Шестой прокуратор Иудеи Паутов Владимир

Владимир Паутов Шестой прокуратор Иудеи (роман-апокриф)

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Пусть моё неожиданное признание не покажется читателю абсурдным, но на мысль о необходимости написать роман меня натолкнула жена прокуратора Иудеи!!! Вернее её просьба, с которой она обратилась к своему влиятельному мужу ранним утром накануне суда над Иисусом из Назарета. Для того чтобы понять, о чём идёт речь, я приведу дословно её слова, взятые из евангельского канонического текста Нового завета. «Между тем, как сидел он на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» (Евангелие от Матфея, гл. XXVII, стих 19).

Прочитав эти слова, меня весьма заинтересовала просьба жены прокуратора Понтия Пилата. Почему? Ну, хотя бы по той причине, что она родилась в знатной семье. Клавдия Прокула, так её звали, приходилась внучкой императору Августу, и была незаконной дочерью Клавдии, третьей жены императора Тиверия. Именно поэтому я очень удивился столь неожиданной просьбе знатной особы. Ведь действительно данный факт поражает своей необычностью: почему утончённая римлянка, богатая и возвышенная, вдруг ходатайствует перед своим всемогущим мужем за какого-то безродного нищего босяка с репутацией бунтовщика?

В моей голове появилось множество самых разных предположений относительно этого странного поступка. Может быть, каким-то образом пути римской патрицианки и бедного плотника пересекались? А что если жена прокуратора была тайной поклонницей учения Иисуса? Или, например, он помог ей излечиться от какого-нибудь страшного недуга? Почему также прокуратор Понтий Пилат не хотел казнить проповедника из Галилеи и всячески противился утверждению приговора? Только ли просьба любимой жены заставила его сделать попытку освободить Иисуса из-под стражи и отпустить на свободу? Или они каким-то образом связаны между собой?

А ещё меня заинтересовали отношения между Иисусом и Иудой. Не всё так просто, как могло бы показаться на первый взгляд. Ведь Иуда был единственным из всех учеников Иисуса его земляком. Более того, не мог же Иисус доверить вести финансовые дела своей общины человеку, которому не доверял бы как самому себе. И чем больше я думал об этом, тем больше у меня появлялось дополнительных вопросов, на которые я постарался по мере своих сил и воображения ответить, используя для этого карандаш и бумагу. Вот так незаметно для меня самого и родился мой роман.

Сразу хочу оговориться, что Иисус не является главным героем моего романа. Он скорее связующее звено между произошедшими в разное время с разными людьми событиями, которые при определённых обстоятельствах сводят их вместе. Конечно, такую постановку вопроса кто может посчитать кощунственной. Как можно Иисуса показывать простым человеком? Но по-другому и быть не могло. В те далёкие годы Иисус был одним из многих проповедников, которые бродили по дорогам Палестины. И вообще по поводу мифологичности или историчности плотника из Назарета может быть множество более или менее достоверных гипотез, из которых абсолютно неприемлема лишь одна гипотеза о том, что Христос есть сын божий. Приблизительно таких взглядов придерживался Август Бебель. И мне его мнение очень импонирует.

К сожалению, Иисус не оставил после себя ни одного рукописного текста или каких-либо других письменных документов, свидетельствовавших о его жизни. В Евангелиях, написанных его учениками и последователями, содержится крайне скудные сведения о нём как исторической личности. Нет абсолютно никакой информации об Иисусе и у древних историков: Иосифа Флавия, написавшего «Иудейские древности», Корнелия Тацита – автора «Истории» и «Анналов», Плиния Старшего и Младшего. Именно в силу этих причин я взял на себя смелость сделать предположение, как могли бы развиваться события, связанные с жизнью и деятельностью Иисуса, но через призму той политической обстановки, что сложилась в Иудее в период её оккупации римскими легионами.

Естественно не претендуя на достоверность, я назвал свой роман апокрифом. В мои планы не входило также и написание Евангелия от Понтия Пилата. Моя книга – это исторический роман-предположение, сюжет которого родился на основе анализа канонических текстов Нового завета. Скажу честно, что дался этот роман мне нелегко, работать над ним пришлось довольно длительное время. Если бы меня сейчас спросили, как долго я писал его, то мой ответ был бы крайне коротким: «Всю жизнь!» Каким получился роман? – судить тебе, дорогой читатель!

Шестой прокуратор Иудеи

«… человек свободный ни о чём так мало

не думает, как о смерти,

его мудрость состоит в размышлении не

о смерти, а о жизни».

Спиноза

Глава первая ПРОКУРАТОР

Прибытие в Иерусалим накануне праздника Пасхи. Прерванный ужин. Разговор в дворцовом саду. Мятеж в Ивлеаме. Алиби для Искариота. Предсказуемый поступок тайного соглядатая. Внезапный приезд первосвященника Каиафы. Жёсткое требование главного иудейского жреца. Незваный гость. Угроза странного посетителя. Первые сведения о нищем проповеднике из Капернаума. Разговор с хранителем библиотеки. Воспоминания о Галилее. Откровения бывшего священника. Верный помощник.

В Иерусалиме я старался бывать как можно реже, управляя палестинскими областями Сирийской провинции, Иудеей и Самарией, в основном из своей резиденции в Кесарии, что находилась на берегу Средиземного моря. Моему сердцу был роднее тихий шелест гальки в прибрежных, набегавших на берег, волнах, нежели вид каменистой безлюдной, навевавшей печаль пустыни, раскинувшейся до самого Иерусалима.

Правда, несколько раз в год, обычно в дни местных иудейских праздников, когда в главный город Иудеи съезжалось много народа из всех концов Палестины, мне приходилось прибывать в Иерусалим, дабы строго и основательно следить за соблюдением порядка. В это время иудеи были воинственно настроены, они собирались около главного своего Храма и толпами ходили по городу, напоминавшему в праздничные дни улей разбуженных диких пчёл. Жрецы своими проповедями ещё больше будоражили и возбуждали народ, открыто не высказывая своего недовольства римской властью, но тайно ругая её, иногда даже призывая горожан и паломников к мятежу. Я же всегда был готов в зародыше задавить любую попытку бунта или неповиновения, а посему очень жестоко расправлялся с подстрекателями, чтобы потом лишний раз не проливать кровь римских воинов, подавляя очередное восстание. Вот и сейчас, накануне местного иудейского праздника, называемого, кажется, пасхой, я, как прокуратор Иудеи, должен был прибыть в Иерусалим и провести несколько дней в городе.

Солнце уже начинало скатываться за горизонт, когда мой передовой отряд, наконец, достиг царского дворца, что располагался в северной части Верхнего города, одного из районов Иерусалима. Путь от моей резиденции до главного города Иудеи был не близким и занимал почти целый день.

Я и мои воины, уставшие и грязные, обрадовались окончанию длинного утомительного перехода и предвкушали долгий отдых и обильный ужин с добрым кубком вина. Слуги уже ждали нас, предупреждённые заранее гонцом, который был выслан накануне моего отъезда из резиденции. Они стояли у массивных железных ворот, когда отряд под недовольные взгляды горожан, пыля копытами своих коней, строем под боевыми воинскими стягами прошествовал к дворцу, построенному лет тридцать назад царём Иродом, а потому и называемым «царским». Я спешился сразу же, как только оказался во дворе, и, бросив поводья встречавшему рабу, в изнеможении от долгой езды верхом коротко приказал: «Пусть ужин накроют в садовой беседке как обычно на одного», – после чего быстро проследовал в кальдарий – горячую баню с парильней и бассейном, дабы смыть с себя дорожную пыль, накопившуюся за день усталость и немного прийти в себя.

Вечерело. Было то самое прекрасное время, когда сумерки едва начинали сгущаться, но ночь ещё не вступила в свои права. На небе едва появлялись звёзды. Луна ещё не взошла. В саду царили тишина и прохлада. Весеннее предвечерье напоминало, что лето ещё не наступило, а потому и накатывало волнами холодного воздуха, заставляя кутаться в тёплый плащ. Говорят, что именно в это время Гея, богиня Земли, даёт силу и здоровье своему сыну, титану Антею. Наверное, то утверждение не было легендой, потому как во время прогулки я действительно почувствовал прилив физических сил, что особенно было приятно после длительного дневного перехода через каменистую пустыню. Аромат распускавшихся фруктовых деревьев, миндаля, жасмина и вечерняя прохлада сделали своё дело, ибо усталость, накопившаяся за день, полностью ушла, уступив место желанию заняться делами, коих у меня, как прокуратора Иудеи, всегда было более чем предостаточно. Сегодняшний вечер не являлся для меня исключением, поэтому я намеревался быстро поужинать и подняться в свою комнату просмотреть кое-какие бумаги.

Однако этим планам не суждено было осуществиться. Мне даже не удалось притронуться к еде, как неожиданный шорох в кустах позади беседки прервал ещё не начавшуюся мою трапезу. Донёсшийся странный шум немного насторожил меня, но не напугал, хотя… «Не вызвать ли охрану? От этих праведных книжников всего можно ожидать, даже тайного убийцу с длинным кривым ножом под плащом», – возникла в голове вполне естественная мысль. Я вытащил из висевших на поясе ножен кинжал и направился в сторону, откуда продолжал доноситься подозрительный шум и какая-то непонятная возня. Возможно, это был с моей стороны весьма опрометчивый поступок, и стоило позвать воин, но, ничего страшного не произошло, о чём можно было бы сожалеть потом. Колючие ветки терновника раздвинулись, и ко мне, согнувшись почти до самой земли, шаркая, кланяясь и что-то шепча влажными губами, шагнул человек, которого я не ждал, но который пришёл без зова и разрешения. Не смея взглянуть мне в лицо, и оттого склонив свою голову ещё ниже на грудь, он остановился в полушаге от меня и замер. Я узнал его сразу. То был тайный мой соглядатай, один из многих подобных ему, состоявших у меня на службе, получавших жалованье из казны и следивших за теми, кто мог бы нанести ущерб Риму. Этот же, как самый толковый и хитрый среди всех, почти три года тому назад по моему наказу был подослан к одному странному проповеднику из Галилеи, дабы подробно доносить на него.

– Кто звал тебя, раб презренный? Как посмел ты прийти без моего на то соизволения? К тому же ты здорово напугал меня. А может, тебя подослали со злым и разбойным умыслом местные святоши? – мой вопрос прозвучал столь угрожающе для незваного посетителя, что он здорово перепугался, и оттого голос его сильно задрожал, когда он начал говорить.

– С-с-с-слава тебе, в-в-великий п-п-п-прокуратор, – заикаясь, еле слышно промямлил осведомитель своим одеревеневшим от страха языком. – П-п-прости, что п-п-побеспокоил т-тебя! Но дело, неотложное дело, дело государственной в-в-важности…

Услышав его обращение к себе: «Великий прокуратор», – я невольно усмехнулся, видимо, так он надеялся задобрить меня, снискать моё расположение и благосклонность. Прочая же его болтовня про дело государственной важности была просто пропущена мимо ушей без особого на то внимания.

«Глупец! Он не понимает, что люди сами же унижающие своё достоинство, более всего заслуживают недоверие. Но те, кто предаёт своих друзей и соплеменников, жалости не достойны, но вызывают брезгливость и ненависть. Предатель он и есть предатель, пусть даже и работает во благо Рима, – подумал я, с отвращением глядя на склонившуюся спину тайного соглядатая. – Разве можно любить собаку, кусающую руку своего хозяина, ведь она не будет верна ему в случае серьёзной опасности, но трусливо, поджав хвост, сбежит в кусты».

Мой посетитель тем временем продолжал что-то бормотать себе под нос, видимо, свои извинения, просьбу простить его за неучтивость и всякую прочую чепуху про какое-то неотложное дело.

– Хватит болтать! – резко оборвал я поток утомившего меня пустословия. ? Говори, зачем пришёл? Я не звал тебя! Может, тебя действительно подослали, как тайного моего убийцу? Если нет, то для чего ты тогда проник в сад обманом? А…? Ну! Чего молчишь? Говори! Но, если твоё дело не государственной важности, как утверждаешь тут, то сейчас же позову стражу и прикажу выдрать тебя кнутом.

Несмотря на наступавшую темноту я увидел, как лицо моего незваного гостя стало мертвенно-бледным, и на лбу крупными каплями вдруг выступил пот. Он весь сразу как-то съёжился, от страха и ужаса часто заморгал своими жёлтыми, чуть навыкате глазами, быстро наполнившимися слезами. Не прошло и секунды, а состоявший у меня на службе тайный соглядатай вдруг тихо завыл тонким противным голосом, представив, наверное, как воины будут стегать туго сплетёнными ремнями кнута по худой и тонкой его спине, срывая с тела кожу и живую плоть. По щекам пришедшего иудея покатились слёзы и он, упав на колени, с трудом ворочая языком выдавил из себя чуть слышно:

– Прости, повелитель, прости меня, что пришёл без твоего вызова. Но он здесь. И я хотел… Я думал… Мне показалось…

– Кто он? Не мямли, говори толком! Что ты хотел и что думал, меня совершенно не интересует, – строго прикрикнул я на своего соглядатая, перебив, заново начавшееся было его словоблудие. Хотя мне и без лишних слов стало понятно, о ком идёт речь, но я просто не подал вида, что догадался.

– Как кто?… – искренне удивился мой незваный посетитель. – Тот, за кем ты меня приставил следить! Он уже пришёл в город и до самой пасхи намеревается оставаться здесь вместе со всеми двенадцатью своими учениками, – сказав эту фразу, соглядатай немного призадумался, а затем добавил, – вернее одиннадцатью, если не считать меня. Ночевать же он решил в Гефсиманском саду, что рядом с горой Елеонской, называемой Масличной. Хотя его ещё приглашали на постой в одну небольшую деревню под названием Вифания. Там проживают две сестры, имя одной из которых Марфа, а вторую зовут Марией. Но он отказался. Сказал, что в саду лучше. Их можно взять всех разом. Я покажу его и место ночлега и… – торопливо говорил тайный лазутчик.

– Ты, глупый раб, видно сошёл с ума, если думаешь, что я лично пойду задерживать какого-то нищего проповедника и сопровождающих его таких же, как и он, оборванцев? Знай, дурак, что ни он, ни все остальные его сопутники мне вовсе не нужны!

– Но он готовит восстание и подбивает народ к неповиновению. Он призывает… – удивлённо проговорил иудей.

– Да полно тебе, – засмеялся я от души, – с такими преданными учениками как ты и одиннадцать твоих дружков не устраивают восстаний и не ходят свергать правителей. Иди, иди прочь, раб! Ты смешон и глуп, а потому достоин наказания за то, что хочешь обмануть римского прокуратора каким-то несусветным бредом.

– Что же мне делать, повелитель? Я понаделал много долгов, чтобы расплатиться по ним, мне нужны деньги. Ведь ты обещал, что если я помогу, то…, – вновь заныл пришедший «гость», уже начавший меня сильно раздражать.

– Теперь вижу, что ты говоришь правду. С этого и начинал бы, а то государственная важность! Деньги – вот твоя рабская суть! Тебе нужно золото? Так бы и сказал. Однако я ведь всегда платил исправно, верно? Но платил за доносы, что присылал ты мне. Другого уговора у нас не было. Иди к тому, кому нужен твой учитель. Думаю, первосвященник иерусалимского Храма Иосиф Каиафа достойно встретит тебя и щедро оплатит твой труд, после чего ты сможешь вовремя отдать все свои долги.

Я говорил жёстко и сердито, чувствуя, как нарастает во мне волна ненависти и презрения к этому ничтожному и мерзкому существу, называющим себя человеком. В традиции римской армии было вешать такого рода людей, даже не взирая на то, что они иногда помогали Риму в его победах. Но в данный момент я этого сделать никак не мог. Не на войне ведь находился, а потому и вынужден был пользоваться услугами всяких проходимцев и мерзавцев.

– Повелитель, разве я не заслужил твоей награды? Ведь я докладывал тебе о каждом шаге и поступке проповедника? Ты даже знал, о чём он думает, что намеревается делать и куда хочет идти… – заново начал мой тайный осведомитель.

– Правильно! Ты хорошо выполнял порученное дело и сполна получил за свои услуги, но я не просил и не приказывал выдавать его. Ладно, ты утомил меня, уходи прочь, не то на самом деле позову стражу и прикажу воинам нарезать из твоей спины ремней для своих плёток.

Я уже собирался уходить, как вдруг незваный посетитель, схватив край моего плаща, буквально остановил меня и вынудил повернуться в его сторону. Он стоял на коленях и, старясь заглянуть в мои глаза, вдруг плаксивым голосом запричитал:

– О боже, о боже! Повелитель, помоги мне. Спрячь меня, я не знаю, что мне делать, ибо ему обо мне всё известно. Я думаю, что он чувствует, он знает, он обо всём догадался! Я боюсь! У меня плохое предчувствие!

– Ничем не могу помочь! Правда, в одном окажу содействие. Могу обеспечить тебе алиби, как в ту, первую, нашу встречу. Помнишь? И вообще нам нельзя с тобой встречаться, ибо встреча со мной для тебя всегда будет заканчиваться весьма плачевно, если не трагично! Пошёл прочь! – я ногой грубо оттолкнул от себя тайного осведомителя и быстрым шагом покинул сад. Что делал он, оставшись в полном одиночестве, мне было не известно, да особенно и не хотелось знать.

Перепрыгивая через две ступеньки, я поднялся по лестнице на дворцовую террасу как раз в тот момент, когда Савл, мой помощник, расставлял ночные караулы. Увидев меня, центурион удивился, ибо не ожидал, что я закончу свой ужин столь быстро, ведь буквально секунду назад слуга, сняв с повозки корзины с едой, ушёл в сад накрывать на стол. Мой несколько встревоженный вид обеспокоил центуриона.

– Что случилось, игемон? – спросил он.

– Ничего страшного, Савл, – ответил я своему помощнику. – Сейчас из дворцового сада выйдет один хорошо известный тебе человек. Не трогайте его. Пусть наши люди проследят, куда он направится. Сделать это надо тайно и очень осторожно.

– Я всё понял! – кивнул Савл и быстро спустился во двор, где подозвал в себе несколько слуг, прибывших с нами из Кесарии, и что-то стал им говорить, после чего они тут же ушли в город.

На террасе не осталось никого. Караульные стояли внутри дворца. Ночь постепенно вступала в свои права.

Прошёл всего год после моего назначения прокуратором Иудеи, срок довольно маленький, но отнял он у меня столько физических сил, что их хватило бы и на десяток лет. Многочисленные ссоры с местным духовенством, мелочные интриги первосвященника, постоянные жалобы и доносы членов Высшего совета друг на друга, которые я должен был разбирать, и ещё много и много прочих сутяжных дел. К этим проблемам следовало ещё добавить мелкие бунты горожан, которые вкупе с ежедневными нападениями мятежников, разбойников и нищих бродяг на сборщиков податей, не давали покоя ни мне, ни моим воинам.

Однажды в начале лета, помню как сейчас, я находился в своей библиотеке. Мне тогда доставили из Дамаска кое-какие рукописи на греческом языке, и я горел желанием ознакомиться с ними, но мне даже не довелось развернуть свиток, потому что в этот момент доложили, что из Ивлеама, города, расположенного на севере Самарии, неожиданно прибыл гонец. Обеспокоенный этим известием, я тут же спустился в большой зал, где обычно проводились приёмы и аудиенции. Когда ко мне ввели воина, изнеможённого и уставшего, лишних объяснений не требовалось, дабы понять, что там, откуда он прибыл, начался мятеж. Лицо гонца было покрыто толстым слоем пыли, а порванная одежда побурела от пропитавшей её крови легионера.

– Что случилось, Прокл? – спросил я взволновано. Мои предчувствия относительно бунта меня не обманули.

– Беда, игемон! В городе мятеж. Сборщики налогов схвачены и забиты камнями на городской площади. Отряд из десяти человек, сопровождавших мытарей, уничтожен. Это опасные мятежники, прокуратор! Они подговорили часть жителей не платить подати, а когда мы силой стали изымать налоги, горожане взбунтовались. Я с небольшой группой попытался пробиться на помощь, но нас было слишком мало. Мы попали в засаду. Мне с трудом удалось выбраться, – уже почти шёпотом заканчивал воин свой доклад. Он хотел ещё сказать что-то важное, но договорить до конца не успел, так как от потери крови и усталости рухнул без памяти на мраморный пол дворцового зала.

– Савл, – окликнул я своего помощника, – лекаря Проклу! И седлать коней! Выступаем немедленно! К утру мы должны быть в Ивлеаме. Двести всадников для подавления бунта и наведения порядка, думаю, будет достаточно.

Солнце только начинало появляться из-за горизонта, а мой отряд уже вышел на городскую окраину Ивлеама. Мы не стали входить в город. Незачем было раньше времени заявлять о своём прибытии, дабы заговорщики и подстрекатели не успели бы сбежать и скрыться в горах. Я расположился в небольшой роще в ближайших окрестностях, и приказал перекрыть все дороги, ведущие из города.

– Схватить первых попавшихся пятерых горожан и привести сюда в качестве заложников! Город небольшой, и они должны все знать друг друга, а тем паче – зачинщиков бунта. Последующие задержания произведём по их наводке. Если откажутся говорить, всех казнить и привести следующих пятерых, и так до тех пор, пока не укажут на главарей. Спрос с заложников учинить по всей форме строгости. Кто это будет: старуха, девочка, взрослый мужчина, юноша, мать с младенцем – значения не имеет. И больше жестокости! Мятежники и сочувствующие им должны увидеть, что власть Рима пришла всерьёз и надолго, а посему законы надо блюсти неукоснительно и налоги платить безропотно! – напутствовал я своих воинов перед тем как послать их в город.

Не прошло и часа, как на поляну, где я расположился, привели пятерых мужчин. Все они были самого разного возраста – от мальчика до старика – только это не являлось главным в нашем деле. Моей задачей было найти подстрекателей и самых активных бунтовщиков, а лучше всего того, кто первым сказал: «Смерть римлянам!»

Пленники затравлено осматривались, но держались достойно. Они не кричали, не скандалили, не пытались сопротивляться, а молча стояли. Все заложники смотрели на меня. Видимо, мой плащ белоснежного цвета и блестевшие золотом доспехи привлекли их внимание. Они увидели во мне самого главного среди римских легионеров, а потому и взирали на меня с некоторой надеждой.

Я встал с камня, на котором сидел, и стал медленно подходить к пленникам, внимательно вглядываясь в их лица. Взгляд заложников был настороженный, но не испуганный. «Такие будут молчать, хоть живьём режь», – пришла мне в голову мысль.

Неожиданно за моей спиной раздался шум борьбы. Я резко оглянулся назад и увидел, как воины из ближайших кустов смоковницы тащат сильно упиравшегося человека. Он испуганно озирался вокруг, но, старясь говорить при этом как можно более спокойно, ежесекундно повторял: «Я не хотел сделать ничего дурного. Я прохожий! Пустите меня! Я случайно оказался здесь!» Только легионеры, не обращая никакого внимания на его возгласы и стенания, протащили нового пленника мимо меня и грубо швырнули на землю прямо под ноги тем, кого некоторое время назад привели из города. Тот медленно поднялся и, затравлено оглядываясь по сторонам, встал в один ряд с заложниками.

Не знаю, по какой причине, но вновь захваченный иудей сразу приковал мой взгляд к себе. Наверное, оттого, что, по моему мнению, внешне он выглядел неприятно. Хотя это было довольно предвзятым утверждением и субъективным, но внутри меня сразу же возникло чувство неприязни к приведённому пленнику. Однако назвать его уродцем я бы не рискнул. Ему было лет двадцать пять – не более. Тщедушный, невысокого роста, тем не менее, слабым человеком он не выглядел, но смотрелся жилистым и физически крепким. Его руки только казались тонкими и сухими, но на самом деле под загоревшей от постоянного нахождения на солнце кожей при каждом движении играли хорошо тренированные мускулы. Небольшие, близко посаженные глазки, острый, чуть длинноватый нос, и немного растянутые тонкие губы придавали ему некоторое сходство то ли с лисой, то ли с шакалом. Но более всего мне не понравился рот пленника. Вернее его особенность при разговоре еле заметно кривить губы вбок. Это указывало на неискренность и желание обмануть своего собеседника. Таково было моё личное впечатление. Но как оказалось потом, этот иудей обладал одной уникальной способностью, даже можно сказать, талантом. Он умел понравиться людям и особенно женщинам и старикам. Я был крайне удивлён, когда никто из горожан, которых мы забирали в заложники, не указал на этого человека, как на зачинщика беспорядков. После допросов они покаялись в своих проступках и выдали главарей, но только не этого иудея с хитрым выражением лица. А ведь мне было известно, что именно он первым бросил камень в мытаря и призвал других поступить также.

Итак, этот иудей стоял в ряду с другими заложниками и заметно волновался, хотя и старался держаться достойно. Его состояние не укрылось от моего пристального и пытливого взгляда. Все пленники одинаково настороженно смотрели на меня. В их взгляде была какая-то безнадёжность и даже пустота, а вот глаза нового заложника то испуганно бегали по сторонам, то неподвижно замирали, уставившись в одну точку, а потому я искал в них нечто другое, отличное от настороженности или недоверчивости. Я искал в них то, что могло бы указать на слабость моего противника, и нашёл. Я увидел в них страх. Да, да, именно страх, а не простое волнение. Меня – человека, проведшего полжизни в военных походах, было трудно обмануть, поэтому разглядеть за внешним спокойствием и показной смелостью этого молодого иудея страх, причём страх дикий, жуткий, от которого сходят с ума, особого труда не составило. Он так и не смог скрыть за показной бравадой, когда мои воины тащили его из кустов, своего истинного состояния.

«Ну, этот расскажет всё и покажет всех! По глазам вижу, как сильно он боится потерять свою жизнь, а если так, то это не идейный противник, который встречает смерть, улыбаясь! Наверняка ещё и золото любит!» – удовлетворённо подумал я, сделав для себя верный, как мне показалось, вывод относительно пленника, приведённого последним. Теперь дело оставалось за малым – надо было проверить правильность своих предположений.

Тем временем, схваченные моими воинами горожане немного пришли в себя. Кто-то из них даже осмелел то такой степени, что начал выказывать недовольство, протестовать и требовать своего освобождения. Их поведение меня немного удивило.

«Сделаю вид, что хочу начать со старика. Он самый старший среди всех. А потом… потом…» – обдумывая про себя план допроса, я шагнул к пленнику лет шестидесяти, стоявшему как раз рядом с тем из заложников, кто, по моему мнению, должен был сообщить о бунтовщиках все сведения. Мой тяжёлый взгляд упал на старика. Тот сразу как-то внутренне напрягся и беспокойно посмотрел на других пленников. Мне в этот миг даже показалось, что остальные заложники облегчённо вздохнули, тем неожиданнее для всех них, а для того, что с лисьей физиономией особенно, явились все мои последующие действия. Не дойдя одного шага до старика, но, миновав пленника с кривоватым ртом, которого привели последним, я вдруг резко развернулся на месте и повернулся лицом к нему. Заложник от неожиданности оцепенел. А я, чётко и медленно выговаривая каждое слово, тихим угрожающим голосом сказал:

– Я прокуратор Иудеи. Кто ты?

Вопрос был произнесён в полной тишине, а потому его услышали и другие заложники. Мои слова ввели в полное замешательство, если не сказать, в панику всех пленников. Понять этих людей можно было. Ну, кто из них ещё сегодня утром мыслил о встрече со мной, самым властным человеком Иудеи, способным в одночасье решить судьбу не только их, но и всего города. Заложник с лисьей физиономией не знал, что ответить, а посему, пожав плечами, как-то неуверенно, скривив чуть в сторону рот, пробормотал:

– Я…, я…, я вообще-то гончар.

– У тебя здесь мастерская? – тут же задал неожиданный вопрос Савл, мой помощник, подступив вплотную к иудею. И опять пленник смутился, замешкался от испуга, затянул с ответом. Вновь забегали его глаза из стороны в сторону, а после остановились и уставились на меня. А я молчал и внимательно смотрел на иудея. Молчал и мой помощник. Молчали все воины. На поляне воцарилась полная тишина, и, казалось, даже птицы боялись своим щебетом нарушать её. Пауза затягивалась. Пленник не знал, как себя вести. Глаза его вновь забегали. Руки затряслись. Он очень волновался, боялся, переживал и, не выдержав, сбивчиво заговорил.

– Нет, мастерская… вернее здесь у меня… – начал путаться пленник, поняв, видимо, что если он ответит утвердительно, то следующий вопрос для него, возможно, будет последним. Нужно отдать должное, но заложник оказался не глупым человеком. Такой вывод я сделал, наблюдая за ним. Он сразу догадался, что его обязательно не только попросят сказать, где находится гончарная мастерская, но и прикажут отвести в неё кого-нибудь из воин, дабы удостовериться в верности сказанных им слов. Я видел его состояние и догадывался о колоссальном напряжении задержанного заложника, о его внутреннем переживании: солгать мне или нет? Ведь он прекрасно понимал, что ложь для него сейчас может стать опрометчивым поступком, за который придётся расплатиться собственной жизнью. А мы с помощником были уверены, что никакой мастерской здесь у него нет. Я видел, что пленник специально затягивал время, чтобы собраться с мыслями и выпутаться из западни, в которую его сейчас загоняли. Так оно и получилось. Задержанный иудей начал говорить о каких-то трудностях, невзгодах, маленькой прибыли, непомерных налогах. Он ещё долго молол бы несусветную чушь, но его болтовню резко прервал Савл.

– Как тебя зовут? – задал вопрос мой помощник.

Пленника замолчал. Он даже немного обрадовался этому вопросу, так как Савл избавил его от вынужденной лжи по поводу своей мастерской. Задержанному показалось, что опасность миновала.

– Иуда, – быстро ответил заложник, сбитый с толку неожиданно сменившейся темой разговора.

– Откуда ты, Иуда, родом? – теперь уже его спросил я.

– Из города Кериота, поэтому все меня называют ещё Искариотом. Родители мои Рувим и Циборея из рода Дана.

– Как же ты оказался здесь, Иуда сын Рувима из Данова колена, коли Кериот, насколько я знаю, в трёхстах стадиях южнее Геброна, что в Иудее, а здесь центр Самарии? – мой вопрос поставил его в тупик.

Уроженец Кериота чуть покашлял, облизал пересохшие от волнения губы и затем вытер их тыльной стороной ладони. Он опять чуть задержался с ответом, украдкой бросая взгляд на стоявших рядом пленников.

«А он ведь с ними знаком!» – усмехнувшись, сделал я про себя неожиданный вывод.

– Так, что же ты здесь делаешь, Иуда? И знаешь ли кого-нибудь из пленников, или, может, сразу укажешь прямо на зачинщика беспорядков? – вновь прозвучал мой вопрос. Но вразумительного ответа я на него не услышал.

– Я никого здесь не знаю! И если бы даже знал… – однако закончить начатую фразу Иуде из Кериота я не дал, а, резко повернувшись к нему спиной, сразу же с аналогичным вопросом обратился к другому пленнику, юноше лет шестнадцати.

– Может, ты, дитя, укажешь на организаторов мятежа?

Заложник даже не успел раскрыть рот, да мне собственно и не нужен был его ответ. Я взглядом подал знак легионерам, и тогда один воин, стоявший позади юноши, вышел вперёд и ударил обратным концом копья в живот пленника, заставив того встать на колени. А ещё через секунду на пыльную землю рухнуло обезглавленное тело юного иудея, заливая всё кругом хлынувшей бурным потоком кровью. Все задержанные замерли от ужаса увиденного. Я же тем временем взял у одного из легионеров короткое копьё и, протянув его древко Иуде, приказал:

– Убей пленника, какого пожелаешь!

Тот посмотрел на меня расширенными от страха глазами и, не осмеливаясь принять моего предложения, быстро-быстро замотал головой из стороны в сторону и чуть попятился назад. Правда, руки его непроизвольно дёрнулись, чтобы схватить копьё. Именно в этот миг я вдруг понял, что Иуда пришёл к нам сам, добровольно, а не просто, как уверял всех, проходил мимо.

«Наверняка, он один из главарей мятежников! Поначалу он, видимо, думал, что всё обойдётся, а, увидев мой отряд, сразу задумался. За жизнь свою испугался. Вот и полез через кусты, дабы на глазах у всего города не идти к нам в лагерь. Ну, а коли это так, то он станет моим тайным соглядатаем, а для этого его обязательно надо повязать пролитой им же кровью своих соплеменников», – думал я.

– Бери копьё! Ну! – вновь прозвучал мой приказ.

Иуда стоял неподвижно. Но в том, что этот гончар станет моим соглядатаем, у меня никаких сомнений не осталось. Тем временем уроженец Кериота немного пришёл в себя. Он начал медленно пятиться, пока не упёрся спиной в острие меча, выставленного ему навстречу стоявшим позади легионером.

– Ну! Живо! Или хочешь лишиться своей молодой жизни? – крикнул я прямо в лицо Иуде. Он стоял бледный, не в силах поднять рук. И в тот же миг к его ногам рухнул ещё один пленник, кровь которого, брызнув фонтаном из страшной раны, залила всё вокруг того, кто был родом из Кериота. Иуда оцепенел. Он продолжал стоять, не шелохнувшись и не ощущая боли. Голова Иуды от приторного сладковатого запаха крови кружилась как во хмелю. Но последняя моя фраза и жуткая картина казни пленников сделали своё дело. Еле сдерживая рвотный позыв, уроженец Кериота неуверенно взял в руки копьё.

Первую свою жертву Иуда не смог убить сразу, ибо удар был слишком слабым и просто не получился. Он неумело и как-то осторожно ткнул острым наконечником дротика в живот стоявшего перед ним человека. Особого вреда этот осторожный и слабый удар не нанёс, а лишь проколол кожу. Но, когда Иуда увидел, как над его головой хищно блеснуло своим острием лезвие короткого меча римского легионера, он, зажмурив глаза, размахнулся и ударил, что было сил. Копьё легко вошло в тело жертвы, отчего Иуда даже удивился: «Надо же? Так это совсем не трудно!» Второго пленника уроженец Кериота казнил, глядя тому прямо в глаза и ощущая себя в этот миг властителем жизни и смерти. Я прекрасно видел чувства, переполнявшие Иуду в момент убийства. Их невозможно было скрыть, ибо они вылезали наружу, выпячивались из него, проявлялись метавшимися в его глазах беснующимися искрами огня властолюбия и жадности.

«Ну, всё! Теперь это мой раб! Он вкусил право распоряжаться чужой жизнью, и ему понравилось!» – размышлял я, глядя, как Иуда расправляется со своими соотечественниками и добивает раненного пленника.

– Хватит, Иуда! Молодец! А теперь говори, кто зачинщик бунта! Ты ведь знаешь! – прозвучал громко приказ моего помощника Савла. Я же молча и внимательно наблюдал за моим будущим тайным соглядатаем. Тот не выдержал долгого пристального прокураторского взгляда и отвёл глаза в сторону.

– А ведь ты, Иуда, сам пришёл ко мне, а не мимо проходил, случайно! Хочешь быть богатым? – как оказалось потом, моя мысль, высказанная вслух, попала точно в цель. Я снял с пояса кошелёк с золотом и подбросил его на руке. Монеты в нём громко звякнули. Иуда, услышав вначале мои слова о деньгах, а потом увидев и кошелёк, быстро-быстро заморгал и, не задумываясь, коротко проговорил:

– Захария!

– Захария?… Он кто? – спросил Савл, одновременно взглянув на меня в ожидании приказа.

– Захария?… – переспросил Иуда, не отрывая глаз от кошелька с монетами, – местный священник. Он здесь самый главный. Он всех подбивал на бунт и грозил убить тех, кто будет платить подати Риму!

Я кивнул помощнику и ожидавшим его воинам. Они быстро вскочили на коней и поскакали к дому местного священника, дабы притащить его на мой прокураторский суд, скорый и правый.

– Ну, а как быть с тобой, Иуда? – задал я неожиданный вопрос, но, как мне показалось, он не застал врасплох бывшего пленника, ибо ответ у него теперь был готов заранее. Нисколько не смутившись, он быстро проговорил:

– Я могу быть полезен, так как многих знаю в Иудеи. Мне известны те, кто подстрекает народ против тебя и твоих воин, прокуратор. К тому же я обучен грамоте и…

– Хорошо! Считай, что ты у меня на службе, – прервал я его. – Теперь, Иуда, каждый месяц, где бы ты ни находился, присылай мне донесение о том, что происходит вокруг! Понял? Получать же жалование отныне будешь как тайный мой соглядатай из римской казны! И не вздумай обмануть меня! На расправу я очень скор! Да, доносы свои отныне будешь подписывать Искариот, или Гончар.

Иуда, низко кланяясь и отступая назад, кивал в знак согласия. Конечно, он всё понял. И я не сомневался, что мой новый соглядатай станет выполнять в точности все будущие поручения. Иуда уже почти дошел до кустов, откуда его выволокли полчаса назад, как вдруг остановился и сказал:

– Повелитель, но я не могу уйти просто так!

– В чём дело? – мои брови удивлённо полезли вверх. Я строго взглянул на своего только что принятого на службу соглядатая. – Ты хочешь получить деньги за ещё не проделанную работу?

– Ты ошибаешься, игемон! – ответил Иуда, нагловато ухмыляясь. – Моя работа уже сделана и вот результаты! – кивнул он сначала на пять мёртвых тел, распростёртых на земле, а затем, указав рукой в сторону дороги, добавил, – а вон и следующие поспевают!

Я посмотрел в указанном направлении и увидел, как мои воины тащат на верёвках связанных пленников.

– Тот, высокий в чёрной накидке, Захария! – тихо проговорил Иуда.

Мне не оставалось ничего другого, как заплатить ему обещанное вознаграждение. Кошелёк, наполненный золотыми римскими монетами, перекочевал в руки Иуды. Он быстро прикрепил его себе на пояс, но уходить не собирался.

– Что ещё? – недовольно спросил я, поняв, что мой соглядатай опять хочет о чём-то попросить.

– Игемон, мне нельзя так просто уйти. Никто не поверит, что смог я от вас убежать. Нужна какая-то веская причина для того, чтобы вы меня отпустили. Надо что-то придумать, – сказал Иуда. Он мучился сомнениями и страхом, и это было вполне естественно. Казнить соплеменников, а самому потом не оказаться в придорожной канаве с перерезанным горлом, – об этом действительно стоило серьёзно подумать. Иуда прекрасно понимал, что ему грозит, если кто-то узнает о его преступлении.

– Понял! Тебе, сын Рувима, нужно доказательство непричастности ко всему произошедшему? Правильно мыслишь, иудей! Ну, что ж, мне придётся лично обеспечить твоё алиби. Сделаем так, что ты будешь выглядеть пострадавшим от жестоких римлян.

После этих слов я подошёл к не подозревавшему ничего Иуде и, схватив того за правое запястье, положил его руку на ствол поваленного дерева. Он совсем не сопротивлялся.

– А ну-ка, растопырь пальцы! Пошире, пошире! – потребовал я от Иуды. Он обвёл всех стоявших рядом римских воинов недоуменным взглядом, совершенно не понимая, чего от него хотят, но, тем не менее, быстро выполнил мой приказ. Далее всё произошло настолько быстро, что он даже не успел испугаться, ибо стоял как заворожённый, наблюдая за моими действиями. Я же, тем временем, мгновенно выхватил из ножен меч, лезвие которого хищно блеснуло на солнце. Взмах мой был неуловим, а удар резок и точен.

– Вот твоё алиби, Иуда из Кериота!

От внезапной боли, которая вывела его из оцепенения, Иуда взвыл противным тонким голосом. Он завертелся на месте волчком, в испуге схватился за голову и, размазывая по волосам кровь, безоглядно бросился бежать, не разбирая дороги, прямо через колючие кусты дикого тёрна. Уже несколько секунд спустя все забыли об Иуде, и ничто на поляне не напоминало о нём, кроме двух отрубленных на его руке пальцев – большом и указательном, оставшихся на стволе поваленного дерева.

Был поздний вечер. Я сидел на балконе и ожидал доклада. Воспоминания о давно ушедших днях занимали мои мысли, когда в зал с факелом в руке вошёл центурион Савл. Тихо подойдя ко мне, он остановился.

– Что там Савл? – спросил я своего помощника.

– Искариот, покинув дворцовый сад, прошел по переулкам города и остановился у дома первосвященника иерусалимского Храма, – коротко доложил Савл.

– Это всё?

– Прежде чем постучать в ворота, он, не желая быть случайно узнанным кем-нибудь, накинул на голову капюшон. Видимо, его ждали, потому как сразу же в саду забегали многочисленные слуги и рабы. Через некоторое время из дальней калитки вышел небольшой отряд, человек в пятнадцать-двадцать, который направился…

– Хорошо, Савл, я понял!

Куда направился тот отряд, мне и без дальнейшего доклада было понятно.

– Значит, дело обстоит так! Сегодня ночью проповедника из Капернаума схватят слуги первосвященника и храмовая охрана, – сделал я окончательный вывод. Мне ли было не знать планов главного иудейского жреца, чтобы не догадаться, для чего и за кем Каиафа послал в ночь всю свою храмовую стражу. Савл кивнул мне в ответ, соглашаясь с моими словами. Он постоял недолго, ожидая дальнейших приказаний, но, видя, что мои мысли заняты совершенно другим, тихо покинул зал, оставив меня одного.

«Что, ж! Это их дело, – раздумывал я, выйдя на дворцовую террасу и прохаживаясь по ней. – Мне вмешиваться в эти интриги непристойно. Однако главный свидетель у Каиафы в лице тайного моего соглядатая теперь, стало быть, есть! Посмотрим, выставит ли первосвященник его на суд, и станет ли тот давать показания? Да, не думал, что Каиафа будет так стремительно действовать. Но какую же роль первосвященник отводит мне? Неужели он рассчитывает моими руками совершить задуманное им? Не так, однако, глуп, этот Иосиф Каиафа! Но, хитёр, ох и хитёр же первосвященник и тесть его Ханан! Ведь они вместе, кажется, ещё года три назад пытались склонить меня на свою сторону, получить поддержку и… Стоп, стоп, стоп! А, когда же я впервые услышал о нищем проповеднике из Капернаума? – невольно пришёл мне в голову вполне естественный вопрос. Я ненадолго задумался, считая про себя годы своего пребывания здесь в должности прокуратора. – Ну, правильно! Три года назад. Надо же, какое совпадение!?»

Приезд первосвященника ко мне и поступление накануне первых сведений из Галилеи от моего соглядатая Искариота, который следовал за проповедником повсюду, ибо считался одним из самых его любимых и верных учеников, совпадали по времени. И это было удивительно. Ведь события те оказались фатальными, ибо имели двоякое значение лично для меня. Будучи, с одной стороны, вполне обычными, даже обыденными, так как являлись моей будничной работой, они в итоге перевернули жизнь и развернули судьбу не только мою, но ещё очень и очень многих людей. Только вот об этом станет известно по прошествии не одного десятка лет. А тогда, три года назад…

Шёл 784 год от основания Рима. Уже остался в прошлом праздник весеннего равноденствия, считавшийся у иудеев началом нового года. Наступило лето. Начало июня выдалось сухим и жарким. Жизнь бурным и неукротимым потоком катила дни и недели, хорошие и плохие, по просторам земли Палестины, оставляя следом за собой разные события. Для одних людей они были знаменательные и приятные в последующих потом воспоминаниях, для других же, наоборот, трагичные и тяжёлые, оставляющие кровоточащие незаживающие раны в их сердцах.

Для меня тот год оказался на редкость неудачным: бурные ссоры с местным духовенством, требовавшим для себя особого положения, бесконечные бунты и мятежи, раздиравшие Иудею на части. Решению этих проблем приходилось посвящать много времени. Мои воины измучались, усмиряя мелкие выступления всякой черни. Вот, собственно говоря, чем вынужден был заниматься прокуратор.

В тот день, когда неожиданно прибыл первосвященник, я как всегда разбирал многочисленные жалобы торговцев, крестьян, пастухов, ремесленников и прочих плебеев на убытки и разоры, якобы чинимые им моими воинами. Мне было прекрасно известно, что все эти письма являются результатами давнишней моей вражды с главным жрецом иерусалимского Храма. Первосвященник всегда старался использовать любую возможность, дабы показать недовольство народа мной, римским прокуратором, как верховным правителем Иудеи. Я прекрасно понимал всю хитрость и изворотливость своего противника, так как в секретных сообщениях мои многочисленные соглядатаи доносили, что первосвященник Каиафа и некоторые члены Синедриона часто ругали римскую власть. Не трудно было догадаться, что именно они тайно подстрекали иудеев на бунты и мятежи, не жалея на подкуп золота и серебра, но, к сожалению, у меня не было достаточно улик и доказательств, дабы предъявить обвинения главному жрецу и сместить его с должности. Заговорщики и бунтовщики сильно досаждали власти, ведь они не давали возможности крестьянам нормально работать в поле и собирать богатый урожай, грабили их дома, угоняли скот, а всё это не могло не сказаться на налогах. Поначалу меня эти внутренние проблемы особо не волновали.

«Пусть бунтуют и режут друг друга. Мы поддержим одних против других, дабы они сами навели порядок в своём доме, но под присмотром Рима. Главное – собрать подати с населения!» – так думал я, читая очередную жалобу на своих воинов, которым дал право взимать дополнительную плату за проезд по дорогам и мостам, а также через городские ворота, ведь мои легионеры рисковали жизнями, охраняя торговые пути от всяких бандитов и бродяг. Но в конце концов мятежники так распоясались, что стали нападать на сборщиков податей. Такое положение дел грозило уменьшить поступления в казну, а это уже считалось государственным преступлением, прощать которое было нельзя.

Мне никогда не приходило в голову докладывать о таких мелочах в Рим, ибо я считал всё это суетой, о которой не следовало ставить в известность Сенат и тем более кесаря. У прокуратора имелось достаточно сил, чтобы привести к покорности мятежные города, изловить зарвавшихся бунтовщиков и жестоко расправиться с ними, распяв бандитов, словно рабов, на крестах вдоль дороги, как того требовали законы Рима.

Итак, я занимался жалобами торговцев, когда доложили, что прибыл первосвященник Каиафа.

– Что он хочет? – спросил я.

– Просит об аудиенции, игемон! Вместе с ним приехал ещё один иудей! Худой, но весь такой важный и напыщенный. Сказал, что член Синедриона.

– Больше он ничего не сказал?

– Нет, игемон! Кроме того, что они прибыли по очень важному делу, более ничего. Правда, приехали они очень недовольные и злые, о чём-то спорят между собой. Требуют, чтобы ты их принял! – ответил центурион.

– Проделав такой длинный путь, на обыденные темы не беседуют. Требуют, значит, встречи? – усмехнувшись, немного саркастически переспросил я. Меня, конечно же, удивил этот визит двух важных сановников, потому как иудейские священники обычно не совершали столь долгие переезды. Я даже догадался, кто был спутником главного жреца. Наверняка, Каиафа прибыл ко мне со своим тестем, который сам когда-то был первосвященником. Звали его, кажется, Ханан. Он действительно был членом Высшего совета и пользовался непререкаемым авторитетом в Иерусалиме среди местного духовенства. Зная характер этих двоих, их высокомерие и гордость, мне не представляло особого труда понять, что прибыли они не с пустяшным делом.

Хотя меня и самого пожирало нестерпимое любопытство узнать цель приезда этих двух жрецов, но, тем не менее, я не сразу пригласил прибывших войти в зал, а напротив, подержал их немного в приёмном покое, чтобы дать повод ещё более возбудиться и разозлиться.

«Пусть подождут! Человек возбуждённый, особенно разозлившийся, не способен скрывать своих эмоций и порой говорит не то, что нужно было бы сказать в данный момент, а что следовало скрыть. Сейчас они будут что-то просить, в очередной раз жаловаться на моих воин, начнут спорить, угрожать, надеясь меня перехитрить и выторговать для себя какие-то уступки», – сделал я вывод, наблюдая с террасы за первосвященником и прибывшим с ним спутником. Они меня не видели, поэтому я мог спокойно размышлять. Каиафа и Ханан стояли рядом и о чём-то возбуждённо переговаривались, причём было заметно, как сильно нервничал первосвященник, и как его спутник что-то сердито ему говорил.

– Проводите моих гостей в сад. Пусть подождут там! – приказал я и пошёл в сторону лестницы, ведущей в сад, где решил лично встретить иудейских жрецов, дабы потом самому проводить их в приёмный зал моей резиденции.

«Ничего удивительного, что Каиафа приехал с Хананом, – не торопясь, раздумывал я, – во-первых, Ханан бывший первосвященник. Он пользуется огромным авторитетом среди членов Высшего совета и Синедриона, а, во-вторых, он всё-таки тесть Каиафы и первый его советник во всех делах».

Мои рассуждения были совершенно правильны, ибо главный смотритель Закона и шага не делал без одобрения своего важного родственника. Пока я спускался с террасы, первосвященник Каиафа и Ханан, бывший когда-то главным жрецом, медленно прогуливались по садовым дорожкам. Когда мой помощник пригласил их войти в зал для аудиенций, я встретил гостей как раз у входных дверей. Хотя они выглядели уставшими, но от моего предложения умыться с дороги, присесть, отдохнуть отказались. Мне и самому не терпелось узнать о цели приезда самый влиятельных граждан Иерусалима, но я не спешил начать разговор, давая возможность им первыми приступить к изложению сути проблемы, с которой они прибыли ко мне.

Гости тоже вели себя степенно и неторопливо, с трудом скрывая своё нетерпение приступить к важному для них делу. Но… Они не желали, видимо, начинать разговор раньше меня. Я принял их игру, а потому после традиционных приветствий, длинных и утомительных, но обязательных по их традиции, пригласил Каиафу и Ханана отобедать вместе, хотя и понимал, что они не примут этого приглашения. Однако, хлопнув в ладоши, я приказал прибежавшему на мой зов рабу, накрыть стол в зале приёмов. Ответная реакция важных гостей была вполне предсказуема. Они с плохо скрываемым раздражением отказались от угощения и предложили мне пойти прогуляться в сад, откуда только что пришли.

– Хочется подышать свежим воздухом, походить, ноги поразмять, а то затекли от долгого пути, – нахмурившись, сказал Каиафа. Я сразу понял хитрость иудейских священников. Они просто не хотели, чтобы наш разговор слышали посторонние.

«Что ж, это уже интересно! Можно и согласиться!» – подумал я и, не сказав ни слова, резко развернулся на месте.

В саду никого не было. Легионерам, каждый час делавшим обход, я приказал оставить нас одних и только после этого в готовности повернулся лицом к своим гостям, как бы приглашая их к разговору. Они не заставили себя долго ждать.

– Игемон, римскому кесарю и Сенату грозит смертельная опасность!!! – очень серьёзно и почти шёпотом, приблизив почти вплотную, произнёс первосвященник. Его лицо было так близко, что я почувствовал исходящий из его рта дурной запах. Мне стало неприятно, и я чуть отступил назад. Однако жрец воспринял этот мой поступок по-своему. Слова Каиафы о смертельной опасности Рима были сказаны весьма многозначительно, а потому и решил, что они произвели на меня сильное впечатление. Первосвященник замолчал, приняв такую позу, будто ждал награду за свои грядущие заслуги. Мой ответ расстроил Каиафу и его спутника. Я не придал этому сообщению серьёзного значения, но и не упустил случая чуть уколоть самонадеянного жреца.

– Да что ты говоришь, Каиафа? На нас кто-то собирается напасть? Где же стоит несметная армия вторжения, и кто враги наши? Если знаешь, говори скорее…! Я ничего не слышал, никто не доносил мне об этом! Я в полном неведении. Давай, спасай империю, первосвященник! А то я, прокуратор римский, проморгал, проглядел, проспал врагов, и только ты оказался истинным и ревностным защитником Рима и не дремал, – удивлённо вскинув вверх брови и сделав озабоченное лицо, также шёпотом, правда, немного саркастически ответил я главному жрецу.

– Не говори так, прокуратор! – первосвященник понял моё скептическое отношение. Его, важного сановника, конечно же, удивила, и даже немного обидела столь необычная реакция прокуратора, но более всего его разозлил чуть издевательский тон недоверия к нему, который прозвучал в моём ответе.

– Ты зря смеёшься, римлянин, ибо не знаешь, что угрожает целостности империи. Опасность та не внешняя, но исходит изнутри, и она хуже измены и предательства, что случаются на поле брани, потому… – подавив в себе ненависть ко мне, старался спокойно говорить первосвященник.

– Откуда тебе ведомо, что происходит на поле брани, жрец? Разве ты был воином и участвовал в сражениях? – я не дал Каиафе закончить фразу, прервав его грубо и властно. От моих слов жрец побагровел. В этот миг он готов был порвать меня на куски или отдать толпе, чтобы та забила меня по их иудейскому обычаю камнями, но не в его силах было принять такое решение. Первосвященнику оставалось только проглотить свою обиду.

– Опасность та духовная, распространяющаяся как болезнь заразная быстро и неуловимо. Вы не успеете даже оглянуться, как этот тяжёлый недуг поразит самое сердце империи. Ты ведь знаешь, что мы, как верные слуги… – но я вновь перебил иудея.

– Не пустословь, Каиафа! Говори яснее! Что ты ходишь всё вокруг да около. Я же вижу, что вы приехали не для того, чтобы рассказывать мне небылицы о мифическом враге, угрожающим империи, и клясться в своей любви и верности римскому кесарю и Сенату, – мой голос прозвучал жёстко и громко. За четыре года мне так и не удалось привыкнуть к манере иудеев начинать разговор издалека, при этом говорить витиевато и мудрёно намёками и притчами. Но более всего меня разозлило упоминание Каиафы о себе, как о верном слуге империи, защищающем её от коварных врагов, известных только ему. Главный жрец не стал как обычно спорить со мной.

– Хорошо, игемон! Ты умён и прозорлив, поэтому слушай! – начал первосвященник после небольшой паузы, с плохо скрываемой ненавистью взглянув на меня. Его и без того выпуклые глаза ещё более вылезли наружу и, казалось, что вот-вот ещё немного, и они вообще выпадут, оставив глазницы пустыми. Он тяжело дышал, пот крупными каплями струился по его жирной побагровевшей шее. Первосвященник ещё раз посмотрел на меня своими выпученными, налитыми кровью глазами.

– Не далее как два дня тому назад, – начал он говорить, медленно и чётко выговаривая каждое слово, – какой-то грязный и нищий оборванец, называющим себя посланцем божьим, ворвался в главный иерусалимским Храм, где в то время было много народа, и богохульствовал в сем священном месте, тем поступком осквернив святость Храма, нарушив наши традиции и поправ законы. С площадной руганью и непристойной бранью накинулся он на честных торговцев и менял и, учинив сие безобразие, поломав лотки и палатки, разбросав товары и деньги, повыгонял их всех несчастных на площадь под открытое небо, прямо под дождь и ветер. Он нанёс им вред явный и ущерб невосполнимый, ибо пострадали они не только материально. Кто возместит их потери? Мы требуем по настоянию Высшего совета задержать его, предать суду Синедриона, где и вынесем ему смертный приговор, – закончил Каиафа, всё более багровея от распиравшего его негодования при воспоминании о бесчинствах, творимых в Храме каким-то нищим разбойником. Видимо, безобразия, о коих он поведал мне, сильно озаботили первосвященника, коли, заставили его проделать такой длинный путь от Иерусалима до Кесарии. Только вот я в рассказе Каиафы не усмотрел что-либо опасного и страшного для императора и Сената, но одно мне стало совершенно ясно – это цель его приезда. Я тут же понял, что оба этих иудея хотят моими руками наказать какого-то неизвестного бродягу, причём покарать того жестоко, ведь Каиафа обмолвился о смертном приговоре ещё несостоявшегося суда. Наш разговор становился интересным, ибо приобрёл вполне конкретное содержание.

– Ты что говоришь, книжник? Видно переутомился с дороги? Совершенное деяние не заслуживает смертной казни. Подумаешь, перевернул пару прилавков, сломал несколько лотков и выгнал на улицу десяток менял. Мыслимо ли за такие дела лишать человека жизни? Ведь, как я понял, он даже никого не грабил и деньги не отбирал. Могу для порядка приказать, чтобы его выпороли розгами. Но я, например, поступил бы также как и он, если, скажем, в храме Юпитера кто-нибудь вздумал торговать мясом. А потом зачем его передавать Синедриону, да и суд какой-то устраивать, коли, вы уже решили казнить возмутителя спокойствия? Убейте его прямо там, где увидите! Я же лично в действиях того, на кого жалуетесь, угрозы кесарю и Риму не вижу. Сие есть ваше внутреннее дело, именно ваше и вашего Синедриона. Если он виноват, судите его, но не только по вашим законам, а по совести и чести, чтобы потом самим не быть судимыми.

Каиафа вздрогнул, услышав мою последнюю фразу, и с исказившимся от злобы лицом, с ненавистью в голосе угрожающе тихо проговорил, будто змея прошипела:

– Ты, прокуратор, говоришь его словами.

– Я говорю своими словами, жрец! И слово моё – закон! Я не буду заниматься вашими внутренними проблемами и распрями. Мне жаль время, что вы потратили на дорогу в Кесарию. Одни словом: зря вы приехали! Зря! Не пристало мне, римскому наместнику в Палестине, решать базарные дела иудеев, даже если оба они первосвященники, правда, один из них бывший, – не удержался я оттого, чтобы лишний раз не напомнить Ханану о его позорном смещении с важной должности жреца моим предшественником Валерием Гратом.

Однако мой отказ не произвёл на первосвященника Каиафу должного впечатления.

– Ты не прав, прокуратор! Но не за тобой последнее слово! У нас есть Закон и по этому Закону … – начал Каиафа, но договорить ему я не позволил.

– В Иудее сейчас один закон, римский, а значит и слово прокуратора должно пониматься как последнее и не подлежащее обжалованию! Ты понял меня, Каиафа? – грозно прозвучали мои слова. Своим взглядом я буквально буравил первосвященника насквозь, и строгая усмешка на моих губах как бы говорила ему, предупреждала: «Только попробуй пойти против меня и тогда сам, своей спиной, узнаешь, что здесь закон один для всех, и этот закон – прокуратор и кнут его центуриона!»

На этом наш разговор закончился. Я резко развернулся, собираясь уйти, но боковым зрением заметил, как вдруг спутник Каиафы, этот напыщенный и надменный Ханан, не желавший всё никак забыть своего былого могущества, весь затрясся и задрожал от злости. Он сжал тонкие свои сухие пальцы в маленькие кулачки и тонким визгливым голосом неожиданно, по-моему, даже для самого себя закричал во всё горло.

– Ты не можешь и не должен так поступать, игемон!!! Тот богохульник и вероотступник не только осквернил Храм великого Соломона, устроив в нём скандал с дракой. Он повыгонял честных людей на улицу и пообещал разрушить нашу святыню и город вместе с ним заодно, не оставив камня на камне! – на одном выдохе высказал бывший первосвященник свои мысли и замер в ожидании моей ответной реакции, видимо, испугавшись собственной смелости.

– Да будет тебе, старик! Выпей воды! – рассмеялся я от души, ибо услышанное мной было полнейшей чепухой. – От возраста своего ты совсем, видно, лишился разума. Как же, по-твоему, он собирается сделать это – превратить в развалины Иерусалим? Призовёт, наверное, из чужих краёв несметные полчища варваров, подкупит моих воинов, чтобы они претворили сей коварный замысел в жизнь: порушили ваши дома, пожгли нивы, поубивали рабов ваших и слуг?

– Не смейся, игемон, не смейся! Самозванец тот не только грозил разрушить Храм и священный город, он обещал на обломках и развалинах этих построить своё царство и быть царём в нём. Разве те слова не угроза Риму? Не угроза императору? Вслед за этим оборванцем пойдут тысячи таких же, как он, нищих попрошаек и голодранцев, вот они как раз порушат веру и уничтожат государство. Разве ты, римский прокуратор, не должен защищать интересы империи и безопасность её границ? Разве не твоя прямая обязанность защищать верных слуг империи? Разве ты не присягал на верность императору? Это… – старик даже не смог закончить до конца свою речь, ибо, распыляясь от собственного крика всё больше и больше, он вдруг закашлялся и замолчал, тяжело ловя ртом воздух, которого, казалось, ему не хватало. Ханан схватился руками за ворот рубашки, разорвал её и только после этого смог свободно вздохнуть полной грудью. Неожиданный приступ удушья отпустил старика, и после этого он даже как-то немного успокоился.

– Ты здорово всё повернул, старик! – ответил я, дав отдышаться бывшему первосвященнику. Настроение моё было окончательно испорчено. Я почувствовал, как внутри меня начинает зарождаться и клокотать ураган злости и ярости к этим лукавым иудеям. Ещё секунда и мой неукротимый гнев был готов вырваться наружу, но я сдержал его.

– Ты здорово всё повернул, старик! – вновь повторил я свою только что сказанную фразу, – значит, по-твоему, вроде как я прозевал врагов Рима, а ты, бывший жрец, бдел и радел о безопасности. Только меня не проведешь этими вашими хитростями и уловками! Вы мастера передёргивать слова. Но только помни, что сей оборванец, который вас так сильно страшит, сам иудей, и царём собирается стать вашим, иудейским, но не римским кесарем и даже не консулом. Не моё это дело, но ваше!

Я давно устал от разговоров и попыток изворотливых книжников перехитрить и в который раз уже втянуть меня в решение своих внутренних проблем, поэтому-то, развернувшись к ним спиной, быстро двинулся к лестнице, ведущей во дворец, давая понять, что аудиенция закончилась. Но покинуть сад я так и не смог. Меня остановили слова, которые громко прокричал вслед первосвященник Каиафа, хранившего полное молчание в течение всего того времени, когда его спутник своими доводами и хитростями старался запугать меня, римского прокуратора. Услышав необычное признание из уст самого главного иерусалимского жреца, я невольно замер на месте.

– Кесарь – наш император и никто другой нам не нужен! – отчётливо выкрикнул главный священник иудеев.

– Ты ли это говоришь, Каиафа? – моё удивление действительно было искренним. Зная отношение первосвященника ко мне и вообще ко всем римлянам, я понимал, с какими противоречиями сейчас боролся жрец, выдавливая из себя слова о любви к Риму.

– Как понять слова твои? Присягаешь ли ты на верность императору? Я правильно разобрал смысл сказанного тобой?

– Не передёргивай, прокуратор! Я сказал то, что сказал, и ни слова больше! А если будешь медлить и мер никаких не предпримешь, мы от имени Высшего совета направим жалобу в римский Сенат!

Такой наглости я стерпеть уже не смог. Ярость, было ушедшая, вновь рванула из меня громким и хриплым криком, скорее похожим на звериный рык, нежели на человеческий голос. Мой внезапный гнев не на шутку перепугал прибывших нежданных «гостей».

– Жаловаться на меня захотели, книжные черви? На меня, римского наместника?! Слишком смелыми стали, иудеи? Давно видно по вашим спинам не гуляли кнуты моих легионеров! Что ж, попробуйте!!! Только потом не пожалейте! Предупреждение ваше воспринимаю как угрозу себе, а значит и Риму, ибо являюсь здесь имперским наместником, а посему любое ваше действие буду жестоко пресекать. Оба свободны! Я вас не задерживаю! … Пока не задерживаю! – многозначительно и весьма угрожающе прозвучала моя прощальная фраза.

Оба священника стояли молча, бледнея от страха и дрожа от ненависти, ибо сделать ничего не могли. Они находились в моей полной власти. Я же был просто взбешён. Моё негодование вызвала наглая выходка жрецов, поставивших себя наравне со мной, римским прокуратором, и позволивших себе угрожать мне. Не попрощавшись с ними, я круто повернулся и ушёл из сада.

«Жаловаться вздумали? Напугать решили? Пусть только попробуют! Не осмелятся, ибо знают, что я никогда не забуду сего их поступка, да и лишний раз ссориться со мной не захотят. К тому же им предоставлена полная свобода действий в решении этого вопроса», – думал я, покидая своих «высоких гостей». О том, что первосвященник уже пытался жаловаться, мне было давно известно. Полгода назад мои воины перехватили гонца с письмом от Каиафы, в котором тот доносил легату Сирии на чинимый мною произвол. Первосвященник даже подумать не мог, что я имею тайных соглядатаев в его окружении и даже среди домашней челяди. К тому же Каиафа не предполагал, что мне было хорошо известно, кто из моих слуг, нанятых из местных жителей, тайно доносит главному жрецу обо всём, что происходит в резиденции. Мне стоило только пошевелить пальцем, чтобы этих людей не стало вообще, но я не трогал их, справедливо полагая: «Пусть всегда будут на моих глазах и доносят своему хозяину то, что я посчитаю нужным».

Первосвященник Каиафа, так и не добившись от меня никакой помощи, вечером того же дня отправился со своим тестем Хананом домой, в Иерусалим. Я был доволен результатом своей встречи с ними. Мне удалось поставить этих двух высокомерных иудеев на место. Кстати, они не сделали для меня открытия, когда говорили о нищем самозванце, устроившим скандал среди торговцев в Храме. Ещё задолго до встречи с первосвященником я стал получать подробные доносы о деятельности некоего проповедника из Капернаума. Хотя эта область и не находилась под моим управлением, но мне по должности следовало знать, что происходит на соседних территориях, потому-то и заслан был в ближайшее окружение нищего проповедующего бродяги мой человек, который внимательно следил за ним. Тайный соглядатай работал хорошо и держал меня в курсе всех дел капернаумского проповедника, помогая отслеживать каждый его шаг, знать даже мысли и ближайшие планы.

В кабинете было довольно сумрачно и прохладно. Тяжёлые шторы закрывали огромные, от пола и до потолка окна, выходящие на море, и только еле доносившийся шум прибоя приятно нарушал царившую в комнате тишину. Я только успел войти, как немного хрипловатый голос, раздавшийся из дальнего угла моих личных покоев, заставил меня чуть вздрогнуть.

– Ты совершил опрометчивый поступок, прокуратор Иудеи Понтий, по прозвищу Пилат! – грубо заявил некто, чьё лицо было сокрыто под чёрным капюшоном. Посторонний человек не смог бы незамеченным войти в кабинет прокуратора, минуя стражу, стоявшую внизу около лестницы. Тем не менее, кто-то тайно проник в мои апартаменты, и намерения этого неизвестного я не знал, так что было от чего впасть в панику. Но я был воином и потому научился сдерживать свой страх.

«Если он сразу на меня не набросился, то, стало быть, пришёл не как тайный убийца, хотя и мог накинуть на мою шею удавку или вонзить в спину нож! Тогда в качестве кого он здесь?» – размышлял я про себя, медленно раздвигая шторы на окнах, дабы в комнате стало светло, и можно было бы рассмотреть незнакомца, сидевшего в тени. Именно поэтому мне не удалось заметить его сразу после того, как я вошёл в свой кабинет.

– Ты всегда был догадливым, прокуратор! Я пришёл не убивать тебя, не время ещё. Открывай, открывай шторы! Я подожду, – спокойно довольно низким голосом проговорил странный незнакомец, сидя в моём кресле. Он будто прочитал мои мысли.

– Кто ты такой и как попал сюда? – стараясь не выказывать своего волнения, спокойным голосом спросил я неизвестного мне человека.

– Не важно, прокуратор, как я вошёл в твой кабинет, для меня нет преград в этом мире! Главное в том, кто я есть! Но сейчас разговор не обо мне, ибо ты совершил очень большую ошибку, Понтий Пилат! – продолжал говорить незнакомец, пристально и чуть насмешливо глядя мне прямо в глаза. Этот взгляд я выдержал. Тем временем в кабинете, несмотря на приближавшийся вечер, стало как-то светлее, но мне было не досуг обращать внимание на подобные странности. Незнакомец, развалившись, сидел в моём кресле и вёл себя как человек, привыкший повелевать. Наверное, он считал себя хозяином положения, ведь посмел же незваный гость самовольно вторгнуться в покои прокуратора Иудеи. Он сбросил с головы капюшон.

Его немного вытянутое и очень бледное лицо заканчивалось чуть заострённым подбородком, на котором росла короткая бородка. Совершенно чёрные глаза незнакомца показались мне безжизненными и холодными. На покатом лбу от тонких бровей вверх к залысинам, постепенно суживаясь, шли две толстые жилы, видимые только при попадании на них дневного света. Они мне явно что-то напоминали, но вот что, понять я сразу не смог…

– Ошибку говорю, ты совершил, прокуратор! – громко крикнув, прервал незнакомец мои наблюдения. Он чему-то довольно ухмылялся, и это меня разозлило.

– Ещё раз спрашиваю, кто ты, как твоё имя и о какой ошибке ты тут мелешь! – стараясь сдерживать свой гнев, спросил я человека в чёрном плаще.

– Кто я, кто я?… – немного задумчиво проговорил неизвестный, – не хотел бы тебя пугать, прокуратор, сказав, кто я на самом деле, но вижу, нервы у тебя крепкие.

– Кто ты? И что за ошибку я совершил? – вновь прозвучал мой настойчивый вопрос, ибо не досуг мне было сейчас затягивать разговор. Я думал, как лучше задержать этого нахального посетителя и затем уже в подвале выбить из него не только признания, от кого и зачем он подослан, но и дать ему урок вежливости на будущее.

– Имя моё тебе ничего не скажет, но зовут меня Велиар. А ошибка твоя заключается в том, что ты отказался помочь первосвященнику Каиафе.

– Никогда не слышал о тебе, Велиар! А в своих ошибках я разберусь сам! Первосвященник же пусть…

Незнакомец грубо оборвал меня, не дав договорить. Я немного опешил и даже впал в лёгкое оцепенение, ибо во всей Иудее не нашлось бы ни одного человека, который осмелился бы совершить столь наглый поступок. Неизвестный же, представившийся Велиаром, тем временем стал назидательно выговаривать мне, словно хозяин своему рабу:

– Нельзя отказывать в помощи тем, кто о ней взывает. Попроси у них золото за услугу, и они дадут. У Каиафы много богатства, да и тесть его не бедный человек. А ты, римлянин, имеешь молодую жену. Она ведь мучается здесь, в этой глуши. Если вдруг заболеет вскоре, то и умереть даже может. Возьми деньги, схвати проповедника, поезжай в Рим, купи себе там хорошую должность. Я обещаю помочь тебе, и слово своё даю! А в подвал отправить меня, дабы научить уму разуму, навряд ли, сумеешь! Да и не советую тебе это делать!

Высокомерное поведение незнакомца, его нравоучительный тон стали меня раздражать. Он, развалившись хозяином, сидел передо мной в моём же кресле, поучал меня и ждал ответа. Ну и какой ответ я мог ему дать?

– Вон! Пошёл вон, наглец! А не то прикажу выдрать тебя кнутом!

– Не пожалей, прокуратор! – зло проронил тот, чьё имя было Велиар.

– Угрожаешь? – недобро усмехнувшись, спросил я.

– Угрожаю! – смеясь, открыто бросил мне в лицо странный гость.

– Не боишься? – вновь последовал мой вопрос, заданный таким тоном, что любой посторонний, даже не знакомый со мной человек воспринял бы его как грядущую смертельную опасность. Мне нравились смелые люди, но я никогда не прощал беспечной наглости, за которую следовало отвечать тому, кто совершил сей необдуманный и грубый поступок. Поведение же Велиара, весьма вольно чувствующего себя в моём доме, было просто вызывающим и весьма самонадеянным, поэтому его ответ меня не удивил. Я ждал именно такой.

– Не боюсь! – коротко сказал незваный гость. – А чего мне бояться? Это тебе следует опасаться, ведь Клавдия, твоя жена…

Закончить свою фразу Велиар не успел. Я недаром считался непревзойдённым во всей римской армии метателем дротиков, за что и получил в подарок от императора золотое копьё, а от легионеров своё прозвище, навсегда сросшееся с моим именем в одно целое. Однако под рукой дротика не оказалось, зато под плащом я всегда носил пару кинжалов, а боевые ножи мне удавалось бросать столь же искусно, как и копьё.

Никто на свете, ни один человек, будь он даже опытным воином, не смог бы уклониться от моего стремительного броска. С такого короткого расстояния промазать было просто невозможно, да я и не промахнулся, потому что собственными глазами увидел, как первый кинжал глубоко по самую рукоятку, долго потом ещё вибрировавшую жалобным, дрожащим звуком, вошёл в живот Велиара. Лезвие второго ножа смачно вонзилось в его горло, насквозь пробило шею и пригвоздило моего гостя к деревянной спинке кресла. Из открытого рта Велиара хлынул поток чёрной крови. Он захрипел, схватился обеими руками за рукоятку ножа, который торчал из его горла, и резко выдернул острый клинок. Я стоял неподвижно, как заворожённый от увиденного. После моих бросков человек должен был умереть, а он, обливаясь кровью, не собирался расставаться с жизнью. Велиар поднялся из кресла и встал на ноги. Такого не могло быть, но это невероятное действие происходило на моих глазах, и я не мог не поверить в реальность творящегося в моём кабинете безумия.

– Хорошие броски, очень хорошие! Ты настоящий мастер, Пилат! Только ты крепко пожалеешь о нём, прокуратор, но поздно будет, – грозно прохрипел стоявший позади кресла Велиар. – Я не забуду твоего броска никогда! Мы ещё встретимся с тобой, прокуратор! Только тогда уже удар будет за мной!