Пивотерапия (сборник) Бабкин Михаил

Везунчик

Так случилось, что счастье обрушилось на Казалова аккурат в воскресенье, промозглым осенним вечером, в районе перекрестка улиц Горького и Ворошиловского. Возле трамвайной остановки. Кстати, совсем напрасно обрушилось, потому что Борис Борисович вполне был доволен своей жизнью и никаких дополнительных авантюрных льгот от нее не требовал. Разве что только денег.

Отслужив в родной советской авиации многие годы, вышел Борис Борисович на вольные гражданские хлеба майором запаса. Пенсионером то есть. Довольно молодым пенсионером. Моложавым. Контролеры в общественном транспорте зачастую не верили ему на слово, а требовали предъявления надлежащих документов. Впрочем, Казалов не обижался. Даже приятно было слышать: «Такой молодой, а ветераном придуряется! Небось, на рынке удостоверение купил». Душа его пела после такой ругани.

У пенсионеров времени много. Если использовать его рационально, можно добиться очень многого – например, стать чемпионом по забиванию «козла», или намертво спиться, или поймать сома на тротиловую шашку. А можно и деньжат подзаработать. Чем Казалов и занимался последние полгода, осатанев от телевизора и жены, – Борис Борисович распространял газеты. Между прочим, хорошая работа! Свежий воздух, физическая нагрузка и масса новостей. К тому же газеты нынче дороги, не на всякую подпишешься, а тут – читай на здоровье и совершенно бесплатно. Прочитал – продал. Опять же люди, живое общение, новые знакомства. Раз-другой по офисам пробежался, то тут, то там товар предложил, глядишь, примелькался. Уже и к чаю приглашают. Ну, конечно, не к начальству, а так, на уровне охраны. Но все же! Вот так душевно, в бегах, жил себе Казалов и не тужил, пока не приключилось с ним счастье.

Распродав наконец дневную норму элитно-дорогих журналов «ТВ Парк» (ох, и туго шли они сегодня!), собрался Борис Борисович домой, в тепло, к борщу и жене. Добираться к себе из центра было ему недалече, можно и пешком, но очень уж ноги устали. Так что затормозился Казалов на необычно безлюдной в это время трамвайной остановке и, скучая в ожидании, стал изучать товары в расположенных здесь же киосках.

«Союзпечать» он гордо проигнорировал – небось, сам себе союзпечать. У книжного стоял дольше, разглядывая в отражении прыщик на своем носу. Нос, кстати, у Бориса Борисовича удался, греческий нос, честное слово! Вернее – вроде тех, что ацтеки изображали у своих богов: большой, ровный и острый. Словно крыло реактивного истребителя. А в остальном Казалов не вышел, весь какой-то с годами обтекаемый стал. Не оплывший, но закругленный. Как будто его всю жизнь в аэродинамической трубе продували: обтекаемая лысая голова, обтекаемые усы а-ля песняр Мулявин, обтекаемый бомбардировочный живот.

Трамвая все не было, и Борис Борисович лениво побрел к последнему киоску, где на облупленной вывеске бодро скакали, прыгали и стреляли ненатурально розовые спортсменчики. Киоск, само собой, назывался «Спортлото». Казалов рассеянно оглядел разноцветные лотерейки за аквариумными стеклами будочки, зевнул, отошел от киоска и поглядел вдаль, на трамвайные пути. Пусто было на этих путях, темно, голо. Бестрамвайно. Борис Борисович вернулся к лотерейному аквариуму, нашел в кармане куртки кой-какую мелочовку и уже с интересом вгляделся в пестрые ряды лотерейных фантиков. Каких только здесь карточек не было, а какие обещания, какие финансовые перспективы! Выигрыши миллионнорублевые, тысячевалютные, квартирно-автомобильные, зарубежнопоездочные… Купил, выиграл, уехал. Навсегда…

Казалов нагнулся и заглянул в торговую форточку киоска. Седой продавец в зеленом офицерском кителе без погон отрешенно посмотрел сквозь Бориса Борисовича.

– Дед, счастливые билеты еще есть? – задорно спросил Казалов. – Если не все еще продал, то возьму оптом!

Продавец пожевал губами и неожиданным басом ответил:

– Кому и авиабилет до Израиля счастьем покажется. Н-да. Вот именно. Счастьем.

Согнутый Казалов в задумчивости почесал нос.

– Ты, дедуся, на старости лет случаем не в Тель-Авив собрался? За сладкой жизнью?

– Вот, – дед неожиданно сунул под нос Борису Борисовичу ладонь, – собрался. Вот именно. Гляди.

Казалов и поглядел. На худосочной ладони продавца серебряно блестел лотерейный билет необычной овальной формы, вроде яйца в разрезе; в призовом окошке, обрамленная мелкотиснеными звездочками, чернела несдираемая надпись: «Тур в Израиль».

– Ого, – уважительно протянул Казалов, потому что больше сказать ему было нечего.

– Я сегодня новую партию лотерейных билетов получил, – доверительно пробасил старик, осторожно пряча выигрышную карточку в нагрудный карман, – экспериментальных. Сейчас все экспериментируют, туды их… Особенно политики. Довели страну! А пенсия!..

– Папаша, так что насчет выигрышных билетиков? – невежливо перебил его Борис Борисович. – В смысле перелетов за рубеж? Не откажусь, ей-ей.

Старик опять пожевал губами, молча протянул Казалову коробку, доверху набитую серебристыми овалами.

– Червонец за одну, – дедуля тяжело поставил коробку на прилавок перед Борисом Борисовичем, – бери, родимый. Может, вместе и поедем.

Казалов наугад выбрал карточку, отдал в окошко монеты и снисходительно улыбнулся киоскеру:

– Нечего мне там делать. Нам и тут неплохо. Вот только бы денег да счастья в личной жизни, и ладно. – После чего повернулся спиной к киоску и принялся ногтем сдирать защитную краску с билета.

– Между прочим, у меня дочка в Иерусалиме, вот, – вдруг шумно донеслось из киоска, – вот уеду туда, и точка. Сами торгуйте за такую зарплату! Вот именно.

– Давай, дед, давай, – рассеянно согласился Казалов: защитное покрытие оказалось очень плотным, ногтем не бралось, – ждут тебя там, с оркестром у трапа.

Понемногу стемнело. Закапал мелкий дождик. Борис Борисович вышел на рельсы, с досадой посмотрел в темную даль – трамвая не было – и вернулся на остановку, под дырявую крышу, ждать уже из принципа. Вспомнив о лотерейке, Казалов выудил из своей сумки для газет железный пятачок и неторопливо принялся скрести им по билету. Какие-то буквы явно проступили из-под краски, но в темноте было не разобрать, что там. Казалов встал поближе к «Союзпечати», сильно прищурясь, прочитал надпись. Потом прочитал еще раз. И еще раз. И все равно не понял смысла. В билете черным по серебряному стояло только одно слово. «Счастье». Больше ничего.

– Это в каком таком смысле? – сурово спросил сырую ночь Борис Борисович. – Как это? – Он перевернул билет – обратная сторона сияла серебряной чистотой. Ни списка выигрышей, ни места их получения. Пусто.

– Вот жулики, – обиделся Казалов и сердито направился к лотерейному киоску.

– Эй, дед, – он постучал ногой по фанерной стенке киоска, нагнулся к окошку и осекся. За стеклом закрытой теперь форточки белела записка с крупно написанными корявыми буквами: «Уехал в Израиль».

– Не дед, а МИГ-29, – поразился Казалов. Злость неожиданно прошла, да и чего злиться-то, подумаешь, десять рублей. Мелочь. Зато счастье привалило. Почти за бесплатно. Борис Борисович язвительно хохотнул, не глядя сунул лотерейный билет в сумку и сразу забыл о нем. Потому что подходил долгожданный трамвай, и к остановке невесть откуда набежал мокрый пассажирский люд. Господину Казалову предстоял сейчас серьезный штурм вагона, давка, матюки в спину. В общем, обычная послерабочая поездка в доступном общественном транспорте. Рутина.

Первыми, конечно, влезли мужики понаглее, все нетрезвые, после тетки с пухлыми сумками, деловито бранившие погоду, транспорт и друг друга. Последним влез Борис Борисович; балансируя на нижней ступеньке, он цепко повис на мокром срединном поручне. Дверцы трамвая трепыхнулись, но не закрылись, так что поехал Казалов наполовину в сухости, наполовину в дожде. Трамвай резко набрал скорость, спеша проскочить перекресток на «зеленый», рванул, словно его током ударило. И случилась тут неприятность: не удержался на мокрой ступеньке Казалов, рука соскользнула с поручня, и упал наш газетный коммерсант в темноту, на поперечную полосу, прямо под колеса набиравшего скорость грузовика. Толком Казалов испугаться не успел, все произошло почти мгновенно. Что-то громадное с ревом промчалось над его головой, обдав солярным перегаром и облив дождевой грязью; Борис Борисович подпрыгнул на всех четырех, как кошка, и в доли секунды оказался на тротуаре, где уже его и разобрало. Колотить начало неимоверно, особенно когда Казалов увидал, как там, где он только что лежал, прокатила слепая от дождя железная лавина.

– Мужик, ты в порядке? – Борис Борисович не сразу понял, что его давно тормошат сердобольные свидетели-прохожие, громко и радостно удивляясь невероятному везению Казалова. Вокруг него начала собираться толпа и Борис Борисович потихоньку выбрался из нее, одновременно принимая дружеские поздравления, словно оказался именинником, и категорически отказываясь от предложений отвезти его в больницу: единственным его желанием было поскорее вернуться домой.

– Эх, везунчик! – напоследок с неожиданной злобной завистью прошипел кто-то ему в спину. Борис Борисович вздрогнул и ускорил шаг.

– Приду домой – напьюсь, – обречено решил он, – без закуски, до остолбенения, вусмерть. Вот именно, – и почти бегом припустил вплотную по-над домами, вдоль злосчастного трамвайного пути, то и дело шарахаясь от фар встречных машин.

– Везунчик, – шипел он и плевался вслед авто, – вам бы так повезло, сволочи! – Изредка Казалов крепко ругался, вспоминая интонацию последнего доброхота. Короче, по пути домой он совсем не скучал, от души разряжая свой лихой стресс.

Однако на этом его радостные приключения не закончились. Возле родного подъезда панельной многоэтажки, где на пятом этаже проживал пенсионер от авиации, стояли три пожарные машины, одна милицейская и «скорая помощь» с включенной мигалкой. Пожарные неторопливо, с профессиональной скукой скатывали брезентовые хоботы брандспойтов, не обращая внимания на бестолково шумных зевак. Борис Борисович напористо протиснулся сквозь строй плотно сжатых, как спички в коробке поджигателя, людей и остановился возле ступенек.

Прожектор бил с крыши одной из машин, ярко освещая черные окна квартир на погоревших этажах. Четвертом и пятом. Раскрытые окна кухни его квартиры единственные блестели целыми стеклами, с закопченного подоконника капитулянтским флагом свешивался халат жены.

– Муся! – вне себя заорал Казалов и кинулся вверх по ступенькам. – Что случилось?! Муся!

– Секундочку. – Рослый милицейский сержант перехватил Бориса Борисовича у двери подъезда. – Вы живете здесь?

– Тут я, тут!.. – Казалов, не найдя слов, потыкал рукой в сторону окна с халатом. – Жена где? Муся моя где? Жива?

– Ясно, – милиционер отпустил руку Бориса Борисовича, – не беспокойтесь, жива. У врачей спросите. Единственная пострадавшая. – Сержант как-то странно посмотрел на Казалова, козырнул и ушел к ПМГ. Борис Борисович бегом припустил к «скорой».

– А, так это вы муж потерпевшей, – невнятно поприветствовал его стоявший у машины дежурный врач, спешно дожевывая бутерброд. – Ее уже увезли в БСМП. Ногу вывихнула, когда из окна прыгнула. Ничего страшного, недельку полежит и выпишут, как новая будет.

– Ногу вывихнула… из окна выпрыгнула… – механически повторил Казалов.

– Да не стоит так сильно переживать, – врач добродушно похлопал Бориса Борисовича по плечу, – задним числом не стоит. Все одно уже ничего не поправить. Впрочем, одно скажу: повезло вам. У соседей ваших утечка газа случилась, дотла хата выгорела, а у вас обои на смежной стене только чуток обуглились. Да и жена ваша всего лишь ногу повредила. Это с пятого-то этажа!

Врач залез в кабину «скорой», высунулся оттуда и, улыбаясь, крикнул:

– Везучий вы человек! Очень везучий, – захлопнул дверцу и машина уехала. У Бориса Борисовича внутри все сжалось от благожелательных слов врача, точно дали Казалову кулаком поддых. Вот оно что! Везучий. Да-да, везучий. Ненормально, до тошноты везучий. До ужаса.

Казалов отошел от дома подальше (разбираться с квартирой он будет позже), сел на лавочку под фонарем и закурил. Руки дрожали; Борис Борисович с тупым равнодушием смотрел на пляшущий огонек сигареты. Потом достал из сумки лотерейный овал, задумчиво уставился на него. «Счастье». Везение, если сказать иначе… Везение ли? Под колесами не погиб, квартира не сгорела, жена не разбилась. Счастье с приставкой «не». Везенье с очень горьким привкусом.

– Интересно, – подумал Казалов, – а если бы я не выиграл? Просто не купил билет, что тогда? Может, и не было бы такого «счастья»… А жил бы, как и раньше. Без приключений.

– Просто мистика какая-то, – Борис Борисович с досадой плюнул в землю окурком, потом, не торопясь, порвал лотерейный билет на мелкие кусочки, уронил их в слякоть и тяжело пошел в сторону тающей толпы.

Утром Казалов первым делом съездил в больницу, отвез жене передачу: бананы-апельсины с парой шоколадок. Муся чувствовала себя хорошо, но толком не помнила, что же с ней вчера произошло. Вроде сначала сильно бубухнуло на улице, а после ее подхватило ветром и швырнуло из кухни в окно. Единственное, о чем Муся знала наверняка, – это то, что на кухне она была в халате, а в «скорой» очнулась вовсе голой. Об этом чертовом халате она прожужжала Борису Борисовичу все уши, пока он сидел с ней, и потому Казалов постарался удрать побыстрее. Когда Борис Борисович прикрыл за собой дверь, следом он услышал веселый Мусин голос:

– Так вот, девочки, о халате… – Соседки по палате печально застонали.

Казалов ухмыльнулся и ушел. На улице Борис Борисович расслабился, решил вкусно покурить – в больнице дымить категорически не дозволялось, хотя коридоры провонялись табаком настолько, что запах стоял как в курилке.

Казалов вытащил из кармана куртки пачку «Нашей марки»; вместе с пачкой в руке оказался серебристый овал. Тот самый. С надписью «счастье». Совершенно целый овал, только кое-где словно поцарапанный тонкой иголкой, как раз в местах разрывов. Бывших разрывов. Казалов не заметил, как сигаретная пачка выпала из его руки, как он, неверующий, перекрестился. Весь мир для Бориса Борисовича сжался сейчас до металлизированной карточки в мокрой ладони.

– Мать твою… – вот что сказал Казалов, придя в себя. Он рысью забежал в ближайший пустой дворик, в углу лихорадочно порвал окаянную карточку, затоптал в грязь обрывки и даже помочился на них. На всякий случай.

– Нашел место, мерзавец! – высунувшись из окна напротив, рявкнула на Казалова местная старуха, зло грозя клюкой. – Пьяница вонючий! А ну, геть отседова!

Борис Борисович залился краской и опять же рысью помчался прочь. Перейдя на шаг, Казалов бездумно прошел пару кварталов просто так, чтобы отвлечься, но как-то не отвлекалось. Мысли упорно возвращались к странному, невероятному происшествию.

– Этого не может быть, – шептал Казалов, – просто не имеет права. Так не случается. Я заболел. У меня грипп с галлюцинациями.

Что-то просвистело возле его уха и с грохотом разорвалось у самых ног. Борис Борисович отпрыгнул, затравленно огляделся: неожиданно для себя он оказался на стройке, прямо под строительными лесами. И его чуть не прибил облицовочный итальянский кирпич… Казалов шустро ретировался.

Выйдя из опасной зоны, предчувствуя результат, он обшарил карманы. Да-да, билет – таинственно склеенный, пахнущий землей и мочой, – уже лежал в кармане его куртки. Борис Борисович с ненавистью поглядел на серебряный овал и засунул лотерейку туда же, где она лежала. Рвать ее не было смысла… Видно, не так просто отделаться от счастья! Как говорится в народе – если уж поперло, то поперло.

Оставшееся время до выписки жены Казалов посвятил интересному занятию – регулярному уничтожению бессмертного билета.

В понедельник с утра Борис Борисович деловито засунул лотерейку в бутыль с соляной кислотой и пошел на работу – торговать печатной продукцией. В полдень на центральной суетной улице его ограбила шайка подростков, отобрала сумку с газетами и небогатой выручкой. Через полчаса Казалов нашел под кустиком хорошее кожаное портмоне, в котором денег оказалось ровно столько, сколько стоила сама украденная сумка и сколько Казалов должен был выручить за продажу газет. Стоит ли говорить, что заколдованный билет в это время уютно покоился в теплом казаловском кармане!

– А за моральные издержки кто платить будет? – грустно спросил Борис Борисович неведомую колдовскую силу, тяжело вздохнул и пошел покупать новую сумку.

Во вторник Казалов весь день без устали сжигал билет паяльной лампой. Раз пятнадцать или двадцать сжигал – толку не было никакого, разве что чуть пожар по новой не учудил. В среду Борис Борисович отправился к специалистам. Нет, не к ученым, не к физикам-химикам, а к тем, которые стоят поближе ко всякой чертовщине. Выбрал наугад из газетных объявлений некую ясновидящую Марину и пошел к ней на прием.

Путь его напоминал по разрушению последствия от прицельного артобстрела: трамвай, в котором ехал Казалов, сгорел за пятнадцать минут, хорошо без жертв; троллейбус, куда пересел везучий Борис Борисович, врезался в дом; проскакивая короткими перебежками от дома к дому, удачливый Казалов несколько раз едва не упал в открытые канализационные люки; асфальт под его ногами проваливался в подземные пустоты. Невзирая на препятствия, Казалов совершенно не пострадал, только вспотел от бега. Последняя удача подстерегла его в подъезде ведуньи – взорвалась электролампочка за спиной Бориса Борисовича, просыпав стеклянные осколки на уже пустые ступени.

Худая горбоносая Марина, бесцеремонно выставив очередников в коридор, вплотную занялась странным посетителем. Работала она бойко: кромсала билет заговоренными ножницами, протыкала магическим кинжалом, коптила над освященной свечой. Передохнув, принялась окуривать карточку разными едкими травами, сбрызгивать на нее с уголька, скороговоркой читать молитвы. Даже пережевала однажды билет своими крепкими зубами, хорошо, не проглотила. Но доморощенная магия не осилила счастливый билет: тот все время оказывался в кармане Казалова, чистый, серебристый, обновленный свечным пламенем и слюной. Похоже, сила лотерейного овала после этих процедур даже возросла: неожиданно шальной метеорит, странник вселенной, разбив окно, врезался в мебельную стенку точно над головой Бориса Борисовича.

Марина немедленно сдалась.

– Не знаю, откуда эта пакость у тебя взялась, – сердито сказала ясновидящая, – и знать не желаю. Иди-ка ты отсюда, пока меня саму своим счастьем не угробил. Иди, милый, – она не очень грубо вытолкала Казалова в подъезд, проволочив его сквозь строй перепуганных клиентов: грохоту метеорит наделал изрядно.

– Ну что же мне теперь делать?! – истошно заорал Борис Борисович в дубовую дверь и крепко стукнулся в нее лбом от отчаяния. – Что?

– А ничего, – глухо донеслось из-за двери, – как приобрел счастье, так с ним и расстанься. Иди, сердешный, иди.

Казалов вышел на улицу. Неторопливо и осторожно, точно ступая по тонкому льду, беспрестанно оглядываясь и вздрагивая от любого шума, он пошел куда глаза глядят.

После всех потрясений зверски хотелось пива: потому-то Борис Борисович тут же и углядел пивной ларек. Очереди по осеннему холодку не было; Казалов, приободрясь, подошел к будке и купил сразу пару кружек, с запасом. Он смачно глотал ядреный напиток, когда дежурный алкоголик, из тех, что всегда отираются возле киосков, деликатно подергал Бориса Борисовича за рукав.

– Э? – довольным голосом спросил его Казалов. – Чего опять случилось?

– Дай денег на пивочку, – уныло, не надеясь на щедрость, попросил дежурный, – очень хочется.

Шальная мысль вдруг пришла на ум Борису Борисовичу. Он прищурился, оценивающе оглядел алкаша. Что же, вид подходящий. Явно никчемный человечек. Не жалко.

– У тебя хоть десять копеек есть? – Казалов снисходительно посмотрел на дежурного.

– Н-ну, есть… – недоуменно ответил проситель и застеснялся своей нищеты.

– Купи у меня вот это, – Борис Борисович протянул ему серебристый билет, – на счастье, так сказать. Примета такая у меня. А я тебе двадцать рублей дам. Прямо сейчас, не отходя от пива.

Дежурный, не веря услышанному, мигом произвел обмен: сунул монетку Казалову, забрал билет и, топоча от предвкушения, просто вырвал купюры из рук Бориса Борисовича. Казалов крякнул и отошел в сторону. Ему стало интересно, что же будет дальше.

Алкоголик, выпучив глаза, смотрел на то место, где только что стоял Борис Борисович, и вдруг коршуном кинулся на землю.

– Мое! – окрысясь, крикнул он снизу Казалову. – Не ты потерял! Ты лишь стоял на ней! Не твое! – В руках дежурного трепыхались пятьсот рублей одной бумажкой.

– Твое, твое, – согласно закивал Борис Борисович, – вот счастье привалило, вот повезло! Теперь ты – везунчик, – и захихикал. Алкота, не слушая его, по плечи нырнул в окошко пивной будки.

– Эх, – вздохнул Казалов, – хоть этому в радость, а то… – махнул рукой и отправился восвояси. Он ушел совсем недалеко, когда услышал позади себя громкие звуки потасовки. Казалов резко обернулся.

Возле пивной мордатый пивщик, крепко взяв одной рукой везучего алконавта за грудки, другой сноровисто бил его по носу. Пьяница отчаянно вырывался и визгливо причитал:

– Вовик, ей-богу, не знал, что полтыща фальшивая! Не знал! Вовик! А-а!

– Вот так, – философски отметил про себя Борис Борисович. – Купленное счастье, оно…

Тут он неудачно наступил на банановую кожуру, с размаху хряснулся макушкой об асфальт и потерял сознание. И пока вызывали «скорую», пока везли его в реанимацию, и пока дежурный врач, озабоченно цокая языком, осматривал глубокую рану на его голове, – все это время Казалов улыбался.

Даже в забытьи он теперь ощущал себя освобожденным человеком. И был по-настоящему счастлив.

Визит

Было лето. Жаркое, невыносимое, просто какое-то аравийское лето. Адово пекло, а не сезон года. Кондиционер уже несколько дней не работал, захлебнувшись перегретым уличным смогом. Потому Федор Алексеевич сидел в своем кабинете на первом этаже с настежь открытым окном. Сидел грустный и потный, в представительном темном костюме, глухо застегнутом на все пуговицы, при галстуке, с тополиным пухом в бровях и густой бороде. На лысине пух не задерживался, сдуваемый потолочным вентилятором. Одной рукой Федор Алексеевич придерживал документы, разложенные по столу, другой массировал грудь: как-то вдруг расшалилось сердце. Что было вполне естественно при такой духоте и такой одежде. Выражением своего лица напоминал сейчас Михин Федор Алексеевич стоика-самоистязателя, неожиданно переставшего быть стоиком в самом интересном месте обязательных пыток. Однако мазохистом Михин не был, вовсе нет! Он был генеральным директором крупного коммерческого предприятия и несчастной жертвой обстоятельств: вот-вот в его кабинет должны были войти представители серьезной японской фирмы для подписания очень важного делового документа.

Маленькие сухощавые японцы чихали на необычную июньскую жару и все поголовно прибыли на встречу в галстуках и деловых отутюженных костюмах, ни капли в них не потея и совершенно свежие. Словно только что из холодильника. Видимо, там, в Японии, их для привыкания к неожиданностям русского климата заставляли с пеленок жить в особых климатических камерах, с перепадами температуры от минус ста до плюс ста. По Цельсию. А может, они так сразу и родились – в ма-аленьких костюмчиках. При галстучках.

Потому, едва секретарша Оленька предупредила о прибытии делегации, Федор Алексеевич приказал ей задержать гостей на пять… хотя бы на две минуты, а сам кинулся в соседнюю комнатку, зал отдыха. Там, проклиная японскую деловую чопорность – в смысле одежды, – лихорадочно сорвал с себя легкомысленную гавайскую распашонку, шорты и, обмирая от предвкушения теплового удара, облачился в парадный костюм. После чего вернулся в рабочий кабинет и грузно осел в кресло. С трудом придав своему лицу гостеприимное выражение, Михин стал ждать и потеть. Потел он долго, минут пять, а после Федор Алексеевич потеть перестал. Видно, пот закончился. Зато коммерческий директор почувствовал сильную дурноту и непривычную боль в груди. Японцев все не было.

– Заболтала япошек, – Михин плавающими глазами посмотрел на часы, – как есть заболтала. Перестаралась, мерзавка! Уволю, к едрене-фене уволю, – он пыхтя попытался встать из-за стола. Но не смог, ноги не слушались… Наконец дверь бесшумно приоткрылась.

Федор Алексеевич попытался вежливо, по-японски, улыбнуться, однако улыбка не вышла – скорее, получилась яростная гримаса умирающего от харакири самурая. Очень натуральная, между прочим.

Вместо ожидаемых азиатов или, на худой конец, болтуньи-секретарши в кабинет неспешно вошла странная, совершенно неуместная для данного момента особа – грудастая тетка неопределенных лет, патлатая, худущая донельзя, в коротком линялом платье. Лицо ее было так густо и неумело покрыто косметикой, что его можно было использовать вместо палитры; в зубах визитерши дымилась длинная сигарета. Тетка по-хозяйски осмотрелась, небрежно подтащила от стены гостевой стул на середину комнаты и села строго напротив Михина, лицом к лицу.

– Что… за дела?! – разделяя слова паузами, пискнул Федор Алексеевич, судорожно дергаясь в кресле. Боль в груди стала просто неимоверной – Михин уже и говорить толком не мог, только ловил кипяток воздуха перекошенным ртом. Тетка стряхнула пепел на ковер, удовлетворенно кивнула и, протянув в сторону Федора Алексеевича костлявую руку, звонко щелкнула пальцами. Неожиданно боль отпустила Михина, исчезла, как будто ее никогда и не было. В комнате заметно похолодало, несмотря на то, что вентилятор внезапно перестал вращаться: застыл на месте как в кино, в режиме «стоп-кадр». Михин осоловело уставился на нежданную гостью, откашлялся и заревел:

– Вон! Пошла вон, дура! Через минуту у меня японцы будут. Кому сказал – вон!!!

Тетка прищурилась и погрозила тонким пальцем генеральному директору.

– Вот уж нет, сахарный ты мой Федор Алексеевич. Никаких японцев тебе больше не будет! Учти, китайцев и малайцев тоже не будет. Даже чукчей ты теперь вряд ли увидишь, – и гостья громко, чуть ли не криком, захохотала каким-то нарочито вульгарным смехом, с неестественным внутренним подвывом. От теткиного голоса, жестяного и невыразительного, у Михина по всему телу побежали мурашки: почему-то он сразу поверил нелепому утверждению насчет малайцев и чукчей. Что не увидит. Но …

– Ерунда! – Федор Алексеевич попытался встать, но ни ноги, ни руки у него сейчас не работали. – Бред какой-то. Я не знаю, кто вы такая, но попрошу оставить помещение. Не то я…

– Что – я? – с интересом подалась вперед патлатая гостья. – Что?

– Милицию вызову, – прохрипел Михин; руки наконец словно отморозились и Федор Алексеевич рывком содрал с себя галстук. Стало легче дышать.

– Ну-у, – разочарованно протянула тетка, откидываясь на спинку стула – Совсем не интересно. Пошло.

Михин схватил со стола мраморное пресс-папье и с силой швырнул его в посетительницу. Едва пресс-папье выскользнуло из его пальцев, как тут же беззвучно упало обратно на стол. Ровно так упало, словно по отвесу.

– Е…..! – минуты полторы Федор Алексеевич сидел и выражался. Хорошо выражался, страстно. Можно сказать, талантливо. Тетка, мечтательно прикрыв глаза, внимательно его слушала, изредка стряхивая пепел себе на колени. Иногда, в особо удачных местах, даже слегка аплодировала. Чувствовалось, что толк в ненормативной лексике она имеет и ценит мат как официально не любимую, но такую важную часть великого русского языка.

Когда Михин устал и начал заговариваться, бестолково повторяя прежде сказанное, гостья явно заскучала. Приподняв задницу со стула, она перегнулась через стол и наотмашь съездила Федору Алексеевичу по зубам. Михин всхлипнул и замолчал, изредка взмыкивая сквозь распухшие губы – говорить он не мог, словно в рот ему воткнули кусок колбасы. По самые гланды.

– Значит, так, – лениво потягиваясь и передергивая плечами, сказала гостья. – Хватит пургу нести. Пора и к делу приступать. Для начала коротко о себе, если ты еще не догадался. Я – Смерть. Точнее, Смерть на ставке. В миру меня зовут Вера Семеновна, я – бытовая пьяница и шлюха. Так сказать, антисоциальный элемент. Сеятельница порока и болезней. Но это, сам понимаешь, всего лишь легенда для вас, короткоживущих… Вообще-то нас много, на ставке-то! Лично я, например, работаю по российскому региону, – Вера Семеновна широко зевнула, костяно лязгнув зубами. Видно, ей до отвращения надоела обязательная вступительная часть речи.

– В общем, так, голубок. Должен был ты сейчас отдать концы от банального обширного инфаркта. Срок твой настал, стало быть. И сделала бы я свою работу тихо, мирно, без огласки, ты бы и не заметил. Но! – Смерть подняла глаза к потолку. – Мне оттуда дали указание. Так и так, мол, Вера Семеновна, ввиду особых заслуг предоставить рабу божьему такому-то выбрать конец земной жизни по собственному усмотрению. То есть как хочешь, так и помирай.

Смерть закончила монолог и закурила новую сигарету.

– Чего молчишь? – выкурив полсигареты, вкрадчиво спросила она Федора Алексеевича. – От счастья обалдел? Ах да! – Вера Семеновна спохватилась и крутанула согнутым пальцем у носа Михина.

Генеральный вновь обрел дар речи.

– Это… как это… – залепетал он, очумело глядя на гостью, – не хочу я помирать… я вообще себя сейчас отлично чувствую… я хоть пять километров могу пробежать, что за вздор!

– Вздор? – брови Веры Семеновны полезли вверх. – Ты что, козел, не въехал еще? Так я помогу, – Смерть прищурила один глаз и прежняя жгучая загрудинная боль скрутила Федора Алексеевича.

– Я въе… въеха-ал, – простонал Михин, стуча кулаками по столу, – выкинь из меня… боль, выкинь, – Федор Алексеевич перевел дух, потер грудь. Тетка на ставке задумчиво разглядывала кончики своих ободранных ногтей.

– Ну? – коротко спросила она.

– Что – ну? – переспросил ее Федор Алексеевич, вытирая ледяной пот с лица.

– Помирать как будешь, придурок! – рявкнула Смерть. – Некогда мне тары-бары разводить. Хоть время я и остановила, но нельзя же тянуть его до бесконечности. У меня и своих дел полно! Да и водки выпить надо, – Вера Семеновна облизнула губы острым языком. – Была я вчера на одной хате, мы там такое… – она осеклась, сердито посмотрела на Михина.

– Подождешь, – вдруг обнаглев, отрезал Федор Алексеевич. – Подумать надо. Не иномарку ведь покупаю! Тэ-эк… Значит, любую сме… любой конец жизни, говоришь? А за что мне такая честь?

– Почем я знаю, – окрысилась Вера Семеновна, – им там видней. Может, ты свое предназначение полностью выполнил. Это, милочек, не каждый умеет! А может, ты в святые угодил, не в крупные, но тоже почетно. А может… Да ну тебя! Гадалка я, что ли? Слушай, – голос у Смерти потеплел, – а чего там чикаться! Помирай себе обычным путем, от инфаркта. И тебе голову ломать не надо, и мне хлопот меньше. Давай, а?

– Ты это прекрати, – казенным голосом отрезал Михин, – раз положены мне льготы – значит буду их использовать на всю катушку. Я свои права знаю!

– Как хочешь, – кисло пробормотала Вера Семеновна, – мне по барабану.

В комнате повисло тягостное молчание. Федор Алексеевич глубоко задумался, положив руки на стол и упершись в них подбородком. Вообще-то Михин был умным человеком, иначе он никогда бы не поднялся от должности лаборанта в мединституте до вершин коммерции. Федор Алексеевич был абсолютно уверен, что из любой безвыходной ситуации всегда найдется выход. Пусть не выход, а щелочка. Игольное ушко. Но – найдется. Надо только хорошо подумать, очень хорошо.

Михин покосился на Смерть – та безучастно смотрела мимо него, чинно сложив руки на коленях. Ждала.

– Слушай, подруга, – Федор Алексеевич подмигнул скучающей бытовой пьянице, – может, расскажешь, как другие льготники-то… Небось, я не первый?

– А как же! – оживилась Смерть. В ее голосе прорезались живые, чувственные нотки. Что-что, а свою работу, похоже, она любила.

– Момент, – Вера Семеновна запустила руку в декольте помойного платья, пошарила там и вытащила засаленный пухлый блокнот; одна грудь заметно обвисла.

– Пожалуйста, – Смерть раскрыла блокнот на коленях, трепетно разгладила странички, – тебе все подряд или самое интересное?

– Все подряд, – приказал Михин.

– Можно, – легкомысленно согласилась Вера Семеновна, – очень поучительные истории. Весьма правдивые. Стоп! – тетка стукнула себя по лбу ладонью. – Отбой. Не пойдет.

– Это почему же? – возмутился Федор Алексеевич. – Желаю. Все подряд желаю. Имею право!

– Фиг ты имеешь, а не право, – Смерть показала ему кукиш. – Вот тут, медовый ты мой, твои права как раз и не действуют. Практические советы клиенту я могу давать по собственному усмотрению. Здесь, понимаешь, мною пятьдесят семь тысяч девятьсот два случая описаны! Мелким почерком. Да я усохну просто все зачитывать. Э-э, – она покачала головой, – да ты хитрец. Небось, решил отсрочку себе устроить? Не пойдет! Меня, лапушка, на поганой козе не объедешь!

– Ладно, – нехотя согласился Михин, – давай экзотику. Что-нибудь эдакое, нестандартное. Чтобы – ух!

– Ага, – Вера Семеновна быстро зашелестела листиками, – так… Вот! Как сейчас помню – от белой горячки один мужик помереть должен был. Бывший дегустатор вин. Соответственно льготной заявке пожелал он утонуть в вине, да не просто в вине, а в испанской мадере урожая 1734 года, обязательно налитой именно в гайдельбергскую бочку работы Михтеля Варнера из Ландау. Эстет, блин! Пришлось попыхтеть, но все организовала чин-чинарем. Так… так… Вот еще забавный случай, лет десять назад произошел: очередной клиент мужского пола захотел умереть от родов. То есть в процессе рождения выношенного им ребенка. Думал меня объегорить! Устроила, куда он делся… Кстати, широкую огласку случай получил. По нему еще киношку сняли. Видел?

Федор Алексеевич промычал неопределенное, вяло махнул рукой:

– Дальше.

Вера Семеновна угукнула.

– Вот славный курьезик: попалась мне одна верующая, в доску богомольная. Так она, когда меня увидела, даже целоваться полезла. Всю жизнь, говорит, ждала! Хочу, мол, помереть, но только после того, как живьем на небо попаду. Мне-то что, на небо, так на небо. Бац-бац, и оказалась фанатюшечка моя в открытом космосе на геостационарной орбите. Без скафандра, разумеется. Зачем он ей?

Михин слушал вполуха. Какая-то еще неоформившаяся мысль упорно пыталась пробиться к нему из глубины сознания. Что-то из давно забытого, из тех времен, когда был Федор Алексеевич обычным лаборантом медицинского института. Тем временем Смерть заливалась соловьем:

– …и пожелал стать Гордиевым узлом. Чтобы, значит, Александр Великий его мечом, собственноручно! Ладно. Мое мнение такое – раз просит человек, значит, так и будет. Клиент – он всегда прав. Слышал бы ты, как он орал, когда я из него веревку для узла вила! Очень, очень болезненная процедура оказалась. Так сам ведь попросил!

А один чувачок возжелал быть заживо съеденным мифическим чудовищем циклопом. Что же, кому мифическое, а кому нет: пристроила я его к Одиссею в отряд, аккурат в пещере Полифема. Когда циклоп кушать собрался, – тут Вера Семеновна как-то странно хихикнула. – Во, самый писк! Одна дамочка решила помереть от непрерывной серии усиленных оргазмов… – Смерть нервно потерла руки, плотоядно оскалилась. – Хор-роший способ! Класс. А вот…

В этот момент Михин сообразил, что надо делать: мысль четко оформилась и решение пришло само собой.

– Хватит, – грубо прервал генеральный Веру Семеновну, – закругляйся. Сейчас работать будем.

– Уже? – огорчилась тетка. – Жаль. Только я почитать настроилась! Знаешь, какие еще у меня случаи есть? Пальчики оближешь. Давай почитаем, а?

– Дело прежде всего, – жестко ответил Михин. – Имею заявку.

– Слушаю, – Смерть, послюнявив палец, быстро нашла в блокноте чистую страничку, вынула откуда-то из копны волос маленький карандашик и ожидательно замерла в позе послушной секретарши.

– Значит, так. Желаю умереть в процессе моего синхронного, то есть одновременного, клеточного деления. Записала?

– …де-ле-ни-я. Записала. А это как? – Вера Семеновна, прикусив карандаш, озадаченно уставилась на Михина.

– Ты биологию изучала? – Федор Алексеевич внимательно посмотрел на гостью. – Про микроорганизмы знаешь?

– Фу, – отмахнулась Смерть. – Еще чего! Я только по разумным формам работаю. По человекам, стало быть. Мелочью другое ведомство занимается. Так что такое – деление?

Михин сделал страшные глаза:

– Когда живой организм разделяется на две половинки. Хрясь, и напополам!

У Веры Семеновны отвисла челюсть.

– Точно, – убито сказала она сама себе, – из мучеников он. Будет святым, факт. Слушай, Лексеич, – Смерть заговорщицки подмигнула Михину, – понравился ты мне. Как другу советую – зачем тебе такое? Давай-ка лучше от оргазмов.

– Как хочу, так и помираю, – капризно заметил Федор Алексеевич, – мое дело.

– Ну, ты сам напросился, – Смерть оценивающе смерила Михина взглядом, что-то прикинула в уме, после сделала руками резкий пас, словно невидимый мяч в генерального кинула.

И Михина не стало. В кресле был только туго раздутый костюм, внутри которого кипело бешеное варево протоплазмы; в вареве что-то мерзко пищало и булькало – из рукавов и воротника ошметками полезли хлопья серой пены. Запахло гнилью.

– Елы-палы! – Вера Семеновна в восторге застучала кулачками по коленям. – Во дает! Во пляшет!

Вскоре сидевшее в кресле туловище поплыло – верхняя часть, в пиджаке, плюхнулась под стол; нижняя, в брюках, затихла на сиденье. Из рукавов и брючин медленно потекла сизая кисельная жидкость.

– Кажись, дело сделано, – Смерть мельком чиркнула карандашиком в записной книжке, спрятала ее на место. Проходя мимо стола, она неодобрительно покосилась на кресло.

– Предлагала же ему, как человеку. Тоже мне радость – разорвался! И никакого кайфа. Эх-хе, – и Вера Семеновна плотно закрыла за собой дверь. Неожиданно рывком включился вентилятор, за окном с шумом поехали машины. В комнате стало жарко.

Мокрый пиджачный сверток под столом зашевелился. Отдирая пуговицы, из него с трудом вылез Федор Алексеевич. Маленький такой, голенький, с лысиной и бородкой.

Из брюк на кресле вылупился второй Михин, тоже голый, тоже маленький.

– Пошли отсюда, – пискливо потребовал Михин-первый, – вот-вот япошки припрутся.

– Точно, – согласился Михин-второй.

Подсаживая друг друга, они забрались на подоконник.

– Хе-хе, – от восторга звонко хлопая себя ладошками по выпуклому животику, сказал Михин-первый, – самое смешное-то знаешь что?

– Что? – радостно спросил Михин-второй.

– Да то, что я… то есть мы… теперь для любой Веры Семеновны официально мертвы. Сечешь?

– Секу, – ответил Михин-второй. – Больше она к нам не заявится.

– Айда в цирк лилипутами работать! – задорно предложил один из Михиных другому, – пока до нормы не вырастем.

Второй согласно кивнул.

Легко, словно парашютисты с крыла самолета, они прыгнули с подоконника на зеленый уличный газон, навстречу своей новой и вечной жизни.

Голенькие.

В чем Смерть родила.

Желание

Когда Вадим Николаевич разлепил глаза, был уже поздний вечер. Или скорее ранняя ночь… или раннее утро – поди разберись, когда вьюжно и темнеет рано, а будильник показывает семь часов непонятно чего, а запой идет себе да идет, не обращая внимания ни на время года, ни на время суток, ни на его, Вадима Николаевича, самочувствие.

Вадим Николаевич, кряхтя, сел – старый диван под ним тоже закряхтел пружинами; так они и покряхтывали несколько минут, каждый о своем. Потом Вадим Николаевич нащупал ногами шлепанцы, встал, подтянул трусы и побрел в ванную, попить и умыться. В первую очередь, конечно, попить.

По пути Вадим Николаевич щелкнул выключателем, но лампочка в комнате не зажглась, чему Вадим Николаевич ничуть не удивился: свет последнее время отключали с завидной регулярностью. В местной газете писали, что, мол, в целях повышения благосостояния, но не указывали, чьего. Явно не Вадима Николаевича, явно…

Хуже всего было то, что в кране не оказалось воды, ни холодной, ни горячей – пить было нечего. Отметившись по-маленькому в туалете и не смыв за собой, Вадим Николаевич поднял фаянсовую крышку бачка-компакта и, зачерпнув из него найденной на кухне железной кружкой, наконец-то напился. А чего здесь такого? Вода в бачке чистая, водопроводная… Не эстетично, конечно, но куда деваться-то, когда трубы горят…

После Вадим Николаевич, подсвечивая зажигалкой, пошел в зал наводить ревизию в своих запасах, о которых помнил даже во сне. Хотя понятия не имел, откуда они взялись. Запасы были хорошие, могучие запасы! На виду оказалось двадцать ящиков лучшей водки, один, правда, почти пустой; двадцать – марочного коньяка, еще десяток чего-то там элитно-иностранного, с невразумительными надписями… коробок пять разных консервов и дорогих сигарет: в общем, вторая комната была забита ящиками и коробками до потолка. Возможно, где-то там, за первым рядом, находились упаковки со столь желанным и необходимым сейчас организму пивом, но разбирать штабеля у Вадима Николаевича сил не было. А крепче пива организм ничего не хотел и грозно бунтовал желудком при любой мысли о водке или коньяке.

Пожалуй, за пивом надо было идти в ближайший коммерческий ларек, тот работал круглосуточно, но вот были ли деньги? Вадим Николаевич, обжигая пальцы нагревшейся зажигалкой, отыскал в углу спальни куртку и брюки, пошарил в карманах, но найденные два рубля оптимизма у него не вызвали. И тут Вадим Николаевич вспомнил! Стукнув себя по лбу ладонью – ах дурак! – он бросился на кухню.

Деньги были на месте, в открытом настежь холодильнике: пачки долларов, фунтов и новомодных евро забили емкое нутро до самой морозилки. Тоже, кстати, неизвестно откуда взялись… Вытащив пачку долларов, Вадим Николаевич выдернул из нее одну бумажку в сто баксов номиналом, больше брать не стал: а ну как на улице по темноте ограбят? Хотел было закрыть холодильник, принюхался и поморщился: воняло как на помойке.

– А еще говорят, что деньги не пахнут, – раздраженно сказал Вадим Николаевич и со злостью захлопнул дверцу.

…На улице мело так, что за снежной круговертью почти ничего не было видно. Тем более, что уличные фонари тоже не светили, и окна в соседних домах были черными. «У всех отключили. Во гады-энергетики!» – понял Вадим Николаевич, геройски топая по сугробам в привычном направлении. Маршрут был настолько отработан, что ни вьюга, ни темнота, ни сугробы не сбили бы Вадима Николаевича с верного пути.

Ларек оказался заперт, хотя семь часов вечера или утра вполне рабочее время; амбразура с дежурным стеклянным окошком была подозрительно темной. Вадим Николаевич стучал в окошко долго, даже орал, чуть ли не уткнувшись лицом в стекло, но Зинка, видимо, или завалилась спать и дела ей не было до страданий ночного героя-покупателя, или вообще на работу не вышла. Вадим Николаевич выругался и побрел назад, домой. Ящики передвигать.

Пока он ходил к ларьку, пока пытался достучаться, вьюга утихла и стало светать: серые зимние тучи разошлись, явив румяное утреннее солнце; снег похрустывал под ногами Вадима Николаевича и это был единственный звук, который он слышал.

Что-то было не так.

Вадим Николаевич даже на минуту остановился, соображая, какое такое «не так» обеспокоило его, но никаких мыслей в тяжелую похмельную голову не приходило. Вадим Николаевич прошел еще с десяток шагов и вдруг сообразил: не каркали вороны. Горластое воронье племя, поселившееся на деревьях вокруг ларька, всегда встречало рассвет омерзительно дружным хором, тут же начиная испражнятся – уж это Вадим Николаевич знал наверняка, чай, не первый раз под утро к ларьку ходил…

А еще не было машин: Вадим Николаевич посмотрел в сторону проходящей мимо домов вечно оживленной трассы – да, не было. Ни одной.

– Блин! Война, что ли, случилась пока я пил? – с испугом спросил сам у себя Вадим Николаевич, но, не дождавшись ответа, продолжил путь домой.

Дома он, потея от усердия, с трудом отодвинул часть ящиков с водкой, нашел за ними штабель упаковок баночного пива – вытащил одну, уронив все остальные, и, на ходу выдергивая длинную, похожую на снарядную гильзу банку из пластиковой обоймы, направился к телефону.

Телефон тоже не работал. И сетевой радиоприемник упрямо молчал, хотя ручка громкости была выкручена до упора.

– Совсем озверели демократы, – горько пожаловался Вадим Николаевич полупустой банке. – Додемократились! Вон и телефон с радио отключили, а я ведь за них платил. Кажется, – допил пиво и подошел к окну.

За окном была зима, за окном был день. А людей, машин и ворон не было…

– Эта, – задумчиво сказал Вадим Николаевич мерзлому окну, – не нравится мне оно чего-то… Может, и впрямь эвакуация была? Может, тут нынче Чернобыль случился, а я и не знаю об том? – обдумал эту мысль и отмел ее как несостоятельную. Потому что ни атомных станций, ни крупных химических предприятий поблизости не имелось.

– Надо попробовать вспомнить, что было-то, – вздохнул Вадим Николаевич, – Может, чего по радио объявляли, да я не понял? – и, чтобы легче вспоминалось, продолжил неспешно потрошить початую упаковку пива.

После второй банки Вадим Николаевич вспомнил, как три дня тому назад пришли Леха и Кузьмич, принесли бутылку и кулек свежемороженой рыбы. После третьей банки пива вспомнилось, как Леха сбегал за добавкой, а Кузьмич жареной рыбки потребовал… После четвертой и пятой Вадим Николаевич вспомнил, что кинул одну рыбину в таз с водой, оттаивать, а остальные сунул в морозилку… Как Леха побежал еще за добавкой, а Вадим Николаевич начал рыбу чистить, а та взмолилась человеческим голосом, обещала три желания исполнить… просила и остальных разморозить, отпустить в реку, мол, тоже откупятся.

Смешно было до упаду: рыба и говорит! Таких глюков у Вадима Николаевича раньше не было. Чтобы именно – говорящая рыба. Что-то он там желал сдуру… водку-коньяк-вино-пиво-сигареты-закусь до потолка и деньги, полный холодильник, ага! Так-так… а что же было с третьим желанием? Кажись, что-то было. Но что?

У Вадима Николаевича от умственного напряжения разболелась голова: пиво не помогало ни вспомнить, ни снять ту боль. Пришлось идти откупоривать водку – организм уже был не против. Совсем не против!

После половины стакана в голове прояснилось. Воспоминание о третьем желании было нечеткое, тусклое как кино в соседнем ДК, куда Вадим Николаевич иногда ходил развлечься, самогона с киномехаником выпить. Но – было.

Зашел, значит, Вадим Николаевич в комнату с говорящей рыбой в руке, похвастаться хотел, ящики с выпивкой да деньги показать, а эти сволочи без него, оказывается, всю поллитру усидели! Озлился тогда Вадим Николаевич… ну, бывает, ну, вспыльчив, когда лишку на грудь возьмет… и сказал в сердцах: «Чтоб вы все пропали!» А рыба, помнится, еще уточнила: «Все?» А Вадим Николаевич ответил…

– Черт! – крикнул Вадим Николаевич, отбрасывая стакан и кидаясь к холодильнику: может, какая рыбина еще уцелела, не сдохла… они, рыбы, твари живучие… лед там на стенках был, толстый-претолстый.