Алексеевы Балашов Степан
Настроение у Любы неплохое, Зина навещала ее несколько раз несмотря на то, что перегружена Студийной работой. Мы с ней сейчас вовсю работали над Вишн./евым/ садом.
Я совершенно не знакома с законами речи и с голосоведением и потому все /всю/ эту часть работы на себя взяла Зина и справилась блестяще, ученики так хорошо и выразительно говорят, что не мешает многим нашим поучиться. Вчера сдали одну партию учеников Новицкой[87], они сидя прочитали весь первый акт «Вишневого Сада», но проходя внутренне физические действия и видения, и выдерживая все паузы, как при игре. Всем очень понравилось, и смотрящие говорили, что получалась полная иллюзия действия.
2ой акт не удалось показать целиком, т. к. 2-х артистов Петю и Аню услали в Бригаду, но 1/2 акта все же показали. Предполагается, что через 1 1/2 года им придется играть «Вишневый Сад» на сцене Нового Театра, кот./орый/ для них строится. Доживешь ли до того времени, уж не знаю. А хотелось бы.
Как проведем лето, не знаю. Прошусь на один месяц в Барвиху с Кирой и Килялей, а осенью хотелось бы ужасно проехать в Париж, куда бы мог приехать Игорь с Сашей и Ольгой, и еще раз их всех повидать. Но кто знает, пустят ли. И французы как-то туго к себе пускают. Ну, поживем – увидим.
Вот Любин адрес: Боткинская больница. Корпус 7. Палата 96. Люб. Сер. Коргановой.
Степино письмо получила, но про дом отдыха ничего ему написать не могла, т. к. их не знаю. Крепко целую тебя, моя милая Манюша, Тису, Степу и Бибку.
(Почтовая открытка)
Ленинград
Большая Пушкарская 28/2, кв. 17
Марии Сергеевне Севастьяновой.
(На открытке надпись:«Получила 7 июня[88], 1939 г.»)
5 Июля
Дорогая Моя милая Маня, Москва тебя не забыла, но мы так работали за Июнь с Зиной, что мы потеряли всякую энергию и хочется сидеть на балкончике и не только ничего не делать, но даже и не думать. За Июнь месяц мы провели 19 репетиций с учениками, а Зина готовила и давала концерты со своими ассистентками, кот./орые/ прошли с большим успехом. Наш показ В. С.[89] прошел три раза. Последний показ был сдан Комитету, кот./орый/ одобрил нашу работу.
Теперь о семейных: Люба вернулась из клиники и поправилась на долго ли – это вопрос? Зависит от кошек. Зюля и Ал./ексей/ Викт./орович/ ищут дачу, как найдут сейчас же Зина уедет из Москвы, а пока некуда. Мы трое надеемся на Барвиху, если скоро не дадут, то поедем в Ленинград, остановимся в Европейской.
Мечтали о Санатории в Петергофе, но вряд ли москвичам можно туда попасть. Вот бы Рыжику туда за свой счет, если Вы поистратились – я добавлю. Не давайте ему перетягивать нервы и истощаться. Смотрели ли ему почки, нет ли там чего.
Про Аллу ничего не слыхать. Обнимаю, целую всех. Спасибо, дорогая, за поздравление[90], ты одна вспомнила,
твоя М. Алексеева.
(Почтовая открытка)
Ленинград
Большая Пушкарская дом 28/2, кв. 17
Марии Сергеевне Севастьяновой.
(На открытке надпись: «Получила 30 июля 1939 г. Воскресенье».)
27 Июля 1939
Дорогая Маня, получила твое письмо в Санатории «Сосновый Бор», кот./орый/ помещается там, где много лет назад находилась Нюшина дача. Она не существует больше, но место, где она стояла, я нашла. Санаторий выстроен в том же направлении, но несколько дальше от реки. Мы отдыхаем здесь с Килялей, а Кира осталась в Москве и готовит дачу, на кот./орую/ мы должны переехать в Августе. Здесь все прекрасно, кроме воды, кот./орая/ крепит. Я думаю Степе здесь понравилось бы; очень свободно, никакой казенщины. В 2-х шагах Комаровка, и Киляля бегает туда к Веве.
Степе необходимо отдохнуть в Сентябре в Крыму и покушать винограду. Я могу прийти частично на помощь. Целую Вас всех – тебя крепче всех,
твоя Маруся.
Ленинград
Большая Пушкарская дом 28/2, кв. 17
Марии Сергеевне Севастьяновой.
Адрес отправителя: Москва, 9
Ул. Станиславского, 6, кв. 1
М. Алексеева.
(На конверте надпись: «Получила 26 августа 1939 г.»)
23го августа 1939 г.
Маня милая, дорогая, получила твое письмо и очень беспокоюсь за Степу, нехорошо, что он так худеет и еще хуже, что нервы и настроение плохое. Ему нельзя ждать Декабря для отдыха, ему срочно нужно отдохнуть в Сентябре. Где не знаю, м. б. даже (раз он не любит жары) около Ленинграда, но как там попадают в Санатории – я не знаю. У нас в этом году попасть в Санаторий страшно трудно. Я хлопотала себе, Кире и Киляле, и только через М. Ф. Андрееву могла выхлопотать 2 недели отдыха для себя и Киляли от 20го Июля по 6ое Августа. К концу этого срока Киляля захворала острым колитом и ее оставили на поправку до 15го Августа. Я 6го уехала на 7ое, день Костиной годовщины, а Кира заняла мое место и тоже осталась с Килялей до 15го Августа. Вот и весь наш летний отдых. Я отдыхала 21/2 недели; Кира 12 дней, Киляля 1 мес./яц/ без 3-х дней; а стоило это нам с содержанием московских 2-х квартир за 2 месяца около 10 т. рублей, что ты на это скажешь! На такие расходы я не рассчитывала и теперь надо думать о сокращении. Килялю до конца месяца мы отправили к Ляле Чистяковой, ее бывшей гувернантке; сама я приехала на месяц в Барвиху, это мне стоит 600 рубл. (За то, что имею, конечно очень дешево). А Кира бедная сидит в Москве и жарится, потому что жара у нас стоит невыносимая, каждый день на солнце 50 гр. по Цельсию и больше, к ночи спадает до 12-10 гр. тепла по Цельсию. Я могла бы охотно дать 600 руб. на путевку Степе, м. б. отец его сможет дать столько же, и тогда он Сентябрь и отдохнет за свой счет, а в Декабре за счет своего учреждения. Подумай обо всем этом и напиши.
Да еще забыла один расход; в Июле Гоня Штекер написал Зине письмо, что Дрюля совсем погибает и что надо дать ему возможность покойно пожить. Я ему послала 1.200 р. на путевку, но в Санаторий он не поехал, а решил лучше питаться и ездить в лес на Taxi. Он был 7ого у Кости на могиле, очень плохо выглядит. Вот видишь, сколько неожиданных расходов. Только ты этим не смущайся, потому что 600 руб. вышлю немедленно. Люба немного поправилась в больнице, а теперь снова утомляется с кошками. Зина, Зюля и Алексей Викторович хорошо устроились на даче в лесу около Перловки. Я у нее была, мне понравилось, новая, чистая изба громадная, каждому по большой комнате. С 1ого Сентября Киляля начинает учебу.
Всех обнимаю, целую, люблю,
Маруся.
(Почтовая открытка)
Ленинград. Большая Пушкарская дом 28/2, кв. 17 Марии Сергеевне Севастьяновой.
16-гo Октября[91] /1939 г./
Дорогая наша, милая Маня, очень обрадовал нас Степа вестями, что tо у тебя выравнивается. Теперь казалось бы все должно идти на полную поправку, если будет соблюдена педантичная осторожность и поддержано хорошее питание. Когда Степа начнет ходить на службу, кто же будет за тобой ходить, необходимо будет взять работницу, хотя бы приходящую; а то ты начнешь вставать сама и этим можешь себя погубить. Манюша, дорогая, будь осторожна. Зина и я нежно тебя целуем. Всем приветы, М. А. Мы здоровы, но стареем.
(Письмо в виде записки, без даты и конверта, предположительно начала 1940 года)
Марии Сергеевне Севастьяновой.
Манюша дорогая, я ведь вac ничем не порадовала к Н. Году, но как раз мы тогда много истратили на Санаторий и выскочили из бюджета. А сейчас я опять оперилась и могу делать, что мне приятно. Так вот, дорогая 100 руб. возьми себе, хотя бы на стирку простынь, а по 50 рублей дай Степе и Тисе.
Степе от меня прикажи лечиться и бросать курить. Он должен поправиться на радость тебе, тети Любы и многим другим. Мы старики, как это ни грустно обязаны уходить. А молодежь обязана жить и творить хорошее; а таких хороших, как Степа, так мало, так мало. Ну, целую Вас мои дорогие и будьте бодрые и здоровые.
Искренно-любящая Вас – Маруся.
(Почтовая открытка)
Ленинград.
Б. Пушкарская дом 28/2, Кв. 17
Марии Сергеевне Севастьяновой.
(На открытке надпись: «Получила 11 февраля 1940 г. Воскресенье».)
7ое февраля 1940 г.
Манюша милая, дорогая не дождемся твоего письма, так обидно, что ты не едешь. В чем дело; но только умоляем тебя будь осторожна и не переутомляйся; ведь ты после очень серьезной болезни и не отдохнула, как следует, а все хочешь работать, как раньше. После летней погоды и отдыха ты опять будешь молодцом, я в этом вполне уверена. Только напрасно Тиса все подкидывает тебе Бибку; хотя Бибка очень мил, но ничего нет утомительнее, как следить за детьми, да еще за детьми с фантазией.
Сегодня только 11/2 года, как умер Костя, а завтра годовщина милому Володе; печальные, печальные дни! Сегодня Очкин едет в Ленинград и хотел быть у тебя; постараюсь прислать с ним чудный «Свитер», который приготовила для тебя. Обнимаю, целую, люблю.
Очень грущу, что свидание откладывается. Всем приветы.
Маруся
Доброжелательность и мудрость
Мария Петровна Лилина была человеком неунывающим, стойким, обладавшим хорошо развитым чувством юмора, дипломатичным, но в каких-то отдельных случаях бескомпромиссным, способным своей прямолинейностью сразу пригвоздить непонравившегося ей человека к позорному столбу, несмотря на свою природную мягкость и деликатность. Доброжелательность к людям у нее была удивительная, сочетавшаяся с непосредственным, естественным для ее природной доброты и добропорядочности желанием помочь человеку, при этом проявлялась изобретательность в оказании помощи лично или в чаянии получить ее для нуждающегося от других людей; она с готовностью активно вмешиваалась советом или просьбой, наконец, своей прямой материальной поддержкой (деньгами или вещами).
Чувствуя все это, к Марии Петровне тянулись люди, а студийная молодежь и артистическая молодая поросль не стеснялись обращаться к ней перед выступлениями за советом или с просьбой о сценических костюмах (исходя из создаваемых ими образов), из имевшегося у Алексеевых театрального гардероба и реквизита.
Как правило, Мария Петровна сама сразу же загоралась и охотно, с полной самоотдачей отзывалась на такие просьбы, стараясь помочь всем, чем могла – и своими ценными советами опытной актрисы, и вещами (платьями и костюмами), радуясь от души вместе с молодежью, если удавалось достичь чего-то интересного.
Умудренная жизненным опытом Мария Петровна Лилина на склоне лет говорила примерно следующее:
«Когда человеку плохо, трудно, тяжело физически, морально, материально, нужно мысленно оглянуться на то, что его окружает, посмотреть, что вокруг него происходит, подумать, проанализировать, и окажется, что есть люди, которым еще хуже, еще труднее и тяжелее в обстоятельствах еще более сложных; тогда становится совестно, а иной раз – стыдно за проявленную слабость, и это сознание укрепит страждущего, ему станет легче переносить выпавшие на его долю невзгоды и испытания. Многое познается и осмысливается в сравнении».
Вероятно это как раз то, что помогало Марии Петровне самой переносить страдания, выпавшие на ее долю в конце жизни, когда она в 1941 году тяжело заболела и 24 августа 1943 г. с большой душевной стойкостью ушла из жизни.
Канун и начало Великой Отечественной
В тридцатых годах на заводах и фабриках не хватало квалифицированных инженеров, время было во всех отношениях тревожное, шли политические процессы, репрессии, а в воздухе «сильно пахло» войной с фашистской Германией, и вдруг неожиданно для народа грянула тяжелая, изнурительная, принесшая много жертв война с Финляндией, показавшая нашу техническую неподготовленность. Думаю, что эта война была одной из причин, вызвавших в 1939 году появление приказа НКО об укреплении промышленных производств квалифицированным инженерно-техническим персоналом, специалистами, за счет перевода таковых из конструкторских и проектных бюро на заводы и фабрики.
Переход на производственные предприятия открывал возможности получения более высоких должностей и заработков, и многие инженеры, техники, технологи, конструкторы давно пытались перейти работать на производство, делали к этому попытки, но не могли этого добиться, ибо все считались мобилизованными и на переход куда-либо или на увольнение требовалось обязательное согласие дирекции своего предприятия и разрешение Главка. Конечно, каждое предприятие крепко держалось за свои старые и молодые кадры, а если уж дирекции, как говорится, приставляли нож к горлу и непременно, неизбежно нужно было с кем-то из сотрудников расставаться, то, разумеется, жертвовали молодыми кадрами. Когда в ГОИ пришла из Главка разнарядка на перевод конструктора на завод № 357, директор противился этому более года, но затем был вынужден уступить, и тогда его выбор пал на меня – я считался способным и толковым молодым инженером, которого было не стыдно послать на производство.
Моего согласия на перевод, конечно, никто не спрашивал, меня держали в полном неведении, все держалось в тайне, в кулуарах отдела кадров и дирекции, даже мой непосредственный начальник, главный конструктор КБ А. Резунов ничего не знал о готовящемся «переходе» на завод кого-либо из его подчиненных.
О том, что есть приказ Главка о моем переводе на завод № 357, я узнал 11 января 1941 года от начальника отдела кадров завода, майора Государственной безопасности, позвонившего мне по телефону в ГОИ, потребовавшего от меня объяснения, почему я не являюсь на завод, и тут же пригрозившего отдать меня под суд, как прогульщика. Для меня это было страшным моральным ударом и обидой – мной распоряжались, как пешкой! Я тут же добился приема у директора ГОИ, который подтвердил, что есть приказ Главка о моем переводе, но сказал, чтобы я продолжал спокойно работать и на заводе не появлялся, так как он не дал Главку своего согласия и будет за меня бороться. Затем прошло более двух недель трепки моих нервов – начальник отдела кадров завода грозил мне судом (примите во внимание, какое тогда было время), а директор ГОИ меня не отпускал; раздражение во мне росло день ото дня, и наконец я подал заявление директору ГОИ об увольнении из института (столь мне милого!) в связи с приказом Главка о переводе меня на завод. С 1 февраля 1941 года я начал работать на заводе.
После дружного интеллигентного коллектива ГОИ меня неприятно поразили заметные склочность и завистливость, серость, вульгарность, самоуверенность, невероятная «важность» сотрудников конструкторского и технологического бюро завода, за исключением трех-четырех человек. Приятно было встретить там нескольких моих прежних знакомых по ЛИТМО.
После относительно свободного режима ГОИ удручающе действовал давящий пропускной режим завода. Запомнились два горьких случая.
Зимой 1940—1941 годов мама часто болела попеременно воспалением легких и воспалением почек, а ведь у нее был туберкулез в стадии В-II; стали появляться сердечные приступы. Через несколько дней после начала моей новой работы у мамы случился сильный сердечный приступ, начавшийся ночью и продолжавшийся 18 часов. Телефона у нас не было, да я еще и не знал номера заводского телефона, поэтому я поехал туда и попросил моего непосредственного начальника (а он был заместителем главного конструктора и знал меня по ЛИТМО) отпустить меня домой, объяснив, конечно, причину такой просьбы.
Выслушав меня, этот человек или не понял, что у моей матери сердечный приступ, или ему позарез понадобились результаты выполняемой мною работы, только он ответил мне, что отпустит меня после того, как я все закончу. Это мне удалось только после обеденного перерыва, но мой начальник куда-то ушел, я не мог сдать работу и некому было подписать пропуск на выход с завода; конечно, нервы мои «завелись» до предела, кто-то посоветовал мне получить пропуск у другого начальника, которого я еще не знал, и в конце концов мне удалось уйти только почти в конце рабочего дня. Такое равнодушие к чужой беде со стороны моего начальника меня глубоко поразило и обидело.
Второй случай хорошо характеризует обстановку в стране в конце тридцатых – начале сороковых годов: жёсткость, жестокость, наплевательское отношение к людям, когда за опоздание на работу на 20 и более минут отдавали под суд.
Завод, на котором я работал, находился на Выборгской стороне, за Финляндским вокзалом, и мне с Петроградской стороны нужно было ехать на трамвае № 6 или, с пересадками, на попутных трамваях и автобусах. Транспорт ходил, как всегда, плохо и забитый пассажирами донельзя. В то утро почему-то трамвая № 6 долго не было, пришлось ехать другими маршрутами с пересадками, но я добрался только до Военно-медицинской академии, откуда нужно было ехать еще две или три остановки. Времени почти не оставалось, попутного транспорта не было, и я пошел сначала своим быстрым шагом, но вскоре побежал что было сил и добрался до проходной завода, уже когда звонил второй (из трех) пропускной звонок.
А порядок допуска на завод был таков: пропуска уносить с собой не полагалось, они хранились на проходной вместе с рабочим номером, который нужно было вешать на табельную доску у себя в цехе или отделе; чтобы попасть на завод, нужно было назвать номер ячейки, в которой хранились пропуск и рабочий номер, затем назвать охраннице свою фамилию и рабочий номер, после чего она открывала турникет и пропускала на территорию завода.
Когда на последнем дыхании, со страшным сердцебиением я вбежал в проходную, звонок уже звенел, и от волнения я не смог вспомнить и назвать номер ячейки, в которой хранился мой пропуск – забыл! Сколько-то времени ушло на то, чтобы невероятным усилием воли вспомнить и назвать номер, охранница вынула мой пропуск и ждала, когда я назову свою фамилию, выжидающе посматривая на меня, а я забыл фамилию – аж кровь бросилась в голову! А через проходную пробегали последние опаздывающие… Когда зазвонил уже третий звонок, мне нечеловеческим перенапряжением сердца и нервов удалось вспомнить и назвать свою фамилию, и охранница, с сочувствием взглянув на меня, уже не стала спрашивать мой рабочий номер и пропустила через турникет. Из последних сил я бросился бежать через длинный заводский двор, взбежал на второй или третий этаж, сейчас уже не помню, чтобы успеть повесить на табельную доску рабочий номер или, на худой конец, всунуть его в руки табельщице, если она сжалится надо мной, жалким старшим инженером-конструктором, и милостиво пожелает взять! Я успел в тот момент, когда она запирала табельную доску, и протянул ей рабочий номер, который нехотя и с выговором она соизволила принять. Опустошенный, с чувством, что меня всего оплевали, в состоянии невероятной усталости и ощущением рабского гнета я опустился на табуретку за своим рабочим столом; конечно, работать не мог – голова гудела, как чугунный котел, и только к обеденному перерыву я более или менее пришел в себя и был в состоянии начать что-то делать по работе.
В мае 1941 года я ушел в очередной отпуск и уехал с мамой в Москву, где нас застала начавшаяся Великая Отечественная война. Отпуск пришлось прервать и срочно выехать в Ленинград – уже кружным путем, через Савеловский вокзал, хотя это было всего на следующий день после начала войны. Поезд часто останавливался, и дорога до Ленинграда тянулась 28 часов.
На заводе вскоре поползли слухи о возможной эвакуации завода из Ленинграда, куда – от нас скрывали, но это не могло быть долго секретом: нас эвакуировали в Омск, вернее, на его окраину, на территорию Омского сельскохозяйственного института (ОМСХИ), а вслед начались демонтаж оборудования, погрузка в эшелоны, и все пошло полным ходом.
Я и мама, часто хворавшая последний год, должны были уехать первым или вторым эшелоном, но из-за маминой болезни я отказался от эвакуации из Ленинграда, однако отец убедил нас в необходимости уехать с заводом, и 26 июля 1941 года мы уехали четвертым эшелоном. Везли нас в товарных вагонах, оснащенных нарами, и прибыли на место нового жительства 11 августа. Задержка с отъездом явилась причиной того, что все изолированные комнаты в доме, где нас поселяли, оказались занятыми и нас поместили в проходной комнате, да еще рядом с общественной кухней. Вслед за нашим прибывали другие эшелоны, людей нужно было расселять, и наш бревенчатый дом (кишевший клопами) постепенно уплотнялся. На заводе я работал всего полгода, и претендовать на что-то лучшее мне было трудно.
На новой работе я успел сдружиться с одним молодым, умным и, казалось бы, интеллигентным инженером, сотрудником, как и я, конструкторского отдела; семья его, состоявшая из жены, маленького (еще почти грудного) ребенка и бабушки (матери жены), оказалась ко времени эвакуации вне Ленинграда, и этого инженера как «одиночку» вселяли в неблагоустроенное мужское общежитие. Мы с мамой посоветовались и решили, что в такое тяжелое время нужно этому молодому тихому и интеллигентному человеку, отторгнутому тем более от своей семьи, как-то помочь – временно, до приезда в Омск его семьи прописать в нашей комнате. По национальности этот инженер был еврей. Я переговорил с ним начистоту, сказал, что моя мама больной человек, что у нее туберкулез, она последний год часто хворала воспалением легких и почек, ей нужен покой, а нас поселили в проходной комнате, где мы отгородились от снующих туда-сюда людей занавеской; если его устроит, мы готовы, до приезда его семьи, прописать его временно в нашей комнате, где ему будет, конечно, удобнее и спокойнее чем в общежитии, но под его честное слово, что он не потребует вселить в эту же комнату свою семью. Милый молодой человек с благодарностью согласился на все условия, дал свое честное слово и тихо «пригрелся» у нас в комнате, повесив вдоль нее еще одну занавеску. А через короткий промежуток времени семья его приехала в Омск и вселилась в нашу комнату. Жена оказалась наглой, скандальной и крикливой, ребенок, капризная девочка, орал почти круглосуточно, бабушка же была милейшим деликатным существом, старавшимся по мере сил сгладить нетактичные поступки своей наглой дочери и унять плачущую внучку.
Завод необходимо было восстановить и запустить в кратчайшие сроки. Многие трудились не по прямой своей специальности, а на работах, жизненно необходимых для общего дела. Я временно стал экспедитором на грузовых машинах по перевозке заводского оборудования с разгрузочной железнодорожной площадки на места монтажа. Так продолжалось до возобновления работы конструкторского бюро, а заказы на новые разработки сыпались как из рога изобилия. Война требовала увеличения объемов выпуска продукции, что заставило нас заняться разработками новых процессов перевода производства на методы передовой в то время технологии, в частности – внедрения литья под давлением.
Незаметно окончилось лето, промелькнула короткая осень и, как обычно для Сибири, в первых числах ноября ударили первые морозы; вечером еще шел дождь, а утром все ветви и веточки лиственных деревьев были «окованы» ледяным хрусталем с висящими сосульками, радужно переливающимися в лучах солнца – сказочное зрелище! Вскоре начались сорока– и пятидесятиградусные морозы.
В магазинах уже в сентябре купить было нечего, хотя в августе полки еще ломились от продуктов – сыра, сметаны, колбасы, знаменитых сибирских сельдей – заломов, вина, водки; еще можно было купить хлеб. До войны в Омске проживало около двухсот пятидесяти тысяч человек, во время войны – уже более миллиона. Вскоре за хлебом нужно было простаивать часами на морозе. Наша с мамой экипировка оказалась совсем непригодна для сибирских морозов, у мамы кроме резиновых ботиков нечего было надеть на ноги. В середине декабря жестокой зимы 1941-42 года уже ударили морозы до 52 градусов и мама, простояв несколько часов на улице за хлебом, заболела крупозным воспалением легких.
В эту ужасную, жестоко холодную, голодную зиму с продуктами у нас с мамой было катастрофически плохо. Кроме небольшого мешочка с остатками белой муки и соли, привезенных из Ленинграда, у нас ничего не было. Иногда удавалось купить круг замороженного молока по катастрофически для нас, приезжих, возрастающей цене, но это уже было совсем не то замечательное молоко, в котором за сутки отстаивалось на четверть объема сливок, а из них в бидоне за 45 минут я взбивал натуральное сливочное масло. Но так продолжалось только две-три недели по приезде в Омск; прибывающие эвакуированные резко увеличили спрос на все и, конечно, молоко стали все больше и больше разбавлять.
Введены были карточки, на которые получали весьма скудное количество продуктов и пайки овсяного хлеба; количество выдаваемого хлеба определялось категорией карточки, а категория карточки зависела от занимаемой должности – первая категория выдавалась рабочим, вторая – ИТР, третья (совсем скудная) – иждивенцам, то есть не работающим членам семей.
Кормить больную мать практически было нечем! Из остатков ленинградской муки соседки научили меня выпекать в печке для мамы белые булочки на воде с солью. Отзывчивые соседки иногда приносили маме тарелку супа – из жалости и потому, что знали по своим мужьям, как мы все работали на заводе с утра до глубокого вечера, а то и ночи. Сам я питался по талонам в заводской столовой, а по талонам, выдаваемым за каждодневную сверхсрочную работу, получал какую-нибудь перловую или другую низкосортную кашу, серые макароны или оладьи и приносил их маме поздно вечером.
И все же из крупозного воспаления легких маму вытянуть удалось, но нужно было ее кормить, восстанавливать ее силы, а в доме практически ничего не было. Мама высыхала на глазах и умирала мученической смертью, так как от неудобной постели, слежавшегося матраца, у нее начались пролежни, и никакие камфарные обтирания ей уже не помогали.
Еще в Ленинграде у мамы определяли наличие туберкулезного процесса в стадии B-II, теперь в ее ослабленном крупозным воспалением легких организме развился общий туберкулез.
11 марта 1942 года вечером я принес маме темные сухие оладьи, скупо политые чем-то горьковато-сладким, может быть, рябиновым жидким вареньем или сиропом – то, что выдали нам на ужин за сверхурочную работу. Мама не смогла их есть, я страшно разнервничался и даже накричал на нее (за что по сей день меня мучает совесть)… И тут, в первый и единственный раз за всю ее длительную болезнь, мама не попросила, нет, а как-то робко, в пространство, сказала, словно подумала вслух: «Хоть бы маленький кусочек масла!» Эта фраза пронзила мне душу, я едва сдержался, чтобы не разрыдаться от отчаяния, бессилия, от сознания своей вины и беспомощности!
Я горячо благодарю Господа за то, что в надвигавшемся на меня впервые в жизни страшном несчастье – потери самого дорогого, близкого мне человека, беззаветно любившей меня матери, Он не оставил меня одного; 9 марта 1942 года из блокадного Ленинграда неожиданно приехала моя первая гражданская жена Клавдия Гавриловна Потапова (Клеш, если помните), отказавшаяся эвакуироваться со мной в июле 41-го года и оставшаяся со своей старенькой матерью Александрой Васильевной в Ленинграде. Клавдия Гавриловна была совершенно истощена.
Конечно, ее приезд самортизировал страшный удар судьбы – кончину, через короткое время, моей матери. После приезда Клеш мама сказала: «Теперь я спокойна…». Я тогда не понял смысла сказанного, не понял того, что, сознавая свой близкий конец, мама мучилась мыслью, что я остаюсь совсем один среди чуждых, мало знакомых мне людей.
Находившаяся в Омске с театром Вахтангова моя сестра Алла Севастьянова с мужем Михаилом Николаевичем Сидоркиным, конечно, знали о тяжелой болезни мамы, но не понимала, насколько это серьезно, что конец мамы близок. Условия их жизни в Омске, на улице Красный Путь, (за 6-7 километров от ОМСХИ, где жили мама и я), были тяжелые, их одежда совсем не подходила для условий жестокой сибирской зимы, они страшно мерзли и голодали; в театре было много работы, и Алла бывала у нас очень редко, не видела, что мама погибает.
Возвратясь с завода вечером 12 марта, я застал маму в полузабытьи, на мои обращения к ней она не отзывалась, лежала с закрытыми глазами, очевидно, не в силах была их открыть, и только когда я совсем близко наклонился к ней, она (не открывая глаз) слегка приподняла руку и перекрестила меня. Это было последнее ее осмысленное движение. Мама впала в забытье, и через сутки с небольшим, около половины первого в ночь с пятницы 13 на субботу 14 марта 1942 года, будучи, видимо, без сознания, скончалась, судорожно вдохнув несколько раз воздух в последние мгновения покидающей ее жизни.
Рано утром 14 марта я шел в Омск к Алле; помнится, мороз стоял градусов за тридцать, ветра не было и дым из труб домов поднимался совсем вертикально розовыми от лучей восходящего солнца, столбами.
Когда я разбудил Аллу и Миню, и рассказал, что меня привело к ним так рано, Алла сначала как-то не поверила, затем вся сжалась, сморщилась и тихо заплакала.
Я, Алла и Клеш хоронили нашу родную, всегда добрую, все понимавшую, умевшую объяснить и облегчить маму в воскресенье 15 марта около 8 часов вечера по местному времени (около 5 часов по московскому) на кладбище Сибак ОМСХИ, в березовой роще, в том месте, которое сама мама указала мне и Алле осенью 41-го года, когда мы втроем, гуляя, забрели туда и наткнулись на огороженную зеленым дощатым заборчиком могилу некой однофамилицы – Севастьяновой Надежды Георгиевны, 1902 года рождения, скончавшейся в 1938 году. Вот близ этой могилы мы нашу маму и похоронили; в ногах ее тогда стояло две березы.
На этом сельском кладбище Сибак, среди березовой рощи, сильно поредевшей от рук приехавших ленинградцев, осталось навечно лежать много, много тех самых ленинградцев. Царство им небесное и покой их душам.
Пока еще я и Клеш оставались в ОМСХИ (до ноября 1944 года), я часто, в первое время после кончины мамы каждый день, да и не раз, приходил на ее могилу с большим массивным крестом в ногах. Летом обложил могильный холмик зеленым дерном. Подолгу сидел на этом холмике, искал душевного покоя, иной раз ловил себя на том, что разговариваю сам с собою – могилы близких притягивают! Это временно заглушало тоску и внутреннюю опустошенность.
Но на душе моей лежит грех – как уехал из Омска, так за всю жизнь ни разу не съездил на могилу мамы, хотя неоднократно стремился это сделать. Но как в нашей советской действительности это осуществить, если кладбище за городом, в двадцати с лишним километрах от железнодорожного вокзала, в 6-7 километрах от центра Омска, в котором не осталось ни друзей, ни знакомых, при том, что в гостиницу мог попасть не каждый командировочный, а простому человеку, без «бумажки», объясняющей, для чего он приехал, гостиницы вообще были недоступны. Да простят меня мама и Господь за мой грех!
Вместо послесловия
Когда я заканчивал работу над этой книгой (если она вправе называться таковой), 27 января 1994 года, на 91-м году жизни скончалась моя сестра Алла Васильевна Севастьянова – мамина «любимушка № 1».
Если считать поколение дедушки Сережи и бабушки Лизы Алексеевых первым, то поколение Константина Сергеевича АлексееваСтаниславского, его братьев и сестер, в том числе и нашей мамы Марии Сергеевны является вторым поколением, из которого в живых давно уж никого нет, а из третьего поколения – поколения их детей, сейчас, после кончины моей сестры Аллы, остался я один. А ныне мне 96-й год – много ли мне осталось…
17/30 января 1993 года исполнилось 100 лет со дня кончины Сергея Владимировича Алексеева – бесконечно доброго и порядочного человека, сделавшего за свою жизнь много благих, полезных Москве и России дел, впрочем, как и его предки Алексеевы, за что всем им были присвоены звания потомственных почетных граждан.
Среди детей Сергея Владимировича и Елизаветы Васильевны яркой звездой засияло на всю Россию, а далее – на весь земной мир имя Великого Театрального Деятеля, реформатора драматического и оперного искусства К. С. Станиславского, создавшего совместно с В. И. Немировичем-Данченко знаменитый и никогда более не повторимый Московский общедоступный художественный театр, театр величайшей культуры, искусство которого оказало огромное влияние на театральное искусство XX века всех континентов земного шара. Нынешнее и будущие поколения вправе и должны знать, где похоронены родители К. С. Алексеева-Станиславского, но уже сейчас это знают, кроме меня, считанные по пальцам люди, да и то понаслышке, без знания конкретного места их погребения на Введенском (Немецком) кладбище Москвы. А чтобы это стало известно всем, всего-то нужно установить на могиле доску из надежного (мало подверженного пагубному влиянию климатических атмосферных условий) камня с высеченной на ней, доске, соответствующей информацией.
В тяжких материальных условиях нынешней жизни в России изготовление и установка такой памятной доски нам, простым людям не по карману а вот МХАТ, с моей точки зрения, давно обязан был это сделать, но на соответствующие письма дирекция театра ответила отказом по материальным соображениям и вообще отказалась заниматься этим вопросом. Я думаю, что это непорядочно и является, в какой-то мере, преступлением перед русской культурой.
(29 января 1994 г. Москва)
Где-то в конце 2001 года я узнал, что можно заказать памятную доску из нержавеющей стали в мастерской. находящейся в Москве на территории завода «ХРОМОГРАФ» (улица Верхние поля, дом 24), в районе Капотни.
Из телефонных переговоров об изготовлении понял, что стоимость памятной доски и деталей ее крепления таковы, что я в состоянии оплатить заказ, не обращаясь за помощью к дирекции МХАТа или Музея МХАТ.
Я сделал эскиз памятной доски и ее крепления на ограде места захоронения Алексеевых на участке № 13 Введенского (Немецкого) кладбища, съездил на завод и 19.06.2002 года оформил заказ, со сроком его исполнения 1.08.2002 года, на сумму около 2000 рублей.
На доске из нержавеющей стали, толщиной 4 мм, выгравирована надпись:
«Здесь захоронены Сергей Владимирович и Елизавета Васильевна Алексеевы – родители Константина Сергеевича Алекееева-Станиславского и его дочь, младенец Ксения»
Когда пришло время получать заказ, я обратился к директрисе Музея МХАТ Ирине Леонидовне Корчевниковой с просьбой помочь мне автомашиной для вывоза увесистого заказа с территории завода. Узнав, для какой цели мною был сделан заказ, Ирина Леонидовна сказала, что Музей МХАТ сам все оплатит и предоставит машину в мое распоряжение.
В воскресение 25 августа 2002 года я и Валентин (муж Веры Семеновны урожденной Алексеевой) вмонтировали памятную доску на ограде места захоронения, сбоку от большого черного камняплиты с надписью – кто под этой плитой покоится после перевоза праха из родового склепа Алексеевых, уничтоженного при строительстве первой линии метрополитена (видимо, в конце двадцатых – начале тридцатых годов XX в.).
Первый сын Кокоси
Не многие знают, что у молодого, входящего в самостоятельную жизнь Кости Алексеева и Авдотьи Назаровны Копыловой, крестьянской девушки, взятой в дом Алексеевых из деревни, находящейся в Семеновской волости Серпуховского уезда Московской губернии, в середине июля 1883 года родился мальчик – его первый и внебрачный сын, которого нарекли Владимиром. Незаконнорожденного внука усыновил его дед, Сергей Владимирович Алексеев, и, по действующему в то время в России закону, мальчик получил отчество и фамилию по имени своего крестного отца (в данном случае и деда) Сергея, то есть стал Владимиром Сергеевичем Сергеевым. Молодую мать и ее сына оставили жить в семье Алексеевых, мать называли Дуняшей, а ее мальчика – Дуняшиным Володей, – в отличие от Владимира Сергеевича, старшего сына семьи Алексеевых. Дуняшин мальчик воспитывался совместно с младшими детьми Сергея Владимировича и Елизаветы Васильевны. Посторонним посетителям представляли Дуняшиного Володю, как воспитанника Констанина Сергеевича.
Умная, тактичная и благожелательная Мария Перевощикова (по сцене актриса Лилина), через несколько лет ставшая женой Константина Сергеевича Алексеева-Станиславского, много лет заботилась о воспитаниии и образовании Дуняшиного Володи – незаконного сына своего мужа, постоянно периодически напоминала устно и в письмах Констанину Сергеевичу о необходимых делах и хлопотах, связанных с его первым сыном, с его здоровьем и образованием, а также с его образом жизни, когда Дуняшин Володя стал взрослеть. Следы этих забот можно найти в переписке Марии Петровны с Константином Сергеевичем. Жизнь показала, что эти многолетние хлопоты не пропали даром. Владимир Сергеевич Сергеев, получив образование историка, специализировался по античной истории, проводил исследования, писал научные труды и, в том числе, написал фундаментальные книги по истории Древнего Рима и истории Древней Греции; последняя была допущена Министерством высшего образования в качестве учебника для исторических факультетов университетов и педагогических институтов. Если я не ошибаюсь, за эту книгу В. С. Сергеев был удостоен Государственной премии. В. С. Сергеев был профессором МГУ по античной истории и оставил о себе очень хорошую теплую память, мне говорили, что есть люди, которые до сих пор его поминают добром!
В. С. Сергеев состоял в гражданском браке с Наталией Николаевной Бромлей (1887—1982)[92].
Заключение
Купеческий род Алексеевых, прославившийся своей надежностью и честностью в деловых отношениях, возглавлялся с середины ХVIП века создателем кустарного золотоканительного производства крепостным крестьянином Алексеем Петровым сыном (бесфамильным) и помогавшим ему сыном Семеном Алексеевичем. Последний основал в 1785 году небольшую фабрику золотоканительной продукции, получил фамилию Алексеев, а также звание коммерции советника и успешно руководил фабрикой до своей кончины в 1823 году, после чего руководство торгово-промышленного дела Алексеевых перешло в умелые руки его жены, коммерции советницы Веры Михайловны Алексеевой (урожденной Вишняковой). За 26 лет своего правления она наладила коммерческие связи не только в России, но и за ее пределами – на рынках Восточной Азии и Константинополя. Продукция фабрики Алексеевой экспонировалась на выставках и удостаивалась высших отзывов и наград.
Благодаря яркости, большой инициативности и энергии отдельных своих представителей за срок менее чем 100 лет, Алексеевы из нищих крепостных крестьян выросли в семью с многомиллионным состоянием.
После кончины в 1849 году В. М. Алексеевой фабрика перешла к ее сыну Владимиру Семеновичу Алексееву, человеку энергичному чрезвычайно предприимчивому, много способствовавшему развитию золотоканительного производства в России.
После смерти в 1862 году Владимира Семеновича наследники дали фирме название Московское товарищество «Владимир Алексеев».
Все усиливающаяся конкуренция между фирмами золотоканительной промышленности на мировом рынке в конце XIX века вызвала необходимость внедрения новых технологий на фабрике Алексеевых, а бурное развитие капитализма в Европе, в том числе и в России, требовали освоения новых видов продукции в возможно короткие сроки, вложения все больших капиталов в промышленные предприятия, что вынуждало родственные предприятия сливаться в тресты. В 1894 году с фабрикой Алексеевых слилось родственное предприятие, образовав фирму Московское товарищество «Владимир Алексеев» и «П. Вишняков и А. Шамшин». Было создано правление, состоявшее из четырех директоров, а его председателем избрали Константина Сергеевича Алексеева (Станиславского), который возглавлял фирму до Октябрьской революции 1917 года.
С 1 января 1907 года были открыты меднопрокатное отделение и отделение по изготовлению изолированных проводников для слабых токов.
В августе 1909 года меднопрокатный и кабельные отделы были переименованы в Меднопрокатный и Кабельный заводы. Объявление товарищества гласило: «Кабельный и Меднопрокатный заводы Фирмы „Владимир Алексеев“ и „П. Вишняков и А. Шамшин“ существуют с 1785 г.» Однако Фирма не прекратила производства своей традиционной продукции – золотоканительных изделий. Изменились лишь масштабы. Выпуск старой продукции уменьшился, в то время как производство на Меднопрокатном и Кабельном заводах быстро росло. С началом Первой мировой войны фирма стала выполнять главным образом военные заказы.
Деятельность фирмы «Владимир Алексеев» и «П. Вишняков и А. Шамшин» в России была прервана в I917 году Октябрьской революцией.
После смерти Владимира Семеновича Алексеева из его непосредственны: наследников и их потомства следует выделить четырех человек, жизнь и деятельность которых сыграла большую роль в развитии и деятельности созданной фирмы Московское товарищество «Владимир Алексеев», в жизни и развитии Москвы и русской, даже мировой театральной культуры, в помощи семьям солдат, пострадавших в войне 1877—1878 годов, освобождая славян, братьев по вере, от турецкого ига. Этими людьми были:
1. Второй сын Владимира Семеновича – Семен Владимирович Алексеев (I827-1873), человек очень яркий, энергичный, смекалистый, решительный, хорошо изучивший дело и людей, он был представителем нового типа коммерсантов, купцом-европейцем, широко и смело руководящим торгово-промышленным делом.
Умный, трезвый, быстрый и точный в своих решениях, наделенный от природы замечательным торговым чутьем, он являл собой тот тип просвещенного купца, у которого каждая копейка многомиллионного капитала должна была участвовать в деле и приносить пользу.
К концу жизни Семена Владимировича дело в фирме приняло такие масштабы, при которых никакие конкуренты не были страшны. Оно превратилось в громадную, разветвленную организацию с тысячами служащих и миллионными оборотами.
2. Третий (младший) сын Владимира Семеновича – Сергей Владимирович Алексеев (1836—1893). С 14-летнего возраста он начал работать в конторе на родовой золотоканительной фабрике своего отца. Сверх других обязанностей он, как простой «мальчик», должен был каждый день убирать – стирать пыль, мести полы. Начав службу с нижней ступени, с годами он дошел до самой высшей и, досконально изучив производство, стал коммерции советником, главным хозяином фабрики, больше 40 лет каждый день бывая на службе, как и любой из его подчиненных, нo служба на фабрике все же не была его самым любимым делом. Гораздо больше времени он вложил в дела общественные. Московские купцы стали вверять Сергею Владимировичу свои общественные заботы и в 1877—1878 годах, когда Россия воевала с Турцией, выбрали его своим старшиной. В этом качестве Сергей Владимирович обратился к московскому купечеству с предложением придти на помощь безвинно обездоленным войной солдатским семьям и набрал 1 000 000 рублей. В том же 1878 году Сергей Владимирович по собственной инициативе собрал еще 400 000 рублей на приобретение военных судов для черноморского Добровольческого флота, из которых 70 000 внес сам, – Алексеевы были патриотами и любили свою Родину, любили Россию.
3. Николай Александрович Алексеев (1852—1893} – внук Владимира Семеновича, «легендарный» московский городской голова в 1885—1893 годах, гласный Московский городской думы в 1881—1893 годах, выборный Московского купеческого сословия.
4. И четвертым человеком, сыгравшим большую роль в деятельности и развитии фирмы Московское товарищество «Владимир Алексеев», в жизни Москвы и русской, а также мировой театральной культуры – был Константин Сергеевич Алексеев-Станиславский (1863—1938), внук Владимира Семеновича Алексеева.
Вся жизнь К. С. Алексеева-Станиславского, его братьев и сестер, многих Алексеевых этого и последующих поколений выявила необыкновенный семейный талант в области создания и развития отечественной драматической и музыкальной театральной культуры во всех ее ныне существующих разновидностях; создание Московского художественного театра – театра невиданного прежде проникновенного восприятия, в той или иной степени повлиявшего в XX веке на культуру большинства театров мира, даже если они не относились к реалистическим психологическим театрам, каковым был создан Московский художественный. Открытые К. С. Алексеевым-Станиславским объективно существующие законы театрального творчества актеров к режиссеров, ныне известные, как «Система Станиславского», теперь уже приняты театрами и учебными заведениями многих стран. А если вспомнить и добавить к выше сказанному, что Алексеевы были в родстве с Саввой Ивановичем Мамонтовым и художниками В. Д. Поленовым и В. М. Васнецовым, сотрудничали с ними в театральной и художественной сфере, то можно сделать вывод, что вклад Алексеевых в русскую и мировую театральную культуру было бы грехом недооценить…
История развития рода Алексеевых от бесфамильного крепостного Алексея Петрова сына до технически передовой фирмы XX века «Владимир Алексеев» и «П. Вишняков и А. Шамшин», обладавшей к началу Первой мировой войны капиталом, исчисляемым миллионами золотых рублей, свидетельствует о всесторонней одаренности, работоспособности, деловой природной энергии рода Алексеевых и указывает на то обстоятельство, что в тяжелейших условиях в России (после революций и гражданской войны) существования нового социального строя, уцелевшие представители Алексеевых все же смогли приспособиться, чтобы приносить пользу Родине. Род Алексеевых остался «на плаву», и почти каждый его представитель, в меру своих сил, был полезен человечеству и Отчизне.
Стойкость, талантливость, самобытность рода Алексеевых в его развитии и борьбе за выживание заложена, скорее всего, в его первичных здоровых генах, концентрирующихся в отдельных особо выдающихся личностях и передающихся по наследству. На протяжении ХVIII, XIX, XX и ныне текущего XXI веков в роду Алексеевых и породнившихся с ним других родах, включая род Бромлеев, такими выдающимися личностями можно назвать:
Патриарха рода Алексеевых – Алексея Петрова сына (1724—1775); его сына Семена Алексеевича Алексеева (1749/50-1823), коммерции советника, родоначальника Алексеевых «Рогожских»; Владимира Семеновича Алексеева (1795—1862), купца Первой гильдии, потомственного почетного гражданина (далее: пот. поч. гр.); Семена Владимировича Алексеева (1827—1873); Сергея Владимировича Алексеева (1836—1893), коммерции советника, пот. поч. гр.; Николая Александровича Алексеева (1852—1893), московского городского голову (1885—1893); Владимира Сергеевича Алексеева (1861-I939); Константина Сергеевича Алексеева-Станиславского (1863—1938), Заслуженного артиста, Народного артиста СССР; Зинаиду Сергеевну Соколову, урожденную Алексееву (1865—1950), Заслуженную артистку РФ; Кириллу Романовну Барановскую, урожденную Фальк (1921—2006), члена Союза писателей СССР; Владимира Сергеевича Сергеева (1883—1941) историка-античника МГУ; а также его сына Юлиана Владимировича Бромлея (1921-I990), этнографа, дважды лауреата Государственной премии, внука К. С. Алексеева-Станиславского, и, возможно, еще необыкновенно музыкально одаренного и работоспособного, родившегося 5 октября 1992 года в Англии праправнука К. С. Алексеева-Станиславского Alexander Peter Priori, то есть Александра Петровича Прайера, ныне обучающегося в Санкт-Петербургской консерватории на композиторском отделении.
Этого от природы очень талантливого, музыкально одаренного мальчика все называют Алексом. По линии русского кровного семейного родства со старинным родом Алексеевых я являюсь его ближайшим, еще живущим на этом свете родственником (3 октября 2007 года мне минуло 95 лет, сейчас я «самый взрослый» из живущих в России Алексеевых): Алекс мой двоюродный правнук. Он очень любит русскую старину, деревянное зодчество, в том числе церкви, интересуется истоками народной музыки, ее напевами и песнями. В 2007 году он увлекся произведениями Мусоргского и Римского-Корсакова, они по-настоящему его взволновали.
Я искренне, от души и всего любящего его сердца желаю Алексу успешно постичь все трудности и красоты русской и зарубежной классической музыки, законы композиции и гармонии, и стать профессиональным композитором и дирижером мирового уровня, достойно этим прославив себя, как нового большого композитора, вышедшего из старинного русского рода Алексеевых!…
Когда в начале восьмидесятых годов я приехал в Москву, среди сильно поредевших и как-то обмякших родственников меня поразил энергичный и темпераментный юноша (Алексей Семенович Алексеев, 1965 года рождения) своей «по-алексеевски» яркой внешностью (высокий, стройный, белокурый парень, косая сажень в плечах) и столь же ярким, многосторонним талантливым содержанием, свойственным лучшим представителям самобытного рода Алексеевых «Рогожских»! Он оказался правнуком Владимира Сергеевича Алексеева, Заслуженного артиста РФ. Сейчас он квалифицированный режиссер, сценарист-аниматор, который был вынужден уехать работать в Венгрию, в Будапешт, где занимает хорошее положение, но очень хочет вернуться, дабы жить и работать в Москве. В энциклопедии отечественной мультипликации, изданной «Алгоритмом» в Москве в 2006 году о нем есть статья с перечислением удачно выполненных им работ, а также сообщение о присуждении А. С. Алексееву приза жюри 10-го Открытого российского фестиваля 2005 года в Суздале за создание гармоничного пространства звука и изображения в фильме «Про ворона». Я считаю нормальным, вполне закономерным желание каждого художника-творца работать для своего народа, и готов просить наших власть имущих оказать Алексею Семеновичу Алексееву всестороннюю посильную помощь в устройстве его семьи и предоставлении ему работы в Москве.
Время, в которое мы ныне живем, во многих отношениях очень жестокое, пошлое и безнравственное, грубое, оно наполнено трагическими обстоятельствами – болезнями, террором, убийствами и, как правило, малым количеством эстетики, что весьма печально. Средства мaccoвой информации – радио, телевизионные передачи, в том числе развлекательные, репертуар театров и режиссерские разработки спектаклей часто циничны и пошлы, и даже не брезгуют нецензурными выражениями. Можно сказать, что в душе каждого (в особенности плохо воспитанного) человека живет частичка зверя, от которого его отличает наличие эстетического чувства; как говорил Станиславский – это та частичка Бога, которая вложена в человека. Театр – мощное коллективное искусство, предназначенное для духовного воспитания зрителей; театр должен воспитывать сознание, мировоззрение, вкусы, тягу к морально чистому, гуманному, прекрасному…
Константин Сергеевич Алексеев-Станиславский предупредил нас всех:
«Театр – обоюдоострый меч: одной стороной он борется во имя света, другой – во имя тьмы. С той же силой воздействия, с которой театр облагораживает зрителей, он может развращать их, принижать, портить вкусы, оскорблять чистоту, возбуждать дурные страсти, служить пошлости и маленькой мещанской красивости»[93].
Я очень бы хотел, чтобы руководители театров и режиссеры-постановщики всегда это помнили!
Приложение
Алексеев Владимир Сергеевич (30.10.1861-8.11.1929) – русский режиссер музыкального театра, либреттист, переводчик, педагог. Заслуженный артист РСФСР (1935). Старший сын в семье Потомственного почетного гражданина, одного из владельцев крупного металлообрабатывающего золотоканительного предприятия, Коммерции советника С. В. Алексеева (1836—1893). Брат К. C. Станиславского. Получил домашнее образование, включая игру на фортепиано, танцы, несколько иностранных языков. Учился на юридическом факультете Московского университета. Был концертмейстером и муз. руководителем семейного любительского театрального Алексеевского драматического кружка (1877—1887), репертуар которого состоял в основном из переводных водевилей с пением и танцами, а также оперетт. Здесь же осуществил первую в России постановку оперетты «Микадо» А. Салливена, переведенной им с английского языка. Премьера (под назв. «Микадо, или город Титипу» в декорациях и костюмах К. А. Коровина) с большим успехом состоялась в московском доме Алексеевых близ Красных ворот 18 апреля 1887, на год позднее, чем первая постановка этой популярной оперетты в Вене. Для воссоздания на сцене подлинного японского колорита все участники спектакля во время работы над «Микадо» консультировались с артистами гастролировавшего в Москве японского цирка. Владимир Сергеевич стал с тех пор страстным исследователем и знатоком японской культуры (литературы, театра, танца, изобразительного искусства), а со временем собрал значительную коллекцию предметов японского происхождения.
В Частной русской опере С. И. Мамонтова, первом российском театре, уделявшим большое внимание оперной режиссуре, В. С. Алексеев осуществил несколько постановок («Филемон и Бавкида» Ш. Гуно и др.). В 1910 году, будучи в Италии, познакомился с Дж. Пуччини, который подарил ему клавир оперы «Мадам Баттерфлай»; он перевел текст клавира и осуществил (совместно с режиссером П. С. Олениным) в 1911 году на сцене Оперного театра С. И. Зимина в Москве первую в России постановку этой оперы (под названием «Чио-Чио-сан»; дирижер Е. Е. Плотников), имевшую большой успех и вскоре вошедшую в репертуар большинства российских оперных театров.
В 1913 Алексеев участвовал в качестве консультанта по Японии и переводчика либретто в постановке «Чио-Чио-сан» в Мариинском театре. Эта опера и поныне ставится в России в переводе В. С. Алексеева. Он охотно играл на корнет-а-пистоне в оркестре московского Общества любителей оркестровой, вокальной и камерной музыки. Как собиратель испанских, мексиканских, кубинских народных и салонных песен В. С. Алексеев получил широкую известность; поэтически переведенные им на русский язык песни исполнялись в концертах русскими певцами. С его переводами были изданы ноты («На Кубе», «Гвоздики*1, „Фиалки“ и др.). С 1918 В. С. Алексеев целиком посвятил себя музыкальному театру. В 1918-39 Владимир Сергеевич – режиссер и педагог Оперной студии Большого театра (1918-24), Оперной студии К. С. Станиславского (1924-26), затем Оперного театра им. К. С. Станиславского (1926-39), а также в Oпeрно-драматической студии К. С. Станиславского (1935-39). Он был ближайшим помощником Станиславского в развитии системы реалистического музыкального театра, непримиримого по отношению к традиционной рутине, стремящегося к органическому соединению в оперном спектакле музыкального и драматического начал; а также в воспитании молодых исполнителей, „поющих актеров“. Особое внимание Владимир Сергеевич уделял преподаванию пластической ритмики и орфоэпии, необходимых в процессе поисков новых выразительных средств. Под художественным руководством Станиславского Владимир Сергеевич поставил оперы Н. А. Римского-Корсакова „Царская невеста“ (1926), „Майская ночь“ (1928), „Золотой петушок“ (1932); оперы „Богема“ Дк. Пуччнни (1927) и „Севильский цирюльник“ Дж. Россини (1933). В. С. Алексеев осуществлял постоянный режиссерский контроль над всеми спектаклями текущего репертуара, сохранял их свежесть и музыкальную исполнительскую культуру в соответствии с замыслом постановщика. Станиславский высоко ценил эрудицию Владимира Сергеевича, его преданность театральному искусству, признаваясь в одном из своих писем к брату: „В области ритмики… ты – один и никем не заменяем… у меня нет режиссера, который наравне с режиссерскими и учительскими данными был бы музыкантом, понимал бы вокал и знал бы ритмику, систему, музыкальную, оперную литературу.“
Лит.: Кристи Г. Работа Станиславского в оперном театре. М., 1952; Шестакова Н. А. Первый театр Станиславского. М., 1998; Станиславский К. С. Собр. соч. Т, 9. М., 1999.
Балашов Степан Васильевич родился 21.03.1883 в деревне Песочня Maрашанского уезда, Тамбовской губернии, скончался 13.10.1966 в Ленинграде. По паспорту 1911 года числился крестьянином Рязанской губернии, Зарайского уезда, Верхне-Белоомутской волости и села. Русский артист оперы и оперетты, лирический тенор с диапазоном колоратурного сопрано, педагог, заслуженный артист РСФСР, орденоносец (1939). С 10-ти лет воспитывался теткой А. З. Соболевой, урожденной Балашовой, в Москве. По совету Л. В. Собинова пению учился в качестве вольнослушателя при Московской консерватории (с 1903), Морозовский стипендиат, брал уроки пения у Григорьева, Мазетти, позднее обучался у А. Броджи в Италии и, возвратясь в Россию, у З. И. Терьян-Каргановой. В 1908 участвовал в кружке «Комическая опера»; в 1910/11 в московском «Кружке Исторической музыки» («Два скопидома» муз. Гретри, опера В. А. Моцарта «Бастьен и Бастьенна»). В сезоне 1911/12 выступал в московском Театре Миниатюр (в одноактных опереттах Лекока, Оффенбаха, Делиба и сценах из оперы «Травиата» Дж. Верди). В 1912 /13 солист Оперы С. И. Зимина (Индийский гость в «Садко» А. А. Римского-Корсакова, Ленский в «Евгении Онегине» П. И. Чайковского, раненый французский знаменосец в опере «Орел», музыка Нугеса). В конце февраля – начале марта 1913 успешно дебютировал в оперной антрепризе П. Н. Фигнера в Народном доме Санкт-Петербурга, исполнив партию Фауста в одноименной опере Ш. Гуно (с участием Ф. И. Шаляпина в партии Мефистофеля) и с сезона 1913/14 по 1919 был солистом Петоградского Народного дома в оперных антрепризах Н. Фигнера, затем А. Аксарина (с 1915), с сезона 1918/19 преобразованных в Петроградскую Коммунальную оперу. В феврале 1919 успешно дебютировал в Мариинском театре в партии Звездочета оперы «Золотой петушок» Н. А. Римского-Корсакова. Выступал в Мариинском театре (с 1920 – ГАТОБе) и его филиале МАЛЕГОТе до 1931, когда труппу разделили на два самостоятельных театра и по своей загрузке Степан Васильевич был зачислен в состав труппы МАЛЕГОТа.
Великолепное вокальное мастерство при большом голосовом диапазоне, музыкальность, хорошая дикция, мягкий от природы, но где необходимо мужественный (не слащавый) голос – необычайно легкий и летучий (это качество голоса ученые назвали «полетностью»), юношеская подвижность при интересной наружности, жизнерадостность, уменье найти характерность давали С. В. Балашову возможность исполнять роли личного плана и характера как в операх, так и в опереттах. Высокий лирический тенор с диапазоном колоратурного сопрано (редиез, ми-бемоль третьей октавы), талантливый актер, которому удавались партии лирического плана, характерные, роли молодых простаков и даже комические, внешняя легкость исполнения была у Степана Васильевича результатом большой творческой работы. Он много учился пению и в России, и за границей, и не прекращал вокальных «поисков» до последних дней своего пребывания на сцене. «Балашов – один из редких артистов, обладающий даром сценического перевоплощения. Актерскими средствами, выразительностью пения он всегда индивидуально выпукло рисует характер исполняемой им роли». Его репертуар включал свыше 65 партий.
Балашов был первым в СССР исполнителем партий Арриго («Мона Лиза» М. Шилингса), 1926 и Макса («Джонни наигрывает» Э. Кшенека), 1928.
Впервые исполнил партии:
Альфреда («Травиата» Дж. Верди);
Герцога («Риголетто» Дж. Верди) с М. С. Аллиной в партиях Виолетты и Джильды, в разовых спектаклях в Москве и Подмосковье, 1912;
Альмавивы («Севилъский цирюльник» Дж. Россини) 31.12.1913 в Народном Доме СПб;
Элеазара («Жидовка» Галеви) 30.08.1917 в Нар. Доме Петрограда;
Звездочета («Золотой петушок» Н. Римского-Корсаксва) 19.09.1917 в Нар. Доме Петрограда;
Финна («Руслан и Людмила» М. Глинки) 19.11.1917 в Нар. Доме Петрограда;
Париса («Прекрасная Елена» Д. Оффенбаха) 27.03.1918 в Нар. Доме Петрограда, с М. И. Кузнецовой-Бенуа в партии Елены и Г. Яроном в партии Meнелая;
Рудольфа («Богема» Дж. Пуччини) 29.02. I920 в Мариинском театре;
Юродивый («Борис Годунов» Мусоргского) в Мариинском театре, нач. 1920-х годов;
Ромео («Ромео и Джульетта» Ш. Гуно) 9.05.1920 в Госуд. Академ. театре Комической оперы Петрограда»;
Фра-Дьяволо («Фра-Дьяволо» Д. Обера) 1920, в Госуд. Академ. театре Комической оперы Петрограда;
Вильгельма Мейстера («Миньона» А. Тома) 16.02.1921 в ГосудАкадем. театре Комической оперы Петрограда;
Левко («Майская ночь» Н. Римского-Корсакова) 21.10. I921 в МАЛЕГОТе. В 1930-е годы МАЛЕГОТ называли «лабораторией» советской оперы.
Стапан Васильевич был 1-й исполнитель партий:
Графа Ливена («Фронт и тыл» А. Гладковского) 1930;
Протопопа Терентия («Комаринский мужик» Б. Желобинского) 1933;
Андрея Долгорукова («Именины» В. Желобинского) 1935;
Зиновия Борисовича («Леди Макбет Мценского» уезда Д. Шостаковича)
Пантелея Мелехова («Тихий Дон» И. Дзержинского) 1935;
Деда-Щукаря («Тихий Дон» И. Дзержинского) 1937;
Гамби («Кола Брюньон» Д. Кабалевского) 1938;
Проф. Светлова («Надежда Светлова» И. Дзержинского) 1943.
Лучшие партии операх: Ромео («Ромео и Джульетта»), Звездочет («Золотой петушок»), Царь Берендей («Снегурочка»), Левко («Майская ночь») Фауст («Фауст»), Де-Грие («Манон»), Жеральд («Лакме»), Рудольф («Богема»), Альмавива («Севильский цирюльник»), Альфред («Травиата»), Герцог («Риголетто»), Бельмонт («Похищение из сераля»), Зиновий Борисович («Леди Макбет Мценского уезда»), Князь («Русалка»).
Другие партии в операх: Юродивый, Щуйский, Финн, Баян, Ленский, Лыков, Синодал, Молодой цыган («Алеко»), Индийский гость, Афанасий Иванович, Вильгельм, Мейстер («Миньона»), Фра-Дьяволо, Вертер, Гофман («Сказки Гофмана»), Каварадосси («Тоска»), Фентон и Доктор Каюс («Фальстаф»), Эрнесто («Дон Паскуале»), Арлекин, Лионель («Марта» Флотова целиком на Ленинградском радио, в тридцатые годы).
Лучше партии в опереттах: Симон («Нищий студент» К. Миллекера), Гренише («Корневилльские колокола» Планкетта), Парис («Прекрасная Елена» Ж. Оффенбаха), Сандор («Там, где жаворонок поет»), Клавдий («Желтая кофта» Ф. Легара). Шарль («Танец стрекоз» Ф. Легара).
Партии в опереттах: Фриц («Герцогиня Герольштейнская» Ж. Оффеенбаха), Дагобер («Ева» Ф. Легара), Дон Леандр («Испанский соловей» Я. Фалл), Лоло «Черный амулет» Н. Стрельникова), Баринкай («Цыганский барон» И. Штрауса), Пьетро («Разбойники» Ж. Оффенбаха), Эдвин («Сильва») и Раджами («Баядера» И. Кальмана), Джим («Роз-Мари» Стогарда и Фримля).
Партнеры: М. Аллина /М. Севастьянова/, Афрамеева, П. Болотин, Г. Боосе, М. Бочаров, Е. Бронская, Р. Горская, В. Грохольский, Н. Дашковский, Доленго-Драгош, М. Елизарова, И. Журавленко, П. Засецкий, В. Касторский, М. Коваленко, Красовская, М. Кузнецова-Бенуа, П. Курзнер, В. Легков, Л. Липковская, П. Лисицин, С. Мигай, А. Ю. Модестов, Н. Ф. Монахов, Е. Ольховский, А. Орлов, А. Попова-Жувавленко, М. Рейзен, М. Риолли-Словцова, М. Ростовцев, П. Смельский, Е. Степанова, В. Стратанович, И. Стриженова, Н. Талина/Хомякова/, И. Тартаков, Е. Тиме, М. Турчанинова, Л. Утесов, М. Феррари, Ф. Шаляпин, О. Щиголева.
Пел под управлением А. Гаука, М. Голинкина, Э. Грикурова, К. Кондрашина, А. Коутса, Э. Купера, А. Лазовского, Д. Похитонова, С. Самосуда, Г. Фительберга, Б. Хайкина, Ф. Штидри.
Концертная деятельность Степана Васильевича продолжалась многие годы, участием его главным образом в концертах, сборных по жанрам исполняемых номеров, проходивших на самых разных сценических площадках, от концертных залов до клубных площадок заводов и учреждений. В исполнявшемся С. В. Балашовым репертуаре: романсы С. В. Рахманинова, Р. М. Глиэра, вокально трудный в исполнении романс А. Л. Гречанинова – «Сирена», «Серенада» Тости, конечно арии из опер и оперетт и, под финал выступления, – песенка Герцога «Сердце красавиц», без исполнения которой, как правило, публика не отпускала певца со сцены. В середине 1930-х годов на Ленишфадском радио были записаны в лсполнении Б. две редко исполняемых песни Дж. Верди – «Трубочист» и «Застольная», а также полностью оперы «Манон» Массне и «Марта» Флотова. Указанные записи и другие записи с участием С. В. Балашова, погибли во время блокады Ленинграда.
Примечание. Совершенно случайно уцелела единственная и, следовательно, уникальная запись голоса С. В. Балашова, переведенная на граммофонную пластинку, а именно «Рассказ деда Щукаря из оперы „Поднятая целина“ И. И. Дзержинского», мало дающая представление о Балашове, как большом вокалисте, но доносящая жизнеутверждающую и веселую манеру исполнения, свойственную певцу.
Сохранилась еще одна уникальная запись голоса Степана Васильевича Балашова, но голоса уже не певца, а педагога – вокалиста, дающего очередной урок своей ученице, певице Людмиле Васильевне Прониной. Запись сделана в мае 1966 года, за 5 месяцев до его кончины, в возрасте 83 лет.
Степан Васильевич вел педагогическую работу с молодыми певцами в ленинградском МАЛЕГОТе. Награжден орденом Трудового Красного Знамени (1939).
Соч.: Б. Э. Хайкин // За большевистский т-р (Л). 1939. № 29. С. 3; Нужен ежедневный тренаж // Искусство и жизнь. 1941. №6. С. 14—15; Так создавался наш коллектив // Ленинградский Малый театр оперы и балета. – Л., 1968. С. 153—155.
Лит.: А. Х. Музыкальные впечатления // Музыка и театр. 1923. №35. С.8; Заслуженный артист РСФСР Степан Васильевич Балашов;
К 30-летию сценической деятельности. – Л., I941; Мазинг Б. Заслуженный артист РСФСР Степан Васильевич Балашов – Л., 1941;. Комиссарова К. Полвека в театре // Веч. Ленинград 1958,15 апр.; Левик С. Ю. Четверть века в опере. – Mfl., 1970. С. 367; Архив, материалы Б. – в ЦГАЛИ, ф. 2987.; Пружанский A. M. Отечественные певцы 1750—1917. Словарь в двух частях. Часть первая – М. Советский композитор 1991. 48-49; часть вторая – М., Советский композитор 2000.
Алексеевской драматические кружок /1877-1887/
Алексеевский кружок – домашний любительский театр в семье потомственного почетного гражданина, Коммерции советника Сергея Владимировича Алексеева (1836—1893). Первый спектакль состоялся в подмосковной усадьбе Алексеевых Любимовке, 5 сентября 1877 года в день Именин Елизаветы Васильевны Алексеевой (1841—1904). Постановщиком этого спектакля был Иван Николаевич Львов, студент Московского университета, любимый репетитор сыновей Владимира и Константина Алексеевых. Спектакль состоял из четырех коротеньких водевилей, в двух из которых играл (впервые в жизни) четырнадцатилетний гимназист Костя, а именно в водевилях «Старый математик, или Ожидание кометы в уездном городе» и «Чашка чаю»; в «Старом математике» выступал также отец семейства С. В. Алексеев, поскольку спектакль был подарком его жене и матери их детей ко дню Именин.
Участниками спектаклей Алексеевского кружка были дети и родственики, домочадцы, друзья и знакомые семьи С. В. и Е. Б. Алексеевых. «Душой» – руководителем и режиссером кружка вскоре единодушно стал Костя Алексеев, будущий К. С. Станиславский (1853—1938). Переводчиком на русский язык с иностранных языков (с французского, немецкого, английского, итальянского, испанского) незаменяемым концертмейстром и художником Алексеевского кружка был старший брат Володя, будущий заслуженный артист РСФСР В. С Алексеев (1861—1939).
В репертуаре Алексеевского кружка были комедии, шутки-водевили, по большей части переводные или переделанные с французского и немецкого, а также русских авторов: П. И. Григорьева, В. Александрова (В. А. Крылова), В. А. Дьяченко.
Первые годы спектакли Алексеевского кружка проходили в июлеавгусте в Любимовке, на сцене двухэтажного небольшого деревянного театра, выстроенного в 1877 году отцом семейства, по общей просьбе, на месте развалившегося старого флигеля. Это был первый театр, на сцену которого вышел будущий К. С. Станиславский, когда ему было 14 лет (ныне это административный корпус современной Любимовки).
Набрав на исполнении водевилей, в том числе и на водевилях с пением некоторый постановочный и актерский опыт, Костя Алексеев решился на постановку оперетты, что было модно и заманчиво в то время в Москве;
Из Вены он привез доселе никому в России не известную новую оперетту «Жавотта», бесхитросный сюжет и текст которой он немного сам переделал. Это был вариант известной сказки Ш. Перро «Золушка». Автором «Жавотты» был мало известный парижанин Эмиль Жонас. Оперетта увидела свет 28 апреля 1883 года в Москве на сцене театрального флигеля, пристроенного к Красноворотскому дому С. В. и Е. В. Алексеевых – это был второй театр будущего К. С. Станиславского.
Примечание.В начале тридцатых годов XX века Красноворотский дом Алексеевых был уничтожен, а пристроенный к нему театральный Флигель до сих пор существует по адресу: Садово-Черногрязская ул. дом 8. Одно время в нем был кинотеатр на 300 мест. Последующие спектакли Алексеевкого кружка проходили в любое время года, чередуясь домашними сценами в Москве или в Любимовке.
В дальнейшем репертуар Алексеевского кружка усложняется и в нем чаще появляются новые, совсем недавно поставленные в Европе оперетты, например, «Мадэмуазезгь Нитуш» и «Лили» Флоримона Эрве в переводе с французского B. C. Алексеева, с декорациями А. А. Малевича-Щукина. Постановки Алексеевского кружка всегда отличались великолепной срепетованостью и высоким исполнительским и художественным вкусом, что резко положительно отличало Алексеевский кружок от существовавших в то время других любительских театральных коллективов.
На спектакли в красноворотский дом приглашались обычно лишь родственники и близкие знакомые семьи Алексеевых, присутствие репортеров газет считалось в те времена непристойным. Но, несмотря на это, газета «Русский курьер» сумела поместить подробную хвалебную рецензию на спектакль оперетты «Лили»:
«… нам пришлось присутствовать на спектакле в доме одного из наших известных ценителей и любителей искусства, С. В. Алексеева. Давалась интересная по содержанию и музыке оперетта „Лили“. Пьеса была поставлена с большим вкусом и уменьем, и превосходно срепетирована на небольшой, но очень красивой и уютной домашней сценке. Исполнение не оставляет желать ничего лучшего».
Вершиной деятельности и последней постановкой Алексеевского кружка была оперетта на японский сюжет «Микадо или Город Титипу» английского композитора Артура Сюлливана (1842—1900), которую перевел с английского на русский язык и руководил всей сложнейшей постановкой спектакля Володя Алексеев. Успеху спектакля способствовав великолепные декорации Константина Александровича Коровина (1861—1939). Премьера 18 апреле 1887 года на сцене красноворотского дома в Москве, после прошло еще несколько повторных спектаклей.
Примечательно, что жизни наиболее активных и любовно относящихся к Театральному искусству участников драматического Алексеевского кружка оказались связаны с театром. Так, родные сестры упомянутых выше К. С. Алексеева-Станиславского и В. С. Алексеева, Зинаида Сергеевна Соколова в 1935 году получила звание Заслуженной артистки РФ, Анна Сергеевна Штекер (выступавшая под псевдонимом А. С. Алеева) была актрисой (Московского Общества Искусства и Литературы, а также актрисой МХТ в первые годы его существования, а самая маленькая участница женского хора в оперетте «Микадо», младшая сестра Маня Алексеева стала оперной певицей, выступавшей под псевдонимом Аллина.
Их брат Георгий Сергеевич Алексеев, проживая в Харькове, создал любительский кружок «Товарищество исполнителе драматических произведений», снял театр Народного дома Общества грамотности и ставил в нем спектакли своего кружка.
Участники Алексеевского драматического кружка супруги Константин Константинович и Зинаида Сергеевна Соколовы в 1834 году уехали в сельцо Никольское под Воронежем, где занимались культурно-просветительской и благотворительной деятельностью среди крестьян, и организовали в 1896 году самодеятельный театр для крестьян, который при Советской власти получил на свое 75-ти летие звание Народного театра, отголоски которого существуют Воронежской области до сих пор.
Литература: К. С. Станиславский – «Художественные записи 1877—1892» изд. «Искусство» М – 1939 – Л. К. С. Станиславский – «Моя жизнь в искусстве».
Читать бесплатно другие книги:
