Заносы Тропин Борис

Светлые образы современников

Предполагалось, что все мы в строгих рамках социалистического реализма начнем воспевать героический труд советского народа и создавать светлые образы современников: тружеников серпа, меча, орала, молота и наковальни, токарного, сверлильного, фрезерного станков и даже станков с ЧПУ. Подбодрили: не надо пугаться, соцреализм – это не узкое понятие, а широкое полотно нашей разнообразной, богатой трудовыми свершениями жизни. Можно даже критиковать, но, конечно, не все время и не всех подряд, чтобы не впасть в крайность и не выпасть из соцреализма.

Первые результаты оказались странно крылатыми. А дальше вообще…

Руслан создал светлый образ девушки-комсомолки, которая, начитавшись правильных, зовущих вдаль книг, приехала строить КамАЗ. Ее определили в бригаду и поселили в общежитии. Большая стройка захватила-завертела юную комсомолку, и за месяц она насмотрелась такого, что выбросилась из окна седьмого этажа.

Руслана поправили. Но он сказал, что описал реальный случай, что сам был в этих Набережных Челнах и строил этот завод. И у него даже грамота есть с благодарностью за хорошую работу. Показал грамоту. Его все равно поправили. Месяца два Руслан ходил хмурый, а потом принес повесть про молодого парня, бомжа и хулигана, которого в конце концов зарезали такие же хулиганы. «Исправился»!

Юра создал светлый образ столичного алкоголика-интеллектуала, который любил залезать в мусорный контейнер, где ему никто не мешал, и мечтал. Мечты его были светлы и крылаты.

Володя живописал целую галерею образов космических наркомов и алконавтов с разборками между ними и полицией, тоже космической, разумеется.

А Валера, тот вообще, вылепил удивительный образ архангела Гавриила, и до того здорово, что все поразились – как живой!

Светлые и прозрачные образы Сталина, Берии и Хрущева удалось создать Игорю. В его повести они бродили по кремлевским зданиям в виде призраков и пугали служащих.

Илья отразил непростую, но разнообразную жизнь целой психбольницы, причем с удивительными подробностями. А когда это творение обсуждалось, многие выказали завидные знания по многим вопросам этой темы. Я даже удивился – какой народ грамотный! «У нас там полсеминара от армии спасалось, – пожал плечами Валера. – Обычное дело!»

Таня написала большую фантастическую повесть: неподалеку от глухой рязанской деревни появились кентавры и перетрахали всех женщин и девушек; обиженные мужики устроили на них облаву, но кентавры и их перетрахали, а за одно и заезжего лектора из общества «Знания». «Да-а, ребята, – ужаснулись руководители. – Черт знает, что у вас в головах творится!»

– Таня! – обратились к автору. – Ну, мы понимаем: кентавры женщин и девушек… Это еще как-то можно общими усилиями втиснуть в рамки соцреализма, тем более у вас там колхоз, хоть и отстающий. Но мужиков-то?! А этот заезжий лектор – он же вообще ни при чем!

– Для самоутверждения, – твердо сказала Таня. – У кентавров с людьми извечная борьба за приоритет, что очень точно отражено в древнегреческих мифах. В моей повести кентавры – это олицетворение дикой силы природы, ее мощи и непобедимости в противовес спивающимся и уже ни на что по-настоящему не способным нашим мужчинам.

– В некоторой степени логично, – печально покачали головами руководители.

Наша первая красавица Ира, экскурсовод, написала рассказ про иностранных туристов в СССР. Но там, прошу прощения, вообще одно блядство!

И только я один, как и призывали старшие товарищи, отразил незамысловатую жизнь рабочего класса – созидателя материальной базы коммунизма. Но не похвалили.

– Ну и работяги у вас! – удивился руководитель постарше. – Тут уж не до коммунизма! Как бы последний социализм ни растащили! Неужели у вас на заводе и в самом деле такое воровство?

– Почему воровство? – возразил я, защищая соцреализм и не отделяя себя от своих героев. – Тащим, потому что сердце кровью обливается, глядя, как что-то нужное и полезное пропадает без дела под снегом и дождем. Мы как коммунисты должны бороться с бесхозяйственностью!

– Так эти воры еще и коммунисты?! – вконец опешил руководитель.

Я даже удивился: взрослый человек, а жизни не знает!

Появился новенький – странный парень в потертом пальто и с блуждающим взглядом. Прочел рассказ о работе метрополитена под заглавием «Вурдалаки подземелья». Главный герой по пьянке засыпает в вагоне электрички. Состав на ночь загнали в тупик, а бомжеватый герой, очнувшись, наблюдает жуткую картину – трое вурдалаков, причем двое из них в милицейской форме, насилуют женщину, а потом пьют ее кровь.

Это уж слишком! Жуткий сюр, хотя написано неплохо и с изрядной долей достоверности. Можно было бы попытаться впихнуть в рамки реализма, если б разрешили. Но руководители ни в какую.

– Я бы не хотел выглядеть в ваших глазах ретроградом, – сказал Сергей Львович, – но считаю своим долгом призвать всех вернуться на стезю реализма. Если вас так уж привлекает сюрреалистическое направление, постарайтесь писать о том, что, ну, хоть в принципе возможно! Зачем, какой смысл воспроизводить, простите, дикий бред и кошмарные сновидения психически нездоровых людей – того, что не имеет никакого отношения к нашей действительности и действительности вообще! Того, что в принципе не может произойти?! Пожалуйста, я прошу, чуть-чуть поближе к реализму!

Мы пообещали.

Парень тот всего на двух занятиях побыл и пропал, но с тех пор у нас поговорка осталась: «вурдалаки подземелья». Это про сюр, который ни при какой погоде в реализм не утрамбовывается.

Руководители – их у нас двое: Сергей Львович постарше и Александр Андреевич помоложе – в тоске. «Ребята, как же вас заносит!» – вздыхают в унисон, однако каждый при этом понимает ситуацию по-своему. Наверное, поэтому они стали присутствовать на чтениях по одному через раз.

Представитель старой московской интеллигенции Сергей Львович, на век осчастливленный ХХ партсъездом, остановился в своем развитии в 60-е годы, и наши поиски-происки его просто пугают.

– Прочитав эти работы, – сказал он, – любой, незнакомый с нашей жизнью человек решит, что все мы здесь живем в каком-то странном мире, весьма далеком от объективной реальности. Вы хоть сами для себя ответ найдите, где вы живете и что вокруг вас! Где вы видели эти ужасы, которые описываете с таким упоением и упорством?! Откуда это? Вы же не пережили ни сталинских репрессий, ни иссушающего душу страха, вы не пережили суровых военных и голодных послевоенных лет! Почему в вашем представлении все так мрачно и беспросветно?

– Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью! – процитировал Илья, экзистенциалист, с усмешкой. – А если серьезно, то реальная жизнь возможна лишь в сознании индивида. Поэтому за реализмом мы отправляемся в темные лабиринты сознания и далее – в подсознание. То, что нас окружает, давно перестало быть реальностью.

– Почему?!

– Наше общество закрыто для понимания, – задумчиво сказал Валера. – Словно упираешься в бетонную стену. То ли это стена умолчания, то ли лжи, то ли какой-то страшной тайны…

– Точно, – хмуро кивнул Руслан, – без бутылки не разберешься.

– Но объясните, почему вам так дороги самые неприглядные стороны жизни! – продолжал Сергей Львович бороться за наше светлое настоящее. – Ваши герои – пьяницы, бомжи, хулиганы или просто бездельники. То они странным образом оказались в подземелье, то в сортире, то на кладбище, то на помойке! Что их туда несет? Разве мало в Москве приличных мест, хороших людей? Что вы, Илья, на это скажете?

– В приличные места хороших людей не пускают, – опередил Руслан, – да и дорого.

– Мы здесь перед вашим приходом открытие сделали, – издалека начал Илья. – О криволинейном характере эволюции. В Природе постоянно наблюдается такое замечательное явление, как заносы. Причем, оно свойственно всем без исключения проявлениям жизни. В нормальных условиях жизнь развивается в естественном направлении. Деревья тянутся вверх, река течет к морю, общество прогрессирует к лучшему будущему. Но вдруг на этом естественном пути возникает какое-то препятствие, и… «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики», дерево неестественно изгибается, а общество…

– Илья, – посуровел Сергей Львович, – мы здесь с самого начала условились – о политике не дискутируем!

Энергичный и подвижный, с длинными волосами Александр Андреевич – полная противоположность полному, в круглых очках с толстыми стеклами Сергею Львовичу. Он молод и полон сил. Изображаемые нами ужасы его не пугают, но и не радуют.

– Возможно, все, о чем вы пишете, существует или может существовать, – сказал он задумчиво. – Но, друзья мои, надо смотреть дальше! Вперед. Искривленное дерево все равно тянется к небу, река, каким бы извилистым ни было ее русло, найдет путь к морю. Общество развивается в соответствии с представлениями и делами элиты. Светлые и темные этапы развития чередуются, и нельзя ограничивать свой кругозор рамками конкретной эпохи. Что дальше?

Этого мы не знали.

Астральная женщина

Я давно заметил, что количество присутствующих на занятиях нашего литобъединения колеблется с какой-то странной, необъяснимой последовательностью, но зависит скорее не от солнечной активности, а от лунных фаз.

В преддверии весны в один из влажных февральских дней появилось у нас в подвале сразу несколько новеньких. Странная парочка – парень и девушка, очень экзальтированные, с неестественно горящими глазами, – пустили по кругу роман, где эпиграфом:

Живем в заколдованном диком лесу,

Откуда уйти невозможно .

Прочел я его, ну, думаю, приехали, еще шаг – и по ту сторону бытия. Какие-то бандиты – причем, вполне реальные, наши современники – устроили побоище в самом центре столицы нашей родины, между метро «Кропоткинская», Пушкинским музеем и бассейном. И не банальную поножовщину, что можно втиснуть в рамки соцреализма, а настоящую перестрелку с автоматами Калашникова, пистолетами ТТ и гранатами. Оно бы понятно и реалистично, если бы все это происходило где-нибудь в далекой стране, космосе, на другой планете, как у Володи Покровского, а то в самом центре Москвы! Один из героев, смертельно раненый, погибает прямо на берегу бассейна, и перед его мертвеющим взором из воды поднимается белый храм Христа Спасителя!

– Так кто автор? – спросил я этих ребят.

– Мы.

– Оба, что ли? – я удивился.

– Больше! – рассмеялись.

– Как это?

– Мы собираемся где-нибудь человек семь-восемь, – объяснил парень, – и квасим. Квасим, курим травку, фантазируем. А у меня память, как у дурака, я потом все это записываю, вплоть до подробностей.

– Да, он все запоминает! – с гордостью подтвердила девушка.

Это ж до какой степени накваситься надо, чтоб до такого додуматься?! И как мы все это обсуждать будем? Как фантастику или как сюр? Или тоже – квасить, курить и обсуждать? Вот уж, действительно, коллективный бред!

Не может такого быть, потому что не может быть никогда! Реализм – это фундамент нашего сознания. И куда бы ни заносило, совсем от него отрываться нельзя – очень уж зыбким все сразу становится и непредсказуемым. Даже нам как-то не по себе делается.

Целиком этот роман решили не обсуждать. Но очередной удар по реализму был незамедлительно нанесен с другой стороны.

Из астрального мира к нам в подвал спустилась женщина. Она сама так сказала – оттуда, мол. Сумасшедших на семинаре мы уже видели не одного, поэтому отнеслись к ее появлению спокойно – из астрала, так из астрала, какая нам разница! Тем более, она все больше скромно молчала или отделывалась односложными замечаниями. Стройная, симпатичная, только очень бледная. Прослушала она вместе со всеми несколько глав из этого коллективного романа, и вдруг говорит тихим, но внятным голосом:

– Вы знаете, я сразу ощутила очень нехорошую ауру над вашим семинаром, и теперь понимаю, почему. Это страшно. Вы даже не понимаете, что творите! Автор должен быть очень осторожен. Нужно бережно относиться к реальности, которую вы воссоздаете на бумаге! Вы должны знать, что, если в литературном произведении, неважно, опубликовано оно или нет, погибает персонаж, – где-то на Земле гибнет человек. Это взаимосвязано.

В подвале запорхали саркастические ухмылки. Но она не обратила внимания и продолжала своим тихим ровным голосом:

– Картина, созданная в уме автора и зафиксированная на бумаге, обязательно материализуется! Это непреложный закон бытия. И вся эта чернуха, которая потоком льет из молодых литераторов, может в конце концов захлестнуть всех! Такое ощущение, что вы с упоением творите свою погибель и хаос.

– У нас бытие определяет сознание, а не наоборот! – напомнила Таня.

– Бытие определяет сознание животных и растений, – не повышая голоса, ответила астральная женщина. – Человек создан по образу и подобию божьему. Своим сознанием и волей он формирует будущее. И не только собственное, но и всей планеты. Наше общество деградирует. А молодые литераторы будто умышленно ускоряют этот процесс своими произведениями. Неужели вы не видите, что творится над Москвой!? Неужели не чувствуете, как грязно-серая аура вашего семинара ширится и поднимается вверх? Сливается с другими такими же массами, чернеет и поднимается в астрал. Сгущается, структурируется… И грозит обрушится на всех нас реальностью, которая будет чернее вашей чернухи! Вы даже представить не можете, какая зловеще черная сейчас аура над Москвой!

– Литература – дело жестокое! – шепнул на ухо Игорь. – Так вот походишь на семинар – и в астрал!

– Приоритет бытия над сознанием опасен для общества, – продолжала астральная женщина, – потому что ведет к деградации. Но приоритет больного сознания еще опаснее. Именно творческая интеллигенция сегодня является генератором негативной ауры. Вы уже не видите свет над собой и скоро сделаете его недоступным для других, сами того не понимая! Но вы несете за это ответственность!

Конечно, мы приняли ее за сумасшедшую.

– Во-первых, только бытие и битие определяет сознание, а не наоборот, – безапелляционно заявила Таня. – А во-вторых, материя первична, и диалектический материализм еще никто не отменял!

После такого заявления спорить дальше стало как-то некомфортно, и мы сменили тему. Астральная женщина вновь словно застыла, безмолвно отстраненная от наших нездоровых исканий, наверное, слишком незначительных для ее существования в безграничном пространстве. А может, то была лишь ее внешняя оболочка, а сама она уже вознеслась в звездные дали.

– Явно со сдвигом, – констатировал Игорь.

«Может, и вообще сумасшедшая, – подумал я, – но, с другой стороны, если подняться в астрал и посмотреть оттуда, еще неизвестно кто каким покажется».

Оттуда

Как пробраться в астрал и что оттуда можно увидеть, я не знаю, но если допустить, что наша странная дама действительно там бывает и оттуда все наше творчество приводит ее в ужас, то, может, и в самом деле, для равновесия следует поискать позитив? И не где-то на других планетах, а у себя дома. С другой стороны, Танина мама с красивым именем Регина сказала, что эта наша дама явно из органов. И даже не из внутренних, а еще глубже – то есть из конторы глубокого бурения.

Но это сути не меняет, а позитив – он, как и негатив, всегда рядом. Стоит посмотреть по сторонам и – вот оно! Есть в нашей жизни, безусловно, светлое. И едва очухавшаяся после майских праздников страна начала готовиться ко дню рождения Пушкина. А Пушкин – это, как известно, солнце русской поэзии и наше все! Тем более, у нас с Пушкиным много общего. И учились мы оба так себе. И посмотрел я его лицейские рисунки в Царском селе, остолбенел – точь-в-точь я так рисовал зверушечек, та же манера. Но Пушкин, когда подрос, на чертей перешел, а я – на американских ковбоев из «Великолепной семерки», что в общем-то все равно. А потом, уже повзрослев и остепенившись, мы с ним оба чертей рисовали.

На очередное занятие я пришел с новым произведением.

Руководитель – в тот день был Сергей Львович – сразу же дал мне и прочим понять, что мусолить всуе великое имя молодому литератору не следует.

– Вы даже не член союза и нигде не печатались! И вообще, писать о Пушкине – это большая ответственность даже для опытного литератора! Надо, знаете, обладать большой смелостью, или большим хамством, или, – Сергей Львович подумал, – большой глупостью. Не каждому это позволено.

С некоторых пор я к таким вещам отношусь спокойно. Хоть смелым меня назови, хоть хамом, хоть гением, хоть бестолочью, можно даже простым талантом – не обижаюсь, потому как, чувствую, есть во мне и то, и другое, и третье, и много еще чего неназванного. Интересно только, что раньше проявится. Но, если вечное «нельзя» воспринимать как руководство для жизни, вообще ничего не проявится.

Тем не менее, разрешили мне прочесть несколько глав на выбор.

– Итак, «Повесть о Пушкине». Глава первая. «Пушкин и черти».

Сергей Львович вздрогнул.

– Нет-нет, все нормально, – успокоил я. – Все в рамках социалистического реализма!

Пушкин и черти

Великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин был немного эфиопом, но со светлыми глазами. До шести лет представлял собой толстого ленивого увальня, а потом в Захарове превратился в такого вьюна, такое веретено, такого непоседу, будто у него шило в заднице!

С детства он хорошо рисовал. Сначала зайчиков, кошечек, а потом – чертей. Напишет четверостишье – нарисует чертика. Напишет стихотворение – нарисует большого черта. Так у него дело и пошло. Напишет – нарисует, напишет – нарисует. Стихи он писал по-французски, потому что по-эфиопски не понимал ни бельмеса, а учить его было лень, да и не знал никто в России тогда эфиопского. Поехать изучать этот язык на историческую родину Пушкин тоже не мог, потому что всю жизнь был невыездным. Потому писал по-французски. У него даже кличка была в лицее – Француз. Царь участливо относился к молодому дарованию, но скоро понял, что северная столица юному поэту вредна, и если Пушкин и дальше будет ошиваться по салонам и Невскому, говорить и писать по-французски, то не станет великим русским поэтом. И французским не станет. Эфиопским – может быть, но это не престижно. Царь подумал-подумал и отправил Пушкина в Михайловское, где тот сразу взялся за ум и за великий, могучий русский язык. Стихи у него полились рекой.

Но в те времена была очень строгая церковная цензура, а заправлял всем Синод, который следил, чтоб нигде не было богохульства. И всюду эти попы свой нос совали! Добрались и до Пушкина. Раскрывают рукопись, а там – свят-свят-свят! – полно чертей! Что за безобразие, возмутились, но, может, это место такое. Открывают другую страницу, а там – а-а-а! – то же самое. И вся рукопись такая: на каждой странице черти, чертики и – свят-свят-свят! – женщины, какая с бюстом, какая с ножками – а это еще хуже чертей!

Вызывают Пушкина.

– Александр Сергеевич, чадо наше заблудшее! Разве так можно?! Из вас бесовщина так и прет. Поститься надо! И вообще от мяса отказаться! О вечном думать, молиться, смирять плоть!..

– Еще чего! – Пушкин в ответ. – А вы зачем? И вообще, если б не было чертей, зачем тогда попы?!

– Это уже слишком, – те говорят. – Мы вынуждены царю-батюшке пожаловаться.

Пушкин:

– Ах, вы ябедничать! – И бегом домой.

Написал «Сказку о попе и его работнике Балде»:

– Вот вам!

Подумал-подумал, нарисовал здоровенного черта и маленького чертенка, а потом еще чертову дюжину – и рад. Ходит по комнате, ладони потирает: «Ай да Пушкин! Ай да чертяка!»

Синод приуныл. Не знают, что делать. Великий русский поэт! Ему слово – он тебе два. Ему – два, он – стихотворение. Возразишь – поэму. А потом все над попами смеются. Сажать в те времена ни за стихи, ни за чертей было не принято. Только перевоспитывать! А попробуй его перевоспитай! Настучали царю. Пушкин, мол, никого не слушается, перевоспитываться не хочет, стихи пишет неправильные и чертей рисует очень много.

Попов тоже понять можно. Во-первых, они его предупредили, во-вторых, им же бороться надо!

У царя у самого дел по горло: то балы, то парады, то международная обстановка, а времена в России всегда не лучшие, а тут еще Пушкин! Но, делать нечего, – пришлось разбираться. Принесли ему все стихи Пушкина, изданные и запрещенные. Царь почитал-почитал, вызвал представителей Синода.

– А вообще, ничего, – говорит, – стихи. Нормальные, а? И эта поэма про вашего коллегу тоже неплохая. Народная. Русский дух в ней чувствуется. Кстати, не знаете, кто был прототипом?

Те надулись, молчат.

– Ладно-ладно, – царь говорит. – Шучу. Не волнуйтесь. Я им сам теперь займусь. Ну, и вы по мере сил присматривайте! С Пушкиным будем работать сообща.

Стали работать сообща.

– Ах, так! – рассердился Пушкин – и на самого царя эпиграмму.

Царь обиделся. Великий русский поэт! Ему слово поперек – на всю эпоху ославит. Не буду с ним связываться. Поручу кому-нибудь – пусть они его перевоспитывают, а он на них эпиграммы пишет!

Пушкин обрадовался, стал вести неправильный образ жизни, писать на всех эпиграммы и совсем развинтился.

Глава вторая. «Кутузов»…

Кутузов

Знаменитый русский полководец Михаил Илларионович Кутузов не выиграл ни одного сражения, но Измаил взял. Правда, ему там глаз чуть ни выбили, и тогда он воевал под командованием великого русского полководца Александра Васильевича Суворова, который, наоборот, выигрывал все сражения, в любое время года и на любой территории. Как пострадавший во время боевых действий при взятии Измаила Кутузов очень не любил войну, но очень любил армию. Он был мудрым человеком и прекрасно понимал: нападай на Россию, не нападай – все равно ее никто не завоюет, потому что Россия – великая страна и для нормальной жизни не очень оборудована. А если кто сдуру и завоюет – то на свою шею и до первой зимы.

И вот пришел Наполеон. Прет к Москве – рус, сдавайся! Наши пока то да се… Кто виноват? Что делать? Выясняют, как могло такое случиться – мы еще к войне не подготовились, а Наполеон уже рядом. Царь-батюшка вызывает Кутузова.

– Михаил Илларионович, как же так?! Мы вас назначили главнокомандующим, дали все полномочия, а вы не можете остановить продвижение неприятеля! В чем дело? Может, чего-то не хватает?

– Ваше Величество! – обрадовался Кутузов. – Только вы и понимаете смысл создавшегося положения и нужды армии! Солдатикам бы обмундирование обновить, ружьишек подкинуть, сабелек, пушечек, водочки для сугреву, продуктишек!

– Помилуйте, голубчик, у вас пушечек больше, чем у Бонапарта! И какой сугрев, когда лето на дворе?

– Так у него и народу больше. А вечерами прохладно. Зябнут солдатики.

– Хорошо, – царь говорит. – Подкинем.

– И сапожек бы надо.

– Дадим.

– С продовольствием бы поплотней.

– Постараемся, Михаил Илларионович. Но с Бонапартом-то как?

– А что Бонапарт? – развел руками Кутузов. – Басурман он и есть басурман!

И царь ничего сделать не может. Он попробовал повоевать – не получилось. С Наполеоном шутки плохи. Под Аустерлицем – Лев Николаевич все это хорошо описал – наши с немцами, как ежики в тумане, заблудились, и французы их расколошматили несмотря на численное превосходство. А сейчас французов и всех, кто с ними пришел, больше, чем наших. Но Кутузов-то – знаменитый полководец! А с Наполеоном сражаться не хочет и все! Ну что ты будешь делать!

На совете в Филях все на Кутузова ополчились – нельзя дальше отступать! Пора дать бой супостату!

– Бонапарт хоть и супостат, но полководец знатный! Потери у нас будут большие! А главное сейчас – армию сохранить, – попытался охладить воинственный пыл Кутузов. – Первопрестольную придется оставить!

Все за голову схватились. Кутузов, мол, старый, воевать не хочет, обленился! Стыдить его начали.

– Зачем нужна армия, если Россия гибнет?!

– Угомонитесь! – успокаивает Кутузов. – Не погибнет Россия!

– Очнитесь, Михаил Илларионович! Сто тридцать пять тысяч войска неприятеля уже вышли из Смоленска! Гибнет держава!

– Да, времена тяжелые. Тусуется народ. И раньше так бывало. Как пришли, так и уйдут. Вы молодые, вам жить и жить! А вы на тот свет спешите. Ну, дадим бой, ну, перебьют вас, что толку. Жены останутся, невесты… Какие девки на Руси! Эх, а я уже старый.

Те ни в какую – хотим сражаться за Родину!

Кутузов пригорюнился, а сделать ничего не может – рвется молодежь в бой и все тут! И ничего не поделаешь. Жалел он людей, а люди себя нет. Бывалые солдаты – те как-то меньше рвались. Ну, прикажут – пойдем, а нет – так и хрен с ним, с басурманом. А молодежь – надо, мол, драться, а то Лермонтов про нас поэму не напишет. Офицеры, дворяне молодые, – те все прямо рвутся навстречу Наполеону. Они нигде не работают, к наукам тоже не очень расположены, а подраться – только дай! Такое воспитание. Не пусти их на войну – на дуэлях друг друга перебьют! Кутузов и так их уговаривать, и этак – ребяты, в бою, мол, глаз могут выбить – стращает. А те никак – ничего не жалко! За Родину жизнь отдать готовы!

И девки хороши – юный корнет обнимет ненаглядную, начнет про звезды рассказывать, про луну – нет, мол, когда вернешься с орденом, тогда поговорим!

Покряхтел Кутузов, покряхтел – деваться некуда. Пришлось дать сражение под Бородино. Поле трупами усеяли. До сих пор думаем, что это мы там победили, а французы – что они. Но понять, какого черта их сюда занесло, ни они, ни мы уже двести лет не можем. И никто не понимает.

Но для Российской истории, культуры и патриотического воспитания Бородинское сражение имеет колоссальное значение.

– Я пока воздержусь от комментариев по поводу, гм, того, что вы сейчас нам прочли, но при чем здесь Пушкин?! – вопросил Сергей Львович.

А вот при чем.

Елизавета

У любимца армии, знаменитого полководца, фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова была дочь Елизавета. В общем положительная. Только с мужьями ей не везло – один умер, второй… Судьба! Елизавета Михайловна была хорошая, набожная, но ей нравились стихи Пушкина, с которым она дружила, хотя женщинам дружить с Пушкиным не рекомендовалось. Ее очень беспокоил моральный облик поэта: то он чертей рисует, то девушек как-то без разбора трахает – нехорошо это! А если ему что не по нраву, может запросто и по морде дать. На приколы очень обижался. Скажешь, например: ну что, брат Пушкин, сыграем в картишки, или опять в карманах ветер гуляет? – тут же пиздюлей навешает или на дуэль вызовет. Слова поперек не скажи! Никакого сладу! Недели не пройдет, чтобы чего-нибудь ни натворил!

И вот Елизавета Михайловна решила перевоспитать Пушкина, чтоб он был одновременно и великий русский поэт, и образец для подражания. (Чем это кончилось – известно, но ее предупреждали!)

Пушкин и сам был не прочь стать положительным, иной раз даже обещал исправиться, но… Только пообещает, только настроится на хорошие, правильные стихи, рисунки и поступки, идет домой – ну все, мол, с прошлым покончено, начинаю новую жизнь, – а навстречу какой-нибудь раздолбай, прости Господи!

«О, здравствуй, Пушкин!» – его же все знали – и давай какую-нибудь херню молоть. А Пушкин до того ненавидел тупых – хоть плачь, хоть удавись! Точь-в-точь, как мой дядя. «Да пошел ты!..» – скажет в сердцах.

Ну, тот шел и всем рассказывал: меня, мол, сам Пушкин, великий русский поэт, в среду на Невском на х… послал! Не каждому так повезет!

А Пушкин переживает – ни за что ни про что человека послал… Опять перестройка сорвалась, и опять во все тяжкие.

Но что странно, стихи его от этих срывов хуже не становились.

И вот Елизавета Михайловна взяла над Пушкиным шефство, и процесс пошел. Но в каком-то странном направлении.

(Ее предупреждали!)

Тогда она попросила своего духовника митрополита Филарета помочь ей и тоже пошефствовать над Пушкиным. Может, он меньше безобразничать будет. Митрополит Филарет был человек неординарный, он и сам стихи писал. Взял он над Пушкиным шефство и начал его наставлять, иной раз даже в стихах. Пушкин – стих, Филарет – стих, Пушкин – поэму, Филарет – проповедь. А проповедник он был, по словам современников, удивительный. Зато у Пушкина черти хорошо получались. Один страшней другого, свят-свят-свят!

Трудно было Филарету с Пушкиным, но он не отступался и продолжал учить Пушкина, как надо жить и писать стихи. А Пушкин не слушался, продолжал рисовать чертей, писать стихи с неправильными мыслями и куролесить с Елизаветой Михайловной.

– Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?.. —

накуролесив, вопрошал Пушкин.

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана , —

объяснял Филарет поэту. —

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

– Цели нету предо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум , —

жаловался Пушкин.

–  Сам я своевольной властью

Зло из темных бездн воззвал;

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал , —

объяснял митрополит.

Читаешь эти стихи, и видно: Филарет мудрый человек, а у Пушкина плохое настроение. Филарет, когда писал, думал, а Пушкин, по-моему, вообще не думал – писал, как Бог на душу положит. Но, что интересно, волновали их одни и те же вопросы. И хотя стихи Филарета вторичны по отношению к пушкинским, сам он жил в безбрежном времени-пространстве, воспаряя в своих проповедях от грешного мира к горным вершинам, а Пушкин – одной минутой, но тоже успевал. И когда последние песчинки эпохи мягко перетекают из верхней колбы в нижнюю, невидимая рука Всемогущего переворачивает песочные часы… И Пушкин обретает Вечность, а Филарет минуту в биографии Пушкина. Потому что Пушкин – это наше все. А все остальное – лишь минуты и детали из биографии Пушкина. И сами мы лишь мгновения в чьей-то биографии: Петра Первого, Сталина, Аллы Пугачевой…

Но текут песчинки, невидимая рука не устает переворачивать часы.

И вдруг окажется, что Пушкин – это сплошные заносы: стремительное вращение не имеющего своей массы электрона вокруг устойчивого ядра жизни, всего лишь эпизод в проповеднической деятельности Филарета и недоразумение в жизни Церкви…

– Извините, ни читать, ни обсуждать мы это не будем! – прервал Сергей Львович. – Этот ваш тон неприемлем и неуместен для обращения к светочу российской поэзии! – Как-то странно, будто я ему палец дверью прищемил, посмотрел на меня, и с гримасой человека, съевшего сразу пол-лимона предложил: – Может, вам лучше переводами заняться? Или какой-нибудь детский рассказ написать?

В общем, дал понять, что серьезные взаимоотношения с литературой у меня не складываются. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда», – хотел я ему возразить, но передумал: все чаще замечаю, что у «старой московской интеллигенции» слабо развита связь между правым и левым полушариями.

Тем не менее, жизнь продолжается, «хамства» мне не занимать.

– Нормально пишешь, – поддержал меня Юра. – Не расстраивайся! Просто он человек старой формации.

Я и не расстраиваюсь. Мне ж надо еще и план выполнять, и рядовых коммунистов воспитывать, и под Юриным руководством повышать собственный интеллектуальный уровень. К тому же, я начал новую повесть. О Льве Николаевиче Толстом. Да и с Пушкиным не собираюсь порывать отношения.

Партия и мы

– Боря, гегемон, – продолжает Юра знакомить меня со своими многочисленными друзьями. И нет-нет, да и бухнет: – Член КПСС с 1978 года!

Друзья, сразу умолкнув, смотрят настороженно, изучают, разные вопросы задают, а потом жалеть начинают:

– Господи! Чего тебя туда понесло?! Ты же нормальный человек! Сдалась тебе эта Партия! Как ты теперь жить будешь с этим клеймом?!

Отвечаю всем сразу:

– Во-первых, Партия не сдается! Во-вторых, я в Партию не лез, как некоторые прохиндеи! Она сама за мной бегала. Потому что я для нее, как сознательный рабочий, последней надеждой был. Да сплыл! Но свой партбилет до сих пор берегу, хотя давно уже мог продать иностранцам на Арбате. Не продам! И дальше беречь буду! Как значок и удостоверение ударника коммунистического труда, как медаль 850-летия Москвы, как благодарность мэра Юрия Михайловича Лужкова, как почетную грамоту Владимира Иосифовича Ресина! Потому что это моя и наша История! И начиналась она не вчера.

Начальник панельного цеха Митин в августе в отпуск ушел, а вместо него Селиванов из арматурного. Он кроме этого еще и председатель «пьяной комиссии», и секретарь заводской парторганизации. Но мне до этих его ипостасей вообще дела нет. У меня свои проблемы. Хороший стропальщик Гена тоже в отпуск ушел, а вместо него Пташкина дали. С ним в паре Володя-геракл. Он вообще недавно работает, если это можно назвать работой. Здоровенный красавец, фигура идеальная, мускулы, как у прославленных культуристов мира, силы неимоверной, льняные кудри до плеч. Станет посреди пролета, обопрется на лом, как Геракл на дубину, и стоит. Украшение цеха! А план кто выполнять будет?!

Пташкин, мурзик-пьяница, ходит по пролету, голову в плечи вберет и старается работу не замечать, а может и в самом деле не видит. Не крикнешь – так мимо и пройдет. Гаркнешь погромче – сделает. Я сам на кран только сел после курсов, даже не освоился как следует, а тут приходится еще и этими руководить за бесплатно. И вообще, у меня зарплата почти такая же, как у этих раздолбаев. Несправедливо! Хороший стропальщик сам знает, какую камеру открывать, что куда ставить, с каким пауком или траверсой работать, а с этой парочкой – нарциссо-геракло-пьяницей – одно мучение!

На второй день я охрип, на третий вообще потерял голос и вымотался до предела. Ночью жена настойчиво поинтересовалась, не завел ли я себе на заводе какой штукатурщицы.

– Нет у нас штукатурщиц, – просипел чуть слышно, – у нас отделочницы.

– И какая же тебя так уделала, что ты ни говорить, ни соображать, ни вообще?!

В конце недели я взошел на свой кран, как на Голгофу. Володя открывал формы, а Пташкину я жестами и мимикой показывал, что делать, а для скорости гонял вдоль пролета крюками по заднице. Немного помогало, но это уже тройная нагрузка! И вообще не мое дело – заставлять других работать. Для этого мастер есть. У него и кличка соответствующая – Погоняло. Но мастер, Лешка-прохиндей, своими делишками занимается. А план выполнять надо!

Посмотрел Селиванов, как я мучаюсь, и говорит:

– Вступай в Партию! Нам такие люди нужны.

– Не, – сиплю чуть слышно, – не достоин.

От Партии, как бы к ней ни относился, отказываться надо вежливо.

Селиванову это понравилось.

– Вступай! Партия – это сила. Ты комсомолец?

– Да. Только у меня большой стаж неплательщика взносов, – честно признался.

– Сколько?

– Года полтора уже.

– Да, это много, – согласился Селиванов. – Но комсомольский билет-то не потерял?

– Ну что вы, Василий Сергеевич, как можно! Дома лежит. Я его берегу.