Возвращение в «Кресты» Седов Б.
– От-ставить!
Позади рыжемордого вертухая стоял офицер. Бледный, как смерть, с прозрачными водянистыми глазами.
– Отставить, – повторил он уже спокойнее, затем обратился ко мне: – Фамилия!
Я на несколько секунд замешкался, затем решил представиться именем, которое мне все время пытались здесь навязать:
– Разин, – подумал и добавил: – Константин Александрович.
– Ах, вот как… Ра-азин! Тот са-амый! – издевательским тоном отреагировал офицер на мои слова, и я узнал этот голос; вблизи он звучал еще неприятнее, чем через дверь: – Значит, все же способны к обучению – да, Разин? У вас результаты даже лучше, чем у мартышки. Меньше чем за месяц выучили собственное имя! Поразительная сообразительность! Чему еще вы успели научиться за время вашего содержательного пребывания в следственном изоляторе? Может, продемонстрируете?
Рыжемордый мусор осклабился под каской, в ряду передних зубов блеснула золотая фикса. За моей спиной, в камере, судя по звукам, начался шмон, которого ожидали. Очень хотелось поглядеть, что же там происходит, но отворачиваться от стоящих передо мной ментов было опасно.
– У нас в камере только что скончался заключенный, – напомнил я.
– С этим мы разберемся, – ответил офицер и снова начал задавать свои странные вопросы: – Вы не ответили на мое предложение. Так как? Покажете мне, каким новым штукам вы здесь научились?
На какое-то мгновение ему удалось добиться своего – я снова чуть не потерял самообладание. Но быстро взял себя в руки. Водянистые холодные глаза на бледном офицерском лице следили за мной неотрывно. Пронзительный взгляд фиксировал каждое мое движение, я почувствовал себя мухой под микроскопом. Но тут же стряхнул наваждение.
– Вы, гражданин начальник, ничего не путаете? – спросил я.
– В смысле?
– Вы не в цирке, – доверительным тоном сообщил я ему.
Я рассчитывал разозлить бледнолицего, вывести его из себя. Но не тут то было!
Офицер, с издевкой бросил:
– А где? Какие у вас мысли на этот счет? Поделитесь.
– В «Крестах», – сообщил я. – В следственном изоляторе.
– Интересное наблюдение, – одобрил бледнолицый. – И чем же вам здесь не цирк?
Теперь уже я не знал, что ему сказать.
Жестом факира-иллюзиониста он указал куда-то за мою спину. Мне было очень интересно, что же у меня за спиной такого, что эта эсэсовская сволочь считает цирком. Но поворачиваться не стал. Именно потому, что эсэсовская сволочь очень этого хотела.
– По мне, так здесь гораздо веселее! – продолжал офицер, недобро улыбнувшись одними губами. – Правда, есть один нюанс. Возможность веселиться зависит от того, в каком качестве здесь находишься. У меня таких возможностей несравнимо больше, чем у вас. Надеюсь, вы не станете с этим спорить.
Тонкие губы снова растянулись в улыбке. На несколько секунд. Затем выражение лица снова стало безразличным, как у куклы. Глаза его при этих ужимках не отрывались от моего лица и не меняли выражения.
– Хотите повеселиться? – неожиданно спросил офицер. – Хотите, по глазам вижу, что хотите! Вы ведь тоже любите ситуации выстраивать, правда? Я вас понимаю, как художник художника. И как художник художнику хочу сделать вам сюрприз. Пойдемте, – сказал он, обратившись ко мне, затем махнул головой рыжемордому, четко повернулся на каблуках и вышел из камеры в коридор.
Рыжемордый ткнул дубинкой мне в спину, недвусмысленно показывая, куда следовать. Но на всякий случай продублировал свои действия вслух:
– Давай! Пошел! Руки за спину!
Я выполнил команду и, выходя в коридор, порадовался своей предусмотрительности: хитро упакованная бритва была спрятана во рту.
– Стоять! Руки на стену!
– Ну, вот и пришли, – почти ласково сказал бледнолицый, – Вот место, где и вы, гражданин Разин, сможете повеселиться. Наконец, – он сделал паузу, подчеркнув последнее слово, затем поднял он свой тонкий палец. – Но есть один нюанс! Не на свой конец. На чужой. И не на один. Так уж устроен наш цирк, гражданин Разин!
Я понял, что предчувствие не обмануло: меня привели-таки в пресс-хату! И снова поблагодарил свою счастливую звезду и свое звериное чутье, которому всегда старался доверять. Именно оно сказало: перед тем как пойти мусорам Бахву объявлять, приготовь-ка ты, брат-Знахарь, режущий предмет! Да схорони его понадежней, потому что между пальцами прятать уже не прокатит! И хорошо, что оказался рядом Злой, человек матерый и многое видавший. Да с фантазией к тому же. Он-то и предложил спрятать бритву во рту. При всей странности – на первый взгляд – этого предложения, оно оказалось вполне работающим.
Половинку бритвы надломили особым образом, так что получалось короткое, но очень острое (как бритва) лезвие, похожее на сапожный нож. Этот маленький сапожный ножик Злой ловко упаковал в фольгу от жевательной резинки. Порезаться запакованным лезвием было нереально. Поэтому не составляло труда укрыть лезвие во рту, где искать его вряд ли бы стали. А стоило с него сдернуть специальным образом сложенную фольгу, и стальной коготь можно было пускать в дело. Я не одну пачку жвачек извел, отрабатывая эту простую, в сущности, манипуляцию. И в своем странном оружии был теперь уверен.
Ситуацию мы со Злым просчитали правильно. Возле пресс-хаты меня принял другой вертухай, местный. Холененький такой, чистенький и с характерными манерами. Сразу было видно: человек на своем месте!
Холененький вертухай дело свое знал. Обшмонал меня всего, с ног до головы. Проверили даже, не спрятал ли я чего между пальцами ног. Заглянули, само собой, и в рот. Потребовали поднять язык, я поднял. Вертухай посмотрел и плюнул с видимым сожалением:
– Нет там ни фига… А зубы-то хорошие! Дорогие небось?
Я пожал плечами.
– Ну ладна, красавчи-ик, – сказал вертухай таким тоном, каким голубые разговаривают обычно в анекдотах, – паке-едова!
Каким-то своим особенным сигналом постучал он в дверь, выкрашенную, само собой, голубым цветом. Потом открыл замок и проворковал в пахнувшую какими-то удушливыми духами камеру:
– Мальчики! К вам новенький! Прошу любить как следует! А жаловать – уж как сами сговоритесь!
Он вопросительно повернулся к бледнолицему:
– Товарищ капитан?
– Молодец, Панин! – похвалил бледнолицый капитан вертухая. – Умеешь ты человека настроить на безудержное веселье! Даже и добавить нечего.
– Ну что ж… – повернулся он ко мне, осмотрел с ног до головы, видимо, остался доволен, одобрительно качнул головой и сказал:
– Повеселиться вам как следует!
После этого он, казалось, потерял ко мне всякий интерес. Повернулся на каблуках и гулко пошагал прочь, на ходу бросив Панину:
– Давай, малыш…
Но «дал» не малыш. В спину меня непочтительно, но очень действенно подтолкнул рыжемордый верзила, который привел меня сюда. Я влетел в полумрак чужой камеры…
Здесь тоже было, «как тогда». Ничего другого ожидать не приходилось. Да я и не видел ее толком в первый раз. Рассматривать камеру и ее обитателей времени не было. В тот раз я успел взрезать себе брюхо еще до того, как подошли местные амбалы. Иначе, как сказал Бахва, шансов у меня не было никаких.
…Шансов никаких у меня не было и сейчас. Сука-вертухай своим условным стуком предупредил о моем появлении. И меня ждали…
В который уже раз у меня возникло ощущение, что всю мою предыдущую ходку разобрали и изучили до последнего винтика. Поэтому пытаться по второму разу проскочить с теми же фишками было без мазы. Как с лезвием, так и с остальным…
…Ждали сразу за дверями. Двое. Ловко, без слов, подхватили под белы рученьки и повлекли внутрь. Хоть меня и обыскали, а веры все одно не было. Значит, знают, с кем имеют дело, сучьи дети!!! Надо же, где осенило! Местечко подходящее, и ситуевина в самый, девки, раз… для откровений! Раз точно знают, где искать и что я стану делать, – значит, все ОНИ знают! Вот только они – это кто?
«Ладно, потом об этом подумаем. Если будет кому…» Не очень оптимистично, прямо скажем. Двое накачанных юношей выволокли меня на середину «поляны» и там отпустили. Оба они были крашеными блондинами и оба голые по пояс. С первого взгляда можно было принять их за близнецов.
Поляной здесь было незанятое пространство между дверями и шконками. Обитатели… Я даже не знал, как их для себя определить. Но не «братва», это точно. В общем, все остальные подошли от шконок и стали полукругом напротив. Разглядывали вновь прибывшего оценивающе, бесстыдно ощупывая взглядами. Я почувствовал себя куском мяса перед стаей голодных собак. И еще подумал о том, как трудно живется симпатичной женщине в мужском коллективе…
Как и в прошлый раз, откуда-то из глубины камеры звучала музыка. Что-то ненавязчивое.
А в углу, недалеко от параши, лежало неподвижное тело, небрежно прикрытое грязной майкой. Я не сразу заметил его, но когда разглядел – меня передернуло! На майке ясно были видны пятна крови и… дерьма. Я сглотнул – вот оно наглядное пособие для поступающих в пресс-хату. Смотрите, дети, что с вами здесь сделают! Зрелище в самом деле не для слабонервных!
Народу в этой хате было заметно поменьше, чем в четыреста двадцать шестой. И похоже, что народец сюда набился привилегированный: на шконках было даже белье.
– Ой, какой хоро-ошенький… – протянул один из рассматривавших. В ответ ему раздался игривый смех.
У меня на загривке волосы встали дыбом. Так поднимается шерсть у зверей при виде врага. «Шерсти нет, инстинкт остался», – подумал я.
– А чего не здороваешься? – огорченно и участливо спросил высокий худой брюнет в тонких очечках на тонком носу.
Я на этот раз рассмотрел встречающих получше. Далеко не все они оказались качками и выглядели очень по-разному. Но типичных геев западного образца – холеных агрессивных качков – тоже хватало. На меня по крайней мере. В общем, попал Знахарь в переплет. Фиг знает, как теперь выкручиваться.
– Добрый день, – улыбнулся я, решив вести себя хотя бы достойно, раз уж попал. – Извините.
– Надо же, этот дикий мужчина разговаривает человеческим голосом! – всплеснул ручками розовощекий толстячок. Все засмеялись.
В этом смехе не было ни издевки, ни агрессии, к которым я привык в мужских хатах. Да, здесь и вправду как-то все иначе. Вот только я не успел еще понять, как именно.
– Не бойся, – снова вступил в разговор высокий брюнет в тонких очечках, – никто тебя здесь не тронет. Никто насиловать не станет…
– Ну, я бы не стал обещать этого столь категорично… – сказал кто-то, кого я с этой точки не видел. Это вызвало новый приступ веселья.
– Не слушай его и не обращай на них внимания. Они дурачки все… – высокий брюнет одарил меня обворожительной улыбкой и вдруг озадачил вопросом: – Хочешь чаю? Пойдем…
Брюнет сделал широкий приглашающий жест. Но сделал это не по-мужицки, а как-то неподражаемо изящно. Он красиво двигался, я не мог этого не отметить. Интересно, кем он был на воле? И за что сел?
Остальные расступились перед жестом высокого брюнета, будто он занавес отвел. Этот брюнет в очечках здесь явно был в уважухе. Вроде смотрящего, что ли!
Я понимал: ответить на это приглашение – не то что безрассудство, просто полная дурь! Там, между шконками, я окажусь неповоротлив и беззащитен. А значит, в полной их власти. О таком развитии событий даже думать не хотелось.
А не ответить на приглашение – привести к неизбежному кипешу. Причем наикратчайшим путем. Типа обида есть обида. И значит, типа, обидчика надо мочить.
Что ж делать, пойдем к неизбежному, решил я. Нечего тянуть кота за гениталии…
– Спасибо, господа, – сказал я, – за гостеприимство. За то, за се. Но принять ваше предложение не могу. Вера не позволяет.
Высокий брюнет, а за ним вся его грядка всем своим видом изобразили крайнее изумление. Изумление было таким искренним, что поневоле заставило меня объяснить свой отказ первой пришедшей в голову причиной:
– Постный день!.. – развел я руками.
– Вот как! – удивился брюнет.
При этом грядка начала медленно, но откровенно раздвигаться, охватывая меня с флангов.
– Да! Ничего не поделать… – развел я руками и попытался отступить на шаг-другой назад. Но обесцвеченные качки, которые втащили меня в камеру, были начеку и уперлись мне в спину крепкими руками.
– Ну, почему же не поделать… – вкрадчиво улыбнулся высокий брюнет.
Я понял, что времени для импровизаций больше не будет. Надо, было что-то делать. Причем срочно и радикально!
– Ой! – вскрикнул я и схватился за лицо, прикрыв рукою рот. На всякий случай согнулся пополам, чтобы никто не разглядел моих манипуляций. Мне и нужно-то было меньше пяти секунд, почти одно мгновение! – отработанным движением выхватить из-за передней губы хитро запакованную бритву и привести ее в боевое положение.
– Что такое? – участливо спросил брюнет, надвигаясь на меня, как теплоход из тумана.
– Да вот… – прошамкал я, старательно имитируя выпадение челюсти и попытки запихнуть выпавшее обратно.
Брюнет брюзгливо поморщился…
– Фу…
Я в это мгновение благополучно вынул из тайника свое холодное оружие. Но распаковывать пока не стал – просто незаметно перехватил поудобнее.
– Ты бы вынул ее совсем, – заботливо посоветовал из-за правого плеча один из блондинистых качков. – Она тебе сегодня не пригодится. Только лишнее членовредительство…
– Спасибо за заботу! – поблагодарил я, а сам подумал: «Лично тебе, извращенец заботливый, поврежу столько "лишних членов", сколько смогу».
– Не за что! – нежно похлопал меня по плечу качок слева. У меня от отвращения непроизвольно дернулось плечо. Оба блондина дружно засмеялись.
– Идиосинкразия, так это, кажется называется у вас, у медиков? – спросил брюнет и перевел для остальных: – Органическое отвращение. Ведь ты же медик, правда? Ой, как нас господин Разин не лю-убит… Жаль. Ну что же, бывает любовь и без взаимности. Это как раз наш случай, доктор.
Полукольцо голубых все теснее сжималось вокруг меня. Только позади оставалось всего двое. Все, пора было действовать. Положение не самое выгодное, но другого момента может не представиться.
Я оглянулся через плечо, оценил дистанцию (крашеный качок в ответ показал красивые зубы). Оглянулся через другое – второй соглядатай оказался не таким приветливым, не улыбнулся в ответ.
Пальцами правой руки заученным движением я сдернул фольгу с лезвия – и мой боевой коготь был готов к бою. Кусочек фольги я выпустил из пальцев. И увидел, как глаза брюнета тут же скользнули вслед за выпавшим на пол обрывком. Брюнет насторожился. Когда я поднял глаза, в его взгляде читалась напряженная работа мысли: он почуял: что-то не так. И судорожно пытался вычислить, с какой стороны грозит опасность. Пока не поздно…
Но было уже поздно. Почти не меняя положения тела, я резко ударил одного из качков ногой пониже колена. Правого, который был поближе. Не издав ни звука, огромный детина сложился пополам. В то же мгновение я, не замахиваясь, наотмашь нанес ему удар по шее. Недаром я был врачом: траектория удара была рассчитана так, чтобы наверняка рассечь яремную вену. Так и вышло. Кровь из вены ударила струей, заливая и меня, и все, что подвернется. Но он уже не видел этого, а я был уже занят вторым конвоиром.
Я повернулся к нему как раз вовремя, чтобы отбить удары, которые рассвирепевший блондин обрушил на меня. И нанести встречный – головой прямо в его чувственные губы. Удар получился: точный, сокрушительный, с характерным хрустом сломавшихся зубов.
Мой противник на мгновение замер, оглушенный. Я немного отступил в сторону, чтобы было с руки, и со вторым педерастом проделал ту же операцию, что и с первым. Только еще точнее и глубже.
Теперь уже кровь хлестала из двух глоток, заливая поляну. Я поднял голову. Вся здешняя «братва», совершенно обалдев от столь молниеносного и неожиданного развития событий, застыла на месте. «Как на концерте» – успел подумать я. Но через мгновение ситуация изменилась, и все они яростно кинулись в атаку.
Я сумел отступить еще на несколько шагов назад и почувствовал спиной холодный металл двери. По крайней мере, с этой стороны мне ничего не угрожало. Может, еще мусора расстроятся, что их лишили такого захватывающего зрелища, да откроют дверь… Тогда, меня и на этот раз бог милует. Но с богом еще туда-сюда, а мусорам-то по-любому веры нет. Без понту на них надеяться. Я решил стоять насмерть. «Отступать некуда, за нами Москва!»
И сразу за этим на меня обрушилась настоящая лавина ударов! Руки и ноги прилетали со всех сторон. Уследить за ними, а значит, эффективно обороняться, было нереально. Правда, слишком большое количество нападавших было мне на руку: они мешали друг другу. Но хватало и ударов, достигавших цели. Их наносили умелые бойцы, и били они в жизненно важные точки. Я почувствовал, что при таком напоре по-любому продержусь недолго. И сосредоточился исключительно на нападении.
Рефлекторным движением выхватил одну из дубасящих меня рук – ее владелец на мгновение оказался нерасторопнее остальных, – стиснул эту руку железными пальцами и изо всех сил рванул на себя. Незадачливый гей потерял равновесие и полетел прямо на меня. У меня не было времени даже рассмотреть своего «пациента» – я просто вонзил свое чудо-лезвие ему сбоку в шею и с резким усилием вспорол. Лезвие вошло глубоко. Снова кровь хлынула прямо на меня, на этот раз в лицо. Даже во рту я почувствовал ее вкус, а в нос ударил горячий кровяной пар.
Еще раз-другой попытался я проделать этот удачный трюк, но удача, похоже, повернулась лицом к голубым. Оно и понятно – задом-то боязно… Не вышло.
Какое-то время я продолжал отбиваться, наносил удары и резал все, что подворачивалось под бритву. А удачных ударов было все больше и больше. И вот я уже потерял свое чудо-лезвие. И вот уже почти потерял сознание. И вот…
– Несмотря на принятые меры, оказался вооружен! Несколько человек в пресс-хате тяжело ранены – один уже скончался!
– Разве же это люди?!
– Второй раз отправить его туда нельзя! Заключенные взбунтуются…
– И не нужно, все идет в соответствии со сценарием!
Часть вторая
ВОРОВСКАЯ МЕСТЬ
Глава 1
ДЛЯ ЧЕГО НУЖНЫ МЕДСЕСТРЫ
– Ворсистый, ты что здесь, вечно?
Это было первое, что произнес я, придя в себя после посещения пресс-хаты.
Миха Ворсиков, по кличке Ворсистый, замер на полушаге, как по команде «Замри!». Нога в синем спортивном трико повисла в полуметре от пола. Синие от татуировок руки остановились в воздухе. Голова была повернута ко мне, рот изумленно разинут, глаза вылезли из орбит. Ворсистый был смешон, как всегда, и я не удержался – рассмеялся. В тот же момент жуткая боль пронзила тело. Я непроизвольно застонал и рефлекторно выругался. Боль начиналась в голове, ей снова жутко не повезло.
Вдруг почему-то вспомнил, что в театре Карабаса-Барабаса ставили пьесу «33 подзатыльника». Карабас явно перестарался, разыгрывая свое любимое детище со мной в «Крестах». Если так будет продолжаться и дальше, главному герою скоро совсем выколотят мозги. У него же голова не деревянная, как у Буратино! И останется тогда незадачливый Карабас без главного героя. Или придется тогда идти за мозгами к Великому и Ужасному, по дороге из желтого кирпича. Хотя, это уже совсем другая сказка.
Ворсистый облегченно вздохнул и вышел из оцепенения:
– Уф-ф-ф… Ругаешься – значит хорошо! Дело пошло на поправку! Примета такая есть – как заматерился – значит, пронесло. В смысле полегчало!.. А ты кто таков? Обзовись. Меня откуда знаешь? Мы с тобой, вроде как, раньше не встречались. Лицо мне твое незнакомо. У меня память – знаешь какая? – будь здоров! – фотографическая! Если кого раз увидал – больше не забуду никогда. И всегда буду помнить, где, когда я тебя увидел и при каких обстоятельствах. Такая у меня память. А тебя я, корешок, не помню. Значит, никогда раньше не встречал, сто процентов! И мы снова возвращаемся к главному вопросу: откуда ты меня знаешь?
– Ох, Ворсистый, Ворсистый… – я вздохнул и прикрыл глаза.
Впервые я увидел Миху Ворсистого восемь лет назад. Когда лежал в тюремном лазарете в первый раз. Это несуразное существо от ногтей до бровей было исколото татуировками. Казалось, Миха попадает впросак при каждом своем движении. Все невольно смеялись над его трюками, но эта несуразность никого не вводила в заблуждение. Ворсистый смотрел за лазаретом как и раньше – за травматологией и хирургией. И, смех смехом, а главный здесь был он.
Потом, освободившись, Миха пасся при Артеме Стилете. А потом… потом – всплыло вдруг у меня в больной голове – Ворсистому перерезали горло в какой-то дурацкой «копейке». Неужто выходили?! Как Остапа Бендера после вероломного нападения Кисы Воробьянинова в финале «Двенадцати стульев». Я попытался отыскать на его шее шрам, но среди этих идиотских татуировок рассмотреть что-либо было на расстоянии невозможно, а когда он, наконец, наклонился, у меня уже слезились глаза от напряжения. Выходит, жив! И отыскал его где-то Карабас для своих нужд, или в самом деле загремел Миха по-новому. Так или иначе – но и он в команде моего неведомого противника, а на моей стороне здесь пока никого!
– Лежал я здесь уже как-то… Восемь лет назад, – сказал я тихо, чтобы не тревожить голову: каждый громкий звук отдавался по всем ее закоулкам – и замер, ожидая – что он на это скажет. Признает – не признает!
– И что? – спросил Миха.
– И то. Ты здесь тогда тоже рулил.
– Я-то, может, и рулил. Но ты-то здесь при чем? – не понимал Ворсистый.
– А я здесь тогда тоже лежал… – повторил я. – С распоротым брюхом. После пресс-хаты.
– Да… – расстроенно протянул Ворсистый. – Передавали мне, что у тебя с головкой беда, но не думал, что так все плохо… Я тебе о чем только что рассказывал, а? О своей феноменальной памяти. Еще раз повторяю – не помню я тебя и никогда раньше не видел. Видел бы – запомнил! А ты че-то все гонишь, гонишь…
– Меня тогда Костоправом звали, – пояснил я. – Ты тут за лазаретом смотрел. А еще сестричка здесь работала. Олей звали. Маленькая такая брюнетка. И халатик розовый…
Ворсистый настороженно примолк. Он явно был озадачен:
– Оля, розовый халатик… Она и сейчас здесь работает. Смена сегодня не ее. Завтра в утро должна заступить.
Теперь уже поражен был я. Еще один «гарантированно» мертвый человек возник из прошлого. Оля просто не могла быть жива – и вот поди ж ты! «Завтра в утро должна заступить».
Ворсистый заметил перемену, происшедшую в моем настроении, но истолковал ее по-своему:
– Вот у нее и спросим, кто ты есть такой, раз уж вы с ней такие давние знакомые, – сказал он со значением.
– Оля Стрелкова?! – спросил я, чтобы уточнить: мало ли медсестер по имени Оля носит розовый халатик?
– Она самая, брателла! Ох, какая женщина, какая женщина! – пропел он. – Мне б такую!
Да, задал Ворсистый мне задачу… Теперь было о чем поразмыслить.
Итак, Оля, которую я давно уже похоронил, тоже живет и здравствует. И работает в той же самой тюремной больничке имени Газа. Впрочем, что об этом думать! Вон их тут сколько, бывших покойников. Я как-то даже начал к этому привыкать…
Нас с Олей связывали странные отношения. С одной стороны, у нас когда-то была страсть. И наши встречи всегда развивались в бурные романы. С другой стороны, на ее душе был тяжкий груз предательства. Именно по ее вине я оказался тогда снова на зоне. И если медсестра Оля Стрелкова в самом деле жива (а какой резон Ворсистому лгать?!)… Тогда не знаю – как мы сможем смотреть друг другу в глаза!
Но поговорить с ней, так или иначе, я был должен – от Оли можно многое узнать. Так же, как предает меня, она может «проболтаться» и о том, кто ее подослал на этот раз. И зачем! Нет, все-таки в первую очередь – кто! Оч-чень хотелось узнать, кто же это за такой Карабас-Барабас – мать его так и разэтак десять раз!
Задачка с Олей была не единственной, которую пришлось решать мне после своего «пробуждения» в больничке. Задачек было много, но на решение многих из них времени можно было не тратить: под рукой всегда была говорящая шпаргалка. Татуированная и никогда не затыкающаяся. Ворсистый всегда был в курсе. А если и не в курсе, то «имел кое-что подумать на этот счет» – так он сам говорил, старательно изображая мифический еврейский акцент.
– Ты, Ворсистый, над текстом поработай, – советовал я ему. – Подбери слова, чтобы было где вдоволь пограссировать.
– Чего поделать? – подозрительно переспрашивал Ворсистый и переходил на кавказский акцент: – «В маем доме пАпрашу нэ виражацца!». Ты, Лекарь, не умничай, высшим образованием перед нами не тряси! – продолжал Ворсистый уже просто по-русски. – Ты на чисто русском языке скажи, че хотел. Чтобы тебя все тут поняли, да? А не ты один. Че понту с самим собой разговаривать?
– Ну, картавить, то есть, – пояснил я. – Для пущей выразительности.
– А… – успокоился Ворсистый и снова перешел на акцент, на этот раз на среднеазиатский: – Так би сразу и сказа-ал…
– Ты мне, узбек ворсистый, вот что скажи, – обратился к нему я, чтобы решить для себя одну из задачек. – Откуда на мне эта роскошная одежда? И где мое тряпье, в котором я в «Кресты» въехал? Не в курсах?
Придя в себя на этой койке, я обнаружил, что одет в спортивные штаны и спортивную же куртку. Они были от разных комплектов и не подходили друг к другу ни расцветкой, ни фактурой: штаны ядовитые, желто-зеленые, синтетические, а куртка – полушерстяная синяя советская со значком «Олимпиада-80» на груди. Я даже подумал: «Надо же, какой антиквариат!». Еще на ногах у меня оказались вязаные носки, тоже разного цвета: один красно-синий, полосатый, а второй просто черный, со штопанной зелеными нитками пяткой. Вместо туфель за полторы тыщи гринов у койки оказались синие шлепанцы с нарисованной на них белой облезлой кошкой с надписью Puma. Ритой, видимо, эту самую кошку и звали. В общем, та еще одежонка! Но, по правде сказать, хоть и неказистая, но в сложившихся условиях исключительно удобная. Этого я не мог не оценить.
– Отчего ж не в курсах? В курсах! – ответил Ворсистый. – Это тебе братва собрала что смогла. С миру по шмотке. Подгон. За геройское поведение. А то ж тебя сюда считай что голого приперли. В пресс-хате ж на тебе все-все порвали, на нитки пораспустили. Не голому ж тебе тут лежать!
От Ворсистого же я узнал, почему с такими нешуточными травмами лежу в общей палате, а не в интенсивке:
– Там твои несостоявшиеся любовники лежат, которых ты покоцал. Пятеро. А палата на четверых. Поэтому один, который полегче помятый, рядом в коридоре расположился. Под стеночкой койку поставили. Хоть и против правил, чтобы в тюремной больничке в коридорах лежали, а что делать? Куда ж их положить-то еще, не к приличным же уркам! Этих-то, прессовиков ссученных, сразу порвут. Даже трахать сперва не станут, побрезгуют.
– Ну, ты, Ворсистый, за всех-то не говори!.. – возразил кто-то. Это замечание вызвало всеобщее оживление.
Вся палата над кем-то глумилась, но мне было не видно, над кем. И посмотреть не получалось: несмотря на то, что мне стало заметно полегче, головой шевелить я пока не мог.
– Остальных, – продолжал Ворсистый, будто и не слыша общего веселья, – с синяками-шишками, тех прямо в хате лечат. Фельдшер к ним на хату ходит. Сколько там, не знаю. Славно ты их накрошил, нечего сказать. Непонятно, как сам-то жив остался…
Второй уже раз, пройдя через пресс-хату, я становился героем на все «Кресты». Халиф на час. Только этот второй раз и у меня вызывал вопрос: почему я остался жив? Почему меня там не порвали в клочья? Особенно после того, как я расписал двух крашеных блондинов. Красиво так, хладнокровно. Как настоящий хирург и опытный убийца. И после этого – я здесь?!
Ответ напрашивался сам собой: я такой герой только потому, что меня хотели отпустить. Кто? – На этот вопрос ответа пока не было. Отметелили, конечно, ото всей своей гейской души – да и было за что! – но убивать все ж таки не стали. Чтобы, кстати, голубые так размолотили симпатичному мужчинке лицо – я не знаю, как их надо разозлить!
Вот и задает Ворсистый свои ершистые вопросы. И наверняка выражает общее мнение. Так что неизвестно еще, каким боком мне это «геройство» выйдет. Вот ведь, сволочь, Карабас-Барабас, мать его так и разэдак двадцать раз подряд!.. Его ведь работа, по почерку видать сукина сына. Так и складывает все по-своему. По своему безумному усмотрению…
Только вот – безумному ли? Если я не в состоянии понять Карабасовых замыслов – это еще не признак Карабасова безумия. Далеко не признак!
Так и эдак обдумывал я этого персонажа, загадочного Карабаса-Барабаса, кукловода из тьмы. И никак не мог вычислить: кто же скрывается за этим именем. Это было даже не имя, а прозвище, погоняло, которое Бахва придумал. Надо же было как-то называть этого неизвестно кого! Даже для того, чтобы о нем думать.
Тот, кто скрывался за именем Карабаса-Барабаса, все время ускользал от меня. И так, и эдак рассматривал я все происшедшее со мной с разных сторон и под разными углами зрения. От этих размышлений можно было вывихнуть мозги. Я чувствовал, что «истина где-то рядом», но где именно – было никак не уловить.
– Доброе утро, граждане больные!
Ее приход был подобен восходу солнца. Лица урок посветлели, они заулыбались. Ничего особенно приятного Ольга им не говорила, ничего особенного не делала. Одно ее присутствие меняло атмосферу тюремной больнички, такой же мрачной, как вся остальная тюрьма. Только побелена получше, да на окнах нет намордников. На окнах нормальные рамы со стеклами. Только забраны эти нормальные рамы с грязными стеклами толстыми-претолстыми сетками. Вместо нар – койки. Есть даже матрасы и белье.
И когда в этой камере-палате появлялась Ольга, там и вправду будто светлей становилось. Ее халатик и в самом деле оказался розовым, как всегда!
И от нее пахло какими-то умопомрачительными духами. Слишком дорогой аромат, простой тюремной медсестре явно не по карману! Это тоже сигнал опасности, сигнал явственный. И адресованный именно мне, Знахарю. Я это понял и оценил.
Это была она, Оля. Как к этому ни относись. Что бы я о ней ни думал. Наплевать на все законы Вселенной. Времени и пространства. Вот она, живая и здоровая. Красивая и желанная, как всегда, чего уж кривить душой! Я поймал себя на том, что любуюсь ею. Сколько раз я переживал ее смерть, в которой виноват был на все сто процентов. И теперь я рад был видеть ее живой. Среди оживших до сих пор покойников лишь она заслуживала воскрешения. Ну еще, может, дурак Ворсистый. Только вот – она ли это?! Я вглядывался с замиранием в девушку, пытаясь найти подвох – вот сейчас подойдет ближе, и станет ясно, что это просто искусно загримированная… Нет, не актриса! Готов поклясться хоть на Библии, хоть на Коране! Это она, Ольга!
– Ну-ка по местам все! Ворсиков! – командовала тем временем звонким голосом сестричка: – Меряем температуру, кто еще не остыл. Получаем лекарства, кому прописаны.
Она совершала свой утренний обход, раздавая кому что положено. Каждому доставался кусочек женского тепла, при этом сама она оставалась недоступной, как свобода за стеной.
– О! Новенький! – обратилась она ко мне с приветливой улыбкой. – Стенька Разин! Пришел в себя, атаман? Как самочувствие?
«Новенький!» Я пристально посмотрел в ее глаза. Не ты ли, Оленька, отсасывала у меня за милую душу здесь, в тюремной больничке, не с тобой ли мы жили потом после моего побега из зоны прямо как законные супруги, пока ты не сдала меня?![2] Но вечера воспоминаний не будет – это уже ясно. Если ее подпустили ко мне – значит, Ольга на их стороне. По своей воле или нет – выясним позднее, а пока будем подыгрывать!
– Нормально! – ответил я. – Только я не Стенька…
– Знаю, знаю, – засмеялась она, – Константин Разин. И персидскую княжну не ты топил. У тебя в истории болезни все записано.
– Прямо-таки все?
– Что мне надо, все.
– А что мне надо? – спросил я, с ударением на мне.
– А что тебе надо, то нам, медикам, виднее, – парировала она с улыбкой. – Как раз это и записано в истории болезни. Например, назначения. Тебе вот, атаман, полагается укольчик…
– Что за укольчик? – я было напрягся.
– Нужный укольчик, – успокоила Ольга. – Чтобы спал и чтобы сил набирался. Ты бы поменьше разговаривал. А то головка болеть будет. Если мозги еще остались.
– У медицины есть сомнения по этому поводу? – улыбнулся я в ответ.
– По поводу «поменьше разговаривал» или по поводу «головка болеть будет»? – сделала она вид, что не понимает.
– По поводу мозгов.
– Насчет медицины не знаю, – начала девушка серьезно, но тут же не выдержала и рассмеялась. – Сомневаюсь лично я…
Но тут же справилась с собой и пояснила, чтобы я не обиделся на ее смех:
– Видел бы ты свою голову, когда тебя сюда привезли… Хотя, может, и хорошо, что не видел. Зрелище не для слабонервных. Хотя ты-то как раз явно не слабонервный. Сам ведь врач, так?
– Да, – кивнул я. – Реаниматолог…
А ты будто не знаешь, подруга! Ладно, сделаем вид, что так и надо, – чего зря доказывать что-то, подтверждая окружающим свою репутацию сумасшедшего!
– Так вот, коллега, – кивнула Ольга. – Для неподготовленного человека зрелище было просто невыносимое. Весь в крови, кожа местами сорвана, глаза заплыли, как щелочки, – не видно! – у девушки на глаза навернулись слезы, она на мгновение запнулась и махнула рукой. – И на человека-то не похож. Только стонал, и то тихонько. Обрабатывать тебя, кровь смывать, знаешь как страшно было! Страшно прикоснуться. А как смыла… Еще страшнее оказалось. Синий весь, в гематомах, ссадинах… Но могло быть и хуже. Сам понимаешь – после таких побоев многие в себя не приходят, инвалидами становятся на всю жизнь! А у тебя все кости целы остались – мы ведь сразу рентген сделали. Вот уже и отходить стал понемногу. Еще через пару-тройку дежурств можно будет посмотреть, на кого же ты похож. Кого спасала, одним словом, – красавца или… или не красавца! – закончила она и засмеялась.
Она смеялась, а глаза ее смотрели на меня так печально. Вот этого Карабас не мог предусмотреть – женщины умеют говорить глазами. Просто не всякий способен их понимать. А я способен. И пусть вслух она отрицает, что уже видела Константина Разина, да и не только видела, между нами говоря… Но глаза ее говорят совсем другое, и это меня обнадежило.
Да, господа Муха, Карабас и Живицкий, – тут вы не додумались. Нужно было надеть на глаза дамочке повязку или черные очки! Многое было в этом взгляде, в том числе и страх, что она выдаст случайно тайну… Тайну следствия! И жалость к бедняге, которого снова подмяла под себя бездушная государственная машина по явной указке человека, далекого от государства и его интересов.
Жалость – Ницше утверждал, что жалость оскорбляет! Но иногда она так нужна. И Ницше закончил жизнь в психушке, к которой настойчиво подталкивают меня мусора и мнимые доброжелатели.
А главное – в этом взгляде была любовь! Да, да, она смотрела на меня так, как смотрит влюбленная женщина, а это многое меняет. Ради любви человек способен на многое. На многие безумства. Записывать Ольгу в активные союзники было пока рано, но это был единственный человек здесь, который дал мне некоторую надежду. Да, я поступил с ней не слишком благородно и у нее есть повод ненавидеть меня. Но еще больше она должна была ненавидеть тех, кто вынудил ее когда-то меня предать!
– В общем, выздоравливай! Я к тебе позже еще зайду! – махнула Ольга рукой и вышла из палаты.
Я проводил ее глазами и только тут заметил, что в больничной камере тихо, только муха жужжит где-то, бьется о стекло. Я хотел оглянуться, чтобы понять причину внезапно наступившей тишины. Но Ворсистый уже все разъяснил с присущей ему по жизни непосредственностью:
– Ну ты, блин, даешь, – пораженно произнес он. – С такой покоцанной харей, и так с полтыка тетку охмурить! Или я, в натуре, че-то пропустил, или ты какой-то прямо донжуан, фиг тебя знает! Казанова! Чтобы наша Ольга Владимировна вот так вот запросто с кем-то здесь свистела о том о сем? Не было такого ни разу! Вот братва не даст соврать – верно? А тут прямо – ну светская беседа!
Теперь я понял, отчего все в палате замерло на время. Потому что все, затаив дыхание, прислушивались к моему разговору с Ольгой.
В моей разбитой голове на какое-то мгновение шевельнулась мысль, что все это уже было однажды. Точно так же или почти так же. Все повторяется по два раза. Скучно. Для того, видимо, и бьют периодически, чтобы не скучно было! «Мы постараемся сделать ваше пребывание в нашем следственном изоляторе максимально разнообразным и увлекательным!»
– Э-э, донжуан, твою мать, да ты засыпаешь… – услышал я далекий голос Ворсистого. – Ну, спи…
До конца Ольгиного дежурства я продрых без сновидений. Провалился в густую бархатистую темноту. Время от времени я из нее выпадал: меня кормили, делали перевязку, провожали до параши. Как бы плохо ни было, как бы тяжело ни давался каждый такой поход, я не позволял себе расслабляться настолько, чтобы позволить подсовывать под себя судно. Это было моим последним рубежом, за который отступать нельзя. Знал, если это позволю (себе прежде всего!), – сломаюсь и тогда надолго потеряю возможность активно сопротивляться. Чему бы то ни было и кому бы то ни было!
Во время этих недолгих возвращений из душных объятий сна в реальность рядом со мной оказывались разные медсестры. И я понимал, что смены меняются.
Остальные сестры были не то чтобы все старые и страшные… Просто непривлекательные. Все как на подбор. Непонятно даже, как Ольга оказалась среди них. Хотя нет, это-то как раз понятно. Специально ко мне и приставлена.
Одним словом, так прошло дней десять или около того. Постепенно то ли снотворного стали колоть меньше, то ли я сам набрался сил. Периоды бодрствования стали более продолжительными, и я уже не вырубался сразу после «отправления естественных надобностей». В разговорах, правда, особенного участия не принимал. Темы, вокруг которых они крутились, меня не особенно занимали. Против воли меня тоже никто в разговоры не втягивал. Я был все еще в худшем состоянии, чем любой из моих соседей, это всем им было ясно. Даже болтливый Ворсистый проявил неожиданное понимание.
У меня появилось время хорошенько обдумать и проанализировать все, что произошло со мной, начиная с того злосчастного утра в аэропорту. С несколькими глотками кофе, выпитыми в кафе, на меня будто проклятье кто-то наслал. Дьявольское наваждение, которое никак не сбросить, не развеять. И теперь жизнь моя ходит кругами. Был такой фильм «День сурка», Ангелине он нравился очень, а меня откровенно раздражал. Там главный герой, циничный репортер, попал в какой-то провинциальный городок и вынужден был раз за разом проживать один и тот же день с одними и теми же событиями. Мораль сей нехитрой басни была такова – чего-то бедолага в своей жизни не понял, и вот ему предоставляется шанс все исправить. Теперь, похоже, и я оказался в положении героя этого дурацкого фильма. Чего-то я тоже еще недопонял и у меня тоже все еще есть шанс! Только вот шанс этот придется зубами выдирать – так я чувствовал! Но Оля могла мне в этом помочь.
Когда она заступала, душа моя ликовала. И сама Ольга откровенно, никого не стесняясь, оказывала мне знаки внимания. Так оказывала, что вся лежалая братва замирала, затаив дыхание, при каждой нашей встрече.
– Вот стерва! – восхищенно комментировал Ворсистый ее поведение. – Все время ведь по самому краю ходит и тебя за этот… за нос твой водит. И нас всех вместе с тобой, – а куда ж денешься! Мы же все здесь при вашем интимном свидании!
– А можно подумать, хотите… – ехидно вставил я.
Ворсистый засмеялся:
– Ну да… Хотим, как же! Да такого эротического шоу и на воле не увидишь! Даже за большиие бабосы. Высокий класс! Все время так дразнить! – и ни разу нич-чего не позволить, ни на вот столечко, – Ворсистый выразительно пальцами показал, насколечко. – Ни себе, ни тебе… Только нам все можно!
Вся палата похабно заржала.