Последний Рюрикович Елманов Валерий

Глава VII

ЗАДАЧА БЕНЕДИКТА КАНЧЕЛЛО

То утро летом 1586-го было на редкость прохладным. Антонио слегка знобило. Скорее всего, это было не от погоды, а от неприятной мысли, что в предстоящей беседе, инструктируя брата по ордену Иисуса, ему придется указывать на недопустимость тех ошибок, учиненных на Руси его предшественниками. А кто был предшественником? Да он же сам — Антонио Поссевино, один из самых влиятельных иезуитов, человек, который стоял в нескольких шагах от генеральского звания — высшего в их тайной иерархии.

Когда говоришь о своих ошибках, это всегда неприятно, тем более что брат по ордену должен был получить именно то задание, с которым в свое время не смог справиться Антонио.

Собственно говоря, само поручение было ему дано Клаудио Аквавивой в первую очередь для того, чтобы как можно быстрее и дальше удалить опасного конкурента в борьбе за должность генерала ордена иезуитов от Рима и от святейшего престола. Последнее было наиболее важно, так как к нему благоволил папа Григорий XIII[43]. Благоволил и в то же время сам стал невольным виновником его провала, послав его с миссией в Швецию, закончившейся неудачей[44].

Антонио грело душу лишь то, что ему удалось повлиять на короля Юхана и добиться разрешения на то, чтобы у будущего наследника престола королевича Сигизмунда заменили учителей. Новые были не в пример лучше прежних уже по одному тому, что принадлежали к ордену иезуитов. На это обстоятельство, которое в перспективе сулило несомненный успех[45], он делал особенный упор в своем отчете, но папский престол требовал всего и сразу, а такое было просто невозможно.

Поссевино до сих пор считал, что он имел гораздо больше прав на должность генерала ордена иезуитов, нежели нынешний выскочка, моложе его на целый десяток лет[46]. Впрочем, с решением генеральной конгрегации[47] не поспоришь. А поручение, полученное от Григория XIII при содействии Аквавивы, уже ставшего генералом ордена иезуитов, сам Поссевино считал заведомо невыполнимым[48] — со схизматиками надо поступать не так прямолинейно, а гораздо тоньше, действуя вкрадчиво и исподволь. Что и говорить — неудачная миссия в Швецию многому его научила.

Вернувшись из России, Антонио, помимо полного и относительно беспристрастного отчета о своих действиях, не удержался и изложил свой план постепенного распространения католичества в этой темной невежественной стране. К сожалению, Григорий XIII был в то время тяжко болен, так что план бесследно затерялся в папской канцелярии. Хорошо, что Антонио не поленился и сделал с него несколько копий, одну из которых прихватил с собой на предстоящую встречу.

В маленькой комнате не было даже окна, а из мебели имелся лишь узкий, приземистый столик да два стула с высокими прямыми спинками, расположенными друг перед другом через стол. Свет же исходил только от пяти свечей, горящих в массивном канделябре.

Полумрак, царивший в крохотном помещении, был на руку Антонио. Он не любил, когда собеседник видит выражение его глаз, особенно в такой тайной, конфиденциальной беседе.

Человек, который вот-вот должен был появиться, слыл необыкновенно везучим. Он первым видел то, что лишь впоследствии замечали остальные. У него был дар чувствовать людей, их тайные мысли и желания.

Именно он заметил у молодого короля Франции Франциска II склонность к милосердию по отношению к гугенотам и вообще протестантам. Всего через полгода в Рим пришел его подробнейший отчет с опасением, что подобная веротерпимость французского государя может причинить много вреда католической церкви. Причем документ был так убедительно составлен, анализ ситуации выглядел столь впечатляюще, а прогнозы звучали столь мрачно, что Бенедикту тут же была дана высочайшая санкция поступать по своему усмотрению.

Спустя еще полгода Франциск II скоропостижно скончался. Юношу можно было спасти, но после долгого и тяжкого разговора Бенедикта с его безутешной матерью Екатериной Медичи сама итальянка сделала все, чтобы помешать гениальному Амбруазу Паре спасти юного короля. Что делать, слабое здоровье — это не шутки, а кроме того, бог всегда слышал молитвы Канчелло и забирал к себе тех, за чье здоровье он так усердно молил господа.

Спустя пять лет вновь именно Бенедикт подготовил благоприятную обстановку в Швейцарии. В конечном итоге оборонительно-наступательный союз, заключенный между Пием IV и пятью швейцарскими кантонами, тоже был его рук делом.

Последней крупной удачей Канчелло была Австрия, где он, оставаясь якобы на второстепенных ролях, своими советами, наставлениями и пожеланиями оказал громаднейшую помощь брату во Христе иезуиту Мельхиору Клезелю, который, приобретя огромное влияние на императора Рудольфа II, в 1578 году изгнал из Вены всех протестантских проповедников и закрыл почти все протестантские церкви. Не кто иной, как Бенедикт Канчелло мотался из город в город, организовывая католические советы.

Причем всех горожан Нижней Австрии обязали присутствовать на католических церемониях и причащаться по католическим обрядам. Те же начала, с помощью Канчелло, восторжествовали в Верхней Австрии, Штирии, Каринтии и Крайне, где Бенедикт руками будущего императора Фердинанда II жестко подавлял всякую ересь и даже запретил дворянам занимать государственные должности, если они не исповедовали католическую религию.

Тем, кто не хотел вернуться в католичество, созданные велением Фердинанда и по подсказке Канчелло особые полувоенные комиссии, разъезжавшие по стране, предписывали немедленно распродать имущество и, уплатив десять процентов из вырученной суммы государству (читай — Фердинанду, как плату со стороны иезуитов за послушание, хоть и не из своего кармана), покинуть его пределы.

Нынешняя задача Бенедикта выглядела даже на первый, самый поверхностный взгляд значительно сложнее. Поэтому, когда он вошел, сопровождаемый слугой, Антонио сразу указал пятидесятилетнему Канчелло на стул с негласным приглашением отказаться от условностей светской беседы и сразу перейти к делу.

Сев напротив, Антонио негромко хлопнул в ладоши и, дождавшись, когда слуга, принесший два кубка с вином и вазу с фруктами, выйдет, сразу приступил к главному:

— Орден весьма доволен вашей плодотворной деятельностью за последние годы (где — Антонио не упоминал, ибо это и так было ясно). Но мощь вашего ума, ваш талант и умение находить себе самых высокопоставленных и верных союзников требуют соответствующего масштаба. Будем откровенны: долги папского престола возрастают, скоро одни проценты составят в год миллион эскудо[49]. В этих условиях необходимо найти богатого друга, который в благодарность за обращение в истинную веру осыплет престол золотом.

— Когда я должен выехать на Русь? — после недолгой паузы деловито осведомился Канчелло.

— Вы смотрите in medias res[50], — одобрительно отметил Антонио. — Я допустил, — он поморщился, но упомянуть об этом было надо, — небольшой lapsus[51]. К великому прискорбию, errare humanum est[52], и я также не избежал этого. Однако вы, как мое alter ego[53] (здесь Антонио хотел показать, что Канчелло ничем не лучше его самого, и в то же время, как искру из кремня, высечь из его честолюбия желание добиться успеха там, где потерпел фиаско он, Поссевино), учитывая все нюансы нынешней ситуации на Руси, несомненно, должны добиться значительно большего.

Подробности неудачи вспоминать не хотелось, но в интересах общего дела это было необходимо. Это требовал и нынешний генерал ордена Клавдио Аквавива, призывая обращать гораздо больше внимания на неудачи, чем на достижения, и проводить тщательный анализ всех ошибок и просчетов, в результате которых не удалось добиться успеха.

Поэтому, преодолев мимолетную слабость, Антонио продолжил, стараясь, по возможности, подать ее не только как поражение, каковым оно по сути и было, но в то же время и как частичный успех, особо упирая на то обстоятельство, что Поссевино в этой варварской стране пришлось значительно тяжелее.

— Когда я там находился, на престоле сидел Иоанн, прозванный самими московитами Грозным. Это был безжалостный кровожадный тиран, но в то же время чрезвычайно лукавый и коварный человек. Поначалу он казался весьма любезным, поскольку король Стефан наступал на его владения, а у русского царя уже не имелось ни войска, ни полководцев, чтобы отразить его вторжение. Но едва я оказал ему важнейшую услугу, посредничая в деле заключения мира между Русью и Речью Посполитой, как он сразу же изменил тон.

Антонио перевел дыхание, вспомнив, как в состоявшейся после беседе, посвященной вопросам веры, царь бесцеремонно и грубо заявил, чтобы иезуит даже и не заикался ни о какой унии с Римом.

В довершение же ко всему Иоанн, окончательно разойдясь, назвал римских пап волками, а не пастырями и — верх наглости — попытался обратить Поссевино в православие. Для этого он пригласил иезуита, причем чуть ли не в приказном порядке, в Успенский собор, чтобы тот, полюбовавшись пышным убранством храма и торжественным богослужением, смог проникнуться духом истинной веры.

И напрасно тот отнекивался, уверяя, что ему негоже даже заходить в него, а уж тем более присутствовать на богослужении, каким бы торжественным оно ни было, — Иоанн и слушать ничего не желал.

Одно хорошо — улучив минутку, Антонио все-таки удалось тихонько улизнуть в самый последний момент, почти у самых дверей собора. Тут ему есть чем гордиться. Да и прием иезуиту оказывали столь пышный и торжественный, какого, пожалуй, не удостоивался ни один из предыдущих посланцев Папы Римского. Это — второй плюс.

— Ваша задача сравнительно облегчена тем, что ныне тиран мертв, — заметил Поссевино. — Конечно, лучше всего туда было бы поехать мне, но, как вы знаете, к великому нашему несчастью, польский король занемог и, судя по последним сведениям, которые мы получили от лекарей, пользующих великого государя, надежды на выздоровление нет. Зато есть неплохая возможность осуществить давно задуманное нами, — оживился он. — Если удастся настоять на избрании шведского королевича Сигизмунда, чье воспитание, благодаря нашему ордену, выше всяких похвал, то создание польско-шведской унии станет лишь вопросом времени. Правда, борьба там предстоит весьма серьезная. Австрийский эрцгерцог Максимилиан Габсбург — очень опасный конкурент. Я уж не говорю о русском царе Федоре Иоанновиче. Русь богата, а польская шляхта — увы! — продажна. Стоит ему как следует пнуть ногой по своим мешкам с золотом, чтобы ясновельможные услышали мелодичный звон, который издают золотые монеты, как они мигом изберут схизматика и тогда… — Поссевино осекся на полуслове и пристально посмотрел на своего собеседника — вроде бы тот не улыбался, по-прежнему сохраняя почтительно-внимательное выражение лица.

Антонио кашлянул, нарочито медленно потянулся к вазе с фруктами, оторвал от грозди крупную виноградину, неспешно положил в рот, тщательно прожевал, якобы наслаждаясь ее вкусом, после чего продолжил, начав с пояснения:

— Не буду излагать всего подробно, но обстановка там и в самом деле требует присутствия знающего человека, в чем вы уже, наверно, убедились по моему короткому отступлению. Вот почему принято решение послать меня не в Московию, а в Польшу, где будут решаться вопросы более важного характера.

Я даже вынужден прекратить разработку своего важнейшего документа, озаглавленного мною как тайные наставления, над которым усердно трудился весь последний год[54]. Простите, что мы направляем вас к варварам вот так, ex abrupto[55], но вы должны понимать, что время не терпит. Во Франции этот мерзавец, sit venia verbo[56], набирает все большую силу. В Англии мы пока также бессильны. Словом, passim[57] мы начинаем сдавать свои позиции. Срочность настолько велика, что мы даже не ставим вашу будущую деятельность под контроль монитора[58]. Цените наше доверие.

«Еще бы, — мысленно усмехнулся Канчелло. — Только доверие-то вынужденное. Тут и одному придется тяжко, какой уж там монитор. Хотя, конечно, приятно сознавать, что никто из братьев ордена просто не сможет заняться богоугодным делом[59]».

Однако на его бесстрастном лице по-прежнему не отразилось ровным счетом никаких эмоций. На Поссевино его собеседник продолжал смотреть именно так, как учил первый генерал Игнатий Лойола, устремив свой взгляд куда-то в тощую шею Антонио, то есть в строгом соответствии с правилами скромности[60], составленными основателем ордена.

— Здесь, — Антонио открыл пухлую папку с бумагами, — все, что мы собрали для вас об этой стране. Вам надлежит изучить все это самым тщательнейшим образом. Изустно могу сообщить следующее. На данный момент в стране царит король Федор Иоаннович — безвольный правитель, коим руководят все кому не лень. Я бы ему давно выдал testimonium paupertatis[61]. В то же время в Угличе сейчас образовалось как бы status in statu[62], благодаря проживанию там младшего сына царя Иоанна, Дмитрия. Если оказать ему помощь в захвате престола, то, я думаю, он не постоит за благодарностью. In loco[63], надо полагать, вы более внимательно разберетесь в обстановке. Постарайтесь per fas et nefas[64] столкнуть лицом к лицу две группировки: стоящих у власти во главе с Федором и поддерживающих Дмитрия. In extremis[65] не останавливайтесь ни перед чем.

— Иными словами, я должен стать tertius gaudens[66].

Антонио поморщился.

— Это уж, дорогой Канчелло, исключительно на ваш выбор. Надеюсь, что в самом ближайшем времени эта страна перестанет быть для вас terra incognita[67]. Однако хочу вас предупредить, что конфликт между двумя этими группировками находится in statu nascendi[68], не более. Углубить его — ваша первоочередная задача. Ad vocem[69], царь Федор — ревностный сторонник православия, поэтому если волей божьей он отправится ad patpes[70], то, думаю, это только подольет масла в огонь. Ставку нужно делать на оказание помощи Дмитрию и его сторонникам. И вот еще что.

Поссевино достал несколько листов мелко исписанной бумаги и протянул их Канчелло:

— Я подготовил для святейшего престола несколько любопытных предложений. Думаю, что вам тоже будет нелишним с ними ознакомиться. По счастью, я изготовил с них копии, которые вам и предлагаю. Над ними, кстати, я и работал несколько последних месяцев. Будет совсем неплохо, если эти две подсказки и впрямь смогут помочь в вашем нелегком деле. Они так и озаглавлены мною: «Как нужно поступать, чтобы привлечь к себе задушевное доверие государя и сановников», а также «О расположении юношей к Обществу и о средствах удержать их в нем»[71].

Бенедикто молчаливо склонил голову в знак признательности и бережно принял из рук Антонио листы.

— Это не все, — предупредил Антонио. — Генерал настоятельно просит, чтобы вы захватили с собой Ratio atque institutio studiorum societatis Jesu[72]. Он уверен, что это вам поможет в случае, если вам удастся оказаться при дворе царевича Дмитрия.

— Насколько мне известно, — бесстрастно возразил Бенедикто, — его не одобрило испанское духовенство, а после того как их монарх[73] передал данное пособие на рассмотрение инквизиции, та и вовсе осудила эту книгу, после чего римский папа[74] запретил ее публикацию.

— И тем не менее он настаивает на том, чтобы вы взяли ее с собой. Что касается запрета, то, я полагаю, он вызван в первую очередь простой ревностью. Наместник Иисуса никак не может забыть, что совсем недавно он возглавлял орден[75], который из-за недальновидности отдельных кардиналов предпочитал бороться с «Обществом Иисуса», вместо того чтобы отстаивать интересы святого престола. Наш генерал считает, что папа и сейчас уделяет непомерно много времени и сил второстепенным вопросам, вместо того чтобы решать наиболее важные и действительно требующие его личного вмешательства. А если уж берется за них, то… лучше бы и не брался, а продолжал услаждать свой взор выставленными на всеобщее обозрение окровавленными головами[76], считая себя великим защитником города. Впрочем, король тоже никогда бы не удостоил это руководство своим вниманием, если бы у него не подрастал сын и наследник Филипп[77], — Альберто устало вздохнул, будто уже измучился излагать очевидные истины тупому ученику, до которого все равно не доходит их суть, и после непродолжительной паузы заметил:

— Я понимаю, что вы, равно как и я, дали при поступлении в орден обет нестяжательства, однако наличные средства, особенно на первых порах, вам непременно понадобятся, и в достаточном количестве. Итак, quantum satis?[78]

— Думаю, пока достаточно будет двух тысяч… талеров, ибо я поеду как немецкий купец или… или лекарь. Тут я еще не решил.

— А вы хорошо разбираетесь в медицине?

— Да уж как-нибудь, — пожал Бенедикт плечами.

— Я имею в виду, что, по некоторым данным, царевич страдает эпилепсией. Было бы очень неплохо, если бы вы облегчили его страдания, хотя бы частично. Такое не забывается, и вы смогли бы занять при его дворе видное положение. Кроме того, его детский мозг — чистые листы, которые желательно заполнить латинскими письменами. Ad notam[79], наследников у Федора нет и пока не предвидится. Как сделать так, чтобы их не было и в будущем, — ваше дело. И последнее. Ваша задача необычайно сложна и тяжела. В случае провала вас ждут мучительные пытки и страшная казнь.

— Я еду туда sponte sua sine lege[80], — отозвался Бенедикт давно заученной формулой ордена.

— Это хорошо. Ну а в случае успеха… — Дабы приободрить и воодушевить, надо сразу намекнуть о щедрой награде, это золотое правило Антонио неукоснительно выполнял, — я полагаю, что вы уже навряд ли останетесь в светских коадъюкторах, но перейдете в ранг професса[81]. Но помните, хотя ваша задача и не на один год, не следует забывать, что bis dat, qui cito dat[82]. А теперь не буду вам мешать и прощаюсь.

Он встал и, строго-торжественно глядя на своего молодого собеседника, произнес:

— Proficiscere ergo, frater; proficiscere amice, proficiscere sine nobis; proficiscentem sequentur spes et desideria nostra![83] — При этом он несколько раз величаво перекрестил Бенедикто. — Свою молитву вы прочтете после моего ухода[84], — заметил Поссевино и вышел из комнаты с осознанием того, что свой долг он выполнил с честью.

Вскоре после этого разговора снабженный всеми необходимыми товарами и лекарственными снадобьями Бенедикто Канчелло, выдавая себя за Ганса Рейтера — купца и лекаря из Мюнхена, был уже в Москве.

Первоначально все его попытки были направлены исключительно на акклиматизацию, врастание в обстановку, глубокое понимание особенностей жизни на Руси, а также на овладение в совершенстве русским языком.

Уже через несколько месяцев, видя большое недоверие русских к иноземцам, Бенедикт заявил, что он, немецкий купец и великий лекарь, так восхищен здоровым русским образом жизни и так сильно ему здесь нравится, что он желал бы остаться здесь жить навеки и принять подлинно христианское, то есть православное крещение. Сие было немедленно исполнено, и он получил новое имя, которое ему дали при свершении сего обряда, — Симон.

Анализируя обстановку, сложившуюся на Руси в первые годы царствования царя Федора, он пришел к выводу, что если бы не талант Бориса Годунова, то русскому государю сидеть на троне год, от силы два. Все остальные бояре, что находились подле него, в первую очередь думали только о себе. О себе они помышляли и во вторую очередь, и в третью, и так далее.

Один лишь Годунов, прекрасно понимая, насколько шатко его положение и от кого оно зависит, тесно увязывал свои мысли и интересы с царем, а следовательно, и со всей державой. Получалось, что самое трудное — свалить Бориса, а царь — он пойдет следом, как сани за провалившейся под лед лошадью. А свалить Бориса было необходимо, ибо, не имея опоры в боярских родах, он вместо них пытался найти ее в православном духовенстве. Следовательно, он был враг номер один.

Уже на следующий год Симон предпринял попытку враждебно настроить против негласного правителя Руси Бориса Годунова большую часть боярства, надеясь, что от слов оно перейдет к делу. Тем более что трудиться в этом направлении ему было легко и просто. Все и так ворчали, жалуясь на худородных Годуновых, что те прибрали все к своим загребущим рукам, оттеснив подлинных Рюриковичей, Гедеминовичей и другие, не менее старинные и уважаемые боярские роды. Бенедикто лишь подливал масла в огонь, стараясь разжечь это недовольство, доведя противоборствующие стороны до открытого конфликта. Что-то удалось, но…. Победил Годунов. И не просто победил, а настолько усилился, что Канчелло стала ясна вся бесперспективность его дальнейших попыток.

Нужно было предпринимать что-то другое, заходить с противоположной стороны, но вначале надлежало позаботиться о том, чтобы царь не имел наследников. Достаточно хорошо разбираясь в лекарствах и снадобьях, Бенедикт в течение следующего года сумел успешно решить эту проблему путем искусственного лишения царя мужской силы. Настой подействовал безотказно. Правда, царские лекари тоже трудились вовсю, иначе у Ирины Федоровны вообще бы никто не появился на свет, но тем не менее свою зловещую роль снадобье иезуита, названное им самим silentium[85], все-таки сыграло.

Вскоре новоявленный лекарь, по повелению самого Федора Иоанновича, объявился уже в Угличе. Осуществить это было не так уж просто, но помогла очередная жалоба, присланная Нагими. В ней они в который раз жаловались на скудость снабжения, на отсутствие денег, а также на то, что из-за всего этого здоровье царевича за последнее время ухудшилось. Оставалось только так поставить дело, чтобы туда послали не просто лекаря, а именно его — немца Симона. Но тут Бенедикто оказался в своей стихии. Вовремя и как бы невзначай сказанное царю словечко, тонкий намек, и вот он уже не просто один из многочисленных царских лекарей, но — единственный, хотя и у царевича.

В Угличе разжигать недовольство политикой государя оказалось вовсе не нужно. Скорее приходилось сдерживать. Нагие и без того считали себя обделенными, настраивая молодого царевича самым враждебным образом по отношению ко второму лицу государства.

Однако каким образом поторопить события? Молиться Господу, дабы тот прибрал царя? А смысл? Во-первых, было неясно, на чью сторону встанут бояре — согласятся ли они поставить на царство Дмитрия? Да, он вроде бы единственный прямой наследник, но вместе с ним — это прекрасно понимали все — Московский кремль прочно оккупирует могучий клан Нагих, а такого никто не захотел бы допустить. Тут же припомнили бы все — и его падучую, и то, что женат Иоанн Васильевич был на его матери не по божеским законам, да мало ли что еще…

К тому же ни царевич, ни Нагие не будут знать, кому они обязаны, один — своим венцом, а вторые — властью, а это уже и вовсе никуда не годилось.

Нет, сажать Дмитрия на царство, конечно, нужно, но с шумом, с громом, с мятежом. Причем одной из главных пружин мятежа, выполняя завет основателя ордена «Стать всем для всех, чтобы приобрести все», должен быть именно он — иезуит Бенедикт Канчелло, слуга Иисуса сладчайшего. Именно ему будут обязаны Дмитрий и, самое главное, его родственники, которые, пока будущий царь мал летами и не вошел еще в разум, станут править от его имени.

«К тому же у нас отсутствуют разногласия в дележке власти. Здраво рассуждая, Нагих привлекает в первую очередь как сама власть со всей блестящей мишурой, связанной с нею, так и богатство, которое можно быстренько прибрать к рукам, прикрываясь царствующим приемником и своим регентством над ним, — мыслил Бенедикт. — А меня вполне устраивает должность лекаря при Дмитрии. И ничегошеньки-то мне от него покамест не надо, за исключением малого. Так, безделицы. Введения свободы вероисповедания на Руси и разрешения на открытие католических школ, монастырей, костелов, больниц. Главное — пустить корни в эту землю, ну а потом, со временем, можно добиться и, скажем, унии Руси с Речью Посполитой. Пусть даже во главе объединенного королевства встанет русский царь, лишь бы он был католик, хоть и тайный. А о такой стране в качестве верной служанки святейшего престола сейчас в Риме и мечтать не смеют».

А пока ставка на Нагих и на мятеж. Вот только как его начать, чтобы получить поддержку знати? Много бояр недовольны Годуновым, но вся беда в том, что возмущаются они только царским фаворитом, а не самим Федором. В народе тоже брожение, но опять же не такое, какого хочется. Гудят о былой воле, о боярском засилье, а надо бы о том, что вот, мол, Дмитрия, чистого душой отрока, следует посадить на московский престол, и тогда вмиг дадут волю и все прочее.

Об этом тоже ходят слушки, но очень уж осторожно и тихо. Нет поддержки — вот основная беда. А в фавор к родне наследника, благодаря умелому врачеванию их легких недугов и недомоганий, он уже давно влез. Да и у самого Дмитрия падучая стала проявляться значительно реже. А коль и следовал приступ, то не столь сильный, как прежде.

Словом, доверие к иезуиту у Нагих было уже достаточно большим, и дело теперь оставалось за главным — собрать всех недовольных под Дмитриево знамя, а дальше уже мелочи. Но вот это главное как раз и не получалось. Нужен был серьезный повод, но годуновская администрация хитрила и на конфликты с Нагими не шла.

До нынешнего дня Симону так и не приходило в голову ничего путного. Зато когда он увидел у монастырских возов этого мальчика, столь удивительно похожего на царевича, мысль иезуита понеслась вскачь, выдавая варианты один другого заманчивее, при этом сулившие такие выгоды, о которых Бенедикт еще неделю назад не мог и мечтать.

Наконец уже за полночь иезуит остановился на одном из них, выбрав самый многообещающий успех. Да, риска хватало и в нем, но если все рассчитать до тонкостей…

Иезуит оторвался от размышлений, встал и опять подошел к сундуку, на котором спал сладким сном Ивашка.

— Боже, какое сходство, — опять пробормотал он себе под нос. — Вот и не верь после этого в провиденье господне, которое помогает истинным служителям церкви христовой. После этого не остается ничего иного, как подобно папе Павлу III воскликнуть: «Digitus estnic!»[86] А как будет посрамлен Антонио Поссевино!

При этой мысли он даже улыбнулся, что случалось в его жизни весьма редко, сладко потянулся и направился в опочивальню с сознанием человека, хорошо и славно потрудившегося на святой ниве служения господу. Оставались второстепенные детали, а это уже ерунда. Можно и передохнуть.

Глава VIII

ИВАШКА ЕДЕТ В УГЛИЧ

Всю дорогу до Углича Ивашка вспоминал, что ему удалось повидать в Москве и о чем он расскажет своим старикам: Пахому и Пафнутию.

Видя строения, созданные великим архитектором, красивые одежды, созданные искусным портным, обувь, сшитую мастером своего дела, мы восторгаемся и ахаем, но, когда заходит речь, чтобы рассказать об увиденном своим знакомым, мы становимся немы и наш неуклюжий язык делается совершенно беспомощным.

Так бывает и у взрослых людей, а что уж говорить о восьмилетнем мальчонке, который хоть и был в ладах с грамотой и с цифирью, но, вообразив скорую желанную встречу со старым хранителем библиотеки, вдруг понял, что не сможет ему описать в таких же ярких, как он видел, красках и образах зримые им чудеса из чудес.

Вот и сейчас, сидючи подле бесстрастного и ко всему равнодушного Симона Рейтмана, как тот повелел его величать, он пытался подобрать слова, чтобы поведать, как прекрасна церковь Покрова[87] или хоромы великих купцов Строгановых[88], столь же необъятные, как и те просторы, на которых они вели торги. А каменные соборы в Кремле — Успенский, Благовещенский, Архангельский, на которые Ивашке удалось посмотреть издали? Да и сам Кремль.

Сколько раз мальчик, глядя на его крепкие стены, мечтал, чтобы такие же были в Рясске. Тогда ни один лиходей или татарин не смог бы без спроса войти в город. Постояли бы они на Красной площади у Фроловских ворот, ну, или там у Никитских, да оно и неважно — где именно, злобно поцокали лошадиными копытами по каменной мостовой и подались бы восвояси несолоно хлебавши. И остались бы в живых и кузнец с Полюшкой, и другие мирные жители родного града.

А ведь Кремль имел не одни стены. Такие же были и в Китай-городе, и тоже не из дерева, а из крепкого кирпича. А уж про привольное торжище Ивашка мог бы рассказывать целый день без умолку — про купцов из дальних стран в чудных одеждах, про заморские товары, кои свезены туда со всего белого света, про обилие съестных припасов, коими, по разумению мальчугана, можно тех же рясских жителей, да и не только их одних, кормить цельную жизнь.

Не преминул бы он и пожаловаться на Феофилакта, оттрепавшего бедного отрока за ухо, когда Ивашка, самовольно вмешавшись в бодрый торг, завязавшийся у монаха с крестьянами, робко подсказал своему учителю по цифири, что сдачи надлежит дать не две деньги, а три, а то будет неправильно. Феофилакт, заметив, что слова ученика услыхали крестьяне, деланно засмеялся, ошибку исправил, но так сверкнул глазами в сторону мальчугана, что Ивашка сразу понял: быть взбучке, и остался даже доволен, что отделался всего-навсего подзатыльником и строгим наказом не совать свой длинный нос в его, Феофилакта, торговые дела.

Правда, позже Ивашка все-таки попробовал выяснить, за что получил нагоняй, и был ошеломлен неожиданным ответом:

— За неуемную честность, отрок.

И теперь, трясясь в телеге (ехали одни, и, опасаясь разбойников, Бенедикт намеренно катил в Углич в скромной крестьянской повозке), Ивашка все пытался понять, когда же это честность бывает неуемной и почему. Кроме того, он хорошо помнил слова монастырского наставника Пафнутия:

— А лгать — грех большой. Лживый язык на том свете будет во искупление своего греха раскаленную сковороду вечно лизать.

Ивашке это запомнилось еще и потому, что он тогда, не совсем поняв сказанное, переспросил:

— А губы как же? Ведь и губы тоже в обман вводили?

На что старец, не ведая ответа, только кивнул головой в надежде, что пытливый отрок отстанет, и был ошеломлен по-детски прямым вопросом, как говорится, в лоб:

— А ежели я не хочу лизать?

— Заставят, — немного помолчав, все же ответил Пафнутий, не конкретизируя, кто именно, ибо и сам толком того не знал.

Ивашка тоже спрашивать не стал, потому что ему сразу же представился дюжий мужик в кроваво-красной рубахе с засученными по локоть рукавами и схожий ликом с отцом Феофилактом, только более кудрявый и с небольшими рогами на лбу, но не как у коровы, а прямыми и чуть наискось.

Наверное, это произошло потому, что Ивашка частенько бегал на берег Оки и наблюдал, как главный монастырский торгаш руководит действиями крестьян при ловле рыбы. В самые ответственные моменты Феофилакт сам не гнушался залезть по горло в воду, дабы «дураки неразумные», как он их величал, правильно тянули бредень.

Когда же Феофилакт вылезал из воды, таща тяжелую сеть, то его глаза, и без того небольшие, так блаженно жмурились, что становились вовсе незаметными на бугристом от натуги лице.

А вот одну несуразность Ивашка в уме, не отягощенном покамест церковными догмами, отметил и не преминул спросить у Пафнутия:

— Так ведь ежели язык все время держать на сковороде, он же враз изжарится, и чем я потом лизать буду?

На что старец, снова не найдя, что сказать, ответил:

— Сие токмо богу известно.

Так Ивашка и остался с мыслью, что адские муки тянутся где-то не более дня, а дальше либо весь язык прожарится, либо придумают какую-нибудь новую казнь.

По пути в Углич Ивашка успел полюбоваться и другими русскими градами. Одна беда — поспрошать хоть кого-нибудь о тех местах, где они проезжали, было совершенно не у кого. Незнакомец в черном куда-то исчез еще в Ярославле, а угрюмый возчик никуда мальчугана не отпускал и в разговоры с ним не вступал. Что бы Ивашка у него ни спрашивал, тот все время сурово отмалчивался и практически не разжимал рта. Даже когда подходили мужики, из него было не выдавить ни слова. Если уже вовсе деваться некуда, бурчал односложно:

— Из Москвы мы. Лекаря везу. Куда едем — токмо ему ведомо. Лекарь добрый. Лечит знатно. Сейчас у знакомцев в городе. Мальчик в подручных у него. Сродственник.

Услыхав две последние фразы, Ивашка раскрыл было рот, чтоб поправить угрюмого мужика, но тот так на него зыркнул, что мальчик неожиданно для самого себя тут же его закрыл и немедленно сделал вид, что ему все это не больно-то и интересно.

Одним словом, дорога была скучная, и если бы не буйная фантазия, уносившая русоголового мальчугана далеко-далеко, где, весь в золоченых блестящих одеждах, его встречал улыбчивый царевич Дмитрий Иоаннович, то Ивашка окончательно бы захандрил.

Когда же мечтать о призрачной встрече надоедало, мальчик закрывал глаза и видел себя возвращающимся в Солотчинский монастырь, к отцу Пафнутию и старому Пахому, представлял, как будут радоваться оба старика и ему самому, и его рассказам обо всем, что он видел в своих странствиях, и на душе у него опять становилось легко и покойно.

К тому же Ивашка твердо вознамерился обучиться лекарскому мастерству, чтобы ни Пафнутий, ни Пахом никогда не болели, а случись что, то Ивашка всегда сумел бы их вылечить.

Незнакомец в черном так больше и не появлялся, и после недолгого стояния в Ярославле в дальнейший путь они двинулись без него, останавливаясь на ночлег в бедных деревеньках, которые попадались по дороге, а то и просто в поле либо на опушке леса.

Дорога была долгой, и когда уже Ивашке окончательно наскучило однообразие пути, мифические встречи с царевичем Дмитрием в расшитых золотом одежах и представление радостных встреч в монастыре, они наконец въехали в Углич. Причем вновь, нигде не задерживаясь, с ходу проехали через весь город и остановились на самой окраине, у небольшой, но ладной новой избы, окруженной со всех сторон высоченной оградой из крепких и толстых, ладно ошкуренных кольев.

— Здесь пока поживешь, — сказал Ивашке угрюмый возчик и проводил мальчугана в дом.

Где-то с полчаса Ивашка допытывался у него, когда же ему покажут царевича, но возчик отмалчивался и только под конец, не выдержав, буркнул:

— Боярин вот приедет и сводит.

— А где царевич живет? — попытался удовольствоваться на первое время мальчуган.

— Потом узнаешь. Отсель не видно.

До самого вечера Ивашка бродил по дому, который был хоть и небольших размеров, но внутри, как это ни удивительно, достаточно вместительный — тут тебе и горница, и три маленьких спаленки, и еще какие-то комнаты с закрытыми дверями, о назначении которых угрюмый возчик скупо, в двух словах, пояснил, что здесь его боярин лечит людей. Немного помолчав, он счел нужным добавить:

— Травы у него там всякие лечебные. Он с них снадобья делает.

Зато спал Ивашка в отдельной комнатушке на царской, как, хмыкнув, заметил возчик, постели. А вот спалось ему почему-то не очень хорошо. То ли непривычно мягкой была сама постель, то ли что еще, но кошмары преследовали Ивашку неотступно до самого рассвета. То ему снилось, что он верхом на какой-то большой собаке пытается умчаться от стаи волков, уже взявших их в кольцо, то вдруг собака превращалась в этого окаянного возчика, а самый большой волк вдруг превращался в человека в черном, который кивал на Ивашку головой, предлагал волку поменьше, но тоже с человечьей мордой, сожрать мальчугана, и они уже прыгали на него, и все это было так страшно, что Ивашка, отчаянно заорав «мама!», наконец проснулся.

Подле его изголовья стоял угрюмый мужик со свечой в руке и участливо смотрел на мальчугана.

— Приснилось чего, да? — своим обычным хриплым голосом спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: — А ты спи, знай. Это ничего, бывает. — И, дунув на свечу, так же бесшумно исчез, как и появился.

А Ивашка еще долго лежал без сна на мягкой удобной постели и пытался вспомнить, где же это он видел человека, так схожего лицом со вторым волком, и лишь под утро его осенило, что точно такой же сон приснился ему в Ярославле, только там оба были еще не волками, а людьми.

Ему почему-то стало очень легко, и, успокоенный, он еще разок зевнул и крепко заснул.

Глава IX

ВОЛК ДОБЫЧИ НЕ ВЫПУСТИТ

Однако Ивашке приснилась не некая фантасмагория, которой вовсе не было в действительности. Несколькими днями ранее, еще в Ярославле, два человека действительно разглядывали мальчугана, безмятежно спавшего в телеге на соломе, и одновременно отпрянули, когда он заворочался, открыв на мгновение сонные, ничего не видящие глаза, и повернулся на другой бок, засопев носом.

— Ну как? — насмешливо поинтересовался Бенедикт. Его спутник в богатых боярских одежах, находясь в каком-то оцепенении, только тряхнул головой и произнес:

— Наваждение диавольское. Коли сам не узрел, ни за что бы не поверил. — На что Бенедикт, или правильнее будет сказать Симон, ибо его спутник, великий боярин Афанасий Федорович Нагой, знал его только под этим именем, вполголоса отозвался:

— Я не думаю, светлейший боярин, что дьяволу только и дела до вашей бедной головы. На мой взгляд, у него есть дела и поважнее. Обычное сходство, правда, весьма разительное, но тем не менее, если уж говорить о небесах, се дар Господень.

— Господень ли? — прервал его Афанасий, боязливо оборачиваясь к телеге и тут же боязливо взглянув на собеседника. Боярин будто опасался, что при более внимательном рассмотрении он непременно приметит у Ивашки маленькие рожки или же вместо ступней — небольшие копытца.

— Разумеется. У нечистой силы креста на груди нет, а у сего отрока, как вы, наверно, заметили, имеется.

— Нечистая сила — она на что хошь способна, — начал было развивать Нагой свои сомнения дальше, однако Симон нетерпеливо прервал его:

— Не забудьте, что мальчик из монастыря, а купил я его у монаха. Если уж даже в православных монастырях раздолье для нечистой силы, то выходит, что ваша вера не является оплотом для истинного христианина.

— Ты нашу веру не трожь, лекарь, а то ведь за такие словеса и на дыбу угодить можно, — внезапно окрысился Афанасий, но тут же озабоченно спросил: — А что за монах?

— Кажется, Феофилакт, но точно не помню. Здоровый такой, красномордый и весьма охочий до хмельного зелья.

— Он, — успокоенно кивнул головой Нагой. — Знавал я его. Ох и хитер, бестия. Однова такую пшеницу мне сбыть хотел, что и сказать-то противно. — Афанасий ажно хихикнул, вспоминая, каким он сам оказался молодцом, не поддавшись на льстивые речи монаха, и уж хотел было более подробно пересказать эту историю, но Симон вовремя остановил его нетерпеливым сухим покашливанием.

— По-моему, нам надо уйти отсюда. К тому же ваш ненаглядный друг, возможно, уже очнулся от чрезмерных возлияний.

— Не-е, — с уверенностью протянул Нагой, — там у меня Митька, а он с ним наравне хлещет.

— Так, может, Митька лежит, а монах уже встал?

— В мово Митьку ведро можно залить, да не вашей водицы аглицкой али греческой, а лучшего и крепчайшего меда, и ничего не будет. Как сидел, так и будет сидеть, только разве икнет пару раз. Одначе тута разговору и вправду не выйдет. Пойдем-ка ко мне, — и с этими словами Нагой уже повернулся, чтобы идти, но Симон удержал его:

— Лучше всего, если мы сейчас зайдем вот в эту избушку. Видите огонек?

Афанасий прищурился, но никакого огонька не увидел. Ночь была до того черна, что даже на небе не было видно ни единой звездочки, к тому же и луна спряталась. Тогда иезуит осторожно взял его за рукав и пояснил:

— Ежели вы изволите держаться за меня, то мы вмиг, без хлопот и приключений достигнем цели.

После этого никто уже не промолвил ни слова. Опасность наткнуться на что-либо в темноте была так велика, что оба все свое внимание устремили на пространство вокруг себя, включая и землю, которая отнюдь не отличалась гладкостью.

— Хорошо, хоть сухо, — один раз только обмолвился Нагой, на что Симон немедленно отозвался:

— Да мы уже и пришли.

На два коротких стука лекаря раздались чьи-то шаги за дверью, и почти сразу же она распахнулась перед тайным иезуитом ордена Христова, вежливо поддерживающим за локоть, во избежание падения, великого и могучего некогда боярина всея Руси Афанасия Нагого, дяди здравствующей царицы Марии, жены царя Иоанна Грозного.

Когда это было? Недавно и давно, ибо часы и дни человека идут неравномерно, разительно отличаясь в скорости. Коли он счастлив, то месяц пролетает, как один день, а коль у него горе, то и час кажется вечностью. Кажется, совсем недавно, еще в последние дни жизни Иоанна Васильевича, Афанасий был на самом гребне славы, а ныне уж все безвозвратно ушло, утекло, как вода в песок…

И сейчас Симон поддерживал за локоть уже не великого, а худородного и опального боярина, пребывающего в ярославской ссылке под постоянным и строгим надзором доверенного лица Бориса Годунова — Федора Жеребцова.

Последнего, правда, надзирателем в настоящий момент времени назвать вряд ли кто осмелился бы, поскольку он в это самое время валялся, будучи мертвецки пьяным, прямо под столом, за которым восседал слуга Афанасия Митька, с видом тупым, но неизменно важным и гордым.

Помимо тусклого и дрожащего света лампады, в углу клетушки, куда привел Симон Нагого, здесь не было ничего, кроме грубо сколоченного дубового стола, покрытого ярко-красной материей, и двух кресел. Но пока Афанасий осматривался, пытаясь распознать, куда его привели и уж не ловушка ли все это, расставленная хитроумным Бориской, чтоб окончательно добить род Нагих, обвинив в заговоре, на столе невесть откуда появились блюда со всевозможной снедью и два золоченых четырехгранных кубка с витиеватым узором на каждой из сторон и какими-то загадочными письменами у основания.

— Не нашенской работы, — опасливо и в то же время уважительно отозвался Нагой, щурясь, чтобы прочесть хоть что-то, и наконец окончательно осознав, что буквы вовсе чужие, оставил эту бесполезную затею.

— Турецкий султан подарил, — усмехнулся лекарь. — Я у него дочку от черной смерти спас.

— Ух ты, — протянул Афанасий и тут же, пытаясь спасти свое достоинство одного из первых на Руси, многозначительно добавил: — Я ведь тоже бывал в тех краях.

— Да ну? — удивился иезуит, подняв белесые редкие брови, хотя уже доподлинно знал всю подноготную боярина.

— Доводилось, — крякнул Афанасий Федорович, довольный, что пришел и его черед удивлять. — Сам царь Иоанн Васильевич направил. Токмо не к султану, а к хану крымскому.

— Этот, пожалуй, еще и посильней будет, — покивал в знак понимания важности миссии Афанасия Симон.

— Да уж одних воев тыщ триста, и кажный о двух конь. Не шутки, — медленно, будто вспоминая, дабы придать своей похвальбе как можно больше значения, пояснил Афанасий.

Затем, помолчав, добавил:

— Жара несусветная. Солнце в самой силушке, ажно прямо над головой печет, а у него прохладно. Это значитца, когда я у Давлетки был. Сейчас-то вроде бы сын его, Казы, на троне.

— На коленях послы с ним речь ведут, я слышал? — дабы сбить спесь с гостя и вернуть его память к нынешним унижениям, лукаво осведомился Симон.

— Это вы, немчура поганая, да иные кто на коленях! — вспыхнул от негодования боярин. — А послу от самого царя-батюшки Иоанна Васильевича всякому сброду кланяться не с руки. Ни подарков с собой, ничего. Так все истребовал[89].

— А чего именно-то?