Роковой роман Достоевского Тарасевич Ольга
Облизнув пересохшие губы, я кивнула, сбросила обувь. Потом стянула белый свитер и забралась на стол.
Спонж, смоченный косметическим молочком, скользит по лицу. У меня красивое лицо, с высокими скулами и пухлыми губами. Единственное, что мне не нравится в своей мордочке, – это тяжеловатые верхние веки, делающие взгляд серьезным. Ага, теперь на спонже – тоник. Думать о препаратах. Запахах, текстурах. Умелых руках косметолога, за два часа преображающих потускневшую от осени и хронического недосыпания кожу.
«Сегодня седьмое октября. Седьмое. Наш день, – мелькают непослушные мысли. – Всего три года прошло. Как вечность. Вернуться бы в тот день. Хочу, хочу, больше всего на свете хочу этого!»
– Ты улыбаешься. Щекотно?
Я отрицательно покачала головой.
Все. Все! Плотину воспоминаний прорвало. Я ее сдерживала, опасаясь боли. И ничего не вышло, дротики окончательно изрешетят цель. Но это произойдет потом, не теперь.
…А теперь будет счастье. Пьяное, глупое теплое море. Странно, что мне было так тепло. Ведь в тот год осень началась рано, по вечерам заморозки покрывали тротуары колкой ледяной корочкой. Казалось, сапожки превращались в коньки. Я торопилась на встречу с Кириллом…
Случайный знакомый из Интернета, вот, договорились пересечься. Выпьем кофе и разбежимся. Конечно же, Кирилл окажется старым, толстым и неинтересным. Он выслал мне обработанный в фотошопе снимок, или вовсе чужую фотографию, или вообще и первое и второе «в одном флаконе». Плавали, знаем. Ничего серьезного, nothing interesting.[6] Я почти убедила себя в этом. Поэтому, когда возле кафе на Невском увидела высокого парня, симпатичного, куда более красивого в реале, чем на присланной фотке, то здорово растерялась. И он растерялся:
– Я думал, ты старше…
Еще бы, он получил снимки с показа. Профессиональный макияж, полумрак ночного клуба, эффектное вечернее платье. Это лучшие фотографии из моего портфолио, хотя по ним мне можно дать двадцать два. Захотелось похвастаться.
Перед свиданием думала: «рисовать» лицо по всем правилам или не стоит? Ну, он же толстый, старый. Чего напрягаться? Ага…
А он – молодой и красивый.
Облом.
Глазищи, голубые, кажется, на пол-лица. А высоче-е-нный! У меня рост сто семьдесят восемь – но чувствую себя дюймовочкой. Нет октября, промозглого ветра, запаянных в лед лужиц. Вокруг меня теплое море. Пьянею от взгляда Кирилла, но вида, конечно же, не показываю, специально сдуваю челку со лба. Смотри, у меня красная помада, и волосы длинные, смотри же!
– Мне семнадцать. Передумал приглашать меня на кофе? Ну ладно, тогда я пошла…
Отлично. Его рука вцепилась в рукав моей куртки. У губ – легкие, едва заметные складочки отчаяния. Gotcha, dear![7]
Мы вошли в кафе, сели за столик у окна. Теплого моря и пьянящего счастья становилось все больше. Кирилл что-то спрашивал, и было так лениво объяснять, что заканчиваю школу, занимаюсь в модельном агентстве, хочу поступать в иняз. Он тоже рассказывал про себя. 25 лет, работает в газете фотографом, любит дайвинг и чизкейк. Мне было плевать, кто он, что он. Пьяная, довольная, разнежившаяся, я думала только об одном.
Кирилл догадается меня поцеловать? По-настоящему, долго-долго? Как же я хочу этого, и волнуюсь, и хочу еще больше! I really dream about kiss![8]
– Мне надо домой. Завтра контрольная, буду готовиться. Проводишь меня?
– Подвезу.
Контрольная, конечно, была. Заниматься я не собиралась, счастье и формулы несовместимы. Но – подъезд, прощание, поцелуй, хочу-хочу-хочу. Оказывается, у Кирилла есть машина. Тем лучше. Нам никто не помешает.
Я жила тогда возле Московского вокзала, поэтому мы доехали быстро. А потом долго-предолго сидели в стареньком «Фольксвагене».
– Знаешь, во время съемок был такой случай… А как-то мы приехали на интервью, и оказалось…
В три часа ночи я окончательно поняла: ничего не будет. Кирилл не решится. Я нравлюсь ему, очень нравлюсь. Стал бы он в противном случае трепаться со мной столько времени. He likes me, but…[9] Или он считает меня слишком маленькой, или, глупый, думает, что целоваться в первый день знакомства неприлично.
Да, его губ мне в тот вечер не досталось. Зато море, тепло, опьянение – все было моим.
Итак, я стала влюбленной… но очень скоро и злой. Теперь понимаю: Кирилл действительно меня любил, по-настоящему. От его эсэмэсок разряжалась батарея. Моя комната превратилась в благоухающую оранжерею. Плюшевые игрушки приходилось отдавать в детский сад – на диване они просто не умещались.
Он не позволял мне скучать. Мы ходили в кино, тусили в клубах, смотрели «Танец смерти» и «Ковбой Бибоп»[10] и даже катались на каруселях. Но это же – сплошное детство. А мне так хотелось скорее почувствовать себя взрослой!
Его нежность иссушила мое море. Тактичность выветрила хмель. Усталость, равнодушие, досада – мне казалось, я чувствую именно это. Когда наконец Кирилл решился со мной переспать, мне уже было скучно, неинтересно. Никак, одним словом.
А потом появился Витя. И я влюбилась в него как сумасшедшая. Виктор – сильный, властный, уверенный. Если бы только знать, чем все это закончится…
Не знаю, сотрется ли из моей памяти когда-нибудь седьмое октября. Но пока я точно уверена, что хочу вернуться в тот день. И быть чистой беззаботной девчонкой. Сидеть в «Фольксвагене» Кирилла, любоваться его профилем, мечтать о поцелуе. It was love.[11] А то, что я за нее приняла, оказалось грязью.
– Элен, да что с тобой сегодня? Опять лоб морщишь! Какая тогда польза от маски и от массажа?!
Я соврала косметологу про большую нагрузку в универе.
Утыканное дротиками сердце болело. И от воспоминаний заныл затылок. Кирилл любил его целовать, а я злилась, злилась на свое счастье.
– Элен! – застонала «косметичка». – Давай разговаривать, может, это тебя отвлечет! Мы с мужем недавно в театр выбрались. А еще знаешь, так обидно. В Питер писательница Лика Вронская приезжает, у нее завтра презентация на книжной ярмарке. А я работаю.
– Вронская? Прикольно. Мне нравятся ее книги. Аффтар, пеши исчо!
– Опять ты хмуришься? О чем ты думаешь, а?
Я думала о том, что если писательница в Питере, то у нее можно кое-что выяснить. Авторы детективов должны здорово сечь в таких вопросах. Я проконсультируюсь. Как бы случайно, ненавязчиво. Вронская свалит в свою Мск. А я буду действовать…
– Прекрасная пора! Бомжей очарованье! Э-э… Бомжей очарованье! Приятна мне… Приятна… Андрей! Помоги же, ну!
Андрей Соколов закусил губу, стараясь не расхохотаться. Интерн Марина Вершинина в своем репертуаре. Сплошной позитив, с длинными ногами и белоснежной улыбкой. Веселится, несмотря ни на что, классиков переиначивает. А погода-то, между прочим, отвратительная, промозглая. Влажность такая высокая, что воздух, кажется, не вдыхается, а глотается, и потом – прямиком разрушать организм, воспалять миндалины, студить легкие. А ночью были заморозки. И вот последствия – первый в этом году урожай «подснежников», замерзших бомжей. Не дежурство, аншлаг! Чумазые от пыли лица, полчища вшей на грязной коже, скрюченные пальцы, даже в агонии пытающиеся удержать жизнь.
Жизнь? Разве это жизнь… Андрей брезгливо осмотрелся вокруг. Обитель бомжа, расположенная на пустыре за гаражным кооперативом, выглядела стандартно убого. Что-то вроде шалаша из картонных коробок, черная проплешина догоревшего костерка, закопченный котелок. Нет, пожалуй, что и не жаль его, еще в принципе нестарого мужчину, убитого первым легким морозом. Кто знает, как он доставал деньги на очередную бутылку. А если грабил? Грабил и убивал, а потом на секционном столе оказывались молодые, беззащитные, ни в чем не повинные?! Тех – жаль, да. Даже опытные и пожилые судебные медики говорят: невозможно привыкнуть к насильственной смерти. Стараешься равнодушно, без эмоций осматривать раны, изучать состояние внутренних органов, устанавливать причину и давность наступления смерти, брать для анализов ткани, жидкости. А все равно от горькой досады саднит сердце. К запаху трупов, формалина, содержимого кишечника привыкаешь. То есть не то чтобы совсем привыкаешь, рефлексы срабатывают, отшатнешься на секунду, поморщишься. Но это в какой-то степени все равно привычка. А к жестокой насильственной смерти обычных людей – невозможно привыкнуть. Пытаешься взять себя в руки, не сочувствовать, абстрагироваться… Бомжа определенно не жаль. Не в эту зиму к праотцам бы отправился, так в следующую. Не замерз бы – так погорел в своем картонном жилище. Но теперь можно точно сказать – вот именно этот опустившийся человек не спровоцирует доставку в морг тех, кому бы жить да жить.
– Андрей, я тебя в машине подожду, – клацнув зубами, сообщил следователь. – Вот это холодина сегодня! А ты тут возишься чего-то.
Марина дождалась, пока массивная спина в трещащем по швам синем пиджаке исчезнет в «уазике», и закривлялась:
– А ты тут возишься, возишься. Кстати, в самом деле! Что, с этим парнем что-то не так?
Хорошенькое лицо девушки оживилось. Черноволосая, с румяными щечками, она, если ей уж приспичило заниматься судебной медициной, отлично смотрелась бы за микроскопом. Да мало ли других специализаций. Но танатология…
– С тобой что-то не так, – улыбнулся Андрей, переворачивая бомжа на спину. – Я как увидел тебя в бюро, решил, галлюцинации у меня. Будто специализаций в судебной медицине мало, выбрала самую опасную. Через труп ведь все, что угодно, можно подцепить. Туберкулез, гепатит, ВИЧ.
Марина, нахмурившись, пожала плечами:
– А что, от живых больных врачи никогда не заражаются?
– На живых больных, – запальчиво возразил Андрей, – нет опарышей. Иногда как облепят «клиента» – хоть стой, хоть падай. Все это до поры до времени мимо студентов и интернов проходит. А жаль, для полного познания профессии не помешало бы личинки из трупа повыковыривать. В нашем бюро работают женщины-эксперты и даже хорошо справляются со своими обязанностями. Но, знаешь, я все равно считаю эту работу не женской!
На лбу девушки обозначилась тонкая морщинка.
– Не понимаю, что тебя смущает в этом покойнике, – поморщившись, перебила она, явно стараясь сменить тему. – «Поза зябнущего человека» едва выражена, но это может быть следствием употребления алкоголя. Можно различить «гусиную кожу» – тоже признак прижизненного процесса охлаждения. Бомж – он и есть бомж. Я так понимаю, если череп не проломлен – значит, сам помер. Напился и замерз. В любом случае, на вскрытии все выяснится.
– Вскрытие, – пробормотал Андрей, оглядывая трупные пятна на сером, в грязных разводах, животе, – может показать не все и не всегда. Да, пятна розовые, следствие перенасыщения крови кислородом. Я, наверное, и правда излишне дотошен. Но мне почему-то кажется…
Ее темным бровям любопытно. Горят карие глаза, даже губы приоткрылись, как для поцелуя.
«Сумасшедшая девка, – стягивая перчатки, подумал Соколов. – Не понимаю причин ее интереса. А интерес очевиден».
– Знаешь, один раз я уже здорово обжегся. По всем признаком выходило – смерть в результате несчастного случая. А это было убийство, – сказал Андрей, закрывая чемоданчик. – Из-за моей ошибки преступник отправил на тот свет еще одну жертву. Хотя, конечно, другие эксперты тоже ошибались, преступник имел отношение к медицине и всех нас ввел в заблуждение. И вот подонок теперь сидит – а к нам не так давно привезли еще один очень подозрительный труп. Возможно, я, конечно, дую на воду. Но кто знает…
– Пожалуйста, прошу вас. Вышел новый роман Улицкой, новая книга у Веллера, – говорил Валерий Петрович Савельев, следя за пристальным девичьим взглядом, порхающим по обложкам. – А это очередной опус, перекочевавший на бумагу из Интернета. Я просмотрел, но меня, честно говоря, не впечатлило. Бедноват язык, неоправданно широкое употребление нецензурной лексики. О, Дина Рубина – у вас отличный вкус. И вот именно этот роман, «На солнечной стороне улицы», мне очень понравился.
Покупательница испуганно вздрогнула, и Валерий Петрович дотянулся ногой до стула гогочущего Лешика, постучал по нему.
Ноль эмоций! Заливается! На голове – колбаски из свалявшегося войлока. Дрэды, как выяснилось, называются. Из наушников доносится мерное: тыц-тыц-тыц. Это все еще можно было бы стерпеть. Но смех у парня ужасный, грубый, гавкающий. Тут любого кондратий хватит. А ценительницы хороших книг – они же натуры особенно тонкие, впечатлительные.
Лешик, негодник, уткнувшись в книгу, все покатывается…
После того как девушка, виновато улыбнувшись, положила томик Рубиной обратно на прилавок и исчезла, терпение Валерия Петровича лопнуло. Он ткнул соседа в бок, потом решительно сорвал с его головы, напоминающей войлочную пальму, наушники.
– Дядь Валер, вы чего? – сняв очки, искренне изумился Лешик. И опять захихикал: – Улетная книжка, Мария Брикер, реалити-детектив. Я почти дочитал, оборжаться можно. Хотите, вам дам?
– Я хочу, чтобы ты не гоготал, как конь. Всех покупателей мне распугаешь, – буркнул Валерий.
Парень виновато потупился:
– Я старался, старался. Только ничего не вышло. Очень хорошо написано.
На секунду Валерию Петровичу стало стыдно. По большому счету, грех жаловаться на соседа-продавца. Парень всегда готов помочь, и за книгами присмотрит, и кофе принесет. Лешик – искренний, отзывчивый. Правда, очень уж увлекается тем, что продает. Торговать детективами – дело, может, и неплохое с точки зрения прибыли. Но вот для чтения есть куда более достойные авторы, та же Улицкая, Славникова, Кабаков, Поляков.
Валерий посмотрел на стопку книг и грустно вздохнул. Продажи становятся все хуже и хуже. Когда только начиналась частная книжная торговля, любую литературу читатели отрывали с руками. Теперь рынок перенасыщен, издается, пожалуй, даже больше книг, чем люди готовы купить. И еще один аспект, из-за которого в последние годы снижается прибыль у предпринимателей, держащих точки на книжных ярмарках. Развитие сети крупных магазинов предложило людям принципиально иной уровень обслуживания. Огромный выбор, широчайший ассортимент. Удобные залы, где можно без спешки и толкотни просмотреть приглянувшиеся книги. Гардероб, кафе, постоянные акции и спецпредложения. Все это привлекает любителей литературы. Цена на книги на ярмарках, конечно, традиционно ниже. Но сегодня люди уже готовы платить за комфорт. К услугам же тех, кто все-таки смотрит на цену, теперь не только книжные ярмарки, но и интернет-магазины. Конкуренция. Выгодна покупателям, не выгодна предпринимателям. Выживет сильнейший. Слабый погибнет. Естественный отбор, но разве с ним смирится тот, кому суждено проиграть…
– У вас есть Сорокин? – перебил его мысли покупатель.
– Конечно, вот, посмотрите, «Лошадиный суп», «Тридцатая любовь Марины», «Голубое сало».
За десять минут купили в общей сложности аж четыре книги, и Валерий Петрович повеселел.
«Нет, пожалуй, я все-таки выплыву. Продавца своего, Светлану, увольнять не буду, – думал Савельев, отмечая проданные книги в тетради. – Потому что если сам стану на точку, то у меня не получится обеспечить хороший ассортимент. Большинство крупных издательств находится в Москве, но на питерских складах официальных представителей почему-то оказывается далеко не все, что выходит. Поэтому все равно придется изучать прайсы, нанимать фуру, ездить в Москву. Покупатели уже привыкли, что у нас можно купить все новинки интеллектуальной прозы. Ухудшится ассортимент – упадут продажи. Нет, надо продолжать бороться. Скорее бы Света поправилась и вышла на работу. Вот, купили Сорокина, Щербакову, Толстую и Макаревича. Трех наименований на складе уже нет».
– Млин, как жалко!
Лешик отложил книгу, снял очки и, вздохнув, повторил:
– Жалко… Книжка закончилась. Поговорить бы с ней. Но она в Питер не приедет. Честное слово, лучше бы Брикер приехала вместо этой Вронской! Но поездка Брикер в Питер не планировалась. Пришлось пригласить Лику.
Валерий Петрович равнодушно заметил:
– Все равно я не знаю, о ком ты говоришь. Мне это малоинтересно.
– Нет, подождите! Вы же брали у меня роман Вронской! Или я что-то путаю?
– Я? И эти книжонки в ярких обложках? – Савельев скептически усмехнулся. – Путаешь, конечно. Если и брал – то только для сестры, она макулатуру пачками глотает.
Лешик, пожав плечами, улыбнулся.
– Вы так говорите потому, что этих книг не читали. Я тоже раньше по фэнтези фантиком был. Но надо же как-то с покупателями общаться, а на точке детективы. Один прочитал, второй. Супер!
Савельев набирал эсэмэску и вяло соглашался. Да, детективы «супер», встреча с Вронской – как говорит поколение пепси, «полный улет». Живой автор – это, «по-любому, прикольно».
Лучше уж занимать Лешика беседой. Потому что, если он схватится за очередной иронический детектив и начнет гоготать, покупатели опять перепугаются. Зачем терять денежки там, где их заработать можно?
Отправив сестре эсэмэску, Валерий машинально осмотрелся по сторонам. «Хоть бы музыкальный центр сломался у тех ребят, – с досадой подумал он, глядя на точку, где торговали дисками. – С самого утра ревет дурацкий шансон. Бедная Светлана, как она все это терпит?»
Внезапно ладони стали влажными.
Опять, испугался Савельев, опять этот странный человек в сером пальто. Вон там, возле точки с орущим шансоном. Смотрит пристально. Какой же недобрый у него взгляд…
«Штампы, визитки». «Эмиграционные карты, регистрация, недорого». «Нотариус с выездом».
«Желтая газета», ну наконец-то… Артур Крылов ловко перепрыгнул через лужу, образовавшуюся из-за перманентно протекавшей крыши. И потянул на себя протяжно заскрипевшую дверь редакции.
В длинном полутемном коридоре, окутанные клубами сигаретного дыма, возились рабочие.
«Опять пробки вылетели, – расстроенно подумал Артур, шагая к своему кабинету. – Не офис у нас, а дыра настоящая. Света то и дело нет, крыша течет, краска с потолка щедрыми кусками валится прямо на голову. Не понимаю я владельцев издательства. Тираж огромный, рекламы – почти на полгазеты. Неужели нельзя помещение для редакции подыскать поприличнее!»
Открывая дверь, Артур мысленно загадал: если внутри плачет потолок или обмочились батареи – он еще потерпит. Если же случится первое и второе одновременно – пойдет к Галке писать заявление об уходе. Наплевать на гонорары хорошие, на популярность издания и на Аничков мост, зависший практически под окном. Он уволится, потому что ему наскучило все время ликвидировать потопы. И кашлять от сырости, кстати, тоже надоело!
Внутри, к огромному облегчению Артура, все оказалось почти в полном порядке, пара плевочков обвалившейся штукатурки на столе – не в счет, смахнуть и забыть.
Он уселся на стул, забросил ноги на подоконник и с наслаждением закурил. Сложное это дело – писать журналистские расследования. Набегаешься, как собака, по всем этим потерпевшим, ментам, следователям. Но и платят за такие статьи хорошо, и репутация уже ого какая. Есть два предложения о трудоустройстве от конкурентов. Тем не менее бросать «Желтую газету», несмотря на невыносимые бытовые условия, пока не стоит – здесь самые высокие гонорары и самый большой тираж. И кабинет, кстати, отдельный. Правда, нарисовался тут сосед-фотокор, чьи апартаменты залило, но это ненадолго. В общем, в Питере круче газеты нет. А в Москву пока не зовут. Впрочем, кстати, не очень-то и хотелось!
– Загораем? Очень хорошо!
Артур, окинув появившуюся в кабинете Галку быстрым взглядом, сразу же понял: дело плохо. Лицо у редакторши суровое. Брови домиком, тонкие губы поджаты, короткие волосенки агрессивной черно-рыжей окраски воинственно топорщатся. Короче, жди беды.
«Опять, наверное, неточности в статье, – предположил Артур. Он снял ноги с подоконника и постарался придать лицу покорный вид, авось смягчит тяжесть нагоняя. – А может, даже в суд подали, вот начнется нервотрепка…»
– Дорогой, – Галка присела на стул, стрельнула из пачки сигарету, – зажигалка где? Спасибо… Так вот, дорогой мой Артурчик. Ты же знаешь, как я тебя люблю и ценю. Знаешь?
Крылов с готовностью кивнул и пододвинул поближе к начальнице серебристую пепельницу.
– Я тебя люблю и ценю. И мне прекрасно известно, какая именно у тебя специализация. Но ты должен войти в мое положение. Репортерша заболела, а светскую хронику все равно надо делать. Читателям интересны не только твои разоблачительные расследования, но и подробности из жизни светских персон. Сечешь, к чему это я?
– Ага. – Артур радостно улыбнулся. – Схожу, куда надо, не боись. А то ты пришла вся из себя серьезная и суровая. Я решил, что в суд подали.
Галка выпустила облачко дыма и хрипло рассмеялась.
– Это у меня стратегия такая – напугать, а потом своего добиться. Записывай. Завтра, в шесть вечера, книжная ярмарка, презентация романов Лики Вронской. Позвони Кириллу, пусть тоже подъедет и «пощелкает». И сам, конечно, повнимательнее: чем кормили, что наливали. Ну, не тебе объяснять, впрочем! Подожди… – Редакторша пристально всмотрелась в лицо Артура и недоуменно пожала плечами. – Ты как будто даже рад?
– Конечно. Главное, что не суд, а все остальное переживу!
– Хм… меня терзают смутные сомнения. Но ладно, пойду работать. Свет вот-вот врубят, текстов нечитаных куча.
– Давай, дорогая. – Артур солнечно улыбнулся.
Дождавшись, пока за Галкой закроется дверь, он покачал головой. Вот ведь стерва глазастая, ни одна мелочь от нее не ускользнет. Но на данный момент объяснять редактору ничего не хотелось. Когда получит информацию, подготовит материал – вот тогда пусть Галка бьется в судорогах восторга. А статейка должна быть забойной, источник информации прежде ни разу не подводил…
Он вытащил из пачки еще одну сигарету и с удивлением заметил: руки-то трясутся. И неожиданно сильная тревога вдруг заскреблась в душе. Но в ту же секунду пискнул компьютер, под потолком в рыжеватых разводах замигали, включаясь на полную мощность, лампы. И Артур, позвонив фотокору по поводу предстоящего мероприятия, с головой ушел в работу.
Глава 2
Петербург, декабрь 1849 года, Федор Достоевский
- Витязь горестной фигуры,
- Достоевский, милый пыщ,
- На носу литературы
- Рдеешь ты, как новый прыщ…[12]
Сейчас мне уже не больно вспоминать эти строки. Тургенев, Некрасов – они очень быстро из приятелей моих превратились в недругов, ездили по салонам, рассказывая, в том числе и всенепременно дамам, что я после «Бедных людей» возгордился безмерно. Некрасов к тому же еще и печатал в «Современнике» критические отзывы на «Двойника». Случилось же все это после того, как Белинский первый предал меня с Голядкиным.[13] Как гром среди ясного неба, ведь хвалил отрывки из неоконченной работы!
Я откуда-то знал совершенно отчетливо, что все злобные мои критики совершенно не правы. Что дело тут вовсе не в моей молодой горячности и чрезмерном самолюбии, а в таланте силы неимоверной. С которым действительно немногие могут сравниться. Управляться с ним, со своим талантом, я хорошо еще не умел, некоторые листы «Двойника», написанные в усталости и мучительном истощении после болезни, действительно ужасны. Но вместе с тем повесть эта выше «Бедных людей», а понять не могут то ли из-за зависти, то ли из-за бедности собственного пера.
И особенно было досадно оттого, что Дунечка[14] знала все, про критику, про насмешки. Все же, пресквернейшим образом, происходило прямо на глазах Авдотьи Яковлевны! Особенно любил меня шпынять красавец Тургенев. Он приезжал к Панаевым, и из-за его насмешек уже через каких-нибудь четверть часа я оказывался в прихожей и от ярости не мог попасть в рукава подаваемого лакеем пальто. Тогда скорее выдергивал одежду из рук слуги, чтобы скрыться за дверью, дабы Дунечка не заметила, как из глаз моих вот-вот готовы брызнуть слезы.
Дуня смеялась надо мною. Я видел насмешку в ее огромных карих очах, в небольшом ротике с чуть выдававшейся вперед полной верхней губкой, придававшей красивому чистому лицу выражение легкой надменности.[15] Но чем невозможней становилась Дунина благосклонность ко мне, тем сильнее в воспоминаниях преследовали меня ее недостижимые губы, гладкие темные волосы, белоснежная тонкая шейка, обвитая нитью крупного чуть розоватого жемчуга.
Теперь нет во мне боли, судорог уязвленного самолюбия, горечи неразделенной любви. Напротив, я тих, спокоен и чувствую неимоверное умиротворение и готовность все принять. В Алексеевском равелине Петропавловской крепости я пишу «Детскую сказку»,[16] в ней не видно ни мук, ни озлобленности, только чистая, как горный ручей, первая трогательная детская любовь.
Хотя, конечно же, долго я размышлял о том, почему оказался среди «петрашевцев» и отчего нынешнее положение мое совершенно темно и незавидно. И понял: никогда и никому не позволено отступать от Христа. И пусть даже скажут тебе, вот истина, совершеннейшая и очевидная истина, но это истина без Христа. Надо тогда все равно оставаться с Христом, а не с истиной. Да и не можно, строго говоря-с, истине быть без Христа. Его сияющая личность, муки за грехи человеческие и еще больше укрепленная в муках любовь – вот что есть истина. Все прочее – лишь туман заблуждений или суть учения Христова, но облаченная в иную форму.
Кабы понять это раньше! Но я забыл про Бога. Богом моим, и многих молодых людей, впрочем, тоже, был Белинский. А он в Господа не веровал, так как веровал в революцию, а революция всенепременно, как это всем известно-с, начинается с атеизма.
– Знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено. Человеку невозможно не делать злодейства, когда он экономически приведен к злодейству. Нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если бы даже хотел, – сказал мне как-то Белинский. А потом, распаляясь все больше и больше, добавил: – Да поверьте, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества.[17]
Я то любил Белинского, то досадовал на него. Но даже когда досадовал, авторитет его для меня являлся весьма и весьма значительным. Последний год своей жизни Белинский совсем меня не звал к себе, а без приглашения являться не пристало. И вот все чаще по пятницам стал захаживать я к Буташевич-Петрашевскому. Читали Гоголя, говорили о Фурье. Я там скучал, пока не сблизился с мрачным красавцем Спешневым. И уже внутри кружка Петрашевского возник еще один кружок, более радикальный, и я к нему с радостью примкнул. Измученный равнодушием публики к моему творчеству, жаждущий сделать что-то значительное, раз с романами покамест не получилось, я всецело отдался новым прожектам.
За попытками устроить свою типографию мы особо не задумывались, как будет выглядеть совместная наша работа. Кто-то говорил о революции, кто-то мечтал об отмене крепостного права. Знали только все мы, что желаем добра своему Отечеству.
В день ареста я вернулся домой поздно, лег спать и тотчас заснул. Но вот гулко звякнула сабля, и в комнате моей зазвучали чьи-то голоса. Открыв глаза, увидал я квартального или частного пристава с красивыми бакенбардами, а еще господина с подполковничьими эполетами и в дверях – солдата. Подполковник сказал:
– По повелению-с.
Пока я одевался, перерыли незваные гости мои книги, золу поворошили в печи, взяли стопку писем. На столе был оставшийся от занятого долга пятиалтынный. Заинтересовались и им.
– Не фальшивый? – спросил я, уже одевшись.
– Надобно проверить, – ответствовал пристав.
Да-с, серьезные господа. Забрали пятиалтынный. Потом, конечно же, живо провели меня в карету. Приехали мы к Цепному мосту, а там уже было много народа и еще привозили.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – сказал кто-то.
А ведь и правда был Юрьев день.
Когда добрались до Петропавловской крепости, мрачной и сырой, когда увидал я серое арестантское платье в пятнах, услышал, как жалобно плачут колокола на Петропавловском соборе, решил, что и трех дней тут не выдержу, помру.
А потом все понял и успокоился. Брат Михаил передал мне книг, Евангелие. Вот тогда-то и открылось мне: за грехи платить надо, и нести свой крест полагается смиренно и покорно, не ропща, без сожаления.
На следственной комиссии обвинили меня в вольнодумстве и чтении письма Белинского к Гоголю, атеистического содержания.
Наверное, ожидает меня Сибирь и каторга. Раз так случилось, то надо смириться. Уныния нет во мне, хотя здоровье расстроилось пуще прежнего…
…В ту ночь отчего-то не сомкнул глаз. А под утро лязгнула дверь камеры, и, вошедши, солдат сказал:
– Для оглашения приговора надлежит прибыть.
Приговор? Скорее бы, скорей! Мочи нет терпеть неизвестность!
Но отчего так долго едем мы в карете? Пересекли Неву, направляемся к Семеновскому плацу. И люди, да, уже различимы, целая толпа на белоснежном, искрящемся от солнца снеге; скрипящий мороз превращает людское дыхание в клубы пара.
С трудом узнал я своих товарищей – «петрашевцев». Бледные, осунувшиеся. В их глазах – страх, и в моих, надобно полагать, тоже. Да как не забояться, когда в центре плаца – эшафот, а подле столбы, и поблизости – солдаты с ружьями.
Сердце мое тревожно замерло. Что-то случится со всеми нами, бедными?
– Отставного поручика Достоевского за участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства приговорить к расстрелу!
Расстрелу! Слово это мгновенно и обреченно выстреливает прямо в мое сердце. Так вот зачем все это – плац, эшафот, солдаты! Все уж приготовлено, и приговор огласили, стало быть, уже скоро, уже совсем скоро перестану я быть человеком.
Не верю. Не хочу верить, не хочу умирать, Господи, да что же это такое?! Мне всего двадцать семь лет! Так и не сделано мной ничего, не осознано. А сколько времени я потратил, не догадываясь даже, какой дар великий, чудо бесценное – жизнь. Если б только знать! Это каким можно было быть счастливым, сколько понять, столько всего сделать…
Страх и боль разрезают меня на мельчайшие кусочки. Страдания от ран телесных кажутся теперь весьма желанными. Вот если бы только сейчас настоящих ран, забыться в них! Душа же моя, предчувствуя агонию, мучается так страшно, что даже хочется, чтоб все уже было кончено. А потом вдруг появляется радость – так много времени еще есть у меня. И снова страх, снова муки, скорее бы меня уже убили…
Под раскатистый хохот Григорьева («Он сошел с ума, вы видите, точно сошел с ума», – шепнул мне Спешнев) нам раздают белые балахоны и капюшоны.
Раздеваемся. Как жарко мне на двадцатиградусном морозе. Смотрю на сверкающее золото купола виднеющейся вдалеке церкви.
– Nous serons avec le Crist,[18] – слышу я свой голос.
– Un peu poussiere.[19]
Спешнев, мой Мефистофель, ты так и не уверовал. Прими, Господи, его душу и… мою?
Как же я богат! Неимоверно, бесконечно! У меня так много времени, минут пять. Еще пять минут жизни, пять! Какое бесценное богатство!
Еще ходит по эшафоту священник, дает целовать крест. А там исповедь. А там… я во второй тройке. Меня убьют после, позднее, не сейчас!
Священник ушел, и тотчас на эшафот поднялись солдаты, схватили Петрашевского, Спешнева и Момбелли. Подвели к столбам, привязали. Колпаки уже надвинуты на глаза товарищей, звучит команда «клац», солдаты направляют ружья.
Мне так больно от всего этого, что я начинаю задыхаться. С ужасом прислушиваюсь. Звенящая тишина воцарилась. Сейчас затрещит, и друзей моих бедных не будет, а после и меня тоже не будет. Нет, не надо! НЕТ!
Я брежу.
Я сошел с ума, как бедный Григорьев.
Я сошел с ума, но… «петрашевцев» ведь и правда отвязывают. Потом я вижу вдруг сваленную перед нами гору тулупов и кандалы.
Лишь после того, как мои ноги сковали стылым железом, приходит радостное осознание: спасен. Мы все спасены! Пусть каторга, пусть Сибирь, но мы будем жить.
Жить, жить, ЖИТЬ!
Какое же, однако, это глубокое счастье. Чудо. Дар…
– Вы просили принести завтрак к десяти!
Лика Вронская, постанывая, отмахивается от назойливого голоса, пытается спрятаться в тумане сна. Но, как дрель, в воспаленный мозг настойчиво ввинчивается:
– Просыпайтесь. Наверное, у вас дела, надо позавтракать.
– Хорошо, – не открывая глаз, пробормотала Вронская.
Ощущения в пробуждающемся теле ужасны. Голова словно налита свинцом, трещит, раскалывается, горит. Горит… и одновременно мерзнет.
«Ах да, – сквозь обрывки сна вспомнила Лика, – я же лысая, Верочка вчера состригла мои обгоревшие локоны, оставив коротенький „ежик“. В номере прохладно, в Питере прохладно, голове лысой прохладно. А боль – это следствие чрезмерного потребления саке. Теперь понятно, что переборщила. И вообще – писательнице неприлично так надираться. Все задним умом крепки… Сначала хотелось снять стресс, вызванный аварией в прическе. Потом – уменьшить страх перед предстоящими мероприятиями. Ведь общаться с большим количеством незнакомых людей сложно. Журналистские рефлексы непринужденной уверенности, как оказалось, пасуют, буксуют, не срабатывают. Если твои пальцы на кнопке диктофона – ты царь и Бог, задаешь любые вопросы, практически полностью контролируешь ситуацию. Когда же диктофон у твоего рта, когда глаза слепит лампа телекамеры, все меняется. Очень уязвимое положение. Как удар под дых – неожиданная реплика или интеллектуальная ссылка, смысл которой не понять. И вот уже, растерянной, напуганной, хочется удрать. А никуда не деться с подводной лодки, надо „держать лицо“. Впрочем, журналисты – еще полбеды. На встречи приходят странные неадекватные личности, брызжущие злобой и завистью, протягивающие папки со своими бесценными творениями. „Да как ты можешь писать книги, по какому праву?!“ Или: „Ты же писательница – давай, помогай и мне напечататься!“ Таких придурков единицы, но они настолько выбивают из колеи, что десятки приветливых читателей ситуацию не спасают, кровь-то выпита, нервы сожжены. Вот саке помогает об этом забыть. Помогает думать о том, что, может, и есть люди, которых искренне радует плод бессонных ночей, придуманные жизни книжных героев, на которые разменивается твоя собственная…»
– Уже четверть одиннадцатого, а вы так и не проснулись!
Влажное ледяное жуткое прикосновение к плечу мгновенно заставляет Лику совершить множество действий: открыть глаза, натянуть до подбородка одеяло, приподнявшись, облокотиться на спинку кровати.
Лицо портье-вампира выглядит мечтательным, на губах блуждает легкая омерзительнейшая улыбка.
– Спасибо за завтрак, – буркнула Лика, решив не миндальничать с явно посылающим сексуальные флюиды парнем. – Очень мило, что вы меня разбудили.
Вампир переминается с ноги на ногу.
– А может… Хотите, я покажу вам Питер? У меня смена через час заканчивается.
– Спасибо, не надо, – отчеканила Лика. И, насупившись, добавила: – Я очень тороплюсь!
Издав вздох-стон, портье бросил на Вронскую печальный взгляд и удалился.
«Бред какой-то, – подумала она, жадно сделав пару глотков крепкого, но уже едва теплого кофе. – Мало того что этот парень – вампир, так он же еще юный вампир. Никогда не понимала взрослых женщин, интересующихся молодежью. На мой взгляд, самое привлекательное в мужчине – мозг. А как парню, который младше, вырастить мозг лучше, чем у меня? Я же этим процессом взращивания мозга дольше занималась! Теоретически, конечно, возможно, что в свете особой одаренности прыщавый вьюнош окажется Сократом. Но в реальной жизни я таких не встречала».
После кофе в гудящей голове прояснилось. Очень захотелось перекусить, но Лика, с тоской покосившись на омлет, поставила поднос на столик. Непонятно, как молодых людей с такими жуткими руками принимают на работу. Возможно, это не кожное заболевание, а хроническая небрежность. Но есть еду, приготовленную вампиром, невозможно даже при сильном голоде!
К приходу Ирины Вронская успела принять душ, надеть бордовый джинсово-вельветовый брючный костюмчик. И нанести макияж, не очень яркий, но все же свидетельствующий, что презентация нового романа – событие далеко не рядовое.
– Слушай, да ты цветешь и пахнешь! – изумилась Ира, оглядывая Вронскую. – А вчера, солнце, ты была в таком состоянии, что я думала, полдня потратим на реабилитационные процедуры. Впрочем, временем сегодня мы располагаем, так что я уж тебя не ограничивала в твоем единении с саке. Как тебе новая прическа? Привыкла?
Вронская подошла к зеркалу. Конечно, непривычно, когда от шевелюры значительно ниже плеч остается символический кустик. Но волосы же отрастут. К тому же сушить и укладывать феном такую стрижку не надо. А еще, пожалуй, практически бритый череп делает большие зеленые глаза и вовсе огромными, подчеркивает высокие скулы. Сойдет!
– Все, что ни делается, к лучшему, – философски провозгласила Вронская, и ее вдруг забурчавший от голода живот выразил с этой мыслью полное согласие.
Ирина понимающе улыбнулась.
– Ты тоже не завтракала?
– Не смогла. А экскурсию по Питеру тебе вампир предлагал совершить?
Бренд-менеджер кивнула, и Лика расхохоталась:
– Бедный наш вампир! Никто его не любит. И вот он широко раскидывает сети, надеется поймать хоть одну маленькую рыбку!
– Давай собирайся, – распорядилась Ирина. – И пойдем завтракать. Думаю, суши-бар посещать не стоит, да?
Тошнота так отчаянно заплескалась в горле, что Лика замотала головой. Никаких суши, и, конечно же, никакого саке!
Ирина, явно успевшая накануне изучить окрестности возле гостиницы, быстро привела Вронскую в симпатичную пиццерию. И, еще не дождавшись заказанной лазаньи, принялась рассказывать о планах на сегодняшний вечер.
Получалось, что ничего особо серьезного делать не придется. Сказать пару слов о новом романе, подписать желающим книжки. И пригласить всех присутствующих выпить по бокалу шампанского. Стол с закусками будет накрыт прямо в здании, где торгуют книгами. Район там промышленный, ни кафе, ни ресторанчиков поблизости не имеется, а что это за презентация без шампанского! Во время фуршета, продолжала Ирина, можно дать интервью. На встречу уже приглашены журналисты парочки печатных изданий и городского телеканала.
– Конечно, хотелось бы более высокого уровня представительства телевидения. Но додушить корпункты центральных каналов у меня не вышло, – сокрушенно заметила Ирина, изящно расправляясь с лазаньей.
Вронская недоуменно хмыкнула. С обликом бренд-менеджера совершенно не вязалось слово «додушить». Впрочем, тем больший шок, должно быть, возникает у тех, кто имеет с Ириной дело. Пораженные перевоплощением «тургеневской девушки» в сурового гестаповца, они явно выполняют все Ирины просьбы. Ну, или большинство…
«Организуя такое мероприятие, я бы с ума сошла, – думала Лика, с удовольствием доедая лазанью, готовили в этом заведении изумительно. – Я бы боялась, что не придут люди, не привезут спиртное или банально не хватит закусок. Впрочем, чего мне за Иру переживать. Мне о себе самое время побеспокоиться, мандраж уже начинается конкретный».
Ирина предложила пройтись перед презентацией по магазинам, но Вронская отказалась. Признаваться, что ей там совершенно не интересно, к тому же от стресса она рискует накупить десять пар джинсов, а ими уже и так весь шкаф забит, не хотелось. Поэтому Лика решила прикинуться девушкой культурной и предложила посмотреть достопримечательности.
– Здесь рядом Владимирская церковь, музей Достоевского, – откликнулась Ирина и лукаво усмехнулась. – Вроде кто-то в интервью всегда говорил, что Достоевский – любимый писатель?
Вронская кивнула, с удивлением отмечая, что привычные кудри больше не скользят по плечам.
– Любимый, это правда. Но я сейчас совершенно не готова к походу по святым местам русской литературы.
– А к чему готова?
– Мама! – скорчив гримасу, выкрикнула Лика. – Роди меня обратно!
Ирина нервно застучала пальцами по столу.
– Не нравится мне твое настроение.
– Оно мне самой не нравится.
– Тогда, – в голосе Иры зазвенели стальные нотки, – мы закажем десерт. Не надо так на меня смотреть! Мы закажем десерт, фиг с ними, с калориями, тебе надо сладкого.
– Да не люблю я, – взмолилась Вронская. – Конфеты «Дежавю» – честное слово, единственная моя слабость. Можно я кофе со сливками возьму? Он тоже сладкий!
– Можно, – смилостивилась бренд-менеджер и пододвинула к себе сотовый телефон и ежедневник. – Закажем по кофейку и будем работать. Мне нужно сделать пару звонков. А ты составляй план своего выступления.
Вронская недовольно забурчала:
– Слушаю и повинуюсь…
– Та-ак… И что все это значит? – растерянно поинтересовалась Вера, появившись в спальне. – Ты решил именно сейчас перебрать все вещи из своего гардероба?
Читать бесплатно другие книги:
