Помните! (сборник) Асадов Эдуард
– Да, совершенно верно.
– С вами говорит генерал-лейтенант артиллерии Стрельбицкий. Вы фронтовик, и у вас есть немало славных стихов, написанных о войне. И вот мне хотелось бы рассказать вам об одном интересном юноше, который командовал батареей под Севастополем. Фамилия его была Асадчий.
И тут, к моему удивлению, собеседник мой стал рассказывать мне обо мне же самом. Честно говоря, я не сразу все это сообразил и слушал сначала со все возрастающим интересом, так как разговор шел о местах и боях, очень для меня знакомых. А когда понял вдруг, что речь-то идет обо мне, неожиданная волна тепла и благодарности залила мою душу.
– Иван Семенович, – преодолевая волнение, с трудом произнес я, – Иван Семенович… а вы меня не узнаете?
В первую минуту он удивленно умолк, а озаренный вдруг внезапной догадкой, воскликнул:
– Дорогой мой, да неужели же это ты?!
– Я, Иван Семенович… А вы помните, как мы прощались с вами там на дороге у села Мамашаи 3 мая 1944 года? Это было как раз перед самым моим ранением, меньше чем за сутки.
Он заволновался еще больше.
– Ах ты мой милый! А я же думал, что ты погиб. – Затем неожиданно, как-то совсем по-отцовски, назвал вдруг меня Эдиком: – Дорогой мой Эдик, я звоню тебе с Никитской площади и сейчас, сейчас к тебе приеду!
– Славный мой Иван Семенович, – отвечаю я, – уже ночь на дворе. Давайте как-то оба успокоимся, а завтра с утра и назначим встречу.
Так мы и порешили. И встреча действительно состоялась на следующий день. И была она такой горячей и светлой, что я просто не возьмусь ее сейчас описать! Почему она оказалась такой взволнованной? Почему мы почувствовали друг к другу столько взаимных симпатий? Не знаю, и разве можно это каким-либо образом скрупулезно объяснить?! Возможно, Иван Семенович, встречая там в Крыму, на огневых позициях, двадцатилетнего веселого, черноглазого лейтенанта, вдруг проникся к нему какими-то добрыми чувствами. Но может быть, это только мой домысел? Имея в семье одних дочерей (а мужчины, тем более военные, всегда мечтают о сыне), он, вполне вероятно, подумал, что вот этот горячий и жизнерадостный комбат вполне мог бы быть его сыном. Во всяком случае, смотрел он на меня с какой-то большой, почти отцовской симпатией. Прочитав же мои стихи и встретясь со мной после войны, был как-то глубоко взволнован и потянулся ко мне горячо и сердечно.
Что же касается меня, то такой вот горячий душевный огонь, а человек я на редкость впечатлительный, не мог не вызвать ответных благодарных и радостных чувств. Отца своего помню мало, ведь, когда он ушел из жизни, мне не сравнялось еще и шести, и с детских лет я всегда остро чувствовал отсутствие отцовского слова, отцовской поддержки, отцовских любящих глаз. Отношение же Ивана Семеновича ко мне на протяжении многих лет являло собой как раз те самые, еще не испытанные мной, настоящие отцовские чувства. Это не громкая фраза, нет. За те десять лет, что мы встречались с ним после войны, я могу с абсолютной убежденностью сказать, что не каждый отец с такой любовью относился к своему сыну, с какой Иван Семенович относился ко мне!
Я уже говорил, что на протяжении долгого периода мы жили с ним по соседству, на расстоянии менее одного квартала друг от друга. Днем мы часто говорили по телефону, а вечером в условный час он почти ежедневно приходил к моему дому, чтобы пойти со мной гулять. С каждым днем все больше и больше сближаясь, мы делились сокровенными мыслями, рассказывали друг другу о настоящем и о давнем, пережитом. И надо признаться, что нам абсолютно не мешала в этих общениях разница в двадцать с лишним лет. Напротив, каждый привносил в эту дружбу что-то индивидуальное, свое.
Рассказчиком Иван Семенович был великолепным. И всегда удивлял меня остротой и яркостью суждений, покорял большим чувством юмора. Одна из отличительных особенностей прекрасных людей заключается в том, что со временем память о них не только не тускнеет, но, напротив, с каждым днем становится все глубже, красочнее и ярче. Она обрастает все новыми и новыми подробностями и в зависимости от масштабов этого человека становится зачастую либо семейным преданием, либо легендой, либо славой. Иван Семенович Стрельбицкий, по моему глубочайшему убеждению, заслуживал всех этих трех свойств памяти.
Раз в пять лет, в четвертый и девятый год каждого десятилетия, 9 мая, в одном из лучших залов Севастополя, в Матросском клубе, помимо всех праздничных мероприятий происходит торжественная научная конференция, на которой присутствуют все наиболее уважаемые люди города и заслуженные фронтовики. Кульминационным моментом этой конференции является чтение Приказа Верховного Главнокомандующего генерала армии Толбухина по случаю освобождения Севастополя. Слушая приказ, я всегда с тайным замиранием сердца ожидаю особенно волнительных для меня строк. Идет перечисление войск и соединений, принимавших участие в героическом освобождении города.
В президиуме и в зале – генералы, адмиралы, офицеры нашей армии и флота. Почти у каждого от плеча и до плеча грудь сияет и тоненько позванивает золотом и серебром наград. И хоть каждый давно уже выучил весь этот приказ наизусть, тем не менее слушает его всякий раз словно бы заново. Чуть откинувшись на спинку стула и полуприкрыв глаза, каждый ждет того мгновения, когда назовут его армию, корпус, дивизию, полк. И вспоминает, вспоминает, вспоминает… Удивительные это минуты, минуты, когда фронтовики словно бы встречаются со своей молодостью – боевой, отважной, невозвратимой. Не так уж часто выпадает им на долю такая минута, всего только раз в пять лет. А жизнь ведь такая короткая. На прошлой перекличке их было гораздо больше. А сколько будет еще через пять лет, и еще?.. Поэтому – внимание! Прошу вас, не хлопните дверью, не скрипните стулом, не отвлеките их каким-нибудь словом… Тише, тише… Не мешайте им вспоминать…
И точно так же, как мои фронтовые побратимы, я внимательно слушаю слова приказа. Вспоминаю, волнуюсь и жду… Знакомый по военным сводкам всем пережившим войну, густой и бархатный голос диктора Левитана перечисляет названия наиболее отличившихся дивизий, полков и бригад. И по мере того, как список этот все ближе и ближе продвигается к названию моей части, я чувствую, что волнуюсь все больше и больше. Но вот, наконец, воздают должное и ей. Голос диктора гремит: «30-я гвардейская Перекопская артминометная бригада…» И всем существом своим я словно бы ощущаю грохот салюта, и в грохоте этом дань уважения моей бригаде, всем моим товарищам, а значит, и мне.
И все же главная минута моя еще не пришла. Я сижу и жду, когда назовут его имя – имя одного из самых прекрасных для меня людей – генерала Ивана Семеновича Стрельбицкого. И оттого, что в этом зале его нет и не будет уже никогда, волнение мое удваивается. И вот над притихшими рядами, над президиумом, партером и амфитеатром, раскатистый голос возвещает: «Артиллеристы генерал-майора (тогда он был еще генерал-майором) Стрельбицкого…» И при упоминании этого имени грустно и ласково улыбаются его фронтовые друзья: генерал-лейтенант Вениамин Митрофанович Домников, генералы Сергеев, Черешнюк, Карапетян, и я чувствую, как сладко и больно сжимается мое сердце.
Редкостный это был человек: крупный военачальник, в годы войны не раз бывавший в кабинете у Сталина, в быту удивительно скромный, а порой даже застенчиво-мягкий…
Вечерами мы прогуливались с ним по Украинскому бульвару от Кутузовского проспекта до набережной Шевченко и говорили, говорили, говорили… Конечно, в годы войны между нами была дистанция огромного размера: командующий артиллерией, генерал – и я, просто-напросто скромный лейтенант. И это естественно. И все-таки, если в условиях фронтовой железной субординации Иван Семенович, несмотря на свою строгость, а порой даже и суровость, умел быть и чутким и отзывчивым человеком, то теперь, в условиях самых мирных, благородство, деликатность и красота его души открывались с каждым днем все новыми и новыми гранями. Вот бывает так, хоть и редко, что отыщут друг друга в этом огромном мире две очень похожих и близких души, горячо потянутся друг к другу, и дружбу их, словно редкостный в мире сплав, ни огнем, ни стужей, ни даже временем ни разрушить, ни разбить невозможно.
Прожил Иван Семенович богатую и яркую жизнь. И рассказчиком, надо сказать, был превосходным… Мы неторопливо шагаем с ним по Украинскому бульвару. На одном его конце гул Кутузовского проспекта, на другом – веселая музыка и гудки речных пароходиков и трамваев, а посредине тихий, немолчный и ласковый говорок красавиц рябин, березок и кленов.
Я люблю слушать Ивана Семеновича и, беседуя с ним, всегда стараюсь вывести его на какой-нибудь особенно живой и интересный разговор. И он охотно идет мне навстречу, рассказывает, делится, вспоминает…
С особым волнением ведет он рассказ о подольских курсантах, моих сверстниках, совсем еще юных артиллеристах. Осенью сорок первого, когда танковая армада Гудериана, обойдя Тулу, вырвалась на шоссе, ведущее прямо к Москве, обстановка здесь сложилась для нас критическая. Нужно было перекрыть шоссе и удержать врага хотя бы на двое суток. Удержать любой ценой до подхода основных сил. И миссия эта выпала на долю молодых мальчишек, курсантов Подольского артиллерийского училища, начальником которого, в звании полковника, состоял Иван Семенович Стрельбицкий.
Безусые молодые мальчишки – их подняли по тревоге, построили на плацу и коротко объяснили задачу. А задача была почти непосильной для совсем еще не обстрелянных юных бойцов. И тому, кто неуверен и слаб, разрешили остаться. Но строй не покинул никто. И я отлично представляю, как трудно приходилось ему, начальнику училища, очень ясно сознающему весь трагизм положения, отдавать эту команду: «На плечо и шагом марш!» Слишком неравными выглядели силы в предстоящем бою. С одной стороны, могучий моторизованный кулак, танковые асы, за спиной у которых покоренная Европа, с другой – необстрелянные курсанты, вчерашние школьники, с винтовками и гранатами в руках. Да, они вскинули оружие на плечо и шагнули навстречу врагу в синюю ночь, в жаркий огонь, в свое бессмертие. Почти никто из них не вернулся назад, не увидел вновь материнских глаз, не коснулся губ девушки. Впрочем, такими молодыми были эти ребята, что и девушками-то большинство из них не успели обзавестись.
В печати, по радио, на лекциях мы часто слышим и всуе повторяем самые внушительные числа погибших, раненых и без вести пропавших солдат. От частого повторения числа эти в какой-то степени потускнели и просто примелькались в нашем сознании. А ведь за каждой, буквально за каждой единичкой этих колоссальных чисел живой человек со своей судьбой, надеждами и мечтами. У него билось в груди упругое молодое сердце. Его ждали в семье, и он кого-то любил, в кого-то верил и о ком-то скучал.
Вот и эти подольские курсанты, почти мальчики, в течение нескольких дней ставшие бесстрашными мужчинами ради счастья Родины, закрыли собой Москву и стали легендой, невыплаканными слезами матерей, весенними цветами в подмосковных полях, сухими колонками статистических цифр. Он любил этих мальчишек, написал о них проникновенную книгу, был главным вдохновителем сооружения мемориала в их честь и сделал еще очень много хорошего для того, чтобы память о них не померкла вовек.
Зимними пушистыми вечерами прогуливались мы с ним по хрустящему снежку, и Иван Семенович делился со мной своими думами, планами и рассказывал, рассказывал, рассказывал…
Вернувшись в начале 50-х годов из командировки в одно из восточных государств, где он находился не то в качестве советника, не то военного наблюдателя, Стрельбицкий был принят в Кремле Сталиным. Докладывая о грандиозных событиях, происходивших в этой стране, Иван Семенович чистосердечно рассказал о своих сомнениях по поводу одного известного политического деятеля, некоторые поступки которого находились зачастую в непонятном противоречии с теми высокими словами, которые произносил он по адресу нашей страны.
Помню, как, рассказывая мне все это, Иван Семенович вдруг остановился и воскликнул:
– Конечно, Сталин очень сложный человек. Была у него масса и плюсов и минусов, но в остроте и меткости суждений равных ему поискать… Выслушав меня, он отошел от окна, задумчиво прошелся по кабинету, затем, сощурясь, приподнял руку с трубкой и, усмехнувшись, сказал со своим обычным кавказским акцентом: «Да, я это знаю. В сущности, человек этот очень напоминает редиску. Снаружи он красный, а изнутри – белый».
Иван Семенович Стрельбицкий… Мой фронтовой батька или мой «папа Ваня», как ласково я называл его иногда про себя. Порой же, оставаясь с ним вдвоем, я тоже именовал его так. При этом он улыбался и, растроганно обняв меня, говорил:
– С удовольствием принимаю этот титул. Ты, Эдик, для меня и вправду как сын, даже еще ближе. Потому что у нас с тобой, во-первых, огромное духовное единство, во-вторых, позади много общих фронтовых дорог, ну, а в-третьих, я просто тебя люблю. Тебя и твои стихи…
Зимним вечером я медленно иду по Украинскому бульвару в Москве. Вот тихий заснеженный сквер, за ним набережная Шевченко. Вверху молчаливые тополя и звезды, внизу журчащая, еще не покрытая льдом Москва-река. Я неторопливо шагаю по знакомым местам и вдруг, оторвавшись от воспоминаний, задаю себе вопрос: что было самым главным, самым определяющим в душе и характере Ивана Семеновича? И почти тотчас же отвечаю: огромная честность, беззаветная любовь к родной стране и к людям, мужество и доброта. Его высшей радостью было приносить радость другим: кого-то поддержать, кому-то помочь, где-то восстановить справедливость.
Помню, как счастлив был он 6 марта 1974 года, явившись утром ко мне с пачкой газет. В это утро в «Комсомольской правде» напечатали его большую статью обо мне, которая называлась «Рейс сквозь смерть». И радовался он этой статье, честное же слово, даже больше, чем я.
Везде и всегда, когда бы ни доводилось ему выступать перед слушателями, он горячо и взволнованно говорил о других и почти никогда о себе. Я мог бы вспоминать о нем часами, не уставая и не останавливаясь ни на минуту. Может быть, когда-нибудь я напишу о нем книгу.
А сейчас… А сейчас я тихо иду по вечерней Москве и вспоминаю моего фронтового батьку, генерал-лейтенанта артиллерии Ивана Семеновича Стрельбицкого, человека удивительно красивой и светлой души.
Севастополь
Вечно дорогой и вечно близкий моему сердцу город. Наша дружба состоялась не в бездумный час, не под шорох ласковых волн и не в кущах мирных садов, нет! Родилась наша дружба на поле боя и в тяжкий час. И скреплена эта дружба кровью. А такая дружба тверже самой крепчайшей стали. Такая дружба навечно.
В майские дни, каждые пять лет, к торжественным датам освобождения города, а зачастую и гораздо чаще, я приезжаю сюда. Приезжаю, чтобы вновь шагнуть в свою фронтовую юность, постоять в глубоком и долгом молчании на поле боя, пройтись по улицам города, вдыхая пронизанный тонким ароматом садов и водорослей морской ветер, положить цветы к подножию обелиска Славы 2-й Гвардейской армии на Корабельной стороне, улыбнуться рассветным лучам в Стрелецкой бухте у Херсонеса, а потом возложить цветы и низко склонить голову перед Вечным огнем на Сапун-горе в память о погибших товарищах и друзьях.
Севастопольцы удивительно светлые и чуткие люди, и они свято хранят память о тех, кто сражался за этот город. А больше всего о тех, кто отдал за него свою жизнь. Здесь, на Сапун-горе, находится Музей героической обороны и освобождения Севастополя, где торжественно хранятся простые и вместе с тем бесценные реликвии тех боевых и немеркнущих лет.
Здесь не забыта и моя фронтовая судьба. И я всеми нервами слышу, как методисты-экскурсоводы Нина Ананьевна Неврова и Алла Александровна Носова, ведя по залам группы экскурсантов, говорят:
– А вот этот стенд посвящен одному из освободителей города, бывшему командиру гвардейских минометов, поэту-фронтовику Эдуарду Асадову. Вот его полевая сумка, которая была с ним в тот день, когда он был ранен, фотографии, книги…
Пусть не посчитают меня нескромным за то, что позволил себе упомянуть об этом стенде. Нет, я абсолютно далек от таких чувств. Просто считаю для себя высочайшей честью быть удостоенным внимания и памяти моих друзей-севастопольцев. И здесь, на Сапун-горе, в торжественном молчании, как солдаты в строю, застыли танки, пушки, самоходные орудия, минометы.
Особенно волнуют меня встречи с «катюшами» – боевыми установками М-13 и М-30. Прихожу к ним, словно к живым людям, как приходят к боевым и дорогим друзьям, с которыми пройдено столько нелегких дорог. Раньше уже говорилось о том, с каким волнением встретился я в послевоенные годы здесь в Крыму со старым грузовичком «ЗИС-5». Однако волнения эти ни в какое сравнение не идут с той острой, обжигающей почти до слез трепетной радостью, которую я испытал в мирные дни, впервые подойдя вот здесь, на Сапун-горе, к «катюшам».
Вот спарки, или, как их еще называют, направляющие, на которых я десятки, сотни, а может быть, и тысячи раз устанавливал и закреплял ракетные снаряды. Вот до боли знакомая и привычная мне консоль с корзинкой панорамы. Вот бронещит, подъемный и поворотный механизмы… Все-все до такой степени привычно и знакомо, что даже перехватывает дыхание!..
И мне кажется, нет, я даже почти уверен, что они все чувствуют и взволнованы сейчас этой встречей не меньше, чем я. И когда бы я ни приехал в Севастополь и сколько бы раз ни пришел сюда, острота впечатлений не стирается, не гаснет. Она остается такой же горячей и трепетной, как всегда.
Севастополь! Мой замечательный, гордый город, высокая слава нашей страны! И самое главное, что это не патетика и не громкие слова, – это история, правда, жизнь. И стоя здесь, на Сапун-горе, под торжественным майским солнцем, вновь и вновь вспоминаю моих боевых друзей – тех, кому не удалось дошагать до Дня Победы и дожить до этих радостно-мирных дней: Костю Кочетова, Колю Пермякова, старшину Фомичева, Володю Миронова, Германа Шангелая и еще многих и многих других. С горячей нежностью вспоминаю и моего «фронтового батьку», командующего артиллерией 2-й Гвардейской армии генерал-лейтенанта Ивана Семеновича Стрельбицкого. И возлагая цветы к подножию Вечного огня, я мысленно повторяю их дорогие и светлые имена.
Севастополь! Да, я люблю этот город. Люблю горячей, негасимой любовью – и не только за его высокую славу и мужество, и не только за овеянные ветром истории площади, проспекты, форты и бастионы, и не только за могучий флот, которым гордится наша страна и на кораблях которого я такой частый гость, – я люблю его за жителей города, да, прежде всего за замечательных севастопольцев, о которых должен сказать еще несколько слов.
Люди здесь удивительные! Когда я брожу по улицам города, то у меня такое ощущение, что нахожусь среди близких и родных людей. Со мной здороваются, спрашивают о делах, планах совсем незнакомые люди. Впрочем, почему незнакомые? Абсолютно знакомые. Ведь они севастопольцы!
Вот три девчонки подбежали на площади Ушакова:
– Эдуард Аркадьевич, мы студентки из Приборостроительного. Спасибо вам за синее небо над головой, за Севастополь, за стихи! Пожалуйста, приходите к нам в институт!
А вот группа моряков на Графской пристани. Улыбаются, окружили:
– Эдуард Аркадьевич, извините, что беспокоим. Завтра мы уходим в море. Разрешите нам просто пожать вам руку. Счастья вам и долгих, долгих лет.
И заторопились куда-то дальше.
А вот мой давний-давний знакомый, капитан второго ранга, журналист Боря Гельман:
– Эдуард Аркадьевич, редакция газеты «Флаг Родины» приглашает вас хоть на десять минут на дружеский разговор. Сказали, что если я возвращусь без вас, то просто не пустят меня в редакцию. Так что уж, пожалуйста, не подведите, а то они, злыдни, чего доброго, и вправду не впустят.
Шофер такси. Зовут его Виктор Иванович, фамилии я не спросил. Когда я, подъехав к музею на Сапун-горе, хотел расплатиться, неожиданно отрицательно затряс головой:
– Какие деньги, да что вы! Со мной ехал Эдуард Асадов, я же об этом рассказывать буду. Это вам спасибо, а вы деньги…
А когда я все-таки настоял на своем, вздохнул:
– Ну ладно, что с вами делать. Жаль вот, что книжки вашей у меня с собой нет. – Вынул водительские права: – Если можно, распишитесь хоть здесь. Большой вам удачи!
И вот такая сердечность, такое тепло повсюду, буквально на каждом шагу. И говорю я об этом не гордости ради, абсолютно нет, а ради радости большой и высокой. Ведь для них я не только поэт, а еще и воин, сражавшийся за Севастополь, – значит, близкий человек, свой, почти родственник. И в какие бы края ни забросила меня беспокойная творческая судьба, я всегда и всюду помню о вас, дорогие мои севастопольцы!
Всех ярче, всех жарче вы запомнились мне весной 1984 года. 9 мая – ровно сорок лет со дня освобождения Севастополя. Этот праздник не забуду я до конца своих дней. Раз в пятилетие в майские дни к датам, кончающимся на четверку и девятку, со всех концов Советского Союза приезжают в Севастополь фронтовики. Приезжают, чтобы со слезами на глазах, радостно и взволнованно обнять своих старых друзей-однополчан, чтобы пройтись по улицам города и возложить цветы к обелискам и могилам тех, кто не дожил до мирных победных дней.
7 и 8 мая группами и в одиночку они посещают памятные места, оживленно вспоминают события минувших лет: «А помнишь?.. А помнишь?.. А помнишь?..» И радуются похорошевшим улицам, новым зданиям, прекрасным и могучим кораблям. И ко всей этой светлой радости прибавляется лишь одна капелька грусти: время не ждет, оно беспощадно. И с каждым пятилетием приезжает их сюда все меньше и меньше. Фронтовики смыкают ряды. Они держатся твердо. Но боль утрат не изгладить, не забыть, не стереть. А тем, кому выпало еще жить на земле, нужно и за себя, и за них сделать массу очень важных и необходимейших дел: воспитывать, отдавать весь свой ум, знания и опыт молодым, тем, кому строить и охранять завтрашний день страны.
И вот 9 мая. День нашей общей Победы. А для севастопольцев это двойной праздник. Это еще годовщина освобождения города. В 8 утра на площади перед Домом офицеров собираются фронтовики. На этот раз их пришло сюда около шести тысяч. Не так уж мало. Впрочем, увы, и не очень-то много… В общей сложности полдивизии от целого фронта. Ну и пусть, ничего! Поседевшие головы гордо вскинуты вверх, на каждой груди от плеча до плеча горят, пылают и звенят фронтовые ордена и медали. С боевыми, видавшими виды и опаленными в сражениях знаменами они строятся по армиям, дивизиям и полкам. И пусть нынче в «армии» вместо пятидесяти тысяч всего только две тысячи человек, а в «полку» полтораста или того меньше, – внушительность и торжественность шествия все равно те же. Звучит музыка марша. Построившись в колонны, фронтовики шагают вперед. Их ровно шесть тысяч. Они идут на площадь Нахимова, где состоится торжественный митинг.
Предвижу несколько удивленные вопросы: «Шествия ветеранов? Митинг? Это все, конечно, хорошо, превосходно. Но что же тут необычного? В общем-то, вполне знакомые вещи».
Подождите, друзья мои, не торопитесь, и вы поймете меня до конца. Замерли на площади Нахимова колонны фронтовиков. С трибуны через мощные усилители гремят над просторами площади и примыкающих улиц взволнованные и горячие речи. Выступают маршалы, адмиралы, солдаты, партийные работники, рабочие и студенты.
И вот наступает самая торжественная минута: Минута молчания в память о тех, кто погиб, кто отдал свою жизнь за этот мирный день, за бездонное синее небо, за красоту, за цветы… Все, кто стоит на трибуне, на площади, на бульварах, на проспектах и улицах, короче говоря, весь город опускается на одно колено. Над головами плывет траурная мелодия. У многих в глазах стоят слезы. В суровой печали бьются сердца… Словно ветер пролетел по рядам:
– Прошу встать!
И усиленная множеством репродукторов команда:
– К торжественному маршу! Побатальонно! На одного линейного дистанция! Первый батальон прямо! Остальные направо! Шагом марш!
На площадь выплескивается могучая медь оркестра. Вздымаются ввысь развернутые знамена. Построившись по армиям, дивизиям и полкам – двинулись по улицам Севастополя фронтовики. А что произошло потом, не высказать даже словами! Все жители Севастополя, все, от мала до велика, выстроились в несколько рядов вдоль центральных улиц, по которым шагали фронтовики. Над всеми проспектами и площадями, над набережными и бульварами, над палубами боевых кораблей грохочет горячая музыка марша.
Я вместе с генерал-лейтенантом Вениамином Митрофановичем Домниковым возглавляю шествие 2-й Гвардейской армии. Мы идем с ним, взявшись за руки, и за нами несут боевые знамена, а дальше колонны, колонны фронтовиков… Музыка широким прибоем бьется в стены домов и разлетается музыкальными брызгами. Колонны идут вперед, а вокруг творится что-то невообразимое: все возбужденно кричат, приветственно машут руками, фронтовикам дарят цветы, нет, не дарят, их просто забрасывают цветами, цветов так много, что они будто бы душистой стеной падают прямо с неба. В руках букеты, на плечах цветы, люди вынуждены шагать прямо по цветам, по сирени, гвоздикам и розам. Со всех сторон грохочут аплодисменты. С тротуаров скандируют: «Слава! Слава! Слава!» Со всех сторон в слезах бросаются женщины, обнимают, целуют, протягивают детей.
Думаю, что никогда никаких римских триумфаторов не встречали так, как встречали и приветствовали севастопольцы своих фронтовиков. С двух сторон в несколько рядов живые шпалеры людей. И так на всем протяжении от площади Нахимова до Сапун-горы. По радости, по бурному накалу чувств создавалось впечатление, что нет никаких сорока лет, что Севастополь освободили только вчера, даже сегодня, может быть – час назад! Генерал Домников отнюдь не сентиментальный человек, но я чувствую, как вздрагивает сейчас от напряжения его рука, как дрожит от волнения голос. Да и все, все, кто идет сейчас по улицам, не в силах сдержать слез.
И сколько бы я ни прожил еще на земле, этого бурного шквала музыки, цветов, горячих слов, слез, радостных криков, улыбок и любви не забуду уже никогда!
Спасибо вам, друзья севастопольцы, великое вам спасибо!
1978–1987 годы
Читать бесплатно другие книги:
