Ясень и яблоня. Книга 1: Ярость ночи Дворецкая Елизавета

– Я думаю, здесь песня немного преувеличивает, – почтительно заметил Сёльви Рассудительный, который после гибели Торбранда конунга перешел в дружину его сына, как неотделимая часть наследства. – Знаешь ведь, как это бывает. Все старинные сказания несколько преувеличивают. Что, конечно, ничуть не умаляет доблести наших предков.

Торвард молча кивнул. Остров Туаль, колыбель конунгов Морского Пути, действительно был в его глазах серединой земли. Каждый человек в течение жизни проходит свои посвящения. Но только одному из тысяч, тому, кто родился наследником конунга и в чьих жилах течет кровь богов, предстоит свое, особое посвящение, всем прочим недоступное. Торвард молчаливо мучился от любопытства: что такое ему предстоит здесь узнать и чему научиться, чего он не знает и не умеет? Что еще есть такое, без чего он не может быть настоящим конунгом? Он и сейчас один из лучших бойцов Фьялленланда, и не много ему в Морском Пути найдется достойных соперников в морском или сухопутном бою. Он знает обычаи и законы, может рассудить любую тяжбу, умеет приносить жертвы, укрощать зарвавшихся «морских конунгов» и отгонять от жилых мест бергбуров, жрущих в голодные зимы людей и скотину. Ему не раз уже приходилось собирать дань, а потом продавать излишки на торгах Винденэса, Придайни и Ветробора: купцы хватались за головы, не в силах переспорить настырного фьялленландского наследника, который очень хорошо знал, чего стоит содержать приличную дружину, и потому торговался за каждый бочонок рыбы или масла так же яростно и неуступчиво, как дрался. Но, выходит, всего этого мало. Так чему же его научит остров, воюющий, по слухам, бронзовым оружием и до сих пор живущий меновой торговлей? Остров, который так мало интересуется окружающим миром, что даже не имеет приличных морских судов и знакомится с иноземцами только тогда, когда они сами приплывают к нему?

Сами туалы почти не покидали остров, не бывали за морями и торговлю вели при посредстве купцов-сэвейгов. Каждое лето те привозили сюда зерно, железо, меха, мед, дорогие ткани и вино с юга, а увозили шерсть, выделанные кожи, лен и удивительные изделия из золота, серебра и бронзы, которыми славились местные мастера. Но сейчас, зимой, причалы и большие гостевые дома стояли почти пусты. Корабли пристали возле луговины, откуда был хорошо виден Холм Яблонь. Возле гостевых дворов располагался маленький храм Богини, называемый Пламя Гостеприимства. В обязанности его служительниц входило встречать гостей, устраивать их и проводить обряды очищения, без которых чужим не дозволялось вступать на землю священного холма.

На склоне Холма Яблонь насчитывалось семь земляных валов. Между нижними валами жило простонародье, вершина принадлежала воинам и жрицам. Торвард слышал о них и раньше, но, впервые увидев эти сооружения, похожие на семь зеленых поясов со сверкающими бронзовыми пряжками ворот, он впервые задумался: а зачем они? Кому придет в голову напасть на священный остров?

Он спросил об этом у жрицы, вышедшей из храма встречать их. Звали ее Блатт. Это была моложавая на вид, стройная женщина с распущенными белокурыми, с золотисто-рыжеватым отливом волосами, с медной фигуркой вепря на обруче, украшавшем ее лоб. Издалека она казалась очень привлекательной, и только глянув ей в лицо, Торвард заметил морщинки в уголках глаз и поредевшие ресницы, говорившие о том, что ей идет пятый десяток. Женщины острова Туаль славятся вечной молодостью и красотой; теперь же Торвард мысленно отметил, что так оно и есть, если не подходить к ним слишком близко.

Разговаривая с ней, Торвард поначалу понимал не много: язык Морского Пути и островов когда-то был единым, но за века изменился везде по-своему. В течение последних столетий остров Туаль теснее общался с уладскими островами, откуда на него приходили беглецы от тамошних усобиц, и в языке его прижилось много уладских слов. Здесь процветали кое-какие уладские обычаи, ремесленные навыки, предания и сказания. Больше половины туалов носило уладские имена, и Ки Хиллаина здесь почитали за более доблестного героя, чем Сигурд. Торвард поначалу испытывал некоторое затруднение: уладских слов он знал много, но в основном бранных, которые в беседе с почтенной женщиной помочь не могли. Однако, хотя и с запинками, поддерживать беседу он был способен и понял главное, когда жрица Блатт разъясняла ему:

– Семь валов соорудил здесь сам Руад Роэсса, Красный Мудрец, Бог Мертвых, Отец Всех Живых, и завещал поддерживать их в порядке. У вас его называют Одином, и другое его имя Альфёдр-Всеотец, и Оллатир значит то же. На уладских островах его знают под именем Дагда. Ты ведь знаешь об этом?

Торвард кивнул. Хорош был бы конунг, который отправился бы на священный остров за благословением, не зная таких простых вещей! Блатт продолжала:

– Люди острова Туаль в родстве с солнцем. Днем они непобедимы, но ночью – бессильны и беззащитны. Как солнце на ночь укрывается в облака, так ночью люди Аблах-Брега укрываются под защиту священных валов. Поэтому не держи на нас обиды, Торвард сын Торбранда, если с наступлением сумерек двери гостевого дома будут заперты снаружи.

Торвард еще раз кивнул. Здесь были свои порядки, и он, гость, не имел права их судить. Он только посмотрел на вершину холма, где стоял Дом Четырех Копий – огромное здание с красными стенами под свинцовой крышей. Даже издалека было видно, что оно состоит из нескольких просторных помещений и может вместить множество людей. По сравнению с Аскегордом, мало чем отличавшимся от простой усадьбы хёльда, обиталище жрицы и правительницы острова Туаль походило на один из небесных чертогов Асгарда, где в каждом по сотне палат и сотне дверей. Глядя на него снизу, Торвард испытывал волнение, любопытство, даже некое смущение. Убогие рыбацкие лодочки на берегах Даны, сплетенные из прутьев и обтянутые коровьими шкурами, словно говорили: нам нет дела до остального мира. Да и зачем туалам остальной мир, когда Асгард начинается прямо здесь, на вершине этого холма? Но как он, Торвард, там себя покажет? Это ведь не поход, где требуется только доблесть и острота меча. Это даже не пир у кого-нибудь из конунгов или хёвдингов Морского Пути, где Торварду не было нужды заботиться, какое впечатление он производит: кому не нравится, тот пусть отвернется. Богам угождать приходится, хочешь ты того или нет. Конечно, вытирать за едой руки о колени он уже отучился, но вести себя сдержанно и почтительно, вести вежливую беседу, избегая выражений, уместных только среди хирдманов, для него будет тяжким испытанием. Предчувствуя это, Торвард был непривычно скован и молчалив – впрочем, как и вся дружина.

– Фрия Эрхина сегодня же узнает о вас, – пообещала жрица, уходя из гостевого дома. За ней несли первые подарки для правительницы: несколько связок бобровых шкурок и три тканых разноцветных ковра с изображением сказаний.

Но прежде чем ступить на землю священного холма, пришельцам требовалось пройти очищение.

– Есть ли на твоих руках кровь? – спросила у Торварда Блатт, явившись на следующий день.

– До хрена и больше! – не подумав, ляпнул он, изумленный подобным вопросом: а что, какой-нибудь наследник конунга доживает до двадцати пяти лет, никого не убив? И как он не стыдится людям в глаза смотреть?

Но Блатт даже бровью не повела, и ее красивое лицо осталось таким же снисходительно-любезным, только возле глаз, на нежно-розовой коже, обозначилось по три глубокие морщины. А Торвард сообразил, что ему задан положенный по обряду вопрос, который предваряет обязательное очищение в водах священной реки Даны.

– Поскольку твое прибытие пришлось на время зимы, воду можно подогреть и омовение совершить в храме! – Изящной белой рукой с двумя золотыми браслетами жрица показала в сторону Пламени Гостеприимства.

– А я что, на немощного похож? – уже намеренно грубо откликнулся Торвард.

Он видел, что его считают невеждой, и из детского чувства противоречия жаждал выглядеть еще хуже, чем мог бы. Смущение и неуверенность, весьма непривычные для него чувства, причиняли ему досаду, но он пытался переупрямить даже их и потому держался вызывающе. Уже очень давно ему не приходилось делать то, чего он делать не хотел, и трудно было примириться с необходимостью снова, на двадцать шестом году, превратиться в несмышленого ребенка. Понимая, что здесь такие вещи неизбежны, он старался не давать воли раздражению, но только на другой день, под изумленными взглядами туалов плавая в холодной зимней Дане, почувствовал себя отомщенным.

После очищения в воде фьялли принесли в жертву Богине поросенка, но и тогда чести лицезреть ее земное воплощение пришлось дожидаться еще девять дней. В это время гостей кормили только кашей и хлебом, и то не слишком обильно, – так тоже полагалось. Утешал только очень вкусный медовый напиток и возможность прогуливаться под нижним валом Аблах-Брега. Фьялли потешались, разглядывая плетеные туальские лодки, которые на их взгляд были слишком уж легки.

– Конечно, чтобы на таких «коровах» по морю плавать, нужна большая смелость! – с мнимым уважением и более явной издевкой говорил ехидный Эйнар сын Асвальда. – Но вот хвалиться ею будешь в основном перед великаншей Ран!

– Много ты понимаешь! – отвечал ему Ормкель Неспящий Глаз, старший из Торвардовых телохранителей. – Они же плавают с благословением богов! С таким и в скорлупе от тухлого яйца поплывешь! А ты тут сиди на веслах, пока все руки не отмотаешь!

Хирдманы рассматривали товары в мастерских, Торвард по привычке оглядывался на стройных местных девушек, но верный Халльмунд своевременным тычком в бок напоминал ему, что он здесь не для этого. Перед встречей с Богиней ему даже глядеть на других было неприлично.

Ожидание тянулось медленно, однако в нем, несомненно, заключался свой смысл. День ото дня Аскефьорд и все привычное, связанное с повседневной жизнью, уходило дальше. Туманной дымкой затягивалось даже то огромное событие, которое сюда его привело. Глядя на крутые валы Аблах-Брега, зеленые и свежие, несмотря на зимний холод, Торвард все больше ощущал себя в Ином Мире, ради встречи с которым и приехал сюда. Мысли его притягивала владычица Аблах-Брега, и он то и дело поднимал глаза к ее жилищу. Там, на вершине чудесной горы, его ждала небесная дева, как Брюнхильд на горе за стеной из огня ожидала Сигурда. Его терзало любопытство, нетерпение, какое-то лихорадочное томление. Как и всей дружине, ему постоянно хотелось есть, и от этого казалось, что душа непрочно держится в теле и вполне готова воспарить к бронзовым воротам Иного Мира.

На десятый день за фьяллями наконец явился военный вождь, риг-фений, как это здесь называлось, с полусотней воинов. При виде бронзовых вепрей на их шлемах вспоминался отрывок старой дружинной песни об одном из предков:

Теперь такое носили только здесь. Все воины были как на подбор: высокие, мощные, с белой кожей, румяными лицами, с длинными волосами такого же белокуро-рыжеватого цвета – иного на острове почти не встречалось. Вождь, Ниамор сын Брана, крепкий мужчина лет сорока семи или сорока восьми, выделялся позолоченным вепрем на шлеме, высоким ростом и какой-то добродушной наглостью всего облика. Как видно, среди героев острова Туаль он давно уже не имел себе равных и почти забыл, что такое настоящее соперничество. Торварда он окинул поначалу снисходительным самоуверенным взглядом и несколько помрачнел, обнаружив, что тот не уступает ему ни ростом, ни сложением. И уж верно, Ниамор сын Брана давно при подобном осмотре не встречал в ответ взгляда, столь откровенно оценивающего возможности его собственного оружия и телосложения.

Смотрелись туалы величественно и грозно, но, на взгляд фьяллей, при своем росте и крупных мышцах эти здоровяки в бою будут недостаточно подвижны, а оружие, их, очень красивое, мало на что годилось. Его составляли длинный меч, копье с бронзовым наконечником и большой, вытянутый шестиугольный щит с изображением вепря на бронзовом умбоне. В битвах Морского Пути проворство ценилось не меньше, чем сила, а огромные тяжелые щиты делали туалов малоподвижными и почти беспомощными. Из них можно составить отличную «стену щитов», но она будет почти так же прикована к месту, как настоящая каменная крепость!

Вслед за провожатыми фьялли вступили на священный холм. Семь пряжек-ворот на зеленых поясах укреплений Аблах-Брега по очереди распахивались перед ними, и возле каждых толпился народ. Гостей из-за моря разглядывали, приветствовали криками: для туалов первый Обряд Благословения их новой фрии был особенным праздником, примерно как свадьба конунговой дочери в какой-нибудь из стран Морского Пути. О девственности жрицы столь высокого посвящения, конечно, говорить не приходилось, но благость Богини, которую она призвана дарить, еще лежала нерастраченной. Фьялли, ради такого случая одетые в свои лучшие одежды, при виде нарядной толпы чувствовали себя уж слишком неотесанными, «домоткаными», как выразился Халльмунд, и только сам Торвард, выбритый, с расчесанными и заплетенными волосами, с золотыми пряжками даже на сапожных ремнях, одетый в шелка и шитье из недавней уладской добычи, очень уверенно и даже небрежно попирал сапогами священную дорогу к небу. И туалы с ликованием встречали молодого конунга фьяллей, которому достанется первый дар их госпожи и богини; и, если не считать черных волос и смуглой кожи, он был достоин этого, как никто другой!

У дверей Дома Четырех Копий фьяллей встретил рев длинных медных труб, раструбы которых были выкованы в виде головы того же вепря с широко разинутой пастью.

– Ну, конунг, сделай удивленное лицо, доставь людям удовольствие! – умолял из-за плеча бессовестный Эйнар, но на лице Торварда отражалось скорее любопытство с примесью вызова.

Под звуки труб их повели внутрь. Огромный дом состоял из пяти помещений: одного в середине и четырех по сторонам горизонта. Они так и назывались: Западный Покой, Восточный Покой и так далее.

– Восточная Земля славится изобилием, – рассказывала встречавшая их жрица по имени Фрейунн, с зеленым поясом второго посвящения, с серебряным вепрем на обруче. – А Южная Земля – родина музыки.

Восточный Покой украшали огромные венки из пшеничных колосьев и цветов, еще почти свежих, оставшихся от последнего праздника урожая; здесь же стояли на подставках разнообразные котлы, серебряные, бронзовые, медные, узорные кубки, старинные бычьи рога, окованные золотом, – священные знаки изобилия и богатства. На стенах Южного Покоя красовались арфы и трубы, и на почетном месте возвышалось сиденье из резного дерева с золотом – место старшего, самого искусного певца Аблах-Брега. Во всех покоях толпился народ: жрицы, воины, певцы, ремесленники, из которых каждый знал только свое дело, сообразно которому и определялось его место в этом доме. Фьяллям это разделение занятий казалось самой значительной приметой священного острова Туаль. В Морском Пути не сложилось особого сословия жрецов: жертвы приносил сам хозяин, а для всего прочего в любом большом доме или в ближайшей округе уж обязательно находились умельцы – кто-то толковал сны, кто-то заговаривал болезни, кто-то знал руны. И этот остров, где жили служители богов, не знающие никакого другого ремесла, выглядел какой-то переходной ступенью между земным миром и небесным.

При взгляде на эти богатства невольно захватывало дух: удачливый завоеватель взял бы здесь поистине легендарную добычу. «Не так-то все просто! – думал Торвард, слыша за спиной топот воинов с их тяжелыми щитами. – За все эти сокровища есть кому постоять». И он понезаметней дернул за плащ Арне Пёстрого, глаза которого горели уж слишком откровенной жадностью.

В Срединном Покое жила Власть, олицетворенная самой хозяйкой Дома Четырех Копий – фрией Эрхиной. Ее трон, искусно вырезанный из черного дуба и украшенный резными костяными пластинками, стоял на огромном высоком камне. Про этот камень Торвард знал: он называется Фаль и издает пронзительный крик, если к нему прикоснется человек не из рода Харабаны Старого. По бокам к трону были прислонены четыре священных копья с наконечниками из разных металлов: золота, серебра, бронзы и меди. Древко у каждого было выкрашено в другой цвет. Над спинкой трона возвышалась серебряная ветка яблони, с белыми бубенчиками в виде цветов и с серебряными листьями, – знак власти над Иным Миром.

Но прежде всего в глаза бросалась сама фрия Эрхина, одетая в яркий алый шелк и похожая на язык пламени. На груди ее сияло тяжелое золотое ожерелье, руки до самого плеча были унизаны браслетами, голову украшал золотой обруч с маленькой золотой же головкой вепря.

Едва глянув ей в лицо, Торвард внутренне вздрогнул от неожиданности: его поразили ее молодость и красота. Почему-то ему казалось, что столь высокопоставленная женщина должна быть уже старухой. Увидев свежее лицо девушки лет двадцати, он подумал, что она, как видно, не имеет возраста и остается вечно юной, как сама Богиня, – и это показалось ему истинным чудом, тем самым, ради которого он плыл чуть ли не на край земли и проходил эти длинные очистительные обряды.

На Торварда пристально смотрели ясные, полные гордого блеска голубые глаза. Лицо у нее было округлое, с высоким лбом и яркими губами, и каждая черта в нем дышала юной здоровой свежестью. Волосы, густыми волнами падавшие ей на колени, имели удивительный оттенок, рыжеватый и даже скорее розоватый, словно их окрасили лучи зари. Фрия Эрхина сидела чуть небрежно, опершись одной рукой о подлокотник трона и подпирая подбородок пальцами, на которых сверкали золотые перстни удивительной тонкой работы – из тех легендарных сокровищ, совершенство которых недоступно слабым человеческим глазам и предназначено для всеведающего взора божества. Во всем ее облике было столько блеска, столько гордого достоинства и притом непринужденности, что Торвард на миг онемел, а потом подумал о том, о чем ему сейчас думать не следовало. Обряд благословения нового конунга по сути является заключением священного брака между Конунгом и Властью, которую воплощает верховная жрица Аблах-Брега. Подробностей непосвященные, к которым относились и наследники конунгов, не знали, и Торварда вдруг одолело настойчивое любопытство: сколько в этом обряде будет условного и сколько настоящего? Хотелось бы, чтобы побольше последнего. Торвард сын Торбранда робостью не страдал: любое восхищение рождало в нем желание более тесного знакомства, и ему уже хотелось подойти к этой живой богине поближе. Все прочее для него исчезло: казалось, что в этом большом и шумном покое они с ней только вдвоем.

Эрхина, в свою очередь, с высоты трона рассматривала нового конунга фьяллей. Смуглая кожа, черные волосы и темные глаза гостя поначалу неприятно поразили ее: на острове Туаль смуглыми и черноволосыми были только чужеземные рабы да еще злые духи. Но, приглядевшись, она изменила свое мнение. Высокий, с широкими плечами, где под красной шелковой рубахой с нарядной золотой вышивкой четко прорисовывались мощные мускулы, с блестящим поясом, крепко обвившим стройный стан, с длинными ногами, где даже на кожаных ремешках блестели маленькие золотые пряжки, Торвард выглядел не слишком юным и не слишком старым – он был как молодой бог, выходящий на свои первые битвы. Кривой белый шрам на правой щеке, шедший от угла рта до самой челюсти и хорошо заметный на смуглой обветренной коже, украшал его в глазах туалов, для которых достоинство воина измерялось количеством полученных ран. И лицо его, открытое, умное, полное нескрываемого изумления и восторга перед ней, вдруг так понравилось Эрхине, что она улыбнулась ему с высоты. Блестящие карие глаза смотрели на нее из-под густых черных бровей с таким пристальным вниманием и восторгом, что от новизны и приятности этого впечатления у нее сильно забилось сердце. Его присутствие вдруг взволновало ее, наполнило ожиданием чего-то особенно яркого и радостного, далеко превосходящего все ее честолюбивые ожидания.

– Приветствую тебя на священной земле острова Туаль, Торвард сын Торбранда, в его сердце, на священном холме Аблах-Брег, – сказала она, с удовольствием вслушиваясь в свой звучный и ясный голос. – Благополучен ли был твой путь?

– Приветствую тебя, фрия Эрхина, прекрасное лицо Аблах-Брега, – ответил Торвард, и его голос, низкий и немного хрипловатый от волнения, задел какую-то тонкую струнку в сердце хозяйки, отчего все происходящее показалось ей еще величественнее и прекраснее. – Каков бы ни был мой путь, его трудности не покажутся чрезмерными ради счастья видеть тебя.

И предписанные обычаем слова прозвучали совершенно искренне, что редко бывает при таких торжественных обрядах.

Вслед за тем фьялли выложили подарки, тоже предписанные обычаем: медвежьи шкуры, бочонки с медом, серебряные блюда и кубки. Десяток свиней, которых, конечно, не пригонишь к подножию трона, заранее были отправлены в хлев на задний двор. (И, как отмечал Эйнар, удостоились чести быть принятыми на вершине холма гораздо раньше, чем их благородные дарители.)

В этот день был устроен пир, на котором мясом тех самых свиней угощались гости и хозяева. На очаг поставили огромный серебряный котел на бронзовых ножках, вокруг которого развели жаркий огонь. Котел для священных пиров был так древен, что еще сам Эохайд Оллатир, должно быть, пировал вокруг него со своими сыновьями, провожая их за море на поиски новых земель. Чеканный узор на его боках изображал древних богов, благословляющих этот пир и получающих свою долю жертв. На вечный пир пришла Великая Богиня в окружении вепрей, собак и грифонов, Один-Оллатир с колесом и молотом, знаком грома и молнии, рогатый бог в окружении оленей, которого здесь называли Фер Кайле, то есть Лесной человек. Здесь же оказался и бог мертвых, погружающий фигурки убитых воинов в огромный волшебный котел и достающий их оттуда ожившими. Воины, строем удалявшиеся от него, несли на головах такие же круглые шлемы с фигурками вепрей, как и у нынешних воинов Эрхины, и воскресение их для новых битв приветствовали звуки таких же длинных труб с мордами вепря, как и те, что встречали фьяллей во дворе…

Даль времен исчезала: каждый из нынешних гостей Дома Четырех Копий чувствовал себя сыном того юного, растущего и расцветающего мира, у которого еще все впереди, в котором еще так много неосвоенных земель и непобежденных чудовищ, где только закладываются образцы доблести и славы для сотни последующих поколений. Живое человеческое время кончалось возле этого котла: он был как источник жизни, из которого вытекает неизменное Вечное Время. Цепь поколений сжималась, сворачиваясь вокруг его серебряных боков, и каждый из новых конунгов снова становился тем юным сыном, которого провожает в далекий и славный поход сам Эохайд Оллатир, бог мертвых и отец всех живых.

– Хотелось бы мне занять тебя беседой, Торвард сын Торбранда, чтобы время ожидания не показалось тебе чересчур долгим, – начала фрия Эрхина, когда гости расселись за столами. – Поговорим же с тобой о том, что и всем этим людям покажется занятным и поучительным.

– Охотно я поговорю с тобой о том, что покажется занятным и поучительным, – ответил Торвард, знавший, что имеется в виду. – О чем тебе хотелось бы меня спросить?

От суеты и шума, от пышности и блеска, а еще больше от красоты Эрхины он повеселел и уже не чувствовал смущения. Теперь все обрядовые условности просто казались ему глупостями, на которые жаль тратить время. Да неужели бы он без подсказок не нашел, чем развлечь такую красавицу? Опомнившись от первого изумления, Торвард разглядел, что хозяйка на несколько лет моложе его самого, а ее пышная грудь, тонкая талия, длинные ноги и белые ухоженные руки поворачивали его мысли во вполне определенном, привычном направлении. Не отдавая себе в том отчета, он всем существом настроился на то, что его троюродная сестра йомфру Инга-Ульвина называла «ухлестывание». Положение Эрхины вынуждало его соблюдать внешнюю благопристойность, но смысл происходящего от этого не менялся. Вся пышность этого приема предназначалась для него; ради него собрались гости, ради него ревели медные трубы-вепри, и даже сама Богиня приняла тот облик, который был ему наиболее приятен. В блеске глаз Эрхины, в ярком румянце щек, в цветении пухлых губ Торвард видел ту же готовность к любви, то же притяжение горячей молодой крови, которое наполняло его самого. На этот счет он никогда не ошибался и легко угадывал женщин, которые охотно пойдут ему навстречу. Это был его день, и даже на Богиню он смотрел взглядом мужчины.

В повседневной жизни Торвард никогда не сидел так ровно и прямо, не избегал лишних движений и не выражался так возвышенно и правильно, тщательно следя за своей речью, дабы ненароком не оскорбить слух Богини словечком из дружинного обихода. Сейчас это было необходимо, но он чувствовал себя как в оковах, томился, жаждал, чтобы это поскорее кончилось, – но не хотел окончания пира, который уведет его от Эрхины. Повстречай он такую красавицу с волосами цвета зари где-нибудь на пиру в Винденэсе или в Островном Проливе – он уже давно подошел бы к ней поближе, сел бы поудобнее и поговорил бы о том, что позабавило бы их обоих. Но здесь приходилось считаться с местными порядками и вести беседу, как скучную, так и необходимую.

– Хотелось бы мне спросить: что говорят мудрые люди Фьялленланда о том, откуда появились на небе солнце и луна? – с привычной невозмутимостью вопрошала Эрхина.

Глядя на нее, Торвард про себя дивился, как хорошо она умеет придавать важность разговору о том, что всем давно известно. Лучше бы она его спросила, как он этим летом сходил на Эриу – вот там занятного случилось сколько угодно!

– Когда был я мал, мудрые люди учили меня: жил один человек, и звали его Мундильфари, – мужественно скрывая тоску, завел Торвард. – У него было двое детей, столь светлых и прекрасных ликом, что дочь свою он назвал Солнцем, а сына – Месяцем…

Беседа продолжалась: каждый конунг, желающий получить благословение богов, сначала должен доказать, что знает этих богов и тот мир, который они устроили. Особой премудрости в этом нет: все дети знатных родов учатся этому еще до того, как получат меч. Солнце и месяц, ход звезд и течение ветров, палаты богов и сокровища, которыми они владеют, – все это было давно затвержено, и Торвард отвечал, почти не думая, а только глядя на Эрхину, любуясь ее лицом и вслушиваясь в звук ее голоса. Эрхина встретила его взгляд, в котором отражалось многое, но не мысли о первых великанах из Бездны, – и вдруг смутилась, по лицу ее прошла легкая тень, она запнулась и не сразу вспомнила свой следующий вопрос.

– Хотелось бы мне узнать, как звался первый конунг Фьялленланда и каковы были его деяния? – все же нашлась она, но в ответ на ее смятенный взгляд Торвард весело улыбнулся.

– Первый конунг Фьялленланда звался Торгъёрд, и был он сыном Харабаны Старого и Хальмвейг Жрицы, – отвечал он, почти не пытаясь подавить улыбку, совсем не вязавшуюся с обрядом, на что ему было наплевать. Он видел, что она угадала истинное направление его мыслей, и эта ее догадливость послужила очень благоприятным знаком.

Эрхина глянула на него с упреком: он портил обряд, он сбивал с толку ее саму, но она не могла сердиться. Этот человек, и видом, и поведением так непохожий на то, к чему она привыкла, сам казался таким огромным и достаточным, что мог быть соперником обряда, а не его рабом. Ее пронизывала дрожь, чувство неуверенности, беспокойства – и это на ее собственном троне! Как осуществляется слияние мужского и женского начал во вселенной, Эрхина знала прекрасно, но вот человеческой влюбленности ей было научиться негде. Любви вне храма она не знала и оттого не понимала природы собственного волнения. В этом Торвард оказался гораздо умудреннее.

– От него осталось в наследство три вещи: это щит, амулет-торсхаммер и кубок, – продолжал Торвард, теперь уже с намеренной важностью в голосе, но смотрел на нее, словно говорил: и дались тебе эти глупости! – Вот этот кубок.

Торвард сделал знак, и Сёльви вынул Кубок Кита, тот самый, что кюна Хёрдис подавала сыну при встрече. Эрхина слегка наклонилась со своего высокого сиденья, стараясь сохранять на лице невозмутимо-внимательное выражение. Уже сорок раз этот кубок привозили сюда из-за моря и показывали перед Троном Четырех Копий – именно он был свидетельством рода и права на власть.

– А вот амулет моего рода.

Торвард поднял руку, расстегнул маленькую золотую застежку на вороте рубахи, мелькнула полоска смуглой кожи на груди – он вынул из-под одежды торсхаммер на ремешке, но этому простому движению он каким-то неприметным образом сумел придать такой смысл, что Эрхина со смятением ощутила, что кровь приливает к ее щекам. Это уже слишком!

И вот тут она кое-что поняла. Ее волнение было вызвано влечением, а на человека, который его внушает, невозможно смотреть сверху вниз! С самого начала он перевернул весь обряд: гость прибыл сюда получить от нее священный дар, а вместо этого предлагал свой. Это дерзкое своеволие смущало и сердило Эрхину, выбивало у нее землю из-под ног, и она просто не знала, что ей об этом думать.

– Хотелось бы знать: кто были дети Торгъёрда конунга? – строгим, звенящим от волнения и гнева голосом спросила она, но ее негодующий взгляд встретился с веселым, блестящим взглядом темных глаз, ничуть не смущенных. А упрекнуть его вслух означало бы признать, что его неуместные поползновения достигают своей цели!

– Дети Торгъёрда были Тордьярв Сокрушитель, Тормунд Отважный и сестра их Гленхильд Белорукая…

Сорок поколений своих предков Торвард знал на память. Иначе нельзя: знание своего рода дает право требовать наследство. Перечисляя их, он все же отчасти устыдился перед предками своего легкомыслия и стал держаться строже. Эрхина вздохнула с облегчением: она никак не ждала таких сложностей от этой беседы, самой простой части обряда! Ничего из им сказанного для нее не являлось новостью, и это подкрепило ее уверенность – она опять чувствовала себя Богиней, милостивой и всеведающей.

Конечно, она не могла помнить наизусть всех конунгов, ведших свой род от восемнадцати сыновей Харабаны Старого. В те дни, пока фьялли ждали встречи с ней, она слушала предания о потомках Торгъёрда Принесенного Морем, и все это еще было свежо в ее памяти.

Но оставалось кое-что, чего не знали даже туальские певцы, хранившие в памяти все предания Морского Пути.

– Хотелось бы мне узнать: как кончил свой путь по земле твой отец, Торбранд сын Тородда? – задала она вопрос, когда имена тридцати девяти предков были названы.

Это означало, что пора переходить к главной цели этой встречи. Прежде чем новый конунг будет введен в храм, Богиня ушами своей верховной жрицы должна услышать, как окончил свой жизненный путь прежний. Каждый из наследников приезжал сюда с песней о смерти своего предшественника, а певцы-хранители Аблах-Брега запоминали ее и передавали дальше. Их жило здесь несколько десятков, и все вместе они составляли неповторимую, огромную, хранимую только в человеческой памяти летопись королевских родов Морского Пути и островов.

Для исполнения песни Торвард привез с собой Флитира, сына Альвора Светлобрового из усадьбы Горный Вереск, носившего прозвище Певец, потому что он обладал самым звучным и красивым голосом в Аскефьорде. Флитир, в свою очередь, привез с собой арфу: особую, только для самых торжественных случаев, уладской работы, украшенную узорами из золотой проволоки, врезанной в дерево. Песня, которую ему предстояло спеть, была совсем еще новой, и до того она звучала только два раза: в первый раз над курганом Торбранда конунга при погребении, второй раз – в гриднице Аскегорда, когда сам Торвард узнал, как погиб его отец. Складывали ее Эрнольв Одноглазый и один из слэттов, Скельвир Медвежий Дух, – очевидцы тех событий.

Флитиру поставили резную скамью возле очага, перед кипящим котлом, и он начал рассказывать, трогая пальцами струны арфы, словно проверяя, готовы ли они:

– Конунга звали Торбранд сын Тородда. Он много воевал на Квиттинге и принуждал квиттов платить ему дань. Другого конунга звали Хеймир, он правил в Слэттенланде. Сын его звался Хельги, и он сильно досадовал, что Торбранд конунг собирает с квиттов такую большую дань. Эйра, племянница Торбранда конунга, была с ним. Хельги с ней обручился, и они любили друг друга очень сильно.

После вступления Флитир тронул струны арфы и запел:

Торвард, уже знакомый с «Песней о Торбранде и Хельги», во время исполнения неприметно оглядывал лица слушателей. Было видно, что песня нравится, и Торвард мысленно еще раз поблагодарил Эрнольва Одноглазого, определявшего, что должно в нее войти, и слэттенландца Скельвира, умелого и прославленного скальда, который подбирал слова и складывал строчки.

– Ты привез нам драгоценный дар! – сказала Эрхина, когда последний отзвук струн затих под высокой кровлей. Она заговорила не сразу, и ее голос среди тишины общего молчания показался чудесным ответом на пение струн, голосом другой, волшебной арфы из Иного Мира. – Доблесть – лучшая жертва, которую смертный может принести богам, и дар твоего отца угоден небу. Великий Бог наш Альфёдр-Оллатир с честью встретил его в своем чертоге, и на тебя, его сына, пошлет свое благословение.

– Я горжусь моим отцом, – негромко и просто ответил Торвард. Это были не обрядовые, а его собственные слова, и оттого они прозвучали особенно убедительно. – Скорее я умру, чем опозорю его память.

– Обычай Богини требует доказательства, что все эти люди действительно были твоими предками и в жилах твоих течет кровь Харабаны Оллатира, – сказала Эрхина, и голос ее звенел от внутреннего волнения, придавая всему происходящему ощущение настоящей иномирности.

Наступил срок последнего на сегодня испытания, которому непременно подвергался всякий новый конунг.

По знаку Эрхины Торвард встал и приблизился к трону. Эрхина спустилась по трем ступенькам и заняла место сбоку – там, где ступеньки не мешали видеть черный камень Фаль, положенный в основу Трона Четырех Копий. Теперь, когда они оказались рядом, Торвард смотрел на нее сверху вниз, и Эрхина была смущена этим непривычным соотношением, чувствовала тревогу и какую-то странную отраду. Исходящее от него тепло согревало ее, но она боялась этого удовольствия как угрозы своему достоинству. Захваченная вихрем новых и таких неожиданных чувств, она едва вспомнила, что должна говорить дальше, но это же волнение согревало и по-особому воодушевляло каждое ее слово.

– Гибель ждет любого, кто прикоснется к священному камню, не будучи потомком Харабаны Оллатира, и криком гнева отвечает камень на прикосновения недостойных рук! – торжественно предупредила Эрхина. – Если ты из рода Харабаны, то положи руку на камень, и молчание камня будет подтверждением твоих прав.

Камень Фаль был так высок, что к нему можно было прикоснуться, не наклоняясь. Торвард положил руку на бок камня, все затаили дыхание: крик камня считался одним из главных здешних чудес, но никто из ныне живущих его не слышал. Эрхина с бьющимся сердцем глянула в невозмутимое лицо Торварда: на нем не отражалось ни волнения, ни смятения. Торвард сын Торбранда принадлежал к тем людям, кому никогда в жизни не приходится сомневаться в своих правах и достоинствах. Его смуглая обветренная рука, сильная, с длинными крепкими пальцами, со множеством отметин от каких-то мелких порезов и ссадин, лежала на черном камне и сама дышала уверенной властностью. Такие руки богами предназначены для того, чтобы держать племена и земли.

А Торвард глянул на Эрхину и задержал взгляд на маленьком черном камешке в золотой оправе, висевшем у нее на груди. В мыслях мелькнуло: этот камень тоже священный, и к нему тоже нельзя прикасаться никому, кроме рода Харабаны? А иначе он кричит, оберегая честь фрии?

– Камень Фаль признал твое право на власть, Торвард сын Торбранда! – с торжеством и ликованием провозгласила Эрхина. В ее голосе звучала такая искренняя радость, словно испытание прошла она сама, и это восклицание очень вовремя прервало лишние и неуместные мысли Торварда. Увы – как и его драгоценной матушке, проникнуться возвышенным и благоговейным духом ему не удавалось даже в самые торжественные мгновения.

– Я рада приветствовать тебя в Доме Четырех Копий, – снова сказала Эрхина и замолчала, точно забыв, что дальше.

Даже сын конунга из Морского Пути в ее глазах был диковатым невеждой, к которому нужно относиться снисходительно, но от Торварда веяло силой, которая в снисхождении не нуждалась. Внутренняя прямота, гордость, искренность, самобытная уверенность гостя окутывали ее облаком странного, прежде не испытанного обаяния, и хорошо заученный обряд рассыпался в памяти, отдавая ее во власть чувства.

Справившись с собой, Эрхина отошла и сделала знак кравчему. Ей подали кубок с темным красным вином, привезенным из далеких южных земель. Она и Торвард стояли друг против друга, перед огромным древним котлом с серебряными сказаниями на боках, который был так велик, что они оба могли бы поместиться в нем. Торвард смотрел на нее с каким-то прямым, воодушевленно-требовательным чувством, словно собирался поцеловать; ничего такого сегодняшние обряды не позволяли, но само это желание, почти не скрываемое, наполняло ее непривычным смятением. Он не умел – или не хотел – держать себя перед ликом Богини как подобает, и Эрхине никак не удавалось преодолеть его диковатое обаяние.

– Время всегда возвращается к вечности. Прими кубок Харабаны в память твоего отца, Торбранда конунга! – сказала она и, немного плеснув из кубка на угли очага, отпила из него сама, а потом протянула Торварду.

Красное вино текло по узорным бокам золоченого кубка, красные ручейки, похожие на кровь, бежали по ее рукам, по белым рукавам, по золотым обручьям. Торвард принял кубок, тоже плеснул на шипящие угли, ответившие облачком белого пара, и прикоснулся губами к краю. Ему казалось, что этот кубок связывает их: они, двое живых, были едины перед лицом ушедших поколений и связаны с ними в общей цепи человеческого рода. Время возвращается к вечности, и он, наследник конунгов Фьялленланда, вслед за этой женщиной, устами которой с ним говорила богиня, вошел в вечность, чтобы подхватить и нести дальше эту священную цепь.

Пир продолжался только до сумерек, а с приближением темноты фрия попрощалась с гостями и удалилась, вслед за чем их проводили вниз с холма, в гостевой дом. Такой порядок фьяллям казался непривычным: в Морском Пути день посвящали насущным делам, а веселиться начинали с наступлением ночи. Но тут, как видно, жертвенные пиры и были главным делом.

– Они боятся чужих, потому что с наступлением темноты теряют силы, – рассуждал Сёльви. – Я, правда, думал, что это «лживая сага», но похоже, что так оно и есть.

– Говорят же, что они в родстве с солнцем, – напомнил Хедин. – Вот и выходит: солнце спать – и они спать. А днем с ними не справиться!

– А пробовали? – с намеком спросил Халльмунд.

Пока дружина обсуждала увиденное и услышанное, Торвард ушел в дальний угол к лежанке, кое-как побросал на скамью одежду и украшения и улегся, закинув руки за голову и глядя в темную кровлю. Оруженосец Регне расстегивал ремни и стаскивал с него башмаки, а Торвард даже не замечал. Говорить не хотелось, думать ни о чем не хотелось. Перед глазами и в мыслях у него была одна Эрхина. Образ ее двоился, она казалась человеком и божеством разом: он помнил ее живые, блестящие глаза и светлые, красиво изогнутые брови так близко от своего лица, помнил мимолетное, скользящее прикосновение ее рук, когда она передавала ему кубок Харабаны, – но помнил ее и на Троне Четырех Копий, вознесенную над Срединным Покоем, над людьми и над землей, сияющую в своем ало-золотом наряде, как заря на небесах. Ее лицо было сверкающей звездой, и при мысли о ней у Торварда перехватывало дыхание. В его жизни случилось что-то такое, что даже важнее благословения на власть, ярче, радостнее, драгоценнее, и меняло жизнь так же решительно и бесповоротно.

Предстоящая ночь казалась длинной, как целая зима. Эту долгую ночь надо как-то пережить, прежде чем он снова увидит ее. Ожидание новой встречи не давало ему спать. Теперь она будет ждать его не в Доме Четырех Копий, а в храме Аблах-Брега, и там не будет толпы. Будут только они вдвоем, он и Эрхина, Конунг и Власть. Он сможет подойти к ней поближе и узнать наконец, кто же она, женщина или богиня. Торвард горел, ворочался всю ночь, не давая спать Халльмунду и Сёльви, но они не жаловались, догадываясь о его состоянии.

Наутро за ними снова пришли. По-вчерашнему одетые в самые лучшие одежды, фьялли отправились на Холм Яблонь, но теперь их повели в другую сторону: не к Дому Четырех Копий, а к большому яблоневому саду на самой вершине холма. У ворот его все сопровождающие остались, внутрь Торвард вошел один.

Окованные узорными бронзовыми листами ворота закрылись за ним, впереди раскинулось широкое пространство, покрытое зеленой травой и поросшее старыми яблоневыми деревьями. Перед глазами зеленела обильная листва, как летом, тропинки под ногами не имелось, и Торвард помедлил, не зная, куда идти. В отличие от вчерашнего, испытания сегодняшнего дня были для него полной загадкой: обо всем, что происходит за воротами сада, непосвященным знать не полагалось, и предыдущие гости Сада Богини молчали о пережитом. Этот путь каждый проходит сам. И возможно, каждый видит здесь что-то особенное, только свое. Ведь здесь – Иной Мир, а он к каждому поворачивается новой, неповторимой стороной, потому-то рассказы побывавших в нем так несхожи.

И потому говорят еще, что на самом деле Иной Мир не на островах западного моря и не под большими холмами, а внутри человеческой души.

Вокруг начало темнеть. Торвард в изумлении поднял голову: только что было утро, ясное утро ранней зимы, но небо затянула пелена темного тумана, в яблоневый сад спускались сумерки. У Торварда похолодела спина. Что это значит? То ли у него темнеет в глазах, то ли он стоит тут уже целый день, а не несколько мгновений, как казалось… В Ином Мире и время идет иначе. Здесь все иначе…

Внезапно Торвард почувствовал себя слабым и растерянным, беспомощным перед чарами, которые плелись вокруг. Вдруг вспомнились первые отроческие посвящения, когда он, двенадцатилетний подросток, был оставлен в глухом лесу бергбурских предгорий… и вместе с тем пришло успокоение. Ведь он справился тогда, справлялся много раз и после, а значит, справится теперь. Он не мальчик, он взрослый мужчина, один из лучших бойцов Фьялленланда. Вспомнилась мать, ее ехидная усмешка, правая бровь поднимающаяся выше левой. Кюна Хёрдис подмигнула ему издалека, и Торвард почти повеселел. Его мать видала виды и похуже. Не ему, сыну ведьмы, прошедшей через пещеру великана, бояться сумерек яблоневого сада.

Стало совсем темно, и он уже не видел ни ворот позади, ни деревьев, ни земли, ни неба. Потянуло тревожным холодком – то ли сквозняком, то ли запахом влаги, то ли какой-то внутренний ток пронзил его, но Торварду вспомнились ночи после битвы, темные долины и пустоши под догорающим желто-розовым закатом, заваленные грудами мертвых тел, где он бродил со своими хирдманами, выискивая раненых и поднимая трупы, которые надо хоронить… В ушах зазвучали резкие выкрики воронов, где-то очень далеко завыли волки, предъявляя права на свою долю жертв… Волосы шевелились, по спине продирало холодом и жутковатым ощущением близости божества. Даже старые шрамы снова заболели: заныли сломанные ударом копья два ребра с левой стороны и вмятина на левом бедре, откуда наконечник стрелы когда-то вышел вместе с куском мяса, напомнило о себе пустое место двух коренных зубов, куда телохранитель Хардульва конунга так ловко заехал рукоятью меча, – замахнуться и ударить клинком в давке на корабельном носу не получалось… Голова кружилась, и даже саднил шрам на затылке, как будто тот памятный удар веслом десятилетней давности он получил только сейчас… Вокруг разливалось холодное дыхание Одина, Властелина Битв, которому Торвард так часто приносил жертвы собственной кровью… и едва ли Бог Копья обвинит его в скупости.

Торвард сделал шаг вперед – стоять на месте и ждать неизвестно чего было невыносимо. От этого движения ему стало легче, и он шагнул еще два раза.

На третьем шаге он вдруг услышал впереди глухой громовой удар и остановился. Темнота озарилась беловатой вспышкой, и на фоне этой вспышки Торвард увидел исполинскую фигуру всадника, черного на черном коне. Конь и всадник сливались в единую глыбу, неразличимую и пугающую. Они были ростом с гору, и Торвард, вздрогнув от ужаса, невольно схватился за то место на поясе, где привык находить рукоять меча. Но нашел пустоту: все оружие пришлось оставить за воротами.

Мгновенно собравшись, Торвард приготовился сам не зная к чему. И не зря: исполинский всадник вдруг взмахнул рукой и бросил в него огромное черное копье. Торвард привычно увернулся – тело сработало само, как в бою, и копье с громким гулом ударилось обо что-то позади него. Всадник взмахнул рукой со вторым копьем. А Торвард совсем успокоился: он умел собираться и без дрожи делать то, что нужно, не тратя сил на переживания. Он легко увернулся от второго копья, а третье прилетело, как молния, мгновенно вслед за вторым, не дав ему времени даже заметить, но тело само, продолжая то же движение, увело Торварда из-под удара. «Ничего себе!» – только и мелькнуло в мыслях. Вспомнились четыре копья, стоявшие возле трона Эрхины, и Торвард ждал четвертого удара. Но его не было.

– Я узнаю в тебе моего сына, – прозвучал голос из темноты, и Торвард заметил, что фигура всадника слилась с мраком и уже не видна. – Открою тебе мое имя: я – Один, Альфёдр, Оллатир, Руад Роэсса, Бог Копья, Владыка Вдохновения, бог мертвых и отец всех живых. Много имен у меня и много умений. Иди вперед, там тебя ждут.

Тьма начала рассеиваться, и Торвард пошел. Неприятные чувства рассеялись, грудь вздохнула легче. Из мглы снова выступили яблоневые деревья, и они словно бы сами расступались, показывая ему направление.

Быстро светлело, и вот перед ним открылась красивая круглая поляна. Яблони вокруг нее цвели крупными белыми цветами, в воздухе висел свежий, нежный и будоражащий запах весны, хотя за оградой сада утверждалась в правах зима. Сам этот запах наполнял кровь ощущением беззаботного весеннего счастья, когда кажется, что тьма и холод ушли навсегда, что этот светлый день будет длиться без конца и весь мир открыт перед тобой. Из мира Одина он вступал в мир Фрейи, Госпожи, Богини, как ее звали здесь. Торвард хорошо знал это ощущение весеннего праздника и наслаждался этим даром – несвоевременным, внезапным, ему одному принадлежащим днем весны.

Посреди поляны расположился красивый дом, словно отлитый из узорной бронзы. Перед ним стояло дерево – яблоня, целиком сделанная из золота и сверкавшая так, что было больно смотреть. Открытые двери звали к себе, и Торвард переступил порог. Здесь была его личная вершина огненной горы, где Сигурда ждет его валькирия, его высшее «я», женская половина его самого. Эта валькирия – не смертная женщина ему на пару, а женская часть его внутренней вселенной, всегда состоящей из двух дополняющих друг друга равноправных частей.

И за порогом он сразу увидел ее. Молодая богиня в ослепительно белых одеждах, окутанная волнами золотистых волос, стояла посреди покоя, и золотой обруч у нее на голове сиял ярче солнца. Торвард смотрел на нее, как впервые: он видел уже знакомое лицо, и в то же время перед ним оказалась не та женщина, с которой он говорил вчера. Теперь он понял разницу: Эрхина в Срединном Покое была божественно прекрасна, но оставалась земной женщиной, а сейчас перед ним предстала воистину богиня Фрейя, Невеста Ванов, принявшая облик Эрхины, чтобы ее устами говорить с ним.

Она едва приметно дрогнула, когда он вдруг встал на пороге, двигаясь бесшумно, как зверь.

– Войди в дом Эохайда, Торвард сын Торбранда, – сказала она, и в ее голосе отражалось подавляемое смятение, волнение, которое она напрасно пыталась усмирить. Пройдя через поле Одина, новый конунг фьяллей принес сюда всю силу Властелина Битв, и она трепетала перед дыханием этой силы, как облачко тумана перед огнем. – Ты заслужил право войти сюда, и Альфёдр-Оллатир приветствует тебя.

Торвард подошел к ней. Смысла этого приветствия он почти не понял, но при звуке ее голоса немного опомнился. В какой-то мере чары ослабли, и теперь он видел, что в этой юной богине кипит живое человеческое волнение, причина которого – он сам. Он чувствовал за своей спиной тень Одина и смотрел на богиню как на равную себе. В этом смысл прихода в волшебный сад: пространство богов каждого ненадолго делает божеством.

Помня, что в обряде существует какой-то порядок, он ждал от нее знака, но вчерашнее влечение вернулось к нему с утроенной, прямо-таки божественной силой. И теперь обряд не препятствовал его желаниям, а прямо-таки требовал именно этого. Потому-то в этом волшебном саду вечно сияет весна – время любви, обновляющей жизнь. Ожерелье Брисингов – сияющее золотое кольцо на груди Фрейи, Колесо Возрождений. А любовь – та сила, которая заставляет его вращаться. Мощная жажда любви струилась в крови Торварда и властно влекла к юной богине в белых одеждах – божественная Сила Кольца, убивающая прежнего человека и возрождающая нового.

– Я даю тебе этот меч как знак твоей силы, что одолеет всех твоих врагов, – произнесла Эрхина и подала Торварду бронзовый меч.

Длинный меч был отлит целиком, клинок и рукоять вместе; более узкий у рукояти, к середине клинок делался несколько толще, а ближе к острию сужался снова. Узорное навершие кончалось двумя красиво закрученными завитками вроде бараньих рогов. Такие мечи отливали тысячу лет назад, когда люди еще не знали железа, когда им только еще предстояло отвоевать у великанов залежи железной руды, а у двергов – тайны ее обработки. Бронзовыми мечами вооружал своих сыновей Харабана Старый. Теперь это оружие служило знаком власти, но для битвы никак не годилось, и Торвард принял дар отчасти неловко, как игрушку, из которой давно вырос. Мечей через его руки прошло уже очень много, и гораздо более боеспособных.

– Я даю тебе вепря в знак силы небес, силы Бога и Богини, которые отныне будут с тобой! – Не дождавшись от него ответа, Эрхина подала ему небольшую, но тяжелую фигурку бронзового вепря с круто поднятым загривком и грозно торчащими позолоченными клыками. – Эохайд Оллатир и дочь его Меддви, Невеста Ванов, благословляют тебя, Торвард конунг.

И только теперь, только когда слова «Торвард конунг» прозвучали из ее уст, они приобрели настоящий вес и значительность. Торвард взял фигурку в другую руку. Вепрь и медведь, покровители двух сословий, жрецов и воинов, здесь менялись один на другой: ведь он привез Эрхине шкуру медведя, обязательный обрядовый дар. И эта шкура теперь была расстелена на полу возле ее ног.

Рядом с Эрхиной стоял на подставке серебряный котел с золотыми ручками, похожий на тот, что был вчера на пиру, но сиявший еще ярче. В котле пенилось пиво красноватого цвета, и Торвард мельком подумал, что оно сварено на жертвенной крови. И сейчас это дикое предположение показалось естественным – как то, что происходит только один раз и в том месте, где бывают только один раз.

Золотым кубком Эрхина зачерпнула пива из котла.

– Вот кубок Красного Мудреца, – сказала она. – Сила смешана в нем со звонкою славой. Песни и сказания сварены в нем, и руны замешаны были в котле. Сила и мудрость даются тебе богами, и власть над землей фьяллей отдается тебе.

Эрхина отпила из кубка и подала его Торварду. Положив два первых дара на скамью возле себя, он принял его и допил остальное. Странный, непривычный напиток ударил в голову, перед глазами все поплыло. Он выпустил из рук драгоценный кубок и сразу забыл о нем. Священный обряд достиг высшей точки, ему оставалось принять последний и самый главный дар Иного Мира.

– Власть – это невеста, которая подносит напиток могущества, и Власть – сам этот напиток! Я, Власть, именем Владыки Рун, бога мертвых и отца всех живых, отныне принадлежу тебе, Торвард сын Торбранда, – сказала она, глядя прямо ему в глаза, и в ее взгляде он видел прямое отражение своего смятенного огня.

Сейчас он имел право на эту женщину, потому что в ней с ним обручилась сама Власть. Теперь руки у него были свободны; Торвард шагнул ближе к ней и быстро обнял; он слышал тихое, убыстренное дыхание существа, такого же живого, как он сам. Теплые мягкие руки, словно два лебедя, вырвавшиеся на свободу, страстно обвили его шею; одолевая головокружение, Торвард подхватил ее на руки и положил на широкую шкуру. Как в бою, все делалось само собой, а разум и память отступили, растаяли в огненном блаженстве высшего свершения, счастливейшей победы восхождения… Под руку ему попался священный золотой кубок, и он отпихнул его, как безделушку. Кубок покатился по полу, тихо звеня, но Торвард этого уже не слышал…

Когда он вышел из ворот яблоневого сада, уже давно перевалило за полдень. К поясу его был прикреплен длинный бронзовый меч, а в руках он держал бронзового вепря и золотой кубок – священные дары Оллатира, которые при жизни подтверждают его право на власть, а после смерти уйдут с ним в могилу, чтобы его наследник в свой черед раздобыл свои.

Фьялли встретили своего конунга ликующими криками, но он не ответил и даже не поглядел на них. Вид у него был странный: утомленный и отрешенный. Казалось, что душа его еще оставалась в священном яблоневом саду, когда ноги уже оттуда вышли, и только потом, понемногу догоняя, с неохотой занимает привычное место в теле. Его отвели в гостевой дом, ни о чем не расспрашивая. Никому нельзя знать о том, что происходило за бронзовыми воротами Сада Богини.

– Ну, теперь можно и домой! – радостно толковали фьялли, вечером сидя вокруг огня. – Пора бы, а то зимние бури пойдут. Кюна ждет, наверное, руны раскидывает.

Торвард со своей лежанки слышал эти голоса как сплошной неразборчивый гул. Весь он был полон нездешним чувством блаженства и жути – так, должно быть, чувствует себя павший, которого впервые обнимает валькирия, чтобы нести в небесный чертог Повелителя. Сегодня его научили тому, чего даже он, при его богатом опыте, не знал. Что любовь может быть не только удовольствием тела, но слиянием духа со Вселенной, подобием которой становятся, сливаясь, мужчина и женщина, как вечные Бог и Богиня, создатели всего. В объятиях богини он был этим богом, бесконечным, как само мироздание; он был мирозданием, и теперь еще ему казалось странным, что он опять помещается в свое прежнее, вчерашнее тело, и кожа не лопается, и не трещат швы-шрамы. Даже своим хирдманам он кажется прежним Торвардом. А он уже другой. Он унес в себе эту слитность со вселенной, которая отныне будет направлять его путь и даст право говорить с богами от имени целой страны.

И это сделала она.

Постепенно приходя в себя, он пытался осознать, что случилось, но не мог. Ощущение близости божества по-прежнему переполняло кровь и разум, но наряду с этим понемногу всплывали более знакомые ощущения – воспоминания о любви женщины, которая получила от него не меньше, чем подарила ему. Он побывал словно бы в объятиях двух: Богини и смертной женщины. И если Богиня наградила его благословением, то женщине просто было очень хорошо с ним. Он дал ей то, что она с охотой приняла, в этих вещах Торвард никогда не ошибался. Но всего этого оказалось многовато даже для него, и он старался отдыхать, не вспоминать, ни о чем не думать, дать впечатлениям отстояться.

И он не жалел о том, что до своего скорого отплытия больше не увидит фрию Эрхину. Он так и не понял, кто же она и имеет ли он право вспоминать любовь женщины перед лицом недоступной, возвышенно-прекрасной богини.