту сплюнул и добавил: — Ищи, ищи, гадюка. Чтоб ты погибель себе нашел.
Иезуит же, пустив лошадь легкой рысью, размышлял, что же ему предпринять, коли Ивашка все-таки не найдется. К Синеусу ехать? Очень долго. Так как же быть? Наконец после недолгих размышлений его осенила новая идея, и тонкие губы слабо скривились в подобие улыбки. Он понял, что ему следует делать.
Глава XXI
ВЫНУЖДЕННАЯ ЗАМЕНА
Спустя короткое время иезуит вновь подъехал к своему дому. Конь его, красавец аргамак, темный, с белыми боками, уже успел отдохнуть, пока царский лекарь неспешно разъезжал легкой рысью по улицам Углича.
Едва заехав в ворота, он молча взглянул на встречавшего его Митрича. Уже смеркалось. Солнце клонилось к закату, густая тень от высокого тына, окружавшего двор, добегала до лестницы, ведущей в верхние покои. Где-то по соседству прокукарекал петух, очевидно нашедший жирного червя в навозной куче и желающий похвастаться удачей перед своим многочисленным куриным гаремом.
Все кругом дышало таким покоем и тишиной, что Митричу показалось даже странным — неужто и вправду всего два-три часа назад убили царевича, а перед ним стоит человек, жаждущий крови Ивашки, будто какой-то упырь. Бородач встряхнул головой, внимательно наблюдая за человеком, мрачно сидевшим на красавце коне. С минуту оба молчали.
— Ну что? — наконец вымолвил иезуит. — Пришел?
Кто именно, он не стал уточнять. Оба понимали, о ком идет речь. Митрич отрицательно покачал головой, виновато разводя руками.
— Ладно. Стало быть, надо ехать к Синеусу, — еле слышно, будто про себя, вымолвил иезуит. Затем, усмехнувшись одними губами, добавил: — Плохая из тебя нянька. Хорошо хоть, что Никитка не под твоим присмотром, а то ведь тоже давно бы сбег. Попадья поумней тебя будет — надежно смотрит.
Не зная, что сказать в ответ, Митрич только вздохнул и понурил голову. Весь его вид выражал полнейшее раскаяние в том, что случилось. Но иезуит и не ожидал от него какого-либо ответа, продолжая свою речь:
— Ну и ладно. Зла я на тебя не держу, памятуя твою верную в прошлом службу. Более того, завтра можешь навестить свово малого, токмо гляди сегодня в оба — со двора никуда, дожидайся Ивашку безотлучно. Будем надеяться, что придет.
Симон резко дернул за поводья и, круто развернув коня, пустил его вскачь. Аргамак, послушно выполняя хозяйскую волю, рванул по узеньким улочкам Углича в сторону Калиновки — деревни, где проживал приемный сын Митрича Никитка. Проселочная дорога с ее извечными на Руси ухабами, рытвинами и колдобинами быстро мелькала под ногами красавца аргамака.
По дороге иезуит еще раз продумал все, включая ближайшую цель — забрать ребенка у попадьи, сделав это без крика и шума. Поначалу он думал сослаться на скорый отъезд его и Митрича куда-то далеко-далеко, но потом решил, что в этом случае спешка не совсем уместна и вдобавок попадья будет собирать мальчика в далекий путь более тщательно, а стало быть, и медленно.
Поэтому, отвергнув первоначальный замысел, иезуит, прискакав на место, со скорбным видом заявил попадье, что отец мальчика всерьез и тяжко болен и зовет Никитку, желая попрощаться с сыном.
— Ахти мне! Страсти-то какие, — запричитала женщина, всплескивая поминутно руками, которые, казалось, не знала, куда ей приткнуть.
Она заметалась по избе, зачем-то выбежала в сени, но тут же вскоре вернулась:
— В дорогу-то, в дорогу-то оладышков испечь! Мучица, конечно, в цене, дак чего уж тут. Ай другого чего? — спросила она у иезуита, желая хоть как-то вызвать его на щедрость.
Последние полгода Митрич регулярно завозил ей продукты, а вот с деньгами у попадьи было туго, и хоть ее родные дети в еде-питье благодаря приемному отцу Никитки не нуждались, одежонка их стала совсем ветхая и латаная-перелатаная.
— Ты уж звиняй нас, батюшка-боярин, — решилась она подойти с другого бока, видя, что боярин никак не реагирует и ни о чем не желает догадываться. — Поизносилась одежонка-то у мальца. Токмо ты не держи в мыслях, будто я сиротку заби-жаю али ущемляю в чем. Мои тако ж ходят — разуты и раздеты. Да и то взять — дети неразумные. Гулять пошли на двор али в лес по грибы по ягоды, возвертаются, ан глядь — порты разодраны, на рубахах то ж места живого нетути. Так и живем, в нищете да голи. Был бы жив наш батюшка отец Осип Мартемьяныч, дак… — снова начала она причитать, но, видя нетерпение на лице гостя, быстро сменила жалобный тон на более деловой: — А ты батюшка-боярин не сумлевайся, нешто не понимаю, что тут спешка нужна. Я уж старшенького свово послала за им, счас они мигом прискочут. Дело ребячье, ножки у них шустрые. Токмо и ты уж, отец наш благодетель, помог бы ребятне моей с одежонкой-обуткой. Бог тебе беспременно воздаст.
Иезуит похлопал себя по поясу, достал кошель и, сунув в него руку, извлек из мошны первую попавшуюся монету. Ею оказался серебряный рубль. Симон досадливо поморщился, но затем — не бросать же обратно — протянул его попадье.
— Хватит на одежонку? — спросил он иронично, увидев, как задрожали руки у женщины.
Она часто-часто закивала в ответ, не в силах выдавить ни слова. Еще бы не радоваться — от такого богатства, перепавшего ей нежданно-негаданно. Одежонке-то цена — алтын, от силы — два. Ну если всех огольцов считать — выйдет, конечно, побольше, и все равно — останется гораздо больше, чем истратиться.
— А может, и останется… — как обычно, улыбаясь одними губами, продолжил иезуит. — Тогда ты…
— А цены-то, цены нонича какие! С три шкуры дерут купцы заезжие, да и свои тоже хороши, ничем не лучше. Счас один зипунишко купить — сколь надо, а кафтан, а порты, а рубахи! Дак ежели все брать-покупать, оно и не хватить может, а чуть и останется, так самая малость, но я уж тогда беспременно возверну, — заверила иезуита попадья. — Я — вдова честная, чужого нам не надоть.
Тот снисходительно хмыкнул и махнул рукой:
— Я ведь совсем не то имел в виду, почтеннейшая. Коли останется какая деньга, хотел я сказать, так мне ее отдавать вовсе не надо. Купите на нее детишкам своим сластей али еще чего. Дарящий сдачу брать не должен, — назидательно заметил он, — ибо сие глаголет о скупости в дарении и внушает одаренному мысль…
— А что с батяней моим? — перебил затейливую речь иезуита небольшого роста русоволосый мальчик с карими, влажными от слез глазами, еще задыхаясь от быстрого бега.
— А вот и Никитушка наш прибег, — обрадовалась попадья, и круглое, как блин, бабье лицо ее поначалу расползлось в улыбке, но тут же она вспомнила, по какому печальному поводу его вызвали, и опять посерьезнела, начав даже слегка всхлипывать носом. Так, на всякий случай.
— Ну-ну! — прикрикнул на нее иезуит. — Не хватало только воплей бабьих. — И, наклонившись к мальчику и внимательно разглядывая его, насколько мог, участливо сказал: — Болен он тяжко. Тебя хочет видеть. Просил передать, чтобы ты не плакал, — добавил он, видя, как начало медленно кривиться лицо мальчика от еле сдерживаемых рыданий.
— «Он уже большой, сынок мой. Плакать неча, я вскорости выздоровею, токмо повидать его шибко хотца», — прямо на ходу сочинил иезуит речь от имени заболевшего Митрича, легонько развернул мальца за плечи к двери и подтолкнул его в спину. — Там мой конь привязанный стоит. Влезай наперед седла, а я сейчас мигом. — И, обратившись к попадье, предупредил:
— Ни о чем не болтать в деревне, особливо о… заболевшем, дабы не сглазить. Я, возможно, заберу его надолго, поскольку, ежели Митричу здесь не получшеет, придется везти к московским лекарям. Ну а Никитка тогда, стало быть, поедет с нами. Молитесь за его здоровье. Вот вам, — он вынул еще одну монетку, но на этот раз гораздо меньшую, всего копейку, — на свечи.
— Ахи, батюшка-боярин, — рухнула женщина в ноги иезуиту, но того в избе уже не было.
Легко неся двойную ношу, аргамак уже миновал околицу и летел по дороге в сторону Углича, разбрасывая далеко в стороны своими суховато-поджарыми ногами комья грязи.
— Отец рек тебе, что я царев лекарь? — строго допытывался во время путешествия Симон.
— Сказал один раз, — робко ответил мальчик.
— А ты знаешь, что он во дворце лежит в болести своей? — вновь последовал вопрос. — И что туда пускать разных чужих не велено.
— А как же мы? — мальчик умоляюще посмотрел на иезуита.
— Я пройду один, а тебя придется на время засунуть в мешок. Но ты не бойся. До дворца доскачем, я тебя взвалю на плечо, занесу в царские покои и положу на лавку. Ты жди и молчи — после я всех выгоню из палаты, кто там будет, и тогда сразу развяжу мешок.
— А батяня мой где? — спросил ничего не понявший, но опасающийся переспрашивать Никитка.
— Когда я тебя выпущу из мешка, то и отведу к отцу. Он лежит там рядом, в соседней горнице. Все понял? — Мальчик согласно кивнул.
— Значит, ни шороха, ни звука, — еще раз строго предупредил иезуит, — пока я не развяжу мешок. Иначе отца тебе не видать. — И, остановив коня, он спрыгнул на землю.
Дорога была пуста, ничто не мешало осуществлению замысла. Симон вытащил хороший добротный мешок из дорожной сумы. Иезуит приготовил его на всякий случай. Вдруг Ивашка все-таки неизвестно с чего испугается и побоится поездки во дворец. Вот он и пригодился. Вся процедура заняла не больше двух минут. Аккуратно поместив мешок с Никиткой на коня, иезуит, понуждая аргамака идти более спокойным шагом, продолжил путь ко дворцу, еле видному в последних лучах заходящего солнца.
Однако, не доезжая до него, Симон почему-то резко повернул на другую дорогу, ведущую к церкви Преображения Спасова. Там его уже ждали две темные фигуры.
— Заждались ужо, — прохрипел Михайла Нагой. От него, как всегда, разило винным перегаром в смеси с острым запахом чеснока.
— Почто долго-то так? — поддержал недовольство брата Григорий.
— Дабы затемно все учинить, — пояснил иезуит, передавая поводья и взваливая мешок на плечи. — Царевич-то здесь?
— Тута, — отозвался Григорий. — Прямо во гробе лежит.
— С ним как?
— Дышит уж больно тихо. Вовсе не слыхать. Да и бледен весь, будто и вправду преставился.
— Ничего страшного, — успокоил его иезуит. — Одежду царскую взяли?
— Тута она, в узле. Чтоб не отыскал кто ненароком, мы ему в изголовье поклали.
— Это кто ж отыскать может? — Иезуит остановился в церковных дверях. — Нешто еще кто есть в церкви-то?
— Мы токмо, да еще сторож Максим Кузнецов, как ты и наказывал. А про отыскать — это я так токмо, из опаски лишней, — смущенно пояснил Григорий.
— Опаска лишней не бывает, — кивнул иезуит и поощрил дядю царевича улыбкой. — Очень правильно сделал. Теперь поспешить нам надо, дабы все сделать успеть и еще отвезти царевича в безопасное место.
Со своими палаческими трудами он и Максим справились на редкость быстро. Глядя на ловкость и сноровку Кузнецова, можно было бы решить, что он всю жизнь только тем и занимался, что резал детей.
Не моргнув глазом, он разрезал засапожным ножом, который никогда не вынимал из-за голенища, мешок и, прижав широкое лезвие к горлу несчастного Никитки, резко полоснул по нему, взрезая шею мальчика аж до самых хрящей. Кровь рекой хлестнула на иезуита, несколько опешившего от такой дьявольской жестокости Кузнецова.
Нагие караулили поодаль, прикрыв церковную дверь, чтоб не слышать детских криков.
Дальнейшие события в самой церкви развивались меж тем с удивительной быстротой.
Никитку быстро раздели и кое-как обмыли, заботясь в основном о чистоте лица. Затем Максим, в прошлом разбойничавший в лесах близ Углича, а затем чудом спасшийся от стрельцов и пристроившийся сторожем к церкви, принес по указанию Симона царскую одежду, и они принялись наскоро обряжать несчастного мальчика.
— Ты положишь дите, а я выну Дмитрия, — распорядился иезуит, достал из гроба, стоявшего посреди церкви, царевича и временно уложил на пол. Затем он помог Максиму оправить сбившуюся на Никитке одежку, прикрыл мальчика по грудь саваном и еще раз критически оглядел его горло.
— Многовато ты, — сокрушенно покачал головой иезуит. — Сильно слишком.
Его циничные рассуждения прервал бледный Кузнецов. Указывая на царевича, он шепнул:
— Шевелится. Иезуит улыбнулся:
— Он и должен шевелиться — чай, не помер.
Максим стер со лба испарину.
— Хоша и заплатил ты щедро, боярин, — обратился он уже поспокойнее к Симону, — но и работа того стоит. Страху-то, страху сколь.
— Так ты ж в бога не веруешь. Почто ж бояться?
— Это верно, нет во мне веры, — согласно кивнул лохматой головой Кузнецов. — С тех пор, значица, как в храме божьем, прямо близ алтаря, опричники людей рубить учали и моих всех тоже порешили — с тех самых и не верую. Был бы бог, он бы вступился. С того и в тати пошел — за обиду мстить. А все ж страшно. Чай, безвинное дитя.
— Да отец-то у него кто? — перебил его иезуит раздраженно.
Максим скрипнул зубами.
— Ежели бы не родитель евоный — опричник, как ты мне сказывал, ни в жисть бы не решился. И сказано в писании, — Кузнецов торжественно поднял руку: — Грехи отцов падут на детей их. А все ж страшно. — Помолчав, неожиданно добавил он: — Впервой поди.
— А резал мастерски, хоть и впервой, — усмехнулся иезуит. — Только и впрямь сильно.
— Так я думал, что у детишек все то же самое, что и у нас, мужиков, а того в ум не взял, что сами хрящи у них помякше будут, вот я малось и не подрассчитал, — простодушно откликнулся Максим.
— Одежу в таз, и все закопать прямо в подвале, — распорядился иезуит. — Затем сразу на коня и уходи.
— Как уговаривались, — кивнул сторож. — Более не увидимся.
Укутав плотно царевича, Симон распахнул церковные двери и знаком подозвал Михаила и Григория.
— Похож? — кивнул он вопросительно в сторону гроба, где лежал Никитка. Нагие с опаской подошли к убитому, внимательно вглядываясь в лицо мальчика. Наступила тишина.
— Брови светлей намного, — наконец хрипло выдавил Михаил. — Не царевича брови — враз видать. Да и на главе волос посветлей будет.
— Нос опять же не похож, — поддержал брата Григорий. — И губы, губы не те. Тоньше, да и рот ширше.
— Но ведь в целом сходство имеется, — настаивал Симон. — В целом похожи.
— Ну, ежели в обчем брать все враз, то… — замялся Григорий. Наконец иезуит убедил их, больше силой внушения, нежели опираясь на факты, что мальчик похож на царевича.
— К тому ж сравнить его будет не с кем, — привел свой последний козырь Симон. — А окромя вас, его и зрели-то все мельком. Где уж там вглядываться. Да и в разум никому не придет решить, что в гробу лежит не царевич, а совсем другой отрок.
— Это верно, — нехотя согласился Михаил.
— Ох, напрасно мы все затеяли, — сокрушенно вздохнул Григорий. — И народ не встал. Поначалу-то побили всех, рассвирепев, а опосля спужались, да опять по домам своим разбежалися.
— Можа, и зазря, — согласился Симон. — Токмо ведаю я, что ежели б сейчас гроб сей был пуст, то через несколько ден в нем лежал бы доподлинный царевич.
— Это как же? — встрепенулся Григорий.
— А так. Умирая, один из людишек Битяговского на предсмертной исповеди, каясь мне в грехах, поведал, что было у них такое тайное повеленье от боярина Годунова, да только не решались они, мешкали все, и уж сам дьяк корить их начал, дабы они попусту время не теряли.
— Июды, — прохрипел Михаил. — Стало быть, верно мы сотворили. Даже ежели бунт не учиним, дак хучь надежду нашу, царевича, спасем.
— Вот это другое дело, — кивнул иезуит и перешел к делу: — Царевича мне надобно пособить подсадить на коня. Да в подвале, — он прислушался, не слышит ли Кузнецов, и шепотом продолжил: — Сторож там церковный сейчас, закапывает таз с кровью и одежу этого мальчика. Так вы с ним не мешкайте. Уж больно много он знает. Таким долго жить нельзя. Как закопает, так вы его позовите с собой ко рву, где лежат все побитые. Мол, надо еще кое в чем помочь. Ну, и он там пусть уляжется — нам спокойнее будет. А я повез царевича. К утру возвернусь. Если будут какие вести — гонца ко мне домой подошлете. А у меня там дельце еще одно неотложное, кое на потом не оставить, — беспременно нынче же надо сделать.
И, уже следуя по дороге, поливаемой мертвенными лучами поглядывающей из-за тяжелых облаков луны, иезуиту почему-то опять подумалось про Ивашку.
«Как же случилось, что он исчез таинственно и в самую нужную минуту? Перст божий это, или просто совпадение, или… — тут он даже приостановил коня. — Неужто проклятый колдун учуял что-то неладное?! Ладно, доскачем до него и все выведаем».
Он опять пришпорил коня и усмехнулся, вспомнив недовольные лица Нагих, — «Не похож». Да коли на самом деле в гробу лежал бы Ивашка, нешто кто нашел бы пусть даже самое малое отличие от царевича? Разве что цвет глаз, но они ведь у покойников закрыты.
«И все-таки где же может находиться Ивашка?» — Иезуит вновь погрузился в раздумья, но ненадолго. Дробный топот скачущего ему навстречу всадника отвлек его от дум, и он принялся вглядываться в темную фигуру, становившуюся с каждым мигом все ближе и ближе.
— С нами бог и святая дева Мария, — перекрестил Симон себя взволнованно, поняв, кто именно это был.
Глава XXII
ГДЕ СЫН МОЙ?
Иезуит уже давно ускакал со двора, а Митрич все стоял, озадаченно почесывая кудлатую бороду здоровенной пятерней и размышляя, почто его боярин так легко и быстро сменил гнев на милость.
Так ничего и не надумав, он в нерешительности походил по двору, затем нырнул в погреб и отворил замет. Заглянув вовнутрь, он поначалу ничего не увидел в кромешной тьме. Лишь чуть погодя, когда глаза немного пообвыклись, он, присмотревшись, увидел целого и невредимого Ивашку.
Уютно закутавшись в большой не по возрасту полушубок, тот спал возле стены, приложив голову к небольшому кулю с мукой. Очевидно, дало себя знать пережитое потрясение. С минуту Митрич колебался — разбудить мальчика или оставить как есть. Потом махнул рукой и вышел, стараясь ступать беззвучно, дабы не разбудить сладко посапывающего во сне постреленка.
Прикрыв дверь на замет, он некоторое время бесцельно походил по двору, навернул из горшка холодных кислых щей, которые сварил еще вчера вечером, и тоже прилег в своей небольшой подклети на топчан. Сон, однако, не шел. Тревожные мысли, точнее, смутные их обрывки бешено крутились в голове, но Митрич никак не мог их уловить, дабы понять, что именно так его беспокоит.
Лишь спустя полчаса ему удалось задремать. Это нельзя было назвать сном, потому что неведомая опасность упрямо мешала ему отрешиться полностью от забот, так нежданно-негаданно навалившихся в одночасье на простого русского мужика с искореженной судьбой.
Долго он дремал или мало — он так и не понял, когда наконец пробудился. Точнее, аж подскочил на своем топчане, потому как последняя мысль, словно мохнатый шершень, почти физически ужалила его.
«А зачем боярин о Никитке моем речь завел? До чего дознаться хотел? А можа…»
И ему вспомнилось, как Симон перед самым отъездом, уже стоя подле коня, спохватился и метнулся обратно в дом. Пробыл он там не больше минуты, тут же показавшись опять на крыльце. Затем он вскочил на лошадь и что-то поправил у края голенища правого сапога. Поправил, засунув поглубже, чтобы эта вещь не высовывалась. Вот только что именно?
Митрич нахмурился, пытаясь вспомнить, но получалось с трудом. Точнее сказать, никак не получалось. Почему было столь важно вспомнить, какую все-таки вещицу он забыл прихватить, Митрич и сам не понимал. Просто чувствовал, что именно в ней кроется пусть и не разгадка, но увесистый ее кусочек. Да что кусочек — целый кусище, не меньше!
Он даже крякнул от досады, потому что из непослушной памяти ничего не хотело выплывать. Не хотело, хотя и вертелось на самой поверхности, потому что вещица эта, которую прятал в сапог его боярин, Митричу была хорошо знакома. Он ее не раз и не два видел у Симона и до этого дня, и всякий раз, начищая лезвие… Стоп!! Лезвие!! Как же это он сразу не догадался!
Он тут же вскочил и опрометью выбежал из клетушки в конюшню, где лениво жевал сено низенький бахмат[113], на вид неказистый, мохноногий, но изумительно выносливый и неприхотливый. Спустя минуту Митрич уже был в седле, причем в превеликой спешке он в кои веки не замкнул ворота и не стал ни о чем предупреждать Ивашку — авось скоро вернется. Путь его лежал в деревню, где у попадьи жил приемный сынок Никитка.
Было уже темно, и деревенские дома, когда Митрич подъехал к околице, мрачно глядели на бородача черными зевами темных окон. Луна, как назло, спряталась за облако, и Митрич чуть ли не ощупью добрался до когда-то ладного, аккуратного, а нынче неуклонно дряхлеющего без крепкой хозяйской руки дома попадьи.
Поначалу он постучал в дверь тихо, памятуя, что можно разбудить детей, в том числе своего Никитку, и напугать их этим ночным стуком. Но в доме по-прежнему царила тишина, и тогда он, отбросив осторожность, со всей силы забухал здоровенным кулачищем в дверь.
За дверью что-то зашуршало, загремело, и наконец сонный женский голос откликнулся недовольно:
— О, господи. Да сейчас я, сейчас. Кого еще черти принесли, прости меня Исусе, греховодницу старую.
— Я это, Матрена Ивановна. Открой. Я, Митрич. Не боись.
Узнав знакомый голос, попадья лязгнула тяжелым засовом и слегка приоткрыла дверь, продолжая опасаться. В руке она держала свечку, которую поднесла к самому лицу Митрича, чуть не спалив ему бороду. Убедившись, что перед нею и впрямь отец ее воспитанника, она спросила:
— Дак ты, что ж, выздоровел, что ль? Дите назад привез, ай как?
— Дак, — ошарашенно уставился на нее Митрич. — Какой такой выздоровел? И не болел я вовсе.
Тут уже пришла очередь впасть в недоумение попадье. Она даже забыла про свой тулуп, косо висевший на одном плече и норовивший свалиться с другого.
— Ахти мне! — запричитала она тонким голосом. — Дак боярин твой сказывал, что ты в болести великой лежишь и с дитем свидеться хошь, вот и забрал Никитку твово. Ахти!
— Боярин мой здесь был? Давно? Когда? — затряс женщину за плечи Митрич.
Ох, не зря чуял он что-то неладное.
— Тихо, тихо, — шлепнула его сердито по рукам попадья и отступила на несколько шагов в глубь темных сеней. — Ишь, приперся, бугай, средь ночи, и трясти первым делом! А я баба слабая, беззащитная, ни опоры, ни помочи. Немудрено обидеть. Вон ручища какие. Совсем, чо ли, обезумел?
— Так где Никитка-то мой? — снова рванулся к ней Митрич, и так решительно, что попадья даже взвизгнула от испуга и плюхнулась прямо на небольшой бочонок с квашеной капустой, благо что тот был прикрыт сверху крышкой.
За стенкой в горнице кто-то шумно завозился и заплакал.
— Ишь, зараза, всех детей перепугал, — сердито буркнула попадья. — Я ж тебе и реку, что приехал твой боярин. Засветло еще было. Сказывал, что ты шибко болен, дак хотишь с Никиткой повидаться.
Вот он его и забрал со всей его одежкой. Я ему в узелок все завязала.
— И ты отдала дите?! — возмущенно рявкнул Митрич. — Да как же ты… — И, не договорив, бросился к своему бахмату, спокойно ожидавшему хозяина возле угла дома.
— А как же не отдать, ить ваш он, а не мой! — крикнула ему вдогон попадья, но, видя, что всадник, не слушая ее оправдания, уже поскакал прочь, рассерженно махнула рукой, зевнула и, перекрестив рот, направилась в избу.
С минуту она еще возилась с засовом, закрывая дверь, и наконец в доме все стихло, только собаки продолжали свой пустой брех, сопровождая своеобразным сольным концертом наездника, мчавшегося по направлению к Угличу на низенькой татарской лошади.
Проскакав две версты, Митрич неожиданно увидел в отдалении встречного всадника. Он остановил бахмата, поставил его поперек дороги и стал поджидать. Наконец скачущий почти поравнялся с Митричем, замедляя ход, и остановился в двух саженях от него.
— Почто дорогу загородил? — раздался знакомый и такой ненавистный ему в эту минуту голос Симона. — Али боярина свово не признал?
Митрич молча слез с коня, подошел к лекарю, пристально глядя на плотно закутанную фигуру, сидящую впереди иезуита. Судя по очертаниям, которые высветила выглянувшая на миг из облаков луна, это было детское тело, безжизненно застывшее и не падающее с аргамака лишь потому, что иезуит придерживал его одной рукой.
— Отдай Никитку, — глухо промычал Митрич, требовательно протягивая руки и бережно подхватив детское тельце, укутанное с плеч до ног в черную манатью[114]. Не было видно даже лица. Его скрывал большой, не по размеру, напяленный до самых глаз шлык[115]. Иезуит не противился, только спросил:
— Ты, видать, и вовсе очумел. Какой это тебе Никитка? — Но с коня слез, помогая Митричу положить тело на землю.
Не обращая на иезуита внимания, будто его вовсе не было рядом, Митрич развязал шлык и снял его с головы ребенка. С радостным изумлением он убедился, что боярин сказал правду и что это вовсе не его Никитка, а Ивашка.
— Он без сознания, — коротко пояснил иезуит. — Вот я и везу его к Синеусу, дабы вылечить.
— А мне уж помстилось, будто… — Митрич не договорил, и улыбка слетела у него с лица, потому что он тут же вспомнил слова попадьи. — А где ж Никитка мой? — Он растерянно уставился на Симона.
— Будь покоен, — похлопал его успокаивающе по плечу иезуит. — Твой сынишка в надежном месте. Я все объясню тебе потом, позже. Сейчас не время. Разве ты не видишь, что мальчик тяжело болен? Его нужно срочно доставить к Синеусу, потому что я здесь бессилен чем-то помочь.
Митрич вгляделся в бледное лицо мальчика, лежавшего перед ним, нащупал повязку на шее и обернулся к иезуиту:
— Он что ж, поранился? Где ж он так?
— На площади я его нашел. Чуть не затоптали в толчее. Без чувств лежал.
— На площади, речешь? — задумчиво протянул Митрич, поворачиваясь к мальчику и снова вглядываясь в его лицо. Вроде Ивашка, а вроде и не он. Бородач осторожно развернул манатью, в которую был укутан мальчуган, и огладил рукой нарядную княжескую одежку, которую утром сам на него надевал. Луна выглянула из-за темной тучи и, будто устрашась увиденного, вновь закуталась в облачное покрывало. Однако этого мгновения Митричу хватило, чтобы понять свою ошибку.
— А кафтан-то на ем желтый, а не синий, да и на ногах-то чеботки[116], а не сапожки. И узорочье на одеже вовсе не то. Я, чай, сам надевал, помню, — цедя каждое слово, задыхаясь от нахлынувшей вдруг ненависти, он тяжело начал подыматься с земли. — Ты что ж с царевичем удумал сотворить, гадюка скользкая? И куда Никитушку мово, — тут он запнулся, охнув и почуяв, как ледяная сталь узкого лезвия стилета вошла в его спину, достав до сердца. Собрав остаток быстро покидающих его могутное тело сил, он все ж таки выпрямился и прохрипел в лицо иезуиту:
— Никитушка мой где, убивец?
— В храме он, — холодно ответил иезуит, с интересом наблюдая, как отреагирует бородач на эту страшную весть. — Обмыт чисто, в одежде царевой, в гробу лежит. — И безжалостно уточнил: — В церкви у Спаса.
— Почто ж не пощадил ты отрока невинного? — простонал Митрич и рухнул на землю. Он еще жил, когда над ним склонился иезуит и добил его жестокими словами:
— Сам повинен ты в этом, холоп. Коли за Ивашкой глаз зорко держал бы, так Никитка твой резвился бы теперь, как прежде. Не ему я в том гробу место уготовил, да судьба по-иному распорядилась. — С этими словами он выдернул стилет из тела Митрича, аккуратно обтер его травой, бережно вложил в кожаные ножны и, ухватив под мышки бездыханного Митрича, кряхтя от натуги, поволок к росшему шагах в ста от места, где случилось убийство, молодому березняку.
Посмотрев по сторонам, он, сожалея, что приходится использовать для такой грубой работы столь тонкую вещь, как стилет, вновь достал его из-за голенища сапога и принялся нарезать им дерн, выкапывая последнее пристанище для своего верного, но, как оказалось, не во всем, слуги.
Впрочем, он не солгал ни на йоту, разъясняя Митричу, в чем тот виновен. Вовсе не так мыслил он все, что должно было произойти в этот день. Надо было бы к вечеру пригнать народ в церковь, где ангельский лик мертвого Ивашки внушил бы угличанам новую ненависть к убийце, а вид его перерезанного якобы людишками Годунова горла заставил бы всех двинуться в слепой жажде мщения на Москву. А теперь что?
Пришлось приставить к церкви сторожами верных слуг, самих Нагих, дабы ни один человек не смог туда проникнуть и не узрел подмены. Народишко же тем временем, побив людей Битяговского и не пощадив ни дьяка, ни его защитников, давно вошел в сознание, протрезвел от хмельной злобы и разбежался по домам. Сейчас сидят да трясутся, опасаясь, что с ними сделают за учиненный дебош.
Осталась еще слабая надежда на Афанасия Федоровича. К нему в Ярославль уже поскакал гонец, чтобы упредить Нагого. Ежели ему все-таки удастся поднять там бунт — можно еще рассчитывать на успех, а коли нет, то тут уж не поможет никакой Казы-Гирей.
А ведь как хорошо все задумывалось. С одной стороны, из Углича да Ярославля Нагие с вооруженными отрядами, с другой — Казы-Гирей с несметной силой, а в самой Москве надежные людишки Афанасия учиняют пожары. Всех бы под корень извели, включая самого Федора, и был бы вскорости Бенедикто Канчелло провинциалом[117] всей Московии, воздвигая костелы и возвышая величие католической церкви к вящей славе господней.
Нынче же из-за тупости и скудоумия Нагих остается рассчитывать на другое — как бы выбраться из этой истории живым, да чтоб с царевичем и впрямь не стряслось ничего худого. Впрочем, вспомнив внезапное исчезновение Ивашки, иезуит пришел к выводу, что здесь свою зловещую роль сыграла не столько тупость дядьев царицы, сколь рука господа.
«Возможно, — размышлял он, — что все это даже к лучшему. Старик вылечит царевича, а где он будет схоронен до поры до времени, про то известно лишь колдуну да мне — скромному служителю церкви Христовой. Знание же великих тайн, кои имеются у сильных мира сего, всегда помогали в конечном счете достигать поставленных целей. К тому ж и сам царевич сыроват еще для престола. Желательно воспитать его в духе любви к истинной вере, а еще лучше — тайно окрестить в католическую веру. Иначе говоря, все, что ни делается, все к лучшему».
Подняв такими успокоительными рассуждениями настроение, иезуит уже через час был возле дома, где жил Синеус.
Глава XXIII
НОВЫЕ ЗАМЫСЛЫ ИЕЗУИТА
— Открывай, старик, — нетерпеливо постучал Симон в дверь неказистой лесной избушки. Внутри что-то загремело, и после бесконечного, как показалось иезуиту, ожидания дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Синеус, держа в руке плошку с тускло горевшим в ней фитильком.
Не говоря ни слова, иезуит протиснулся с драгоценной ношей внутрь, зорко оглядел нехитрое убранство избушки и, поняв, что Ивашки здесь не было, бережно положил царевича на широкую лавку, покрытую медвежьей шкурой.
— Как обещал. — Он пытливо уставился на старика в тайном сомнении — может, прячет где-то Ивашку, но Синеус был невозмутим.
— Привез — это хорошо, — задумчиво произнес он, и взгляд его, устремленный на неподвижно лежащее тело царевича, потеплел.
Подойдя к мальчику, Синеус поставил плошку на табуретку и бережно развернул манатью, высвобождая Дмитрия из-под плотной монашеской одежды. Затем он развязал и стащил с головы мальчика шлык, с минуту внимательно всматривался в его бледное лицо, а затем повернулся к иезуиту. Взор его посуровел, и он с явной неприязнью строго спросил:
— Почто питье сонное давал отроку?
— Припадок сильный был, — пояснил иезуит. — Дабы успокоить, дал порошок.
— Какой припадок? — удивился Синеус. — Нешто Ивашка, как и твой Дмитрий, припадкам подвержен? Не ведал я того, пока он у меня был. Что-то путаешь ты, лекарь.
— Это не Ивашка, — спокойно пояснил иезуит. — Нешто не видишь царские одежи? Се — царевич Дмитрий. — Последние слова он постарался произнести с торжественностью в голосе, дабы внушить старику надлежащую почтительность, а заодно и сбить с него независимый строгий вид.
Читать бесплатно другие книги:
