Заносы Тропин Борис
– Это хорошо. Молодец! Заплати взносы и пиши заявление в Партию! Партийный человек – это совсем другое дело. К нему и уважение, с него и спрос, а это дисциплинирует. Пьяниц не слушай! – махнул рукой. – Да и вообще, тебе надо включаться в общественную жизнь комбината. Расти, по служебной лестнице двигаться. А для начала мы тебе общественную нагрузку дадим.
– Да я и так мучаюсь, – говорю. – Ни квартиры, ни прописки, ни уверенности в завтрашнем дне!
– Вступишь в Партию – легче будет квартиру получить, – доверительным голосом говорит Селиванов. – Партком будет за тебя ходатайствовать.
– Тогда другое дело. Надо только с женой посоветоваться.
– Посоветуйся!
– А без комсомола нельзя? Сразу.
– Из комсомола гораздо легче, – Селиванов объясняет. – Они там на это обращают внимание. А так – долго объяснять надо, почему сразу не вступал, выжидал чего или сомневался. Разные вопросы задавать начинают. А какая тебе разница?
– Я здесь на учете не стою – вот в чем дело.
– Так стань! Какие трудности?
Вечером жена сразу внимание обратила.
– Что это сегодня ты озабоченный какой-то? Случилось что?
– Да вот, – говорю, – опять в комсомол вступать надо.
– Ты не выпил? – спрашивает настороженно. – На кой черт он тебе сдался?!
– Мне сегодня предложили: сначала в комсомол, потом в Партию, а потом, может, и квартиру дадут. Партком будет ходатайствовать.
– Ну, не знаю, – говорит уже другим голосом. – Если будут ходатайствовать, тогда, может, и стоит.
На выходные поехал к матери за комсомольским билетом. Искал-искал – не нашел. Вышел на улицу, старых друзей встретил, отметили, про билет и забыл. На следующие выходные опять за билетом собрался. Жена одного не пустила. Поехали вместе. И надо же – нашли!
Но становиться на учет все равно не спешу. На заводе, вроде бы в шутку, устроил социологический опрос: кому квартиру скорее дадут – коммунисту или беспартийному. Беспартийные говорят: «Конечно, коммунисту!», а коммунисты: «Абсолютно без разницы – ни тому, ни другому! Сейчас на это не смотрят. Взятку не дашь – ничего не получишь!» Вот и пойми! Но, с другой стороны, взятка от коммуниста, наверное, как-то солидней выглядит, чем от беспартийного. Или все равно?
Тем временем Митин из отпуска вернулся, а Селиванов ушел. Ладно, думаю, теперь он про меня, может, забудет. Не буду в комсомол спешить, а то заставят на дурацкие собрания ходить да еще и какую-нибудь бесплатную работу делать. К тому же неизвестно, поможет Партия с квартирой или нет.
Но через месяц Селиванов вернулся из отпуска и сразу ко мне.
– Ну как, стал на учет?
Узнав, что нет, отчитал и поставил жесткий срок.
– Не тяни! – предупредил. – А я им скажу, чтобы с тебя по две копейки взяли за те месяцы, когда ты не у нас работал.
– За те-то копейки, а за эти уже рубли! – жена бурчит. – Дорого мне твой комсомол обойдется, а Партия, чувствую, еще дороже. Оно не жалко. Был бы толк.
Стал я на учет. Заплатил взносы.
– Все! – говорю Селиванову. – Комсомолу я ничего не должен.
– Пиши заявление! – торопит. – Чего тянешь?
Написал: «Прошу принять в ряды КПСС, потому что хочу своим трудом укреплять благосостояние Родины».
Селиванов даже поморщился.
– Ну что ты написал?!
– А что?
– Надо писать: «так как хочу быть в первых рядах строителей коммунизма»!
Тут уж я скосоурился(?) – узнает кто-нибудь, что я так написал, засмеют ведь!
– Василь Сергеич, – говорю, – а нельзя как-нибудь по-другому? Попроще. Ну, скажем, «в первых рядах строителей лучшего будущего».
– Нельзя по-другому! – сердится Селиванов. – Да и какая тебе разница?! Это форма такая. Иначе переписывать заставят.
– Ладно, – говорю. – Я тогда новый черновик набросаю – покажу. – И опять забыл.
А Селиванов помнит. Выследил, как я слез с крана.
– Пойдем! – говорит. – Под диктовку напишешь. А то тебя не дождешься.
Пришли в красный уголок. Первый раз я там очутился. Ряды металлических стульев, сцена с длинным столом под красным полотном. Тумба-трибуна и большая белая голова Ленина. Все как положено. А на подоконнике – опупеть! – на черной подставке две черных чернильницы-непроливашки и две деревянных ручки без перьев! Только дохлых мух не хватает! Я таких приборов уже лет двадцать нигде не видел.
Селиванов потряс одну чернильницу, другую, посмотрел на ручки – одна красная, другая желтая.
– Да-а, – говорит. – Чернила высохли, но это не страшно – развести можно. А вот без перьев не напишешь!
– У меня шариковая, – успокаиваю. – Все цвета. Даже красный – как раз для Партии!
– Шариковая не годится, – не обращает внимания на мои шутки Селиванов. – Заявления о приеме в КПСС можно писать только простой ручкой и только фиолетовыми чернилами. А перо должно быть со звездочкой. Иначе не примут.
– Да таких перьев давно уже нигде нет!
– Ну почему? Найти можно. Где-нибудь в сельских магазинах должны быть. Если не в Подмосковье, то в соседних областях обязательно найдутся. Будем искать. Ты тоже обрати внимание! Может, где увидишь. Возьми тогда побольше! А я у Боркова спрошу, может, у него в парткоме есть.
Нет, думаю, не найдет он таких перьев, не выпускают их уже. И успокоился. Но Партия крепко в меня вцепилась! Нашел Селиванов перья. Оказывается, у секретаря парткома комбината Боркова две коробки их в запасе! Как увидел я это перышко с октябрятской звездочкой, так и вздрогнул. Раньше в школе был такой предмет – чистописание. Как же я его ненавидел! Неизгладимое впечатление произвел он на меня на всю жизнь, как стрелецкий бунт на Петра Первого. Матушка моя суровая была: чуть где перепутаю нажим с волоском – такую затрещину влепит!.. Очень хотела из меня человека сделать.
И вот, будто все сначала! Пять раз я это заявление переписывал, пока, наконец, без помарок получилось. Как полсмены отработал. Отдал Селиванову и вздохнул с облегчением. Но ненадолго.
Приняли меня в кандидаты и повесили сразу две нагрузки. Тут уж я окончательно уяснил, почему рабочий класс в Партию не стремится, а про кандидатов даже анекдот сочинил. На комбинате полторы тысячи человек работает, и разнарядка есть на рабочих, а не хотят! Только двое нас таких отважных и отчаянных оказалось, решивших достроить коммунизм во что бы то ни стало. Второму, Пете, тоже квартира нужна.
Время тянется медленно, когда делать нечего, а я работаю почти за двоих, нагрузки несу, да еще и действительность отражаю. Кандидатский год пролетел незаметно.
– Готовься! Скоро вызовут, – предупредил Селиванов. – Устав проштудируй как следует!
И жена в Партию вдруг поверила: ну, скоро тебя примут? – чуть ни через день интересуется.
Но вместо этого вдруг сюрприз.
Прихожу домой, жена вместо того, чтобы накормить, обогреть:
– Сядь! – говорит. – Признавайся, что ты натворил?! – Смотрит, как Мюллер на Штирлица, и устраивает форменный допрос.
– А в чем дело? – не понимаю.
– Почему за тобой милиция охотится?
– Какая милиция?! Почему охотится?! Я что, бандит?!
– Не знаю.
– Мне комбинат доверие оказывает – в Партию принимать собираются!..
– Какая Партия! Тебя в милицию вызывают! Участковый два часа под окнами топтался, хотел тебя застать. Вот, повестку оставил! Что ты натворил?!
Смотрю – и правда: такого-то числа, во столько-то часов, кабинет номер такой-то. Подпись, печать. Не понимаю!
Что же я натворил?!
Что же я натворил?!
Оказывается, много чего, и если бы не Партия, мог бы об этом и не узнать, творить дальше и в конце концов очутиться в местах не столь отдаленных. Так что, спасибо Партии!
Но сначала…
Надел я новый костюм, взял эту непонятную повестку и отправился в милицию. На пороге райотдела человек в штатском окликнул и повел меня внутрь. Вошли в красный уголок – все как положено: длинный стол под красным сукном, тумба-трибуна и белая голова Ленина. За столом еще один. Оба чуть старше моего возраста и тоже в серых костюмах. Представились, провели перед моим носом красными удостоверениями и стали спрашивать про жизнь. Сидим мы втроем, в серых костюмах, и мирно беседуем на общие темы. Но неспроста же меня сюда пригласили!
Наверное, будут агитировать вступать в их контору, подумал я. Как-никак кандидат в члены Партии, отслужил в армии, пью умеренно, матом стараюсь не ругаться. Как, интересно, у них с квартирами? Зарплата, думаю, больше, чем на заводе. По крайней мере, не меньше. Вступать или не вступать? Попрошу время на раздумье, решил, и с женой посоветоваться.
Но они, вместо того чтобы предложить непыльную работу, хорошую зарплату и перспективу на получение жилья и прописки, вдруг говорят:
– Борис Сергеевич, объясните, пожалуйста, как вас понимать! Мы, признаться, просто в недоумении. То вы критикуете КПСС и государственный строй, говорите, что многопартийная система гораздо более эффективна, а то подаете заявление о приеме в Партию! Странно, согласитесь.
Ничего себе, думаю! И кто же это мог на меня настучать?!
– Когда это я и кому говорил?! – делаю удивленный вид.
– А вот, пожалуйста! – и выкладывают из папочки какие-то записочки от руки.
Смотрю я эти записки, а там мои бывшие сослуживцы все обо мне! Но немного. По полстранички каждый – можно отбрехаться.
– Да это же когда?! Еще в армии! Молодой был, глупый!
– Помилуйте, всего три года назад! Вам тогда уже двадцать четыре года было!
– Да я, – говорю, – и в двадцать пять такой был дурак, извините! Жизни не знал. Попал под влияние западной радиопропаганды. Замполит – пьяница, никаких занятий не проводил. А люди интересовались, что в мире происходит, вот я и рассказывал! Только и всего!
– А на это что вы скажете?
И достают какую-то рукопись, красиво подшитую, машинописный текст через два интервала – все как положено. Начинаю читать – про меня! Целая книга про меня!! Повесть! Да какой я хитрый, коварный и глубоко законспирированный враг народа! Как изобретательно и умно вел антисоветскую пропаганду! И как намеревался свергнуть нашу родную советскую власть! Ну, думаю, влип!
Дочитать мне эту повесть не дали.
– Ну, так как, Борис Сергеевич?! Как все это совместить?
Сердце стучит, по всему телу холодный пот – обложили! Что делать? Как выпутываться? Посадят ведь!
– Не такой уж я умный и хитрый, как здесь написано! – говорю. – Со страниц этой повести предстает какой-то совершенно другой, незнакомый и совершенно чуждый мне человек! Это все чушь и неправда.
– Но вы же не будете отрицать, что хорошо знали и многократно встречались с Александром Смирновым?
– Конечно, нет. Мы служили в одном батальоне. И встречались неоднократно. Но я вовсе не могу сказать, что хорошо его знаю. Знаю только, что он с Сахалина. Помню, хорошо пел под гитару песню «Саласпилс» – как фашисты детей мучили. Жалобно так, душевно: «Захлебнулся детский крик и растаял, словно эхо…» Дальше не помню. Очень хорошо у него эта песня получалась, естественно. И сам такой худенький, бледный. Ума не приложу, почему его так занесло и зачем эта вся неправда?! Может, он заболел после армии. У нас там очень тяжелые условия были – организм и не выдержал.
– Он здоров и ясно пишет, как изощренно вы вели пропаганду. Начинали с Ван Гога и потом умело выводили нить разговора к политике!
– Ван Гог ни при чем! Я просто делился с ребятами впечатлениями о прочитанной книге. Он мой любимый художник и коммунистическую партию никогда не критиковал! Просто очень хорошая книга о нем была!
– И где вы ее взяли?
– Дал почитать командир роты капитан Хайкин.
– А с ним вы о чем говорили?
– О том, что Ван Гог замечательный художник, намного опередивший свое время, которому было невыносимо в мире капитала. Он сочувствовал рабочему классу и помогал шахтерам.
– Гм, – светлый недоверчиво впился в меня острым взглядом.
– А почему вы решили вступать в Партию? – смуглый спрашивает.
Вот, блин, не скажешь ведь, что Селиванов достал и, может, с квартирой Партия поможет, но у меня есть и другое не менее правдивое объяснение.
– Рабочие-коммунисты – более сознательный народ, чем беспартийные. У них отношение к жизни и работе намного серьезней. Мне это подходит. Я хочу быть вместе с такими людьми.
Тут белобрысый как вскочит, как закричит:
– Смотри! Я не таких давил! Неделю назад взяли одного гаденыша! Листовки расклеивал! Три месяца выслеживали. Взяли, как миленького!
Напугал он меня сильно. Сижу, не знаю, что дальше будет. А смуглый вдруг говорит:
– Николай Иванович, а может, все-таки дадим ему шанс, а там посмотрим?
– Я ему не верю! – жестко сказал белобрысый. – И не хочу брать на себя такую ответственность.
– Борис Сергеевич, – вежливо говорит смуглый, – а как вы вообще собираетесь дальше жить? Каково ваше нынешнее отношение к Партии и Правительству? Вы-то сами внутренне определились? Или преследуете какие-то неизвестные нам цели, вступая в КПСС?
– Никаких целей! – твердо отвечаю. – Я уже взрослый человек, и годы требуют серьезного отношения к жизни. Юношеские заморочки уже позади. У меня на первом месте работа, семья, квартира. Нормальные конкретные человеческие цели. Я созидатель – создаю материальную базу.
Смуглый демонстративно посмотрел на белобрысого. Тот хмуро буркнул:
– Не знаю! Если вы ему верите… Я сомневаюсь.
Смуглый испытующе посмотрел на меня.
Ага, думаю, один следователь злой, другой добрый. Все правильно! Вопрос решается в эту минуту. Надо их как-то убедить. Ударил себя кулаком в грудь.
– Поверьте, больше этого не повторится! – говорю с чувством.
– Чего? – спрашивают внимательно.
– Всяких глупостей!
Пауза растянулась на несколько секунд.
– Ладно, – сказал, наконец, белобрысый. – Под вашу ответственность!
Шлепнул передо мной лист бумаги, авторучку.
– Пишите!
– Что?
– Объяснительную записку.
И я письменно поклялся, что никогда больше не подниму руку на Партию! Ни за что, как бы диссиденты меня ни упрашивали, потому что, действительно, Партия – наш рулевой и с ней шутки плохи. А материальную базу буду создавать еще быстрей.
Главное теперь – не ляпнуть чего-нибудь при чужих!
Страшное напряжение не покидало меня всю неделю: примут – значит, доверяют и все в порядке, не примут – могут посадить.
«Ты ж Устав полистай! – напомнил Селиванов. – А то мало ли чего!»
В большой празднично убранной комнате здания райкома Партии за длинным столом сидело человек пятнадцать наших главных коммунистов во главе с первым секретарем Валентиной Яковлевной. По Уставу меня вообще не гоняли. Спросили про жизнь – я ответил. Про работу – ответил. Потом Валентина Яковлевна и говорит:
– Ну что, товарищи, по молодости ошибки у каждого могут случиться… Бывает… В настоящее время Борис Сергеевич характеризуется положительно как руководством цеха и комбината, так и своими товарищами по работе. Работает хорошо, выполняет общественные поручения и является примером для других.
В грудь я себя бить не стал, но ответил твердо и с большим чувством, что с Партией нам теперь по пути. Пусть только мне поверят, и тогда я прямо не знаю, чего натворю! Хорошего, разумеется.
– Мы вам верим, – сказала Валентина Яковлевна.
И люди за большим столом заулыбались. Смотрю я на них – а ведь неплохой народ наши районные коммунисты. Вот и мне добра желают, а у меня характер, матушка говорит, ой-ой-ой! Наверно ж и вся Партия не такая плохая, как ее диссиденты расписывают и как я раньше думал. Чего я на нее набрасывался?! Молодой был!
Теперь не буду! Теперь я и сам Партия! И в этом никакого компромисса с совестью. К генеральному Ильичу я неплохо отношусь. Жалко мне его – человеку на пенсию пора, а его рулить заставляют! Партия в целом тоже неплохая. Коммунисты наши заводские – хорошие ребята. Политбюро это долбанное, конечно, надо менять. ЦК пошерстить… В общем, мне теперь как члену КПСС есть над чем подумать, но не критикански, а с целью улучшения. Если это возможно.
С Карлом Марксом не шути!
Бывают дни нормальные, когда все, что случается, вполне укладывается в рамки диалектического материализма и марксистско-ленинского учения, а бывает – ну черт те что!
Сначала Илья со своим экзистенциализмом – это еще ничего, нормально. Потом Юра со своими сволочами трамвайными, пока руководителя дожидались. А этот хрен стоит и слушает. Новенький. И ухмыляется плотоядно.
– Ты чего стоишь и улыбаешься?
– Я хотел бы, если вы не возражаете, обсудиться на вашем семинаре.
Ладно. Не возражаем, стой.
Потом Володя Покровский написал пародию, в которой, перефразируя Лермонтова, обхохмил увлечение нашего руководителя технологическими и вообще производственными процессами и соответствующей лексикой. Пародия повествовала о яркой и чистой любви между токарным и фрезерным станками. «И резьба с резьбою говорит», – так она заканчивалась. Александр Андреевич пришел, посмотрел, нормально, говорит, начнем. Обсудили два коротких рассказа Руслана. Илья возник со своим Кафкой! Но Таня, знаток приоритетов, его окоротила вежливо, но ехидно:
– Я не собираюсь, – говорит, – агитировать вас за марксизм-ленинизм и ставить его в противовес вашему экзистенциализму, потому что вы меня не так поймете. Но, если каждый из вас возьмет на себя труд прочитать, наконец, классиков, он найдет для себя много интересного и даже удивительного. Поверьте, это даст вам гораздо больше, чем любое другое учение.
Мы к этому ее предложению отнеслись без внимания. Экзистенциализм был нам все-таки ближе. И писали они короче, хоть Сартр, хоть Камю. А классиков марксизма-ленинизма не вот-то прочтешь! Да и зачем?! Все же и так знают, что это «единственно верное учение»! А начнешь читать – мало ли чего там окажется!
Живой пример перед глазами.
Занесло меня как-то в пединститут на филологический факультет. Правда, всего на один семестр. Через две недели после начала занятий всех, как положено, отправили на картошку. И там обнаружилось, что одна девочка привезла на сей трудовой фронт ежегодной битвы за урожай работы Ленина, которые нам предстояло проходить на первом курсе. Более того, она умудрялась их читать и даже конспектировать, несмотря на все неудобства и неустройство быта, усталость и соблазны. Некоторые, глядя на нее, сидящую на полу на своем матрасе и аккуратно конспектирующую Ленина, испытывали стресс. Она окончила институт с красным дипломом и отправилась преподавать русский и литературу в сельскую школу, а через год сошла с ума.
Я вовсе не имею в виду, что читать классиков марксизма-ленинизма опасно для здоровья! Просто был такой случай. А выводов никаких не делал и не делаю. Я и сам не понимаю, почему с ней беда стряслась! Может, она вовсе не от Ленина с ума сошла и не от Маркса, а от последующего изучения политэкономии или социалистического реализма! Может, от учеников! Откуда я знаю! Но факт остается фактом. Мы с ней в одной группе учились и были достаточно хорошо знакомы. Ее всегда всем в пример ставили, а она не зазнавалась. Симпатичная девчонка. Кстати, и школу окончила с золотой медалью.
А у меня даже не по всем предметам оценки были. Но учителя, тем не менее, высоко ценили мои способности, удивляясь, как это можно прогулять целую четверть и получить неплохой аттестат. В институте мне тем более не до Ленина с Марксом было! Поэтому я даже представления не имею: можно от них с ума сойти или нет! Единственно, меня насторожила речь Ленина на съезде комсомола, где он обещал молодежи коммунизм уже при их жизни. Ура! Аплодисменты! Глаза горят, сердца стучат! Молодым всегда кажется, что они будут жить вечно. По крайней мере, очень долго. Но у нас столько не живут! Я даже подсчитал, сколько лет этим комсомольцам сейчас – не живут у нас столько!
И вообще, нельзя нормальному человеку ходить путями официальной логики! Опасен этот путь! Потому на Руси испокон века люди другими путями ходят.
А она была твердая отличница и привыкла подходить к явлениям не абы как, а во всеоружии знаний начальной, средней и высшей ступеней советского образования. Хорошая девчонка. С красным дипломом наперевес устремилась в большую жизнь, и вдруг – бац! – не сходится! Теория и практика вступили в вопиющее противоречие. Так что, может, действительно, лучше не знать того, что станет в жизни помехой!?
Разобрались мы с Руслановым рассказом, время еще осталось – дали слово новенькому. И этот хрен прочел свой рассказ. Сидит, ждет, что мы скажем. Мы ему так и сказали – ахинея, мол, херр Александр! А я – кто за язык тянул – возьми да ляпни – особенно, мол, плох абзац, напомнил какой и добавил, не пожалев эмоций: «Просто чушь какая-то!» Володя Покровский головой кивает: да, мол, какой-то он натужный и неестественный.
Хрен этот прямо расплылся в улыбке и вдруг объявляет:
– А это, между прочим, цитата из «Капитала» Карла Маркса.
И наступила тишина.
Расходились без шуточек.
– День какой-то, – говорю, – сюрреалистический. И на работе сегодня начальник какие-то странные вопросы задавал, и смотрел как-то подозрительно. Здесь ты, Илья, со своим Кафкой, а он все слушал. Потом, Юр, ты со сволочами трамвайными, а он рядом стоял, ухмылялся. Будто одно к одному все собралось!
Илья хмурится, Володя раздумывает, Юра не унывает, а Руслану, ему все равно – он университетов не кончал и абзац этот злосчастный не критиковал. Он высказался в целом и кратко: «Весь рассказ – говно!»
В метро хмуро попрощались.
– Я вас предупреждала, – сказала Таня. – Классиков надо узнавать не только по бороде и лысине!
Руки чешутся!
Пропал наш общий приятель Володя Покровский. Мы насторожились. Но он объявился. Звонит откуда-то и говорит в наш адрес нехорошие слова:
– Сволочи вы все-таки! Человек уже две недели в больнице, ему жить, может, меньше месяца осталось, а вы даже не навестили никто!
Нам стыдно. Звоним ему домой, успокаиваем жену, обещаем не забывать, навещать, помогать по мере сил…
– А что такое?! – испуганный голос.
– Ну как же, Володя в больнице, состояние оставляет желать лучшего… Вот звоним адрес узнать. Навестить хотим.
– Ну да, – говорит, – в больнице. Но он же совершенно здоровый!
– ?! А почему в больнице?!
– Руки у него чешутся.
Тут-то нам не по себе стало – влип Володька!
– Наверно, своему зав отделом морду набил. Такой засранец! У Володьки на него давно руки чешутся, – предположил Юра.
– А если, – говорю, – из-за того гада с цитатами Карла Маркса? Тогда вообще за весь семинар возьмутся! И моя очередь первая.
Она там, на другом конце провода, или услышала что, или почувствовала, что мы ее как-то по-своему поняли, и тут же испуганно не своим голосом:
– Нет-нет-нет! Мяса мы не едим, потому что вегетарианцы. Вино не пьем – нам нельзя. Все одобряем и поддерживаем. С руководством института у Володи отношения очень хорошие. Зав отделом его на руках носит. Володя совершенно здоров, но лежит не в психушке, а в очень хорошей больнице, куда просто так сразу и не попадешь. Просто у него руки чешутся, краснеют и струпьями покрываются. Псориаз. Болезнь не опасная, но лучше не запускать.
У нас камень с плеч.
– Точно, – Юра вспомнил, – он год в очереди стоял, чтобы в эту больницу попасть, а две недели полежал и затосковал. Надо навестить!
Я предложил взять яблок, апельсинов…
– Апельсинов нельзя! – отрезал Юра. – Категорически! Не понимаешь, что ли?
Нельзя так нельзя. Взяли мы два «огнетушителя» портвейна розового, закуски и поехали в эту Компотню. Какое-то там производство – трубы, вонь, микроклимат специфический. Наверное, помогает бороться с псориазом.
Предупрежденные о строгостях в хорошей больнице мы заблаговременно приняли меры предосторожности.
– Что в сумке? – как-то уж очень строго и даже агрессивно спросила медсестра на входе.
– Так, одна закуска, – небрежно бросил Юра.
– Апельсинов нет, – честно сказал я.
Но она, видно, не привыкла доверять людям. Поставила нашу сумку на стол и переворошила все свертки.
Ищи лучше!
– В девять часов закрываем, – предупредила.
– Вот видишь, – сказал Юра, – а ты – апельсины!
Володя нас встретил на лестнице. В выцветшей голубовато-серой пижаме, такой заброшенный и опрощенный, как Лев Толстой в чистом поле, только без плуга и без лошади. Обнялись. Рад он нам выше крыши. Повел к себе в палату. Восемь коек – ничего себе «хорошая больница»! Ночлежка какая-то!
– Ну?! – окинул нас ласковым взглядом здоровый больной.
– Да, мы вот тут тебе принесли, – Юра приподнял сумку и один за другим начал доставать свертки.
– А-а?.. – удивленно вопросил Володя, когда все содержимое сумки оказалось на тумбочке.
– Ну тебе же нельзя! – пожал плечами Юра.
Володя грустно вздохнул и поник головой.
– Ни капли! – подтвердил. – Даже пива. – И снова вздохнул: – Ну, как там, на семинаре? Какие новости?
– Сейчас расскажем, – деловито бросил Юра, расстегнув плащ и доставая из-под ремня большую бутылку. – У вас стаканы есть?
– Сейчас-сейчас! – ожил и засуетился Володя. – Так, один есть. Вот еще…
Я достал вторую бутылку и тоже поставил на тумбочку.
Мужик с дальней койки, все это время углубленно изучавший газету «Правда», вдруг подал голос:
– У меня стаканы есть. Вот. Чистые. – И несет два стакана.
– Мужики, вы нас, конечно, извините, – серьезно и проникновенно говорит Юра, – но вам лечиться надо, выздоравливать. Нас на этот счет жестко предупредили – ни капли! Никому! А мы тут за ваше здоровье…
Мужик со своими стаканами остановился на полдороги. Володя огромными синими глазами объял нас со всех сторон и рот раскрыл.
– Вы что?! – слабый голос его задрожал. – Издеваетесь?!
Тихо опустился на кровать, не сводя с нас изумленного снизу вверх взгляда. У меня даже сердце екнуло – садист все-таки Юрка, я даже не знал, что он такой. Володя, нервно отбросив рукав пижамы, почесал левой рукой правую, опустил голову и медленно повел ею в одну сторону, в другую.
– Нельзя так с интеллигентным человеком!
А Юра, как с гуся вода, наливает вино в два стакана, на мужика – ноль внимания.
– Нам таких страстей тут про вас наговорили! – оживленно сообщает. – Если, мол, во время лечения глоток выпьешь – руки, ноги пухнуть начнут, потом кожа станет лопаться, а потом и вовсе капут. И ничего уже не поможет. Вино вступает в необратимую реакцию с лекарством, и спасения нет.
– Навестили! – с тихой яростью выдохнул мужик и, вернувшись к своей койке, грохнул оба стакана на тумбочку. – Таких друзей – за х… да в музей! – буркнул себе под нос. Взял пачку «Беломора» и вышел из палаты.
– Одним меньше, – констатировал Юра. – Давай его стакан!
– Сейчас! – снова ожил Володя. – Только бутылки под кровать поставьте! – предупредил. – А то у нас строго. Сразу выгонят и больничный не дадут. На работе прогулы поставят и уволить могут.
Убрали бутылки, сняли плащи, озираясь, как получше устроиться.
– Да садитесь, куда хотите! – предлагает Володя. – На стул можно, на кровать. Псориаз – это же болезнь не заразная.
– А какая? – спрашиваю на всякий случай.
– Причины неизвестны, – пожимает плечами Володя. – Но считают, что из-за каких-то нарушений на нервной почве. Все болезни от нервов, как утверждает народная мудрость, кроме некоторых.
Читать бесплатно другие книги:
