Возвращение в «Кресты» Седов Б.

Глава 5

В ЧУЖОЙ МОНАСТЫРЬ СО СВОЕЮ БРИТВОЙ

– Падение произошло по причине гнилости древесины…

– Меня это не интересует! Что со Знахарем?!

– Мммм… Почти здоров!

– Этот человек нужен мне еще живым! Если бы я хотел убрать его – это можно было бы сделать гораздо проще…

Своего возвращения со «следственного эксперимента» я, само собой, не помнил: омоновец, угодив в голову, отключил меня, что с некоторой натяжкой можно было считать актом милосердия.

В себя я пришел уже в хате, на нарах, не очень даже представляя, как сюда попал. Голова раскалывалась и гудела, боль была такая, что казалось, еще мгновение – и прорежет глаза изнутри, как бритвой. «Сотрясение мозга однозначно… В лучшем случае…» – поставил сам себе диагноз. Перед закрытыми глазами плавали разноцветные пятна, периодически неприятно подкатывала тошнота. Из личного богатого опыта сотрясений знал, что, как только открою глаза, а тем паче попытаюсь сесть – тут-то все и начнется: и бешеное головокружение, и рвота, и все-все-все по полной программе…

Рядом пахло едой (нормальной едой, не тюремной) и коньяком. У Бахвиной шконки сидела компания, выпивала и закусывала, и, само собой, разговоры разговаривала – как же без этого! Святое дело.

– …Ну и че – ну и с балкона этого и навернулся, как кот с крыши. Со всей херней – с досками там, с балками, с чем еще – я не знаю, я не строитель…

В ответ все почему-то заржали.

– Ну… – подстегнул рассказчика Бахва.

– Ну и ну. Да так удачно мусорок этот навернулся – со второго-то этажа, блин, всего, это ж надо так умудриться, – что и ногу сломал, и руку, и ребра. Фиг его знает. Из руки, говорят, даже кости торчали. Так только мусора могут со второго этажа падать. А самое-то главное, братва, мусору этому в пузо – во-от такая доска воткнулась!

Похоже, рассказчик развел в этот момент руками, как рыбак, показывая размеры воткнувшейся в пузо доски. И, судя по реакции, размеры эти всех восхитили.

– Со всей херней – со щепками, со ржавыми гвоздями… – повторил он, захлебываясь от возбуждения. – Распанахала ему брюшную полость по самое дальше некуда! Говорят, подохнуть даже может запросто!

– Хорошо бы… – одобрительно сказал Бахва. – Выходит, значит, Лекарь наш развел их, как лохов. Молодец, не ждал от него…

– Да боец, реальный братан, – подхватил невидимый пока рассказчик. – Ну, они его и отметелили, суки мусорские – вишь! Со злости. Разделали под Хохлому. Козлы позорные.

Рассказчика этого по голосу я не узнавал. Остальные только чавкали и курили.

– Ну что ж, – как старший, Бахва объявил тост. – За Котельникова, царство ему небесное!

Братва притихла. Затем Злой спросил недоуменно:

– Бахва, ты че? Какого Котельникова, в натуре? Это кто?

– Эх вы, темнота непроцарапанная! – насмешливо протянул пахан и весело пояснил: – Изобретатель парашюта!

Компания снова покатилась со смеху, шутка пришлась по душе.

– Ну ты даешь, Бахва! – сказал кто-то сиплым голосом. – Тебе у Якубовича выступать надо, слова отгадывать. Ты б все его лавэ увел – чисто законно!

– Ну да, – ответил за Бахву тот, что рассказывал про Шабалина. – Потому и не пускают! Вишь вот, даже в «Кресты» упрятали от греха подальше.

– Молодец-то он молодец, – через минуту продолжил Бахва. – Да только этим он приговор себе подписал.

– В смысле? – спросил Злой.

– В полном, – ответил Бахва. – Что думаешь, мусора ему это так просто забудут, что ли?

– Ну да, – согласился Злой, – эти не забудут. Отыграются, пока могут. Как пить дать…

Злой затейливо и многословно выругался. Кто-то, услышав такое высокохудожественное ругательство, удивленно крякнул. Вся грядка оживленно зашевелилась, снова начала есть. Как это бывает на всех посиделках с выпивкой, загалдели, распавшись на две или три компании, каждая компания о своем. Убедившись, что больше ничего интересного для себя не узнаю, я перестал прислушиваться.

Оказывается, злополучный Шабалин разбился в хлам. Как же он так умудрился? Там же совсем невысоко, метра три максимум! Тоже немало, конечно, но переломов столько, будто с горы упал да еще по склону катился. Если, конечно, братки ничего не путают и не привирают для красного словца. Вот с доской все понятно. Западло редкое, но вполне в тех обстоятельствах возможное.

Как он там сказал: распанахала брюшную полость по самое дальше некуда? «Брюшную полость»… Грамотно выражается. Сам, интересно, догадался – или это только повторение чужих слов? Если со слов какого-то медика, осматривавшего Шабалина после его бесславного падения, – информация вполне достоверная. Тогда Шабалину и вправду не позавидуешь. Переломы ерунда, болезненно, но не опасно. А вот щепки в брюшной полости… Ч-черт! И вправду может кони двинуть.

Тогда-то мусорня на мне и отыграется за собственную глупость! Короче, повезло, как всегда!

Ладно, пора вставать, решил я. Нечего догадки строить, надо обо всем порасспросить, чтобы знать, к чему готовиться.

Опасаясь пока открывать глаза, чтобы не спровоцировать головокружение и тошноту, я попробовал пошевелиться. И непроизвольно застонал: омоновцы постарались на славу.

– О! Очнулся! Живой! – в несколько голосов отреагировала застольная компания. Я услышал, что несколько человек встали и подошли ко мне.

– Чего глаза не открываешь? – насмешливо спросил кто-то. – На белый свет глядеть неохота?

Я не ответил, а, стиснув зубы, попытался приподняться и тут же почувствовал, как несколько рук подхватили под плечи, помогая. Лучше бы они этого не делали! Я еле сдержался, чтобы не обложить их с ног до головы.

– Полегче, полегче! – прикрикнул на непрошеных помощников Бахва и добавил уже потише: – Лекарь нам живой и целый нужен.

У меня все-таки получилось подняться, кто-то даже подложил под спину что-то мягкое, чтобы было удобно сидеть. Теперь уже можно было попробовать открыть глаза. Все закружилось вокруг меня и вместе со мной, к горлу подкатил комок, и я поспешил снова сомкнуть веки. Глубоко втянул носом воздух несколько раз подряд, и тошнота отпустила.

– Что, плохо? – задал кто-то глупый вопрос.

– Нет, хорошо! – едко ответил за меня Злой. – Не видишь, что ли? – И обратился ко мне:

– Ты лежи, Лекарь, глаза не открывай. По башне-то тебе настучали от всей поганой мусорской души. Наверняка сотрясение, так что лежи пока и спи. Если чего захочешь, скажи. Попить там, поесть. Из аптеки у нас только вот коньяк, и тот паленый. Хочешь?

Я едва заметно, чтобы снова не стало плохо, отрицательно повел головой туда-обратно и попросил:

– Пить дайте.

– Во, голос подал! Молодец, – одобрительно загалдели вокруг, и я почувствовал у своих губ краешек стакана. Я взял его из чьей-то руки, поблагодарив:

– Спасибо, давай я сам. Не настолько я больной, чтоб пластиковый стакан не удержать.

В стакане оказалась минеральная вода.

– Есть хочешь? – снова спросил Злой.

– Нет, спасибо, – ответил ему я. – Мне бы поспать…

– Обратно положить? – спросил Злой, и я попытался утвердительно кивнуть. Видимо, получилось, потому что Злой сказал:

– Ща, подожди малехо!

Тут же несколько рук, поддерживая меня под спину, приподняли и снова положили на шконку, уже убрав то, что было под меня подложено.

– Спи, Лекарь, спи, – сказал Бахва, – оклемывайся, набирайся сил. Они тебе еще понадобятся…

Окончания фразы я не услышал, потому что провалился в бездну нездорового сна..

На несколько дней мусора оставили меня в покое, и я постепенно приходил в себя, наслаждаясь почти идеальными условиями – с поправкой на «Кресты», разумеется. Как и полагается при сотрясениях, спал и ел, почти не вставая со шконки. Да куда здесь было ходить? Только до параши и обратно. До нее я и ходил, наотрез отказавшись от любых вариантов справлять нужду на месте. Хотя после первой же попытки встать, когда я через несколько шагов упал в обморок, Злой предложил «приспособить какую-нить утку». Злой вообще раскрылся с неожиданной для меня стороны. Он деятельно заботился о состоянии моего здоровья, причем не демонстративно, а как-то доброжелательно и по-человечески.

Трудно сказать, что так повлияло на изменение его отношения ко мне: то ли странная и непонятная пока до конца история в Лисьем Носу, то ли что-то еще. Были у меня по этому поводу и мрачные мысли: что Злой просто выполняет чей-то приказ привести меня в порядок, чтобы подольше можно было со мной забавляться. Какой интерес у кошки к дохлой мышке? Никакой. А вот когда активно дергается и пытается убежать, из последних сил борется за жизнь, когда от нее так вкусно пахнет страхом – вот тогда игра доставляет кошке настоящий кайф! Тогда в нее можно играть снова и снова, пока голод не пересилит азарт, – а потом вонзить острые зубы в живую, трепещущую плоть… Но сейчас, как бы ни обстояло дело со Злым, для меня это было исключительно кстати. Пока мне представилась такая возможность, надо выздоравливать и набираться сил. Потому что это далеко еще не конец игры. Правила пока не понятны, но до финала явно далеко.

Я приходил в себя быстро – уже на следующий день после возвращения в хату я смог открыть глаза без угрозы катастрофического головокружения. Еще через день попытался вставать и ходить самостоятельно. Правда, не очень успешно, но с посторонней помощью получилось. На третий день я был совсем уже «готов к труду и обороне», хотя меня еще шатало и поташнивало. Главное, вернулся аппетит и было чего поесть.

Так как ничего другого не оставалось, все свое свободное время я слушал, о чем базарят урки, надеясь услышать хоть что-то полезное для себя. Но то ли они плотно фильтровали базар, то ли, что более вероятно, были честно не в курсе того, что на самом деле происходило не только у них на глазах, но и при их деятельном участии. Тогда, отчасти пользуясь своим привилегированным положением почетного больного, отчасти от нечего делать, я стал не только слушать, но и сам «травил байки». Строго говоря, байки эти байками вовсе не были. Я рассказывал всего-навсего историю своей жизни. Не всей, конечно, а последних лет. Это были истории о некоем персонаже с погоня-лом Знахарь, о его невероятных приключениях и трудном, но скором пути от первоходка в авторитетные воры.

Признаться, я и сам не подозревал за собой раньше такого дара рассказчика. Я даже стал подумывать, что омоновцы своими сапожищами мне не только памарки отбили, но и включили какую-то часть мозга или психики, которая раньше не работала вовсе или работала не в полную силу. Никогда за мной такого не водилось – а тут поливал долго, складно и вдохновенно. Главное – мне самому нравилось и то, что я рассказывал, и, главное, – сам процесс повествования. Чувствовал себя Гомером – не меньше.

Был у меня в этом и расчет. Я знал точно, что Бахва в курсе моих знахарских похождений и приключений. Может, и не во всех подробностях и не обо всех, но знает, как я отличился. В нашем кругу такие вещи не сильно скроешь, да и не особо надо. Наоборот, это своеобразный послужной список, перечень заслуг, которые, собственно, и сделали меня авторитетом.

При этом значительная часть сведений из камеры наружу не просачивается. Никто никого не сдает, воровская этика этого не позволяет. Ну а те, кто на эту этику наплюет, те долго не живут. Бахва, кроме всего прочего, был почти что моим «крестным», с самого начала, и вряд ли пропускал мимо ушей сведения о своем «крестнике». И всем известные, и закрытые для посторонних ушей. Теперь я намеренно нагружал старого вора точной, почти личной информацией о себе. Надеялся, что Бахва перестанет наконец относиться ко мне как к сумасшедшему самозванцу.

Ну и, конечно, очень мне нравилось, что слушали с интересом и видимым удовольствием. Правда, при этом окончательно утвердились во мнении, что у их Лекаря с головой полный непорядок: сначала сам себя вором в законе объявил, Знахарем, а теперь байки про него травит, как заведенный. Ладно хоть врет складно, как по писаному – заслушаешься! Так и говорили – наш Лекарь кого хошь залечит. Насмерть. Злой тоже советовал:

– На фига ты, Лекарь, шмару эту мочканул, не понимаю. Бабосов не нажил, один геморрой только. Теперь вот в «Крестах» шконку полируешь. На лекарскую зарплату не проживешь, понимаю тебя. Но не за свое дело браться – смысл? Ты ж не вор, у тебя высшее образование на морде написано, крупными буквами причем. Книжки б лучше писал, вон как травишь красиво. И на воле был бы, и с лавэ, и в уважухе. Подумай, как откинешься.

– Может, профиль тебе сменить? – и добавил, глядя на мои поседевшие виски: – И псевдоним возьми себе – Седой.

В общем, даже Злого проняло. Я ему на это сказал:

– Сам же сказал – нет смысла за чужое дело браться. Одно дело рассказывать, и совсем другое книжки писать. Это два разных таланта, отдельных друг от друга. Кстати, о птичках, как говорил поручик Ржевский. Чтобы сменить профиль, не обязательно ждать, пока откинешься. Был такой писатель американский, О’Генри, – слыхал? Ну, фильм «Вождь краснокожих видел»? Наверняка ведь.

– Да видел, само собой, не всю ж я жизнь в «Крестах» просидел. И читал. Хорошо пишет. Смешно. И по делу, в два слова.

– Уже не пишет. Сто лет тому назад это было. Ну так вот… Он, пока срок мотал, стал известным на всю Америку писателем. В тюремной аптеке работал, по специальности…

– Это типа как ты, что ли?

– Нет. Я врач. Реаниматолог. А он был всего-навсего провизором, даже не фармацевтом.

– Слышь, Лекарь, – сказал Бахва, – ты кончай по своей врачебной фене ботать, не умничай. Ты для кого рассказываешь, для нас? Тогда ты нам на нормальную феню переведи. На крайняк просто по-русски скажи, чтоб всем понятно было, а не тебе одному.

– Короче, работал он тюремным аптекарем. Времени было много, а денег не было вовсе. А на воле у него маленькая дочка осталась. Дочку, пока папа срок мотает, отдали в приют на воспитание. А какое там у детей житье, небось представляете.

– Представляю, – мрачно сказал Злой. – Сам в таком… приюте вырос. И пахан вот так же вот, как твой писатель, сел на пятнашку – и с концами. Откинулся, нет – бес его знает, никогда о нем больше не слышал. И письма даже ни разу не написал.

– А лет тебе сколько было? Когда батя сел, – спросил Бахва.

– Семь.

Все как-то примолкли… Выдержав паузу вежливости, я продолжил:

– Ну, здесь немного другая история. Не знаю, сколько ей лет было, но читать уже умела: писатель дочке своей письма каждый день писал.

– На то он и писатель, – пошутил Мех, невысокий такой, даже в «Крестах» сохранивший свое респектабельное брюшко армянин, весь покрытый черными курчавыми волосами, как медведик. Все засмеялись.

– Письма-то письмами, – продолжал я, – а как там дочке в приюте живется, тоже небось представлял. И так ему от всего этого тошно стало – а может, перед дочкой стыд заел, не знаю, о том он не написал, – что все, край просто! Решил он тогда устроить дочке настоящий праздник – на Рождество послать ей подарок от Санта Клауса. Нежданный, чтоб по-настоящему! Решить решил – а деньги где взять?

– Как где?! – подал голос кто-то из «задних рядов». – При аптеке и без денег!..

Эта шутка вызвала бурное веселье. Я оглянулся: оказывается, меня слушала чуть ли не вся камера, люди громоздились от пола до потолка.

– Это у нас, – возразил я, – а в Штатах совсем другие понятия, видимо. Они вон даже бензин на бензоколонках разбавлять не умели, пока наши не понаехали.

Это вызвало новый взрыв оживления.

– Тем более сто лет назад, – вставил Мех.

– Так вот! – повысил я голос, а когда гомон стих, продолжил: – Чтобы на подарок денег заработать, он и стал рассказы писать и в журналах печатать.

– Ну, писать понятно. А на волю он их как отправлял? У них там что, и почта в тюряге есть? Во житуха! – снова подали голос «задние ряды».

– Да хрен там! – ответил я. – С почтой у них, как и у нас. Только они даже до маляв не додумались.

– Да нет! Не может быть! – высказали все общее сомнение.

– Во всяком случае, я нигде об этом не читал и ни от кого не слышал, – сказал я. – Хотя, может, и есть. Наши ведь там тоже сидят, научить должны были уже. Но тогда не было.

– Ну так как же он рассказы на волю отправлял? – напомнил Мех.

– Через вертухая! Был у них там вертухай один, животом страдал постоянно. Трудно сказать, чем он там был болен, может, косил просто, суть не в этом. За лекарствами этот болезненный вертухай ходил в тюремную аптеку – чего ж не сходить, раз на халяву! Писатель наш ему от болей в животе таблетки с опием выписывал.

– С чем? – недоверчиво переспросил Злой.

– С опием, – повторил я. – Его в то время и у нас в аптеках без рецепта продавали, как средство от поноса и болей в животе. Ну, вот писатель наш бартер и наладил. Вертухай, надо сказать, по-своему порядочным человеком оказался. За О’Генри гонорары получал в журналах – и все писателю отдавал. Даже закопытные не брал. Так, чисто на проезд.

– Ну да, ему писателевых колес хватало! – радостно заржали слушатели.

– Подарок-то дочке купил? – напомнил Злой.

– Купил! – ответил я. – И не один, и не только на Рождество, он все время деньгами ей помогал, как мог. Времени у него много было, лет пять, по-моему. И откинулся уже известным на всю Америку писателем. Как ты говоришь, и с лавэ, и в уважухе.

– А по какой статье братан срок мотал, не помнишь, Лекарь? – спросил Мех, – Тоже как ты, мокрушник? Может, у вас, у медиков, традиция такая – кровь людям пускать?

– Да нет, – улыбнулся я, – не мокрушник. Там попроще чего-то, точно не помню, но, по-моему, за долги. У них там с этим строго.

– Строго… – грустно отреагировал Мех. – Строго не строго, а пока срок мотал, сам говоришь, в уважаемые люди вышел. Писателем стал. А у нас? На зону – как в могилу! Вон как у Злого батя…

Все на некоторое время замолчали, как по команде, каждый подумал о своем, о невеселом.

– Мусор родился, – нарушил тишину Бахва. И все снова загалдели.

«"Мусор родился"… – подумал я. – А когда-то, бабушка рассказывала, в таких случаях говорили "Ангел пролетел"».

После этого общий разговор распался на отдельные компании, каждая из которых говорила о своем. Стало шумно и бестолково, и через пару минут Бахва не выдержал:

– Кончай базар! – сказал он даже и не громко, но все, к кому это относилось, услышали. – И давай все по шконкам! Все.

Галдеж стих, будто в песок впитался. Рассосались и слушатели. Бахва щелкнул своей золотой зажигалкой, прикурил. Лицо его постепенно приняло серьезное выражение. Подобрался и я. Треп прекратился. Предстоял, похоже, конкретный базар.

– Мусорка спецом с лесенки спустил? – спросил Бахва. – Или случайно вышло?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Случайно или не случайно, а мусора тебе этого не простят. Если раньше еще возможны были варианты, то теперь тебе прямая дорога в пресс-хату. Без вариантов. Что это такое, знаешь?

Я утвердительно кивнул.

– Знаешь? – переспросил Бахва. – Откуда?

– Ты сам и рассказывал, – ответил я, глядя Бахве прямо в глаза.

– Все дуркуешь? – спросил Бахва, не отводя взгляда. – Ну, дело твое. Знаешь, так хорошо, объяснять не надо. И тебе, судя по всему, туда прямая дорога.

– По чему по всему? – спросил я.

– Да вот по тому хотя бы, что тебя уж который день не трогают, отлежаться, оклематься дают. Зачем, ты думаешь? Чтобы покрепче был, подольше чтоб помучился, прежде чем подохнешь. А еще бы лучше, чтобы не подох, чтобы после всего еще бы хлебнул по полной, и не раз. Опущенному на зоне и так не жизнь, так они еще и покалечат, суки, прежде чем свое получат… Да и так покалечат, по-любому. По кайфу им это. Год после этого еще можешь промучиться, но все равно подохнешь. Так что еще большой вопрос, что лучше. Может лучше чтоб сразу убили.

– И что делать? – решил я поддержать разговор, будто и без того не знал, что Бахва ему дальше скажет. Во всяком случае, есть возможность сравнить варианты. Бахва немного помолчал, выпустил последнюю струю дыма и затушил окурок в мыльнице-пепельнице. Затем продолжил:

– А выход там у тебя будет один. Чтобы сберечь собственную честь, придется делать харакири, как самураю. Одно зло, за неимением добра, только другим злом перешибить можно. В данном случае меньшим. Вот, возьми, – он протянул мне руку ладонью вниз. Я подставил свою ладонь. Бахва веером разжал пальцы, и на нее выпала половинка лезвия для бритвенного станка.

– Откуда такой раритет? – улыбнулся я.

– Из закромов Родины, – съязвил в ответ Бахва. – Ты не отвлекайся от главного, слушай. Бритву эту зажмешь между пальцев, как вот я сейчас делал. Не видно было, что у меня бритва между пальцами? Вот то-то. Потом потренируешься, пока просто слушай! Заныкай бритву здесь получше, но держи всегда при себе. Чтобы как вызовут из хаты, типа на допрос, сразу мог достать. Пока вертухай тебя вести будет, держи руки естественно, особенно пальцы, чтобы он ничего не заподозрил и шмон не устроил. Отберут – все! Останешься без оружия. И тогда тебе кранты. Полные, причем. А если пронесет, не найдут ничего – тогда-то и самое главное! Как только заведут тебя туда, не теряй времени, бритовку-то свою перехватывай. И пока они до тебя не дошли, распарывай себе пузо – от края до края, как у Буратины рот! Да поглубже, по-взрослому, чтоб кишки наружу, а не так, камеру запачкать. Они от крови только озвереют, садюги, в натуре.

– Ну, как кишки наружу выпускать, я знаю, – снова улыбнулся я.

– Что-то ты, Лекарь, лыбишься слишком часто за серьезным базаром, не к добру это! – неодобрительно сказал Бахва, – Понял хоть, о чем базар? Ну хорошо, коли понял. Потому что от этого вся твоя дальнейшая жизнь зависит, Лекарек. Сумеешь это сделать – в больничке тебя за недельку-другую откачают. Не сумеешь – прости и прощай, гражданин Лекарь!

– Да понял я, Бахва, – с чувством сказал я. – Спасибо тебе! Я постараюсь.

– Ну и хорошо, – устало сказал Бахва. – Тогда аудиенция окончена. Всем спасибо, до новых встреч в эфире! Что-то худо мне, отдохну пока, покемарю по-стариковски. Да и ты поспи ложись. Сил набирайся, пока возможность есть.

– Бахва, что-то мне твое состояние не очень нравится. Давай-ка я тебя посмотрю, – предложил я.

– Посмотришь, посмотришь, – пробормотал Бахва, отворачиваясь к стенке. – Попозже. А пока – спать…

Бахве снилось, что он рыба. Под ним головокружительная темная бездна. Над ним сияющее зеркало поверхности. По жидкому зеркалу безостановочно бежит струящая сеть волн. Вокруг него серебристые тела таких же рыб, как он. Их много, много, бесконечно много, и это огромное облако серебристых рыб стремительно несется вперед, сквозь ультрамариновую холодную воду. Он вдыхает этот жидкий холод и пьянеет от него. Все его рыбье существо трепещет от восторга и блаженства! И летит сквозь синюю-синюю воду…

Это продолжалось долго или несколько секунд, он не успел уловить. В этом жидком измерении время текло по-другому. Только что-то изменилось, в гармонии возник диссонанс и стал нарастать с угрожающей быстротой. Сначала он стал заметным, затем очевидным и, наконец, пугающим. Стая сжималась все теснее и теснее, и Бахва чувствовал, как прижимаются к его плоским бокам холодные тела других рыб. Это было ужасно неприятно. Ему хотелось вырваться на волю и снова полететь в синюю бесконечность. Ужас, такой же холодный и склизкий, как рыбы, захлестнул все его существо. Он задергался, забился из последних сил, последним отчаянным усилием пытаясь вырваться из кошмарной массы чешуйчатых тел. Бился, не представляя и даже не задумываясь, есть ли у него шанс на спасение…

И вдруг спокойно вспомнил – он человек. А никакая не рыба. И тут же вынырнул в реальность…

Я проснулся, как от удара. И ужаснулся. На соседней шконке бился в конвульсиях старый вор. Лицо Бахвы было синим, в уголках рта белели клочья пены. Глаза закатились, между разомкнутыми веками виднелись только пронизанные красными сосудиками желтоватые глазные яблоки. Было непонятно, что с ним происходит, но делать что-то было надо. Он чудом еще не слетел на пол и мог в беспамятстве нанести себе серьезные травмы. Я мгновенно оказался рядом со стариком, зажег отдельную пахановскую настенную лампу и попытался прижать Бахву к шконке, чтобы как-то его успокоить и уберечь. Безрезультатно – я просто не мог удержать старика. Ни моего веса, ни немалой, без лишней скромности, физической силы не хватало. Я понял в этот момент, что значит «одержим бесами». Вспомнилась дурында Кристина, кумовская дочурка, – ту тоже так трясло при ломке.

– Эй! Кто-нибудь! – крикнул я.

– Не ори, – последовал мрачный ответ. Злой позади меня уже пытался совладать с Бахвиными ногами.

Мой крик все же привлек внимание, в хате начался шухер, и множество человек ринулись к Бахвиной шконке, все больше загораживая доступ воздуху. Я уже пожалел о своем опрометчивом поступке.

– Отойдите, не толпитесь! – попросил я, но видя, что никто не реагирует, позвал: – Мех!

– А?! Чего? – оторопело отозвался сонный армянин.

– Оставь себе еще кого-нибудь в помощь, остальных гони на хрен отсюда, чтоб воздух не закрывали! Живо!

– Так! Что – цирк на Фонтанке, что ли? Давай, давай, все спать! Ну хорошо, не спать, так просто стоять и смотреть, ара, но только не здесь, да-а? На три шага назад отошел, пожалуйста! Те че, в дыню, че ли, дать? Или так все понял и отошел, да?

Я услышал, что у Меха все получается, почувствовал, что воздух стал чище, и снова переключился на Бахву. Тому не становилось легче, его все колотило, казалось, с возрастающей силой. Было похоже на двигатель, пошедший вразнос – разгоняется, разгоняется… Потом – кряк! И все.

Про «все» думать пока не хотелось, да и времени ни было не секунды. Обезумевший старикашка набрал полные обороты и…

– Ч-черт!! – вырвалось у меня. Бахва замер на дуге, натянутый, как струна. Замер на секунду в этой наивысшей точке…

И в следующее мгновение рухнул вниз. Но жизнь не совсем еще покинула его. Голова повернулась ко мне. На серо-синем мертвенном лице открылись ясные глаза. Так смотрят только младенцы и еще старики – божьи одуванчики – незадолго до смерти. Будто уже и не совсем тебя видят, а может, и совсем не тебя. Но взгляд их проникает в самые глубокие закоулки твоей души, как рентгеновские лучи. Под этим взглядом ощущаешь себя голым душой, и от этого становится неуютно.

Неуютно мне стало еще и оттого, что я знал, что этот взгляд означает. Завещание писать уже поздно, времени не хватит. А попрощаться не хватит сил. Бахва приоткрыл рот и попытался что-то сказать. Вместо слов раздался нечленораздельный звук, затем Бахва судорожно, с облегчением втянул воздух.

– Ты молчи, не говори ничего, – успокаивающе сказал ему я.

Он чуть мотнул головой, не отрывая ее от подушки: в его состоянии это был очень энергичный жест. Затем как-то пошевелил пальцами руки, прикрыл глаза и чуть повел головой в другую сторону – и стало понятно, что он просит меня наклониться. На всякий случай я уточнил:

– Хочешь что-то сказать?

Бахва утвердительно кивнул. Я наклонился к старику.

– Ты прости меня, Знахарь… Я ведь и вправду не верил, иначе бы и не вписался против тебя… И ты никому не верь здесь… Ни ворам, ни мусорам… Все они тут…

Бахва начал задыхаться.

– Я все понял, Бахва, ты слышишь меня?! Не разговаривай, не надо, побереги силы…

– Для чего?.. – беззвучно спросил Бахва и засмеялся – тихо, как призрак. Потом снова подал знак нагнуться и сказал:

– Все… мои дела теперь закончены… и помру я, как жил, честным вором…

– Да, Бахва, – ответил ему я, – да. Ты всегда был честным вором.

– Да ладно… врать-то… – сказал Бахва, хитро улыбнулся, закрыл глаза, и жизнь его покинула.

Я много раз видел, как умирают люди. Но мгновение, когда жизнь покидает тело, так и осталось для меня загадкой. «Прекращение жизнедеятельности» – слишком казенно и ничего не объясняет. «Душа покидает тело» – слишком пафосно для практикующего врача скорой помощи. Я не знал, что происходит в этот момент. Но это всегда было совершенно очевидно. Мне давно уже было смешно при словах «прикинуться мертвым». Кажется, меня уже никто никогда не сможет провести на этот счет.

Тем не менее, как того требует врачебный ритуал, я быстро прощупал пульс на шее, произвел беглый осмотр… теперь уже тела, и констатировал, что Бахва…

– Умер, – тихо сказал я.

Злой тихо, с чувством выругался и поднялся на ноги. Я протянул руку и закрыл старому вору глаза. Мех что-то сокрушенно бормотал по-армянски.

– Уложите Бахву… поудобней, – сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь, и отошел в сторонку. В горле стоял комок, даже щипало глаза. Я и не думал, что настолько любил этого непонятного старикана.

Тихо сидели мы полукругом у Бахвиной шконки. Никто не нарушал уважительной тишины. Камера прощалась с паханом. С честным вором, как сказал сам Бахва перед смертью. Тишина начала затягиваться, и Злой решил, что пора ее нарушить:

– Ну так че… Делать-то с ним че теперь? – И, не получив ответа, неуверенно предположил: – Наверно, вертухаю сказать надо. Щас набегут… – Он длинно и неизобретательно выругался.

– Не ругайся возле мертвого, я тебя очень прошу, – попросил Мех.

Злой в ответ молча вскинул руки: мол, все понял, извиняюсь, молчу!

– Набегут. Точно, как пить дать, набегут! – в ответ продолжил Мех начатую Злым тему, тем самым как бы смягчая излишнюю резкость своей просьбы. – И мусора, и врач из больнички. Бодягу тут разведут: уголовное дело, туда-сюда, опросы-допросы… Шмон устроят! Это уж к бабке не ходи. Им шмон – как праздник!

– И хату теперя всю разбомбят! – подлил Злой масла в огонь. – По другим хатам всех раскидают, куда кого, блин.

Урки глухо зароптали, выражая свое согласие и недоумение: а что же делать дальше?

– Все равно, деваться-то некуда, – глухо произнес я то, что никто сказать не решался.

По камере пронесся вздох согласия и сожаления.

– Тогда так. Все, кто хочет, подошли и попрощались. По очереди. Всем свои нычки попрятать и перепрятать. Что хотите делайте. Шмон будет нешуточный, так что повытряхивают все. Который час? – спросил я, ни к кому не обращаясь.

– Без десяти четыре, – ответил кто-то.

– Ну вот, давайте до пяти чтобы все свои дела закончили. А в пять вертухаев и побеспокоим. Нечего им разлеживаться.

По рядам урок пробежало оживление – невеселое, как перед боем.

– А тому, кто их подымет, знаешь, че будет? – со значением спросил меня Злой.

– Знаю, – твердо ответил я и, опережая следующий вопрос, ответил: – Я и пойду.

Час спустя я подошел к двери и несколько раз постучал, широко размахиваясь кулаком. Гулкий звук разносился по коридору за дверью, как по трубе. За моей спиной камера затаила дыхание и ждала развития событий. Мне подумалось, что я похож на укротителя или на фокусника в цирке.

Прошло несколько минут, но ничего не было слышно. Наконец где-то далеко возник дробный звук шагов и покатился, быстро приближаясь. Затем сразу несколько вертухаев, грохоча по бетонному полу коваными сапогами, подошли к дверям камеры.

– Что за шум?! – спросил кто-то из них.

– У нас тут человек умер, – сказал я.

– Челове-ек? У-уме-ер? – издевательски протянул голос. – Фамилия человека?

– Фамилия?.. – Вопрос застал меня врасплох; я обернулся к стене зеков позади себя: – Кто-нибудь знает, как зовут… как звали Бахву?

Ответом было глухое молчание.

– Бахва его здесь звали. А как по-вольному, никто не знает, – ответил я.

– А! Вот так, да? – глумливо продолжал тот же вертухай. – Пахан помер, а как звать не зна-аем… Задницу лизали, а фамилию не спроси-или…

За дверью раздался взрыв хохота. Судя по топоту и смеху, за дверью было человек десять. Интересно, чего примчались, как на парад? Будто заранее ждали. Или уже успели вызвать караул?

Я понимал, что меня провоцируют намеренно. Иначе эти дурацкие перекрикивания через дверь никак объяснить невозможно. И понимал, что своим ответом я подставляю не только себя, но и всю хату. Но оставить без последствий такое мусорское хамство не мог. Честь умершего друга требовала защиты. Кровь ударила в голову, это несомненно, но то, что я сказал в следующий момент, я сказал абсолютно сознательно. Прекрасно сознавая возможные последствия.

– А твоим поганым языком и парашу-то чистить нельзя, не то что кому-то зад лизать! – громко и внятно, с нескрываемым презрением в голосе произнес я сквозь закрытую дверь.

Это прозвучало, словно заклинание Али-Бабы: в коридоре воцарилась предгрозовая тишина, затем щелкнул замок, и железная дверь с грохотом распахнулась! В следующее мгновение в камеру ворвались мусора с дубинами, в бронежилетах и касках. С громкими криками, матерясь, ринулись они в толпу безмолвных зеков, угрожающе размахивая дубинами.

Но один из мусоров не побежал с остальными, а остановился передо мной. На нем были погоны то ли прапора, то ли сверчка – под бронежилетом было не рассмотреть. Маленькие, близко посаженные глазки зло смотрели из-под низко надвинутой каски. Эту рыжемордую образину я видел в первый раз. И встретились мы явно не в добрый час: мусор стоял в агрессивной позе, на полусогнутых, прикрываясь от меня щитом и с дубинкой наготове.

Он выбирал место, куда бы ему ударить дубинкой. Чтобы побольней, а желательно, чтобы еще и поломать что-нибудь. Мы оба были настороже. Я решил биться. А мусор бить. Для мента бить или не бить – не вопрос: он резко замахнулся и…

И в этот момент раздалась хлесткая команда: