Когда исчезли голуби Оксанен Софи

Пролог

1948 Западная Эстония Эстонская ССР, Советский Союз

Мы подошли к могиле Розали, опустили полевые цветы на окутанный лунным светом травяной холм, постояли в тишине, разделенные цветами. Я не хотел, чтобы Юдит уходила, не хотел отпускать ее, и поэтому мне пришлось сказать то, что в данной ситуации говорить совсем не стоило:

— Мы никогда больше не увидимся.

Мои слова прозвучали сухо и резко, и я увидел блеск наполнивших ее глаза слез, тот самый блеск, что так часто обескураживал меня и превращал мой разум в кораблик из березовой коры, легко уносимый ветром. Вот и сейчас он раскачивался на волнах, поднимающихся в ее глазах. Может, я хотел справиться с собственной болью и поэтому произнес это так безлико, решил быть черствым, чтобы она по дороге проклинала меня и мою бесчувственность, а может, надеялся увидеть последнее доказательство того, что она не хочет уезжать — я никогда не знал, что она на самом деле чувствует, хоть мы столько пережили вместе.

— Ты жалеешь, что взял меня с собой после всего, что случилось? — спросила Юдит.

Я испугался ее прозорливости, обескуражено вытер шею. Она успела постричь меня еще вечером, волосы попали за шиворот и щекотали кожу.

— Ничего, я понимаю, — сказала она.

Я не стал возражать, хотя мог бы. Не считал, что без нее в лесу было бы легче. Лишняя обуза, как говорили мужики. Но я не мог не забрать ее в лес, узнав, что она бежала из Талина, когда русские подошли совсем близко, и укрылась в доме АРМов. Там было небезопасно, в лесу надежнее. Она была словно раненая птичка на ладони, слабая и чуть живая. Неделями жила в состоянии постоянного напряжения. Лишь после того, как наш фельдшер погиб в сражении, мужики разрешили госпоже Вайк прийти помочь нам, нам и Юдит. Мне в очередной раз удалось ее спасти, но как только она вступит на синеющую перед нами дорогу, я больше не смогу ее защищать. И тут мужики, конечно, правы: место женщин и детей — дома, Юдит должна вернуться в город. Кольцо вокруг нас сжималось, в лесу становилось опасно. Я следил краем глаза за выражением ее лица: она смотрела на дорогу, по которой ей предстояло идти, рот был приоткрыт, она всеми силами втягивала в себя воздух, а выдыхала холод и дрожь, которые, казалось, вот-вот заставят меня поменять решение.

— Так будет лучше. Лучше для всех нас. Ты вернешься к той жизни, от которой ушла, — сказал я.

Часть первая

Тогда охранник Марк подтащил их поодиночке к краю рва и расстрелял из пистолета.

12 000. Материалы судебного процесса над фашистскими убийцами Юханом Юристе, Карлом Линнасом и Эрвином Виксом, проходившего в Тарту 16–20 января 1962 года. Составители Карл Леммик и Эрвин Мартинсон. Перевод с эстонского. Таллин, Эстонское государственное издательство, 1962

1941 Северная Эстония Эстонская ССР, Советский Союз

Шум нарастал, но я знал, что ждет меня за деревьями. Я посмотрел на свои руки, они не дрожали. Через мгновение я уже буду бежать в сторону приближающейся автоколонны и забуду про Эдгара и его нервы. Краем глаза я видел, как он трясущимися руками теребит галифе, а его лицо приобретает не подходящий для сражения цвет. Совсем недавно все мы проходили обучение в Финляндии, и я заботился об Эдгаре как о малом ребенке, но на фронте все было иначе. У нас было задание. Здесь. Скоро. Сейчас. Я побежал. Ручные гранаты больно били по бедрам, я подхватил одну из них, и мои пальцы отправили ее вращаться в воздухе. Рубашка финской армии, полученная нами на острове, все еще ощущалась как новая, и это придавало сил. Скоро все мужчины моей страны будут носить только эстонскую форму, и никакую другую, ни завоевателей, ни союзников, только свою. Это наша цель, мы хотим получить назад свою родину.

Я слышал, как другие бегут за мной следом, как земля прогибается под нашими ногами, и рванул еще быстрее в сторону нарастающего гула моторов. Я чувствовал запах вражеского пота, во рту нарастал вкус ярости и железа, в моих сапогах бежал кто-то другой, тот же бездушный воин, который в недавнем бою спрыгнул в ров и бросал гранаты в бойцов истребительного батальона, чека, пружина, бросок, это был кто-то другой, чека, пружина, бросок, и этот кто-то бежал навстречу реву моторов. Все наши автоматы смотрели в сторону автоколонны. Их оказалось больше, чем мы думали, бесконечно много, русских и бойцов-истребителей с эстонской выправкой, и у них бесконечно много машин и оружия. Но мы не испугались, испугались враги, в нашем лице бежала ненависть, и бежала она с такой силой, что противники на мгновение остановились, колеса их грузовика прокручивались впустую, наша ненависть сковала наших врагов, и тогда мы открыли огонь; я бросился вместе со всеми к грузовику, и мы перебили их всех.

Мышцы рук дрожали от вылетающих пуль, запястья гудели от тяжести бросаемых гранат, но постепенно я осознал, что все кончено. И только когда мои ноги привыкли к стоянию на месте, а гильзы больше не падали дождем на землю, я вдруг понял, что окончание боя не несет в себе тишины. Оно приносит гул — шорох червей, жадно поднимающихся из-под земли к мертвым телам, поспешный шепот приспешников смерти, стремящихся к свежей крови. Оно приносит вонь — тяжелый дух, исходящий от испражнений и смердящей желудочно-кислотной блевоты. Яркий свет ударил в глаза, пороховой дым рассеивался, и казалось, что на краю облака появилась яркая золотая повозка, готовая забрать всех павших с собой, наших, бойцов-истребителей, русских, эстонцев — всех в один кузов. Я прищурился. В ушах гудело. Я видел, как мужики тяжело вздыхают, вытирают пот со лба, качаются на месте, словно деревья. Я старался взглянуть на небо, на сверкающую повозку, но стоять, опираясь на покореженный грузовик, мне не позволили. Самые проворные уже действовали, словно купцы на рынке: надо было собрать оружие у убитых, только оружие, пояса и ленты с патронами. Мы обшаривали мертвые тела, подергивающиеся конечности. Я снял патронташ с вражеского пояса, как вдруг в мою лодыжку кто-то вцепился. Хватка была на удивление крепкой и потянула меня к хрипящему у самой земли рту. Колени подвели меня, и, не успев прицелиться, я рухнул рядом с умирающим, в таком же беспомощном состоянии, как и он сам, уверенный, что мой час пробил. Однако взгляд парня не был направлен на меня, с трудом выговариваемые слова были обращены к кому-то другому, к кому-то близкому, я не понял его слов, он говорил по-русски, но голос его был таким, каким мужчины разговаривают только со своими невестами. Я бы понял это, даже если бы не увидел фотографии в его грязных пальцах и белого подола на фотографии, который теперь был окрашен кровью любимого, палец закрывал лицо девушки. Резким движением я выдернул ногу из его руки, и жизнь погасла в его глазах, где за мгновение до этого я увидел себя. Я заставил себя встать, надо было идти дальше.

Как только оружие было собрано, вдали снова послышался шум моторов, и сержант Аллик дал приказ к отступлению. Мы предполагали, что истребительный батальон подождет подкрепления, прежде чем пойти в новое наступление или искать лагерь, но так он это дело не оставит. Наши пулеметчики уже добрались до края леса, когда я увидел знакомую фигуру, скачущую на теле убитого, — Март. Его ноги успели проломить череп, мозги смешались с грязью, а Март все бил, бил и бил, словно хотел пробить прикладом дырку до самой земли. Я подбежал к нему и с силой влепил ему затрещину, что заставило его выпустить автомат из рук. Март стал отбиваться, ничего не видя вокруг, не узнавая меня, рычал на невидимого противника и беспорядочно рубил руками воздух. Мне удалось связать его ремнем, который я вытащил из собственных штанов, и привезти к перевязочному пункту, где все срочно собирали инструменты. Я прошептал, что хорошо бы приглядеть за этим парнем, и постучал по виску. Фельдшер взглянул на бушующего Марта, на появившуюся в уголках рта пену и кивнул.

Сержант Аллик поторапливал нас, выхватил у кого-то из рук фляжку с алкоголем и закричал, что эстонцы не сражаются во хмелю, в отличие от русских Иванов. Я стал искать Эдгара, я подозревал, что он струсил и убежал, но кузен сидел на камне, закрыв рукой рот, и лоб его был мокрым от пота. Я взял его за плечо, и, когда убрал руку, он стал яростно тереть грязным носовым платком то место, которого коснулась моя запачканная кровью ладонь.

— Я на это не способен. Не обижайся.

Неожиданное отвращение поднялось во мне, я вспомнил, как мать прятала кофе и тайком варила его Эдгару, не мне. Я встряхнул головой. Надо было собраться, забыть кофе, забыть Марта и то, как я вдруг почувствовал себя тем мужиком, которого увидел в его помешавшемся взоре, тем мужиком, что в моих сапогах бежал в бой. Надо забыть неприятеля, вцепившегося в мою ногу, в глазах которого я узнал себя, забыть то, что я не увидел себя во взгляде сержанта Аллика. Ни во взгляде фельдшера. Никого из тех, кто, как я и предполагал, дойдет до конца. Это было уже третье сражение после моего возвращения из Финляндии, я все еще был жив, на моих руках была вражеская кровь. Откуда вдруг взялись эти сомнения? Почему я не узнал себя в тех, кто, я был уверен, доживут до мирного времени?

— Собираешься ли ты искать наших или останешься здесь и будешь сражаться? — спросил Эдгар.

Я отвернулся к деревьям. У нас было задание: ослабить захватившую Эстонию Красную армию, передавать сведения о продвижении армии союзникам в Финляндию. Я хорошо помнил, как мы с удовольствием переодевались в новую финскую военную форму и по вечерам распевали в строю Saa vabaks Eesti meri, saa vabaks Eesti pind [1] . После возвращения в Эстонию мое подразделение успело перерезать лишь несколько телефонных линий, после чего радиосвязь прекратилась, и мы решили, что будет полезнее, если мы объединимся с другими бойцами. Сержант Аллик показал себя очень решительным, лесные братья продвигались вперед с неимоверной скоростью.

— Беженцам необходимо прикрытие, — прошептал Эдгар. Он был прав. Двигающуюся под сенью леса группу сопровождало много хороших мужчин, но двигались они все же медленно, так как единственный возможный путь пролегал через болото. Мы сражались как безумные, чтобы дать им чуть больше времени, чтобы задержать неприятеля, но было ли этого достаточно? Эдгар почувствовал, как скачут мои мысли. Он добавил: — Кто знает, как там дома. От Розали нет вестей?

Я покачал головой прежде, чем успел даже подумать об этом, и отправился доложить, что мы уходим прикрывать беженцев, хотя я был уверен, что Эдгар придумал все это, чтобы избежать нового наступления и тем самым спасти собственную шкуру. Но кузен знал и мое слабое место. У нас у всех остались дома невесты и жены, но только я искал в моей женщине причину не ходить в бой. Я заверил себя, что мой выбор очень честный, даже разумный.

Капитан счел наш уход хорошим решением. Несмотря на это, пока мы шли, я все время чувствовал себя потерянным. Возможно, оттого, что слух все еще не вернулся в левое ухо или, может, последние слова неприятеля своей невесте все еще эхом отдавались в моей голове. Казалось, что все случившееся было неправдой, но запах смерти так и не сошел с моих рук, хотя я долго мыл их в попавшемся по пути ручье. Линии на ладони — жизни, сердца и ума — были все такими же, темно-коричневыми, засохшая кровь проникла глубоко в плоть, и я по-прежнему шел рука об руку с мертвецами. Время от времени я вспоминал, как ноги мои бежали в сражении, как руки, не колеблясь ни минуты, нажимали на курок, выпуская автоматную очередь, а когда закончились патроны, схватились за пистолет, а после этого бросали подобранные с земли камни и наконец разбили голову красноармейца о крыло грузовика. Но все это был не я, а тот, другой.

Они отправили нас в тыл Красной армии, снабдив несколькими гранатами, пистолетами и нерабочим радиоустройством. Всё. У нас не было даже нормальной карты Эстонии. Они отправили нас на убой, это точно. И несмотря на это, я продолжал выполнять приказы и запретил себе сомневаться. Как будто нас ничему не научили прошлые столетия, когда балтийские бароны драли с нас живьем шкуру.

До поездки на остров Стаффан я собирался примкнуть к отрядам Зеленого капитана, готовить диверсии. Но планы мои изменились, когда меня позвали принять участие в обучении, которое проводила Финляндия, море к тому времени замерзло и предоставило нам легкий путь через залив. Я решил, что это знак судьбы; в рядах лесных братьев царили такая бесшабашность и легкомыслие, с которыми ни войну не выиграть, ни оккупантов не прогнать, ни родных из Сибири не вернуть, ни дома не отвоевать. Я считал деятельность Зеленого капитана слишком рискованной — он носил в нагрудном кармане блокнот, куда заносил сведения обо всех своих бойцах и подробно записывал планы вылазок и подземных ходов. Мои сомнения подтвердились после разговора с дочерью Марта. Она рассказала, что истребительный батальон нашел продуктовые книги ее матери, куда она старательно записывала, кто и когда обедал у них, поскольку Зеленый капитан пообещал, что впоследствии все затраты будут ей возмещены. Теперь же дом Марта являл собой дымящиеся развалины, сам он лишился разума, а его дочь бредет где-то впереди нас вместе с другими беженцами. Часть лесных братьев, сведения о которых нашли в продуктовых книгах, были уже расстреляны.

Я понимал, что эти года все хотели вспоминать с чистой совестью, потом, когда Эстония снова станет свободной, а для доказательства законности и справедливости поступков потребуются свидетельства. Однако хорошее поведение было чем-то недоступным для нас, большевистские меры показали, что наша страна и наши дома находятся во власти людей необразованных. И все же вслух капитана никто не осуждал. Как человек начитанный, герой Освободительной войны, он знал о сражениях гораздо больше, чем я, и в его учении было много мудрости. Он инструктировал молодежь, учил стрелять, работать на аппарате Морзе и заботился о том, чтобы самое необходимое для леса умение — бег — отрабатывался по многу раз на дню. Если бы не привычка Зеленого капитана старательно заносить все в свой блокнот, я, скорее всего, остался бы в его отряде в Эстонии. Точнее, если бы у его людей не было фотокамеры. Я провел с ними некоторое время, и однажды утром все заговорили о групповой фотографии. Один незнакомый мне боец уклонился от этого, и я последовал его примеру, сказал, да чего там, все равно я к группе вашей не отношусь. Парни позировали перед землянкой, опираясь друг другу на плечи, с ручными гранатами на поясе, кто-то, кривляясь, засунул голову в граммофон. Перед ними поставили рюкзак, полный денег коммунистов из сейфа мэрии, тех денег, которые еще накануне Зеленый капитан раздавал служащим мэрии пачками, понимая, что его все равно обвинят в краже со взломом. “Берите, не стесняйтесь, — говорил он, — это рубли, конфискованные у Советского Союза, они должны вернуться к гражданам”.

Капитан стал легендой при жизни, мне таким никогда не стать, да и не хотел я быть героем. Можно ли считать это слабостью? Чем я лучше, чем Эдгар?

Розали гордилась бы фотографиями, сделанными как на учебном острове, так и в отряде Зеленого капитана. И все же я не хотел повторять ошибок капитана и поэтому сопротивляющимися пальцами разорвал на мелкие кусочки даже фотокарточку Розали. Ее взгляд всегда утешал меня в минуты отчаяния, и я знал, что в тот момент, когда жизнь потечет из моих жил в землю, Розали понадобится мне, она нужна была мне уже сейчас, когда мы пробирались сквозь камни и мох, оставив позади наших боевых братьев, мне нужен был ее взгляд. Плетущийся позади меня Эдгар никогда не носил при себе каких-либо воспоминаний о своей жене. Когда он появился в лесной избушке, где я ждал отправки в Финляндию, то сразу дал понять, что о его возвращении в родные края никто не должен знать. Забота армейского дезертира о своих близких была вполне оправданной, о слабых нервах матери было известно многим. И все же я не мог представить себе, что поступил бы так же, не сообщив ничего Розали. Я слышал тяжелое дыхание Эдгара у себя за спиной и не мог понять, почему он хочет, чтобы его жена верила в то, что он все еще служит в Красной армии. Я хотел поскорее увидеть Розали, Эдгар же ни словом не обмолвился о том, чтобы встретиться с женой. Я даже стал подозревать, не собирается ли он подло бросить ее, может, нашел себе новую подружку, где-нибудь в Хельсинки. Эдгар часто отлучался по собственным делам, засиживался в ресторане “Клаус Курки”. Но, вопреки моим подозрениям, его взгляд никогда не был затуманен женщиной, да и водкой он не очень-то увлекался, не то что мы все, и доказательством тому было его вечно свежее дыхание по возвращении. Эдгар носил ту же бесплатно выданную нам спортивную одежду, хотя и кривил рот по поводу ткани и фасона. Но в таком костюме уж точно не пойдешь на прогулку с дамой, да и развлечь ее на предоставляемые нам в день двадцать марок тоже вряд ли получится, не говоря уж о публичных домах. Денег едва хватало на табак, носки и самое необходимое.

На Эдгара смотрели с недоверием, считали его не таким, как все, я даже боялся, что его отправят с острова восвояси без всякого задания. Именно поэтому я действительно много помогал ему, особенно после того, как он прикладом рассек себе глаз и боязнь стрельбы переросла в панику. В то же время я удивлялся, как же он справлялся в Красной армии и откуда у него появился столь плотный жирок на животе, ведь вряд ли армию снабжали одним лишь маслом и белым хлебом. Правда, на острове умасленный сливками живот быстро пропал, в Финляндии все было по карточкам.

Эдгару многое прощалось, так как он был прирожденный оратор. Когда из генералитета Финляндии стали присылать лекторов, он наконец-то смог продемонстрировать свое глубокое знание Красной армии, отточенное владение русским языком и даже попытался научить других прыгать с парашютом, хотя сам ни разу так и не прыгнул. Вечера он проводил, корпя над поддельными документами, необходимыми для возвращения в Эстонию, мне он рассказывал о формировании идеальной группы, основа которой будет заложена на острове. Я слушал его вполуха, в отличие от других я давно привык к тому, что мой кузен вечно что-то выдумывает. Другие же слушали его с предельным вниманием — свободного времени у нас было предостаточно, обычно оно тратилось на подробное обсуждение каждой встреченной лотты [2] , словно это была сама прародительница Ева. Я проводил время, думая о Розали и весеннем севе. Мы узнали о депортациях в июне. Об отце я не слышал ничего с того дня, как его задержали в прошлом году. Мать тогда плакала и говорила, что отцу стоило бы спеть “Интернационал”, да снять шапку, пока поют, да попридержать язык на собрании, да не противиться национализации, но я знал, что отец все равно бы не смог. В результате Симсоны потеряли дом, сын ушел в лес, а отец оказался в тюрьме. Он стал показательным примером — предупреждением для остальных. При этом людей успокаивали, что землю отбирать не будут, но кто же поверит большевикам.

Эдгара положение Симсонов не сильно тревожило, хотя именно наша семья заплатила за его обучение, за все те школы, о которых Эдгар теперь с упоением рассказывал всем остальным, о студенческой жизни в Тарту и всякое такое, а студентов в наших рядах было гораздо больше, чем фермеров. О том, каким узким был круг виденной ими жизни, можно было судить, наблюдая, как Эдгар и другие студенты посмеивались над всем, что считали примитивным. В их устах слово “необразованный” было ругательством, и свое отношение к человеку они строили исходя из того, проучился он три класса или больше. Иногда их речи звучали так, как будто они до одури начитались английских шпионских романов и теперь уверены, что прошедшие обучение на острове Стаффан в считаные дни разберутся с Красной армией. Эдгар проповедовал эту мысль активнее всех. Я решил для себя, что это связано с жаждой приключений, трусов в нашей команде не было, и это вызывало доверие, я перестал думать о том, что выйдет из всей этой затеи. Основные этапы были одинаковы для всех, все выучились на радистов, все отрабатывали азбуку Морзе, и хотя заряжал Эдгар долго и неумело, но отстукивал он своими шелковыми пальцами очень ловко, до ста знаков в минуту, тогда как мои руки были гораздо больше приспособлены для плуга. В самых важных вопросах и в надеждах на англичан мы, к счастью, были согласны.

1941 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

Зерновые склады горели, и в небе вырастали столбы дыма. Автобусы, грузовики и легковые автомобили заполнили дороги, все спешили, колеса торопились не меньше людей. Взрыв! Огонь противовоздушной обороны. Осколки словно ливень. Юдит сидела, открыв рот, в углу на кухне своей матери, которая сбежала в деревню к сестре Лийе, оставив Юдит ждать бомбу в одиночестве, бомбу, которая всему положит конец. Дороги, ведущие из Талина в Нарву, забиты повозками эвакуирующихся, говорят, даже образован специальный комиссариат — по эвакуации скота, по эвакуации зерна и чечевицы, по эвакуации чего угодно — большевики хотели всё увезти с собой, всё до последнего, даже половинки картошки, лишь бы ничего не оставить ни немцам, ни эстонцам. Солдатам было приказано опустошить поля. Всё в сторону Нарвы, всё в сторону портов. Взрыв.

Юдит прижала ладони к ушам, так сильно, как только смогла. Она уже свыклась с тем, что город будет разрушен прежде, чем сюда придут немцы, но надеялась, что ее час пробьет в более будничной атмосфере, что последние, услышанные ею звуки будут звон чайной ложечки о блюдце, легкое перекатывание шпилек в шкатулке, приглушенный стук кувшина с молоком, поставленного на стол. Птицы! Их песни! Но люфтваффе и зенитные пушки поглотили всех птиц, она никогда больше не услышит их пения. Ни рычания собак. Ни мяуканья кошек, ни карканья ворон, ни странных стуков сверху, ни детских голосов снизу, ни топота ног посыльного мальчика, ни скрипа тележки, ни грохота жестяного ведра, когда соседка ударяется головой о притолоку прямо под окном Юдит. Носить ведро на голове не так уж глупо, Юдит тоже примеряла ведро, правда, дома и тайно от всех, позировала перед зеркалом и думала, почему модистки до сих пор не придумали шляп, которые можно было бы носить поверх небольшого ушата или ведра. Успех был бы обеспечен. Все женщины, словно дети, неисправимые чудачки, для защиты их голов нужны именно такие причудливые штуки, как ведра-шляпы. Но теперь звуки жестяного ведра уже остались в прошлом, там, где еще были будни. Будни, не отмеченные утратами и не окрашенные в красный цвет большевиками, обычные будни, со всеми их будничными звуками. Еще весной брат помог Юдит переехать к матери, на улицу Валге-Лаэва [3] , так, на всякий случай, но, несмотря на это, дни следовали один за другим, хотя брата с женой забрали в июне, и с тех пор Юдит ничего не слышала ни о Йохане, ни о золовке, а в доме Йохана поселились чужие важные люди из комиссариата. Муж Юдит был мобилизован в Красную армию и того раньше. Жившую этажом ниже, под матерью, Элису осудили за контрреволюционную деятельность — ее обвинили в том, что она знала, что Карин, снимавшая у нее квартиру, собиралась бежать из страны. Юдит тоже допросили по делу Карин. Но даже после этого дни по-прежнему сменяли друг друга и превращались в будни, что само по себе все равно было лучше, чем эти вот дни зачистки. Розали жила в деревне у тети Леониды и продолжала доить коров, несмотря на то что семья ее жениха подверглась террору: у Симсонов отобрали дом, отца Роланда арестовали, а его матери пришлось переехать к Розали. За это Юдит была очень Розали благодарна. Она сама не вынесла бы жизни со свекровью даже в такое бедственное время, у нее не было такого терпения, как у Розали. Если бы муж Юдит узнал о том, что произошло, он получил бы еще один повод к обвинениям, его мамуля не заслуживает такого равнодушия со стороны его жены. Может, и нет, но Розали ухаживала за свекровью гораздо лучше, чем Юдит, и наверняка вскоре наполнит дом маленькими детишками, к большой радости свекрови. Но Юдит этого уже не увидит.

Она стала думать, какие образы и какие звуки она хотела бы поднять из глубин прошлого, чтобы вновь прочувствовать их напоследок, перед тем как все закончится. Может быть, день из детства, Розали и доносящиеся из кухни звуки, мгновение, которое прозвучало бы так же, как все обычные утра мирного времени, когда день обещал быть таким же, как вчера, день, когда стоящий под окнами мамы фанерный стул Лютера со скрипом ехал по полу, и этот скрип раздражал Юдит, день, когда в голове у Юдит не было никаких важных мыслей и даже такие ничтожные вещи выводили ее из себя. Хотя, возможно, она хотела бы вспомнить перед смертью то время, когда она была еще незамужней девушкой, когда не было на свете ничего более возбуждающего, чем завернутое в шелковую бумагу платье в коробке, платье для будущего сватовства… О муже она не хотела бы думать ни в коем случае. Она закусила губу — муж не выходил у нее из головы, как она ни старалась. Если бы озаривший вдруг комнату взрыв пришелся на ее дом, мысль о муже стала бы ее последней мыслью. Новый взрыв заставил мышцы вздрогнуть, но сами бомбы ее уже не пугали, она даже не прятала голову в колени.

Мысль о том, что она будет погребена вместе с городом, возникла у нее за день до отъезда матери и так прочно засела там, как будто ни о чем другом она никогда и не мечтала. Таллин она любила, а свою свекровь нет, свекровь же жила теперь в доме Армов. Именно туда пыталась заманить ее мать, вся семья была теперь под крылом тети Леониды, и в такие дни надо держаться за своих близких.

— Слава богу, твой отец не видит всего этого. Что ж, поделим лишние рты, пусть одна моя сестра возьмет к себе меня, а другая тебя. Ненадолго. И, Юдит, прошу тебя, постарайся не ссориться со свекровью.

Юдит изобразила согласие, лишь бы только отправить мать в дорогу. Она не собиралась ехать к тете Леониде. Юдит, в отличие от матери, не очень-то верила в победу и в душе была благодарна, что воспаление легких забрало ее отца, когда в мире все еще было хорошо, отец не вынес бы прихода большевиков и исчезновения Йохана. Человеческие ресурсы Советского Союза были неисчерпаемы, с чего вдруг ситуация изменилась бы именно сейчас? Почему не раньше, до июньских репрессий, до того, как был задержан ее брат? Грохот боев катится вперед тяжелыми грязными колесами танков, он убьет их всех, это ясно. Юдит закрыла глаза, в комнате было светло: рассекавшие воздух полосы света напоминали салют в прибрежном ресторане “Пирита” в честь Иванова дня, к тому времени она уже целый год была замужней женщиной. Тогда Юдит еще не затыкала уши, у нее были другие заботы — все ее желания и мысли сводились к мужу или, точнее, к тому, каким она его себе представляла. И в тот вечер в “Пирите” она желала его, желала страстно. Она представила себя той летней ночью, явственно видела перед глазами пылающие смоляные бочки, лес, вздыхающий, словно проснувшийся после зимней спячки еж. Она пробовала языком вкус слегка прогорклой помады, чуть-чуть размазавшейся, но это не беда, это было лишь знаком того, что рот ее целовали, и музыканты играли что есть мочи, и в песне говорилось о быстротечной, как сон, молодости, об оленях, что беспечно пьют воду у ручья, и ночь была полна перешептываний о цветке папоротника, которые сопровождались неоднозначными улыбками и ужимками, и незамужние подруги Юдит хихикали и призывно потряхивали распущенными волосами, у них все было еще впереди, и предсказания волшебной ночи все еще могли обернуться правдой. Юдит чувствовала, как замужество лущит кожу ее щек, лишает мышцы упругости, а дыхание легкости. Так как в этом не было ничего такого, к чему стоило бы стремиться, она изображала перед подругами умудренную опытом женщину, немного лучше, немного умнее, и держала мужа за руку со спокойной уверенностью замужней дамы, одновременно стараясь задушить в себе росток горькой зависти, зависти к подругам, к тем, кто еще никого не выбрал и кого не выбрали на виду у всех, перед алтарем. Но потом муж Юдит подхватил ее танцевать и стал повторять слова песни о том, что его женушка маленькая, как карманные часики, и необъятная нежность его голоса унесла их далеко от всех остальных, оркестр уже играл другую мелодию, беспечные олени позабылись, а Юдит вспомнила, почему она вышла за него. Этой ночью. Этой ночью обязательно получится.

Юдит распахнула глаза, она опять думала о муже. Над Финским заливом, казалось, всходило солнце. Но это был не отблеск восхода, а зарево спасающегося в море Красного Талина, сирены визжали, словно растревоженные птицы. Звуки отступления. Юдит сделала несколько осторожных шагов по комнате и прислонилась к стене. Ей не верилось, что большевики могут уйти. Опустившись на пол в углу спальни, она поняла, что самолеты люфтваффе бомбят теперь лишь убегающие корабли, а вовсе не Таллин, однако факт этот не принес облегчения. Слишком уж хорошо помнили дрожащие ноги, что значит звук приближающегося самолета — надо бежать в кусты, в укрытие, куда-нибудь, как тогда в деревне, где она помогала Розали и тете варить самогон и в небе неожиданно появился неприятель: тетя отпихнула кастрюлю в сторону, все они бросились к деревьям и, тяжело дыша, смотрели на низко летящий самолет, чье пузо, к счастью, было пустым.

Юдит прислонилась спиной к стене, ногами прочно уперлась в пол. Она была готова встретить удар. Несмотря на то что воздух был тяжелым от гари, знакомые запахи не исчезли бесследно, стены все еще пахли домом пожилого человека, чем-то далеким и надежным. Юдит уткнулась носом в обои. Их рисунок был такой же старый, как и в доме у Йохана, в тех комнатах, где Юдит жила вместе с мужем, ожидая, когда будет достроен их собственный дом. Его так и не успели построить, она никогда не обставит его мебелью. И никогда не увидит на стенах новые обои с кувшинками, которые она выбрала в лавке у госпожи Мартинсон, без конца меняя решение и споря из-за каждого цветка по очереди с мужем, братом и золовкой, которая хотя бы понимала, насколько важен для нее этот выбор. Тогда Юдит вышла из магазина с чувством облегчения, радуясь, что отныне ей не придется больше просматривать образцы обоев, сравнивать их между собой у себя дома, а потом еще раз у госпожи Мартинсон и опять дома. Она даже взяла напрокат машину, чтобы поскорее сообщить радостную новость мужу, который тоже вздохнул с облегчением, после чего это событие было отпраздновано вместе с золовкой в ресторане “Нымме”, где крем от пирожных попал ей в нос, который тогда был еще гладким и горячим, так как она каждый вечер очищала лицо сахаром. Подумать только, сахаром! Пили ли они коктейли, танцевали ли в тот вечер?

Конец, которого ждала Юдит, так и не наступил. Утром город пошатывался, горел и дымился, но он не исчез, и она все еще была жива. А вот Красной армии не было. Доносящиеся с улицы радостные возгласы заставили ее подползти к заклеенному бумагой окну и открыть его, не обращая внимания на осколки. Войска вермахта заполнили дорогу, касок и велосипедов было так много, что сосчитать их не представлялось возможным, коробки противогазов раскачивались из стороны в сторону, солдаты тонули в море цветов. Юдит высунула руку на улицу, в воздухе кружились улыбки, словно пузырьки в лимонаде, руки махали освободителям, гоняя ветер, наполненный девичьими запахами, и ладони были словно листья на летних деревьях, дрожали и трепыхались, среди них другие руки рвали листовки компартии, картинки с портретами руководителей, чьи рты уродливо разъезжались, головы крошились, шеи расползались, чьи-то пятки вдавливали их глаза в землю, яростно сыпали песок в их бумажные рты, обрывки разлетались по улице, словно конфетти; разбросанные повсюду осколки стекла скрипели под ногами, как свежевыпавший снег. Ветер с шумом захлопнул окно, Юдит вздрогнула.

Этого не должно было произойти. А как же конец, которого она так ждала? Юдит была разочарована, решения проблем не последовало. Она дышала пробивающимся с улицы воздухом свободного Талина. Несмело, чуть-чуть. Так, будто неосторожное дыхание может спугнуть мир или будто ее накажут за то, что она не верила в победу немцев и отступление Советского Союза. Выбежать на улицу она не осмеливалась, и дело было не только в заплетающихся от волнения ногах, но и в несоответствующих мыслях, которые выскакивали наружу, словно соседская девочка, выбежавшая во двор с криком: “Папа едет домой!” Ее крик напомнил Юдит о том, в каком она положении, и ей, как старухе, пришлось опереться на стул, поднимаясь с пола.

Очень скоро разворованные Красной армией магазины вновь наполнятся товарами и откроют двери для покупателей, девушки-продавщицы за прилавками будут заворачивать покупки в бумагу, очистные сооружения починят, мосты поднимутся над реками, все, что было разгромлено, уничтожено и убито, вернется на свои места, словно в прокручиваемом в обратную сторону фильме. Город все еще был обнаженным и искалеченным, на дорогах валялись трупы лошадей и красных солдат, над которыми кружили жуки и мухи, но скоро и их не станет. Порты отремонтируют. Железнодорожные пути исправят. Выбоины от снарядов на дорогах зальют асфальтом. Из руин поднимется мирная жизнь, строительный раствор закроет зияющие в стенах дыры, разрушенные дороги больше не заставят путешественников менять маршрут, свечи можно будет убрать со стола в коробки, в квартирах загорятся электрические лампочки, сосланные вернутся, Йохан придет домой, и никого больше забирать не будут, никто больше не исчезнет, не будет никакого ночного стука в дверь, и Германия выиграет войну, что может быть лучше? Вновь наступят будни. И хотя именно этого Юдит только что желала, мысль в мгновение ока стала вдруг невыносимой и вызвала панику. Те будни, что ожидали ее в ближайшем будущем, не были буднями, о которых она мечтала. За окном лежал город, свободный от большевиков, — сапоги первых репатриантов уже пылили по его улицам, вскоре он наполнится эстонскими, немецкими и латвийскими военными формами, а также кружащими вокруг них девушками, дамами, невестами, вдовами, матерями, дочерьми, сестрами, бесчисленным количеством галдящих, всхлипывающих и пританцовывающих женщин.

Юдит не хотела встречать жен, которые будут говорить о своих возвращающихся домой мужьях или о своих женихах, отцах и братьях, пришедших из лесов или сбежавших из отрядов Красной армии, сражающихся в Эстонии или на Финском заливе. Ей нечего было им рассказать, она не отправила мужу ни одного письма. Хотя она пыталась, доставала бумагу и чернила, садилась за стол, но рука отказывалась выводить слова. Первая буква его имени казалась слишком тяжелой, первое предложение было невозможно придумать, она не могла написать письмо тоскующей жены, а только такие и можно отправлять на фронт. Все ночи, когда они пытались безрезультатно, и все те ночи, когда они даже не пытались, стояли у нее в памяти, она не забыла ни одного мгновения, когда подбирала блузки с как можно более открытым декольте, но так и не смогла обратить внимание мужа на свою грудь. Она помнила ту неловкость, что ощущала после этого, помнила, как все ее мечты, все надежды, все чаяния оказались напрасными, помнила, как только что обвенчанный муж оттолкнул предложенную ему грудь, отодвинул на другую половину кровати, как отодвигают на другой край стола испорченное блюдо.

В самом начале большевистской власти он, как и все, ушел прятаться от мобилизации на чердаках, и Юдит вздохнула с облегчением. Она заполучила целиком всю кровать, но, конечно, не забывала морщить лоб, изображая жену, беспокоящуюся о своем муже. Когда его схватили во время выхода за продуктами и запихали в черную эмку, Юдит удалось наполнить свои серые глаза слезами, потому что так следовало делать. Она уже тогда надеялась, что это будет последняя дорога мужа, слишком для многих поездка на эмке стала роковой, и тут же испугалась своей мысли, безумной радости от той возможности, которую могла бы подарить война. В их роду не было разведенных женщин, поэтому вдовство было единственным способом хоть когда-нибудь вернуть себе свободу. Упрямая свекровь добилась-таки из комиссариата известия, что сын отправлен на передовую, и снова Юдит, согласно установленным правилам, взялась за носовой платок. Она никому не могла рассказать, как нравится ей кровать, в которой нет мужа. Любовник бы ей не помешал, но где его взять? Неподходящей казалась даже сама мысль об этом. Она несколько раз перечитывала “Госпожу Бовари” и “Анну Каренину”, и хотя ситуации в семьях главных героинь были иные, она чувствовала, как они близки ей, она ведь тоже страдала.

Незадолго до свадьбы мать только и говорила, что о будущей семейной жизни, сыпала советами, заранее предлагала возможные решения — но тех сложностей, с которыми столкнулась Юдит, не было в этом списке. Сомнения закрались еще во время помолвки, и она даже пыталась рассказать матери о том, что, вопреки ее предположениям, жених никоим образом не пытался иметь с ней никакого физического контакта. Что у подруг были совсем иные рассказы о нетерпеливых юношах, которые с трудом могли дождаться венчания, а Розали то и дело намекала на горячий характер темнобрового Роланда. Мать Юдит только посмеялась над печалью дочери, сочла это знаком уважения, сказала, что ее отец был таким же джентльменом. Все образуется, как только они станут жить вместе.

И Юдит согласилась, что глупо считать странностью то, что говорит лишь о большой любви, и она торопила свадьбу, номер для новобрачных был забронирован в прибрежной гостинице в Хаапсалу. Обмен обручальными кольцами не изменил ситуации. Первая брачная ночь стала настоящим испытанием. Муж вошел в нее, но потом что-то случилось. Он встал, ушел за ширму, и Юдит слышала, как он налил воды в таз и старательно мылся. После чего улегся на другой стороне кровати, как можно дальше от своей жены. Юдит притворилась, что спит. Следующей ночью все повторилось. А еще через день он заснул на диване и утром вел себя как ни в чем не бывало. Днем они гуляли по “африканскому” пляжу, а вечером танцевали в курзале, как самые обычные молодожены в свадебном путешествии. Вернувшись в Таллин, муж приступил к работе ассистентом в нотариальной конторе Йохана, а Юдит сконцентрировалась на их новом доме и мучительно обдумывала, что же ей делать.

В публичных местах он вел себя как примерный супруг, подавал руку, целовал — в хорошем настроении даже в губы, — но его поведение менялось, как только они оставались вдвоем. Если он не чувствовал к ней никакого влечения, зачем позвал ее замуж? Неужели все с самого начала было обманом? Розали познакомила Юдит с семьей Симсонов, как только обручилась с Роландом, и сначала Юдит не обратила никакого внимания на его тихого кузена Эдгара, но потом Розали рассказала, что парень не так прост, как может показаться, что он собирается стать пилотом. Юдит только что прочитала “Красного барона”, и ее вопросы и неподдельный интерес вызвали у него огромное уважение, вдвоем они провели немало жарких часов, обсуждая судьбу Манфреда вон Рихтгхофена. В том, как парень вдруг преобразился, было нечто удивительное, близкое к страсти, и Юдит уже нисколько не сомневалась ни в своем избраннике, ни в том, какое место она займет среди зрителей, когда ее будущий муж будет совершать показательный полет с переворотами Иммельмана. Розали одобрила выбор Юдит, та, в свою очередь, одобрила выбор Розали, и обе решили, что им очень повезло. В своих письмах жених обещал свозить ее на самолете в Париж и Лондон, они оба хотели повидать мир, путешествовать. Мысль о воздухе под ногами пугала Юдит, но лица ее подруг стоили того, чтобы с упоением рассказывать им о том, какая жизнь ждет впереди жену летчика, о том, как она, замужняя дама, увидит все крупные города мира, как будет покупать перчатки в Париже, где продавщицы напудрят их изнутри специальными пудреницами, если она вдруг вздумает их примерить. Однажды ее мужа, возможно, покажут в новостях, и публика замрет на своих местах, сдерживая дыхание, а у некоторых девушек перестанет на мгновение биться сердце. Иногда Юдит удивлялась, почему человек с таким невероятным будущим выбрал именно ее, и, когда они объявили о помолвке, он поцеловал ее в лоб и ее вдруг обдало жаром. Поцелуй разгорячил ее так, что она не решалась даже думать об остальном. А потом оказалось, что никакого остального нет и не будет.

В конце концов Юдит решила разузнать у своих замужних подруг об их интимной жизни. У Розали она не осмеливалась ничего спрашивать — та как раз собирала приданое, а в доме Симсонов готовились к приезду молодой хозяйки. Несмотря на искрящиеся отношения Роланда и Розали, они не спешили под венец, а решили сделать все достойно, но после свадьбы Юдит была не в силах принимать участие в планировании праздника Розали. Раньше кузины вместе обсуждали свадебные прически и букет невесты, мечтали о том, как станут замужними дамами, письма, касающиеся этих тем, летали между Таллином и домом Армов, и Юдит писала Розали, что скоро они обе поедут с мужьями в Хаапсалу, будут принимать грязевые ванны в санатории и попытаются сделать так, чтобы их мужья подружилась, — нельзя сказать, чтобы они ненавидели друг друга, но было бы приятнее, если бы они были друзьями, такими же близкими, как Юдит и Розали.

Сначала Розали казалось, что бесплатные швейные курсы Зингера лучше всего подходят для домохозяйки, но потом согласилась, что можно пригласить на пару дней работников позаботиться о доме, а самим отправиться в путешествие, чтобы провести время вдвоем — в деревне всегда такая спешка, совершенно не хватает времени друг на друга. Наконец Розали сочла, что задумка кузины не так уж плоха, но Юдит отказалась от нее сразу после свадьбы. Она была уверена, что Розали видит ее насквозь, что она заметит фальшь ее брака, которую Юдит не сможет ей объяснить. Разве может она сказать Розали, что брак сделал ее ни на что не пригодной? Розали не поймет. Розали не поверит. Никто не поверит.

Юдит не находила себе места и взялась за подаренный на свадьбу “Справочник хозяйки домашнего очага”. В разделе “Семейная жизнь” упоминалось о сексуальных отношениях между супругами. Там же говорилось о холодности и пояснялось, что фригидность зачастую имеет психологические причины: боязнь боли, неприязнь к партнеру, болезненные воспоминания. Юдит поняла, что речь идет не о мужчинах, а о женщинах. Причина была в именно в ней. Многие из ее замужних подруг рассказывали, что мужья все время хотят еще и еще, одна жаловалась на неприятные ощущения, другая на то, что муж не оставляет ее в покое даже во время месячных, что, безусловно, ужасно негигиенично и наверняка даже опасно, третья предполагала, что муж подхватил во время отпуска венерическое заболевание. То, что случилось с Юдит, было нетипично, и в конце концов она поняла: гонорея, сифилис и мягкий шанкр. Конечно! Она нашла причину! Муж не говорит об этом, потому что стесняется! Его надо отвести к врачу, но как? Юдит не могла сказать ему, что подозревает у него заболевание.

Она выпустила книгу из рук. Фотография ножки грудного ребенка с наследственным сифилисом вызвала в памяти образ женщины из детства, увидев которую мать замедлила шаг и увела Юдит на другую улицу, решив, что лучше они сходят в магазин позже, — женщина страдала болезнью плохих женщин, которой можно заразиться, например, пользуясь с больным общей посудой. Мать была права, об этом говорилось и в “Справочнике хозяйки домашнего очага”, но тогда и у Юдит должны быть симптомы? Юдит все еще помнила лицо той женщины. Оно было чистое, без каких-либо признаков кокаиновой зависимости, хотя семейный врач во время воскресного визита говорил о распространении заболевания: “Среди врачей бытует мнение о снижении кокаинового безумия в нашей стране, но количество психопатов и невротиков не уменьшилось, а именно они являются основными носителями болезни. А теперь только представьте, как много таких людей…”

В “Справочнике” не говорилось о том, влияет ли болезнь на мужскую потенцию. Юдит не продвинулась в своих размышлениях ни на шаг. Сифилис — самое тяжелое и самое страшное венерическое заболевание. Не могло ей так не повезти. Она наверняка ошибается. Глаза мужа не были красными, да и во рту не было никаких нарывов или язв, и на ногах тоже никаких ран. И все же, как ей узнать, болен ли ее супруг, целовал ли он плохих женщин или, может, даже не только целовал, и если это так, то что тогда? Как ей узнать, ходил ли ее муж к врачу?

Юдит стала наблюдать за собой, каждый день осматривала язык и руки, пугалась каждого комариного укуса, небольшого воспаления, прыща на подбородке, мозоли на пятке, думала, а вдруг она что-то пропустила, может быть, у нее начался бессимптомный период, упомянутый в “Справочнике”. Ей уже стали намекать, что пора бы завести детей, возникло даже некоторое недоумение, так как предсвадебную спешку Юдит многие расценили как знак скорого прибавления в семействе, особенно свекровь шептала об этом настойчиво и требовательно. Наконец Юдит решилась: она должна узнать правду. Врач вел себя очень приветливо, но в остальном визит к нему был мучительным и болезненным. В заключении было сказано, что в организме Юдит нет никаких отклонений или заболеваний.

1941 Западная Эстония Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

Целую неделю мы шли по дорогам, изуродованным сражениями, обходили кишащие насекомыми и вздутые газами трупы людей и лошадей, старались держаться подальше от взорванных мостов и распознавать шум приближающихся бомбардировщиков ДБ. Наконец лес стал казаться знакомым и более здоровым, возможно, благодаря тому, что тоска по дому немного утихла, вскоре мы вышли на знакомую с давних лет тропинку, ведущую к жилищу нашей девушки-связной. Я оставил Эдгара мерзнуть на краю леса, а сам осторожно приблизился к калитке, однако пес узнал нас издалека и выбежал навстречу. Я понял по его поведению, что опасности нет, поэтому расслабился, подошел вместе с ним к окну и постучал условным знаком. Девушка тут же открыла дверь, широко улыбнулась и сразу рассказала главные новости: большевики продолжают отступление, Восточный фронт крошится, финны и немцы гонят врага по Ладоге, русские обливают леса бензином и поджигают, но финско-немецкие отряды не остановить лесными пожарами! Братья Андруссоны вышли к порогу и встали за девушкой, а я позвал Эдгара, крикнув ему, что все в порядке.

Шум и суета в мгновение наполнили избу, все смеялись и говорили, перебивая друг друга. Мне же все это казалось каким-то далеким, я смотрел на них словно со стороны. Позже вечером пришли еще более обнадеживающие новости, и хотя я постепенно уже начинал верить услышанному, радость все же не била в барабаны в моей груди. Я всматривался в линии на руке и долго их скреб, когда мы с Андруссонами пошли в баню. Время от времени руки казались мне чистыми, но потом на них снова появлялись следы крови. Кузен совершенно преобразился, выпрямился и заговорил так, словно бы кто-то снял пробку с бочки: он описывал времена, когда учился еще в школе летчиков, размышлял, не пойти ли ему туда снова после войны, и уверял младшего из Андруссонов, Карла, что и здесь тоже можно быть пилотом и ничего, что лодыжка сломана, все знают, как умеет накладывать шину госпожа Вайк, все еще впереди! Братья потеплели от мыслей о будущем, а Эдгар стал с энтузиазмом рассказывать, как строили ангар гидросамолетов. Я не сказал, что у него еще молоко на губах не обсохло, решил, пусть рассказывает. Умолчал также о том, что, когда ангар строили, Эдгара еще и на свете не было.

— Дело в том, что эта пограничная зона была уже тогда для России важной стратегической точкой, — размахивал руками Эдгар, и я подумал: ну что такого в том, что человек мечтает.

Я дотронулся до нагрудного кармана — мои записи, скоро и для них придет время. Записывать я уже начал, но пока не очень удачно. Каждое слово казалось неправильным, обидным для братьев по оружию жалким нытьем по сравнению с теми действиями, свидетелем которых я был. События избегали слов. Сапоги пахли болотом, линии рук горели огнем, след от моей ручки не мог быть чистым.

Девушка-связная сообщила последние новости, как только смогла вставить слово в речь Эдгара. В Вильянди рожь убирали те, кто владел участками до земельной реформы большевиков, и теперь они должны продавать ее по тридцать копеек новым жителям, которым большевики все отдали и которые теперь могли помогать настоящим хозяевам работать на земле за определенную плату, но они ни в коем случае не должны касаться лесов или поваленных деревьев, кроме как закончить очищать их от веток. Должность директора совхоза отменена, руководство переданной в государственную собственность текстильной фабрики “Касе” бежало вместе с Красной армией, у руля встал бывший владелец Ханс Кыйва, все, кому нужны трактора с машино-тракторной станции, должны подать заявление, о заброшенных земельных участках просят сообщать отдельно, на месте сожженных коммунистами домов можно начинать строить новые и получить на то помощь. Почта вновь заработала. В общем, новости хорошие. Я схватил газету с подробными предписаниями и сделал пламя лампы поярче. Гости привезли девушке несколько номеров “Сакалы”, где я наткнулся на распоряжения относительно уборки ржи. Я перевел взгляд на соседнюю колонку. Тяжело было думать о том, в каком состоянии наш дом и наши поля и кто уберет урожай. Я стал изучать директивы новых господ: всем жителям приказано зарегистрироваться, владельцам квартир не разрешено сдавать жилье тем, кто не зарегистрирован; всем евреям, беженцам и коммунистам следует незамедлительно явиться в местные органы администрации; остальные жители и владельцы домов должны продекларировать свою собственность; выходцам из Советского Союза надлежит зарегистрироваться в местной комендатуре в течение трех дней; все евреи должны носить звезду Давида. Контроль за исполнением этих распоряжений возлагался на полицейских и их помощников. Прослушивание советских и антигерманских радиостанций воспрещалось.

Все это означало, что мы свободны от большевиков. Я отложил “Сакалу” в сторону и взялся за “Ярва Театая”. Объявление в траурной рамке на первой странице заставило меня поднять руку к виску, хотя моя фуражка лежала на столе. “В память обо всех павших в боях за освобождение Эстонии с глубокой скорбью…” Свобода обрела в газете черную рамку, казалось, она истекает кровью. Я слушал, как вокруг меня разговаривают другие, и вдруг понял, что они живут в уже освобожденной стране. Словно мы никогда и не участвовали ни в каком сражении. Словно мирное время уже настало. Эдгар мгновенно вступил в новую эпоху. Неужели это все и правда закончилось? Не надо скрываться и жить в лесных избушках? Смею ли я надеяться, что дом наш скоро вернут, и я смогу забрать свою ясноглазую девочку, и мы наконец обвенчаемся? А в следующем году засеем луг для коров горошком и соберем тимофеевку в амбары? Неужели я выйду босиком в поля Симсонов и пройдусь по ним с бороной и земля будет набиваться между пальцами, а мерин упрямо сопротивляться? Он не любит эту работу, так как трава при этом слишком далеко от него, зато вот сено в сарай отвезет куда живее, или снопы на молотилку, а вечером моя ясноглазая сварит мне настоящего кофе, а потом снимет фартук, к которому прилипнет несколько сухих травинок, и глаза ее будут сиять словно полевые цветы. Эдгар займется наконец строительством собственного дома, будет заботиться о своей жене и избавит меня от этой бесконечной болтовни. Может, и те, кого угнали в Сибирь, тоже смогут вернуться на родину, может, удастся обязать к этому Советский Союз. Отец вернется домой.

1941 Ревель Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

Когда Юдит впервые осмелилась выйти из квартиры, она сначала остановилась около входной двери и прислушалась. Звуки войны пропали, действительно пропали. Она подняла воротник и согнула под прямым углом руку с сумкой, перчатки прикрывали напряжение пальцев, сжатых в кулак. Первые шаги по улице были осторожными, под ногами все еще скрипели осколки стекла. Не успела она толком вспомнить оставшуюся где-то в далеком прошлом манеру гулять по улицам столицы, как город набросился на нее за первым же поворотом, где были детские коляски, непонятно откуда взявшиеся бродячие собаки, смеющиеся дамы и играющие на губной гармошке, подмигивающие немецкие солдаты. Юдит учащенно задышала и покраснела, но стоило ей прийти в себя от первого потрясения, как в ушах раздался привычный шум почты, двери банка открывались и закрывались, мальчики-посыльные бегали туда-сюда, а в рукав ошеломленной Юдит вцепился мальчуган, торгующий фотографиями фюрера, и она не знала, как отвязаться от него, доходы пойдут на помощь пострадавшим от пожаров, а девушка конечно же хочет помочь бездомным семьям, и Юдит сунула фотографию в сумку, снова согнула руку в локте, крепко прижала к себе и, испугавшись доносившихся из кинотеатра выстрелов и проносившейся мимо грузовой машины с кирпичами, чуть было снова не сжалась в комок, но то были звуки стройки, а не войны. Стоящий на углу пацаненок засмеялся, увидев испугавшуюся грузовика женщину, порозовевшая Юдит поправила шляпку на голове. Над городом развевались на ветру, сплетаясь, флаги Эстонии и Германии. Срочно ремонтировали “Палас”, на киноафиши собралась подивиться группа подростков, да и взрослые останавливались взглянуть на них мимоходом, Юдит заметила промелькнувшую улыбку маленьких красных губ немецкой актрисы и длинные ресницы Мари Мельдре. Движение толпы заставляло ее ноги двигаться быстрее, ей казалось, что она сама стала частью какого-то фильма. Все это не могло быть реальностью. И все же ей хотелось двигаться со всеми вместе, продолжать бесцельную прогулку и никогда не возвращаться домой. Почему нет? Почему нельзя? Почему она не может разделить всеобщую радость? Запах гари больше не чувствовался, по крайней мере здесь, но в ее окно он все еще проникал, и она вдыхала воздух как запах свежей булочки, пока не начала кружиться голова. Город не был уничтожен, русские так спешили сжечь склады и промышленные цеха, а также взорвать бронепоезд на товарной станции Копли, что до жилых домов руки не дошли. Она продолжала идти, отыскивая все новые признаки мирного времени, прошла мимо “Солдатенхейма”, где взгляды беззаботно беседующих мальчиков-военных надолго задерживались на ее губах, ускорила шаг и отвела взгляд от женщины, что устанавливала большую фотографию Гитлера в витрине галантерейного магазина, отвела взгляд от надписи под фото “Гитлер-освободитель”, она искала другого, прежде всего людей, которые, казалось, уже забыли прошлое. Город вдруг наполнился молодыми мужчинами, и Юдит чувствовала себя неловко, их было слишком много, и ей захотелось домой, неожиданно и остро, скорее домой, она поспешно купила газету и еще подхватила со скамейки в саду “Отепяян Театая”, в которую кто-то, очевидно, заворачивал продукты, а потом какое-то время смотрела на работающее кафе, всех официанток которого раньше знала по именам. Вернулись ли они на работу, или у кафе теперь новый владелец и новые служащие? Раньше Юдит определенно зашла бы туда, побаловала бы себя пирожными, встретила бы знакомых, теперь же обручальное кольцо давило под перчаткой. Рядом с госпиталем солдаты вермахта ловили голубей. Один из них заметил Юдит и улыбнулся, другие заставили его вернуться к прерванному занятию: “Кастрюля уже на огне!”

Юдит еще издали увидела около своей двери толпу мальчишек, которые таращились на припаркованную на улице DKW [4] с фанерным кузовом. Мальчишки ей не мешали, они не стали бы расспрашивать ее о муже, но рядом стояла очень разговорчивая соседка, пройти мимо которой было сложно и в конечном счете не получилось. Женщина схватила Юдит за руку и запричитала: “Неужели скоро все машины будут из фанеры? А что же дальше?” Юдит вежливо кивнула, но та не отпускала ее и продолжила говорить что-то про смену рельсов под немецкие поезда и про газогенераторные автомобили. “Только представьте, трамвай на дровах! — трещала она. — И чего только не придумают эти немцы!” Слова соседки сыпались на Юдит до самого двора, а там прозвучал и растревоженный ветром вопрос о возвращении мужа; Юдит вырвалась из цепкой хватки и заспешила вверх по ступенькам. Уже в коридоре было слышно, как разрывается телефон. Он продолжал звонить, когда Юдит прошла в кухню, но она не ответила, как не отвечала все предыдущие дни, не осмеливалась. Она не открывала дверь, даже если в нее стучались, не решалась, и лишь по вечерам смотрела из своей темной квартиры на блуждающие огни немецких фонариков, пугалась странных теней, заворачивающих во двор машин с притушенными огнями, прислушивалась к шагам и выкрикам на немецком языке. Победа Германии не вызывала сомнений — в газетах говорилось, что даже тело Ленина уже эвакуировали из Москвы. Юдит разложила газеты на столе, заварила ячменный кофе и прикурила одну из последних папирос, чтобы подготовить себя к новостям, но там не было никаких сведений о возвращающихся домой. Вместо этого читателей просили присылать в редакцию шутки периода оккупации, а также публиковали ряд новых цен на продукты питания. Эмменталь — 1,45–1,60 рейхсмарки, эдам — 1,20–1,40 рейхсмарки, тильзитер — 0,80–1,50 рейхсмарки. Йогурт 0,14 — рейхсмарки. Гусь без внутренностей, головы, крыльев и ног — 0,55 рейхсмарки за килограмм, второй сорт. Завтра ей надо сходить за талонами на продукты, зарегистрировать их в ближайшей лавке, стоять в очереди, поправлять время от времени плохо сидящие плечики, все как раньше. Соседка приютила у себя приехавших из разрушенного Тарту родственников с оравой детей, шум оттуда проникал сквозь стены и напоминал о семейной жизни, которой у Юдит не было и никогда не будет. Ее исковерканная жизнь возвращалась в том же виде, как до ухода мужа на фронт, не хватало только его приезда. Постепенно Юдит поняла, что размышляет глупо. Мужчин не будут отправлять домой, раз война еще не кончена, их силы потребуются на Восточном фронте. Да и сами они не смогли бы добраться до дому за один день, домой вернулись только те, что находились в Эстонии и близлежащих территориях. Если бы она взяла трубку, открыла бы дверь и вообще поговорила бы со знакомыми, то давно бы это поняла. Война лишила ее способности рассуждать здраво, она лишь все время представляла своего мужа, стоящего на пороге, мужа, которого она должна теперь понимать лучше, ведь те, кто прошел через войну, нуждаются в понимании. Мучительное ожидание может длиться бесконечно, муж может находиться очень и очень далеко. А что, если он пропал без вести? Как долго ей придется ждать, прежде чем она на законном основании сможет начать новую жизнь? Может быть, ей стоило поступить так же, как Карин, из-за которой Элису с нижнего этажа осудили за антиреволюционную деятельность, — устроиться на корабельную кухню, уплыть прочь, в чужую страну, бросить все, начать сначала, найти нового мужа в новой стране и забыть о своем браке. Но тогда Розали, маму или еще кого-то из родственников ждала бы судьба Элисы.

Когда в газетах стали появляться списки возвращающихся домой, соседка в ожидании мужа поставила на комод бутылку вина. Телефон звонил с утра до вечера, и в конце концов Юдит пришлось ответить, она понимала, что до нее пытается дозвониться мама, и это была именно мама, спрашивала, как дела, требовала ответа, рассказала, что наводила справки у тех, кто вернулся, не знают ли они ее зятя, спрашивала, есть ли сведения о Йохане, и Юдит не могла ей запретить это делать, только вздрагивала от каждого звонка, так как всякий раз он звучал приговором к прошлой жизни. И все же ей надо было устраивать свою жизнь, надо было придумать, чем жить. На улице ее уже много раз останавливали и просили еды, хотя бы кусок хлеба. В деревне еда была всегда. В деревне гнали самогон. Из деревни можно было бы тайком привезти в город всякой всячины и открыть свой магазин. Это был единственный вариант, мама тоже на него согласилась и велела Юдит приехать к Розали во время забоя скота, а еще лучше остаться там, и Юдит пришлось поехать, хотя она знала, что ей придется выслушивать причитания свекрови и тети о том, что разве может молодая женщина одна жить в городе, и, конечно, рассказы свекрови о невероятных талантах ее любимого сына и размышления о том, что приготовить на обед, когда сын вернется домой. О свекре никто говорить не будет. Юдит была почти уверена, что он не вернется никогда; Розали сказала, что в июне в доме Армов появились мыши, а мыши никогда не обманывают.

Несмотря на то что большинство поездов перевозило только военных, солдаты брали по дороге и обычных путешественников, поэтому Юдит принарядилась, насколько это было возможно, перед трудной дорогой. Когда ей помогли забраться в поезд, одобрительный свист заставил ее щеки порозоветь, в кармане муфты лежал добытый на черном рынке проездной документ, и она выкурила последние папиросы, хоть и находилась в общественном месте; всю дорогу она боялась, что свекровь все сразу поймет, что она заглянет прямо в ее лживое сердце, ведь разве она после свадьбы не изображала из себя счастливую жену, разве не сделала все возможное, чтобы они выглядели самой обычной молодой парой. Она поссорилась с мужем только раз, после года совместной жизни и двух попыток некого подобия секса. Юдит долго думала, как спросить у мужа, не был ли он у врача или какого-нибудь знахаря. Вопрос выскочил сам собой за ужином с котлетами. Муж был ошарашен, он опустил вилку, потом нож, но продолжал жевать. Тишина дрожала в плошке с соусом. Он передвинул десертную ложку и спросил:

— А зачем? Со мной все в порядке.

— Но так не должно быть!

Стул упал на пол, фанера поцарапала доски. Юдит убежала в спальню, закрыла за собой дверь и подставила стул под ручку. Лекарства хранились в ящике серванта, но там не было ничего, кроме порошка Гуфеланда. Она высыпала все, что нашла, в рот и поблагодарила Бога, что Йохан с женой гостят у родственников.

Муж постучался в дверь.

— Дорогая, открой дверь. Давай выясним, что с тобой.

— Пойдем вместе со мной к врачу.

— Тебя что-то беспокоит?

— Ты не мужчина!

— Дорогая, у тебя истерика.

Голос мужа был спокойным и терпеливым. Он тихо сказал, что сейчас приготовит для нее стакан сахарной воды, его мама всегда так делала, когда они были маленькими и просыпались от кошмаров. Это ее успокоит. А потом они вместе подумают, не стоит ли Юдит сходить к специалисту по нервным болезням.

Юдит записалась на прием в частную клинику Грайффенхагена. Доктор Отто Грайффенхаген лечил мужские болезни, а его клиника была, безусловно, самой современной в городе. Если там не смогут помочь, то тогда уж нигде не смогут. На приеме Юдит заикалась, сглатывала и покашливала, намекая на свою проблему. Доктор вздохнул:

— Вам надо бы обоим прийти ко мне на прием. Вместе. Или ваш муж может прийти один.

Юдит поднялась, чтобы уйти.

— Мадам, конечно, есть различные средства. Например, ампулы тестовирона могли бы помочь. Однако прежде я должен обследовать вашего мужа.

1941 Деревня Таара Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

Скрип и скрежет саней доносился до избушки издалека: Эдгар с шумом возвращался из города, куда ездил по делам. Когда сани остановятся, тут же начнется разговор о немцах. Я знал это и заранее приготовился помалкивать. Утром я как бы между прочим предложил прогуляться до дома Розали: я помогал им при забое свиньи и знал, что Эдгар никогда не откажется от супа с фрикадельками, теперь же как раз был тот самый случай, но мама, вероятно, успела ему сообщить, кто приезжает. Эдгар отказался и уехал по своим делам. Отношение кузена к жене было единственным, что меня в нем раздражало. С лошадьми он обращаться не умел, поэтому я вышел ему навстречу — распрягать все равно пришлось бы мне. Мерин здорово устал, из его ноздрей шел пар, скорость, скорее всего, была очень большой. Об овсе Эдгар, как всегда, забыл, его осталось в мешке литра два, тогда как часть мешков с сеном, заправленных мною в сани накануне, исчезла. Я решил не отвечать на бодрое приветствие кузена. Его шаги замерли на полпути, снег неуверенно заскрипел под ногами. Я сделал вид, что не заметил, отвел мерина на конюшню и стал очищать ему копыта от снега и тщательно натирать “голодные ямки”, я знал, что они чешутся у него больше всего. Эдгар наблюдал за мной, стучал валенками друг о друга, стараясь привлечь внимание. Ему явно что-то хотелось рассказать. Его новости касались сена и поэтому не особо меня интересовали, положение было плачевным. Леонида обещала, что двадцати стогов вполне хватит на зиму, но уже сейчас приходилось подмешивать солому, хотя мой мерин всегда предпочитал тимофеевку. В конюшне Армов дела шли не лучше, крупные кони немцев довели деревенских животных до истощения, но Эдгара напрасно было просить позаботиться об этом в своих поездках, только если убедить мать поговорить с ним. Но мать никогда и ничего не просит у Эдгара. Как только мы вернулись в родные края, Эдгар сразу же юркнул под крыло истосковавшейся матери. И она расплылась в улыбке, как масло по сковородке, Эдгар же обрадовался, увидев, как хорошо Розали о ней заботится. Ему даже удалось уговорить мать и Леониду держать в секрете его возвращение — не рассказывать ни одному человеку, включая его жену. Мать считала, что Эдгара могут схватить как коммуниста, если его вдруг узнают в деревне, чего я никак не мог понять, ведь никто в советское время не пережил столько бед, сколько Симсоны. Раньше я понимал, что кузен хочет скрыть свое бегство из Красной армии, но теперь-то в чем проблема? По деревне разгуливали и другие дезертиры из Красной армии, мы же прошли обучение на острове Стаффан и сражались против большевиков. Конечно, мать никого из нас не хотела отпускать на войну, у нее были слабые нервы, и я не мог противостоять ее слезам. Она всегда становилась такой веселой, когда Эдгар приходил ее проведать, тут же начинала варить соленое мясо, чтобы приготовить консоме, или искала что-нибудь еще вкусненькое на стол. И все же я не верил, что Эдгар просто так делает себе новые документы. Его новая фамилия, Фюрст, — я стал называть его Вурсти — была достаточно немецкой, изящной, как вискозная рубашка, что вновь заставило меня задуматься о том, что кузену есть что скрывать. Розали хотела отправить весточку жене Эдгара, но Эдгар запретил, мать запретила, а потом и Леонида за ними следом. Чем больше времени проходило с возвращения Эдгара, тем сложнее было рассказать об этом Юдит.

Кузен продолжал топтаться за моей спиной. Я не торопился, похлопывал мерина по ворсистому боку в темноте конюшни.

— Ты не спросишь, как дела, — сказал Эдгар и с шуршанием вытащил из сумки газету.

Он не мог дождаться, пока мы перейдем из конюшни в дом, и стал, прищуриваясь, читать в свете штормового фонаря о том, что в Таллине были освобождены двести шесть политических заключенных и что это подарок на Рождество от генерального комиссариата Эстонии всем безвинно пострадавшим женщинам и детям, которые столкнулись с трудностями после того, как кормилец семьи оказался за решеткой. Голос кузена звучал торжественно, блеклые глаза приобрели цвет.

— Ты меня слушаешь? Интересно, многие ли отнесутся столь же благородно к семьям противников? Или ты все еще думаешь о своем поле?

Я утвердительно помычал в ответ, прежде чем вспомнил, что не собирался говорить с Эдгаром, который столько суетится, но нисколько не способствует продвижению дел Симсонов. От отца нет никаких вестей, наши поля все еще в чужих руках. Не получится засадить их картошкой, хотя клевер, растущий там вот уже три года, прекрасно насытил землю азотом — что может быть лучше для картошки! Немцы запретили выращивать табак, и даже Розали не удастся достать рассаду, но с земель Армов удалось выдворить пригнанных туда большевиками рабочих, а также им вернули часть полей, конфискованных в пользу народа. Я бы опрыскал плодовые деревья Армов “Эстолеумом”, купленным по моей просьбе заранее и в достаточном количестве. Отец Розали был очень благодарен за этот совет, Аксель относился ко мне как к родному сыну. Я сказал, что “Эстолеум” — инсектицид куда лучше, чем “Парижская зелень”, яблок на продажу будет достаточно, но это все, что молодой хозяин дома Симсонов мог сделать для своей невесты, а в собственном доме он не мог и этого. Вот какие вопросы волновали меня. Эдгар же никогда не понимал сельскохозяйственных проблем, хотя утреннее парное молоко, похоже, всегда отлично подходило для его слабых легких.

Он продолжил читать газету, пока я работал в конюшне, война нисколько не изменила моего кузена.

— “Мы все помним, как ужасно большевистская пропаганда отзывалась о национал-социалистах Германии и особенно об их фюрере. Это были не люди”. — Голос Эдгара набирал силу, он старался, чтобы я услышал его. — “Национал-социализм стремится объединить все слои общества ради построения народного благосостояния. Кровавые межклассовые и братоубийственные распри чужды этой идеологии. Все классы имеют одинаковое право на жизнь… Для нашего маленького народа каждая личность и каждый человек являются самым главным богатством”.

Уши мерина задвигались.

— Прекрати, — сказал я. — Лошадь напугал.

— Роланд, разве ты не видишь, что генкомиссар подобрал очень правильные слова для насущных нужд народа?

Я молчал, онемев от ярости. Я догадывался, что у кузена свои планы, он заигрывал с фрицами, но, похоже, решил втянуть в это и меня. Но зачем и для чего я ему нужен? Я хорошо помнил, как Эдгар поджав хвост сидел в избушке после ухода Красной армии, когда вокруг, спасая свою жизнь, прятались по лесам люди из истребительных батальонов, а за ними гонялись немцы. В составе “Омакайтсе” были сформированы подразделения, которые прочесывали все вокруг. Леса тонули в дыму. А потом я заметил двух мужчин, ошивающихся возле нашего дома. Я легко узнал в них чекистов, которые охотились за отрядами Зеленого капитана, узнал потому, что видел их, стоя в дозоре, и долго всматривался в их лица, чтобы не забыть. Тогда они ушли от меня, но не теперь. Эдгар закрыл рот рукой, когда увидел во дворе два трупа посреди растекающихся луж крови, он выглядел так же, как в тот день, когда впервые увидел зарезанную свинью. Он тогда только приехал к нам; мамина сестра тетя Альвийне отправила сына в деревню, чтобы тот окреп, — отец Эдгара умер от дифтерии, а у мальчика обнаружили опасное малокровие. Мы с моим отцом были уверены, что маменькин сынок не выдержит жизни в деревне. Но не тут-то было, он прекрасно справился под крылом моей матери. Она наконец-то обрела недостающего ей второго ребенка, две больные души нашли друг друга. У нас в деревне этот недуг называют другим словом — лень.

Эдгар вошел вслед за мной, зажег лампу, почистив немного стекло от сажи, и продолжил читать с того места, на котором остановился в конюшне. Хочет одобрения своей деятельности с моей стороны? Что-то ему явно нужно, но что?

— Ты не слушаешь, — обиделся Эдгар.

— Чего ты хочешь?

— Чтобы мы начали планировать нашу жизнь, чего же еще.

— Как это связано с генкомиссариатом?

— Ты должен получить новые документы, как и все остальные. Таков приказ. Я могу помочь.

— Советы Вурсти мне не нужны.

— Маме не понравится, что я не забочусь о тебе.

Я посмеялся. Эдгар становился невыносимым.

— Ты мог бы пойти работать в полицию. Стоит попробовать. Там сейчас не хватает людей, — сказал Эдгар.

— Это не для меня.

Я вдруг понял, о чем идет речь. Как только период силовых действий и пороха миновал, а в рядах нашей полиции появились зияющие пустоты, Эдгар решил, что пришло его время. Я смотрел на него и видел в его взоре жадный блеск: нет больше ни балтийских баронов, ни большевиков, ни глав республики, его ждут лишь пустые руководящие посты. Именно поэтому Эдгар ходил такой важный, именно это он держал в себе. Он всегда восхищался Германией, привезенными из Берлина велосипедами, видеотелефонами и иногда даже менял слова в предложении на немецкий манер. И все равно я не понимал, почему он решил поделиться со мной своими планами. Что я мог сказать о его намерениях? Ведь у него, обучавшегося в Тарту в гимназии и университете, было и без меня немало возможностей. Я вспомнил, как он гордо позировал во дворе во время каникул. Мама всегда находила деньги, если Эдгар хотел заказать из Берлина книги про полеты, фотографии немецких летчиков-асов или самолетов, и, пока другие гнули спину на сенокосе, мама отдыхала дома, так как чувствовала недомогание, а Эдгар сидел возле нее и рассказывал ей о подвигах Эрнста Удета, хотя в деревне такое поведение считали странным. Они были так похожи, мама и Эдгар. Ни тот ни другой не нуждались в моих советах, но за обоими мне приходилось присматривать. Я мечтал, чтобы Эдгар отправился наконец делать карьеру и стал бы сам заботиться о себе.

— Иди сам в полицию, зачем я тебе нужен, — пробурчал я.

— Хочу, чтобы ты пошел со мной. Мы так много времени провели вместе. Я хочу, чтобы у тебя появилась возможность начать все сначала.

— Вурсти, ты так заботишься обо мне, но почему же, Вурсти, ты совсем не заботишься о своей жене? Или ты нашел себе подругу, более подходящую для твоих маневров?

— Я должен сначала привести в порядок свою собственную жизнь. А потом уже забирать к себе жену. На все готовое. У нее такие высокие требования.

Я рассмеялся, голос Эдгара стал взволнованным, но он быстро справился с волнением, его адамово яблоко прыгало вверх и вниз, пока не замерло на месте. Эдгар отвернулся и сказал:

— Пойдем со мной. Ради нашей дружбы.

— Ты уже говорил с мамой о своих планах? — спросил я.

— Поговорю, как только все будет улажено. Не хочу подавать ей пустые надежды. — Он вновь повысил голос: — Мы не можем бесконечно жить в избушке Леониды. К тому же я уже намекнул, что у меня есть на примете подходящая для полиции кандидатура с хорошим образованием. Это ты. Ты нужен им. Ты нужен Эстонии!

1941 Деревня Таара Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

Когда Юдит наконец приехала в деревню, никто ничего не сказал ей о муже. Руки свекрови проворно перебирали спицами, и носок рос, детский носок, и почему-то Юдит была уверена, что он вяжется не для будущих детей Роланда и Розали, свекровь всегда лелеяла только своего приемного сына, не родного. Говорили, что Роланд живет в избушке Леониды и время от времени приходит помогать по дому. К этой теме не возвращались, хотя Юдит все время ожидала, что разговор продолжится. Но нет. Розали лишь упомянула, что Роланд скрывается, но сказала это как бы между прочим, и на лице ее не было той радости, которую предполагала увидеть Юдит, ведь жених вернулся домой целым и невредимым. То, что здесь совсем не говорили о возвращающихся, казалось странным. В остальном разговоров хватало. Сначала долго вспоминали, как прозванные волками контролеры изымали для собственных нужд продукты в поездах, затем решали, как Юдит следует вести себя, если на обратном пути придет проверка. Благодарили Бога за то, что поезду Юдит не пришлось останавливаться в пути из-за налетов, и уже под вечер перешли к обсуждению дел в усадьбе. Она пустовала после того, как Гитлер отозвал балтийских немцев в Германию, теперь там располагался немецкий штаб, над входной дверью стояла ловушка для голубей, немцы ели голубей, что забавляло деревенских женщин. Позднее в усадьбу привезли ванны, немцы всегда были опрятными, а офицеры — добродушными. Работающие в усадьбе садовники и женщины из прачечной рассказывали, что их детей кормили карамелью, а на страже всегда стоял только один солдат. Каждый раз, когда глаза Юдит натыкались на Анну или Леониду, женщины тут же приподнимали уголки губ. Что-то было не так. Юдит ожидала найти свекровь на грани нервного срыва, оттого что ее муж и любимый сынок находятся неизвестно где, и думала, что та будет уговаривать ее остаться в деревне, но свекровь, похоже, совсем не беспокоил тот факт, что невестка живет в Таллине одна, она даже улыбалась про себя время от времени, позванивая спицами в поворотах вывязываемой пятки. Одного только возвращения Роланда было недостаточно для такого веселья. Может, дело в том, что семья Армов получила обратно свои земли после ухода большевиков? Но хозяйство было в таком ужасном состоянии, что тут без посторонней помощи не справиться, так что вряд ли это могло быть причиной большой радости.

Розали заснула прежде, чем они успели поболтать перед сном, хотя они всегда раньше так делали, потушив свет. На следующее утро Юдит стала подозревать, что Розали просто притворилась спящей: утром ее улыбка была словно натянутая на веревку простыня, и она все время куда-то спешила. Днем после работы свекровь как бы случайно обронила слово “блокада”.

— Говорят, на два рубля там можно купить пол-литра воды в день на человека, десятки тысяч людей умирают каждый день. Всех лошадей уже съели, да и у тех, кто на фронте, дела, похоже, не лучше.

Леонида попросила Юдит помочь ей наколоть соли. Юдит взялась за топор, и соль стала крошиться. Губы свекрови вновь изогнулись дугой, но не от печали, хотя вряд ли известие о блокаде могло заставить кого-то улыбаться. Может, свекровь сходит с ума, или она просто не знает, как реагировать на сухие глаза Юдит? Может, ей следует разрыдаться при мысли о том, что муж, возможно, находится на Ленинградском фронте? Изображать скорбь или, напротив, надежду? Мать слышала, что кто-то видел ее мужа среди тех, кого отправляли под Ленинград, но стоит ли верить таким слухам? Свекровь об этом не говорила, но Юдит переживала. Ей хотелось уехать обратно в Таллин. Острые взгляды свекрови и Леониды клевали ее лицо, так что становилось нестерпимо больно. С Розали было невозможно поговорить наедине; свекровь и Леонида все время шныряли где-то поблизости, просовывали голову в дверь именно в тот момент, когда Юдит думала, что они ушли в хлев, выныривали из-за спины, когда Юдит хотела пойти вместе с Розали кормить кур. Розали, казалось, ничего этого не замечала, занималась все время какими-то делами или теребила в руках истрепавшийся край кофты, который все время жевала ее любимая корова, отводила взгляд и, схватив фонарь, тут же убежала в хлев, как только свекровь заговорила с Юдит: она начала издалека и пояснила, что беспокоится о том, как Юдит будет искать покупателей для банок с жиром, в деревне это гораздо проще. Немцы ходили по домам и спрашивали: ein Eier, eine Butter, ein Eier, eine Butter [5] с таким отчаянием, что свекрови становилось их жалко.

— Их дети умирают от голода, у многих из них есть дети. Ты поймешь, что это значит, как только у тебя будут свои.

И свекровь пристально посмотрела на талию золовки. Юдит подняла руку к животу и уставилась на сервант, где на полке стоял целый ряд пустых солдатских банок: пищу нельзя было посылать, но остальное можно. По полу что-то пробежало, и Юдит заметила мышь, юркнувшую за чемодан, а следом за ней вторую. Она сильнее нажала на живот, а свекровь продолжала говорить, открыв ящик серванта, полный солдатских плиток шоколада. Леонида носила их дежурным в устроенном на крыше школы посту противовоздушной обороны и в придачу укутанный в шерстяные платки пятилитровый бидон теплого супа. После энергетического шоколада Schoka-kola наблюдатели не смыкали глаз.

— Что эти парни могут дать взамен? Разве что несколько восточных марок. Я-то все вынесу, а вот дети!

Если бы Юдит не нуждалась так остро в продуктах для продажи, она бы тут же уехала. Все, о чем говорила свекровь, казалось, было направлено на то, чтобы указать Юдит ее бесполезность. Она решила не обращать внимания, ведь она никогда больше не приедет сюда, но чем она тогда будет торговать? Надо было придумать какой-то другой источник дохода, знания немецкого языка и курсов стенографистки было недостаточно, в городе слишком много девушек, чьи пальцы снуют по клавиатуре машинки куда быстрее, чем ее собственные, слишком много девушек, ищущих работу, не гнать же в городе самогон. Когда Юдит уехала из дома Йохана, она оставила там все вещи мужа, и теперь жалела об этом. Что толку вздыхать о только что купленных сапогах и зимнем пальто. Мать сказала, что, как только вернется в Таллин, потребует, чтобы дом Йохана вернули им. Но сейчас все равно ничего нельзя было поделать, дом сильно пострадал от большевистских погромов, к тому же никто не знал, где Йохан держал документы на дом. И все же что-то надо было придумать. Что-то другое, помимо банок с жиром и самогона. Что-то другое, потому что сюда она больше не приедет, а на одни только немецкие соцпакеты не прожить. Юдит все еще держала руку на животе, словно полные обидных намеков взгляды свекрови заставляли ее защищать живот, защищать что-то, чего там не было. И что будет, если муж вдруг вернется домой? Юдит была уверена, что он потребует, чтобы его любимая мамочка жила вместе с ними под одной крышей, следила бы за ней и за тем, как она готовит суп с фрикадельками. В городе его можно было готовить хоть каждую неделю.

Неприятная атмосфера разрядилась, только когда Аксель пришел забрать нож и одновременно бросил на печку рабочие рукавицы. Запах мокрой шерсти распространился по кухне, в лампе дрожало пламя. Вчера в сарае подвесили забитую свинью, и Аксель провел там всю ночь, опасаясь воров. Розали вернулась из хлева, и, когда они пошли за мясом, Юдит вцепилась в руку Розали:

— Произошло что-то, о чем я не знаю, да? — спросила Юдит. — Все ведут себя как-то странно.

Розали попыталась высвободиться, но Юдит не отпускала. Они стояли вдвоем во дворе, Леонида ушла вперед, чтобы сказать, какие куски свинины она хочет получить. Ее голос доносился из сарая и вклинивался между Юдит и Розали. Растрескавшиеся губы Юдит сжались.

— Ничего, — сказала Розали. — Просто Роланд вернулся. И мне так стыдно, что я уже могу его увидеть, а твой муж все еще на фронте. Это неправильно. Все неправильно.

Розали вырвалась.

— Розали, я не единственная, у кого муж на фронте. Не беспокойся за меня. Если бы ты знала…

Юдит замолчала. Она не хотела говорить о муже с Розали. Не сейчас.

— Моя свекровь тебе досаждает? — спросила Юдит.

Плечи Розали расслабленно опустились, как только Юдит сменила тему.

— Нет, совсем нет. Она убирается и делает всякую мелкую работу, стирает марли для молока, все то, что обычно делают дети. Она здорово помогает. А потом, у Роланда меньше хлопот, ведь он знает, что его мать здесь под присмотром. Пойдем, нас ждут.

1941 Ревель Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

Шум с Ратушной площади долетал до окон гостиницы “Центрум”, автомобильные гудки и выкрики мальчишек-газетчиков врывались в номер, обтекая статную фигуру Эдгара, стоявшего перед зеркалом массивного шкафа темного дерева. Эдгар медленно и торжественно поднял руку, сосчитал до трех и уронил ее вниз, затем повторил движение, досчитав до пяти, потом до семи и вглядываясь в образуемый рукой угол: достаточно ли пряма рука, а голос достаточно ли уверенный? Надо еще не забыть оставить необходимое для приветственного взмаха пространство. Он не пользовался немецким приветствием при встрече с контактными лицами, встречи были неофициальными и не должны были привлекать внимания, теперь же ситуация изменилась, а протокол неизвестен, рука может задрожать, или ее сведет судорогой. Он тайком практиковался еще в лесу, учитывая, что Эггерт Фюрст был левшой. Что, безусловно, делало его приветствие слегка неловким, чуть замедленным. Имя пришло ему в голову, когда обучавшиеся на острове Стаффан готовились к возвращению в захваченную большевиками Эстонию и Эдгар выправлял для парней советские документы. Тогда-то он и вспомнил о родившемся в Петрограде в эстонской семье Эггерте Фюрсте, друге детства одного его коллеги из НКВД. Более подходящей кандидатуры для его целей найти невозможно: прошлое Эггерта нельзя проверить, находясь по эту сторону границы, а его родственники вряд ли могут здесь объявиться. Эдгару надо лишь позаботиться о том, чтобы его собственная семья молчала, — и если он даже не отвыкнет отзываться на имя Эдгар, то “Эггерт” звучит похоже, всегда можно объяснить, что ослышался. Этот незнакомый для него человек вряд ли так ясно отпечатался бы в его памяти, если бы не сослуживец, который тяжело переживал утрату друга, умершего от туберкулеза; Эдгар помогал ему тогда справиться с горем, и они вместе долгими вечерами перечитывали старые письма и предавались воспоминаниям детства. Легко запоминающиеся дуги и резкие взлеты почерка — особые черты переученного левши — были знакомы Эдгару еще с гимназии. Успокаивая напряженные нервы заказанным в номер пирожным, Эдгар мысленно благодарил Вольдемара, которому так часто была необходима помощь с домашними заданиями. Он помнил жесты и движения Вольдемара, неловкое обращение с вилкой, огромную рукавицу, надетую на левую руку, чтобы он ни в коем случае не пользовался ею тайком. Об этой рукавице было сложено немало дразнилок. Тренировка движений, свойственных левшам, была, пожалуй, необязательной, но детали — залог успеха. Поэтому по приезде в гостиницу Эдгар взял ручку сначала левой рукой, а затем переложил ее в правую, посмеявшись над старой привычкой вместе с работником гостиницы — о левшах сложено немало анекдотов, — и, забирая отпаренный костюм у горничной, он левой рукой дал ей хорошие чаевые.

Эдгар слизнул остатки крема с пальцев левой руки и продолжил тренироваться перед шкафом. Он был доволен своим новым я — немного постарел за последние годы и уже не выглядел как мальчишка. Один из курсантов Стаффана уже работал в канцелярии главы города Талина, остальные искали славы в других краях. Эдгар был не намерен довольствоваться малым. Напротив.

Попрактиковавшись еще какое-то время, он сел за стол и стал просматривать документы, которые он вскоре должен отнести на Тынисмяги в штаб немецкой полиции безопасности. Список коммунистов, писавших в газету “Ноорте Хяэль”, был безупречным, над ним пришлось поработать. Для поиска тел в тюрьмах и подвалах НКВД его помощь не требовалась, но унтерштурмфюрер СС Менцель несказанно обрадовался, когда Эдгар открыл ему менее очевидные адреса захоронений. Список своих бывших коллег по НКВД он передал еще при первой встрече в отеле “Клаус Курки”.

Последний раз Эдгар видел Менцеля в Хельсинки, еще во времена учебы на Стаффане, и все же, готовясь к встрече, он волновался. Хотя было понятно, что рано или поздно данные всех, прошедших обучение на острове, проверят, однако неожиданное появление унтерштурмфюрера СС Менцеля, который и без того знал слишком много, поначалу основательно испугало Эдгара. Но, возможно, немцам был как раз нужен кто-то вроде него. Менцель еще тогда благословил новую ипостась Эдгара и дал слово, что сохранит его секрет, они быстро подружились, да и Германия не хотела терять хороших людей. Это должно было успокоить Эдгара. Но законы товарообмена были понятны, Менцель определенно считал сведения Эдгара важными, и все же Эдгар не переставал гадать, какие планы строит на его счет унтерштурмфюрер. Планы явно имелись, но Эдгар не мог сказать наверняка, достаточно ли будет тех сведений, которые он может предоставить.

Беспокойство о правильности приветствия оказалось напрасным. В штабе никто не засмеялся, ни у кого не промелькнуло на лице ни тени сомнения. Менцель пригласил Эдгара сесть напротив незнакомца в штатском. Мужчина приехал из Берлина, и что-то в его облике говорило, что прибыл он в столь отдаленную часть Остланда совсем недавно. Возможно, такое впечатление складывалось оттого, что он слишком внимательно рассматривал помещение и Эдгара, или же оттого, что он сел на стул, словно бы сомневаясь, что в этой дыре с адресом полевой почты может найтись приличная конторская мебель.

— Как давно мы не виделись, герр Фюрст. Приятное было местечко отель “Клаус Курки”, — сказал Менцель.

— Да, очень приятное, — согласился Эдгар.

— Перейду прямо к делу. Нас попросили осветить вопрос с евреями. Мы, безусловно, уже собрали материал, но герр Фюрст знает местную ситуацию гораздо лучше. Как вы полагаете, насколько хорошо прибалты осведомлены об угрозах, исходящих от евреев?

Мучительный момент. Эдгар почувствовал, что у него пересохло во рту. Он подготовился к встрече неправильно, теперь это было очевидно. Хотя он прокручивал в голове сотни возможных тем, о которых может пойти речь, но к этому вопросу оказался не готов. Мужчина в штатском ждал ответа, он не представился. Эдгар решил, что тот уже недоумевает, с какой стати он должен тратить время, выслушивая объяснения местных придурков, скорей бы уж передать документы и уехать. Менцель изучал свои безупречные ногти, ожидать помощи с его стороны не имело смысла.

— Прежде всего, стоит заметить, что я плохо осведомлен о ситуации в Литве и Латвии, — сказал Эдгар, прощупывая почву. — Эстонцы в значительной мере отличаются от литовцев и латышей. Поэтому называть всех прибалтами нерезонно.

— Разве? Но ведь эстонцы представляют собой смесь восточнобалтийских и северных кровей, — заметил вдруг незнакомец.

Менцель прервал его:

— Возможно, вы уже отметили, что эстонцы заметно светлее, чем остальные народы. Поэтому северную кровь можно считать доминирующей. Четверть всех эстонцев можно отнести к чисто северной расе.

— И гораздо больше синих глаз, конечно, мы отметили этот позитивный фактор, — согласился незнакомец.

Разговор прервал еще один вошедший в комнату немец, вероятно, старый знакомый берлинца. Об Эдгаре на секунду позабыли, и он постарался использовать время с пользой, надо было срочно придумать, что говорить и как действовать. Сведений о большевиках было теперь явно недостаточно, хотя именно они больше всего интересовали Менцеля в Хельсинки. Эдгар рассчитал неверно. Его больше никогда не позовут сюда, на карьере можно поставить крест. Зацикленность на собственной биографии ослепила его, заставила думать, что шуршащего в кармане аусвайса на имя Эггерта Фюрста будет довольно. В разговоре были упомянуты расовые признаки эстонцев и основные понятия из произведений рейхсминистра Розенберга, и Эдгар приготовился вступить в разговор. Все же не зря он выучил наизусть названия основных работ Розенберга “След еврея в перемене эпох” и “Миф XX века”, но, упомянув их, тут же испугался, что его могут спросить о содержании; к счастью, Менцель стал явно уставать от своего гостя. Эдгар скрыл вздох облегчения: пожалуй, коснись они более глубоких вопросов расовой теории, он бы не справился. Теперь важно не нервничать. К следующей встрече он подготовится более основательно, найдет людей, знавших рейхсминистра, одноклассников, родственников, соседей по улице Ванна-Пости, приятелей по ревельской мужской гимназии. Он найдет того, кто скажет, что за человек был в юности Альфред Розенберг и какие планы у него могут быть в отношении своей родины. Если он научится думать как Розенберг, он будет знать, какой информации ожидают от него немцы, каковы их истинные интересы. В голове уже кипела работа, внутренние архивы пересматривались в поисках подходящего человека, того, кто знал или мог знать о бежавших из Германии в Эстонию евреях или об эвакуированных в Германию и возвращенных обратно в Эстонию после ухода Советского Союза балтийских немцах. Их не так уж много.

Менцель направился к двери, демонстрируя, что аудиенция закончилась.

— Могу ли я еще немного поговорить с вами, — сказал Менцель и пригласил Эдгара следовать за ним.

В коридоре он выдохнул:

— Герр Фюрст, удалось ли вам собрать сведения, о которых я просил? Я очень жду ваших списков.

Чувство облегчения было настолько сильным, что Эдгар только у двери понял, что взял портфель неправильной рукой, правой. Менцель, казалось, не заметил замешательства Эдгара, а сосредоточился на полученных бумагах. Эдгар приоткрыл рот в поисках свежего воздуха.

— Управление безопасности, отдел Б-IV, отличное место, поздравляю, герр Фюрст. За пределами Талина нужны такие люди, как вы, работы в Hapsalin Auenstelle [6] очень много. Не забудьте сначала сходить в Патарей зарегистрироваться в канцелярии отдела Б-IV, там вы получите более точные указания.

— Герр унтерштурмфюрер СС, можно узнать… — Эдгар откашлялся, — за что такая честь?

— Самые заметные ячейки большевиков уже зачищены, но вы, безусловно, понимаете, как важно провести основательную дезинфекцию, когда речь идет о столь настырном вредителе. А вы можете его распознать, герр Фюрст.

Менцель повернулся на каблуках и ушел в свой кабинет, Эдгар остался стоять на месте. Ему удалось, несмотря ни на что, ему это удалось.

1942 Деревня Таара Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

Эдгар стоял на пороге лесной избушки, и рот его открывался и закрывался. Я прочитал по губам имя Розали, руки кузена летали, но я не понимал, почему он говорит о моей любимой. Из приоткрытой двери подул ветер, моя рубашка затрепыхалась, пол потемнел от воды.

— Ты слышишь меня? Ты понимаешь, что я говорю?

Крик Эдгара прилетел откуда-то издалека. Стеклянная банка упала со стола на пол и разбилась, в ней стояли калужницы. Ветром их унесло к стене, к мышеловке. Я смотрел на них. Их собрала Розали, ее пальцы касались моих пальцев совсем недавно. Я дрожал, как лист табака, подвешенный на просушку, меня охватила лихорадка, как будто сердце мое заковали в бочку. После жара от сердца к животу пополз леденящий холод, я не чувствовал больше ни рук, ни ног. Рот Эдгара продолжал открываться и закрываться.

— Ты понял, что я сказал? Ее уже похоронили.

— Вурсти, закрой дверь, дует.

— Роланд, ты должен понять маму и Леониду. Похоронить пришлось тайком, на шее остался след.

— Вурсти, не кричи.

Я взглянул на мышеловку. Она была пуста.

— Какой такой след? — закричал я.

— Остался след! Женщины такие чувствительные, кто знает, что заставило ее совершить этот грех.

Ответов на вопросы не было, но факт оставался фактом: Розали умерла. Мать и Леонида встретили меня как чужого, Леонида потуже затянула платок на шее, словно хотела сплющться и исчезнуть, и стала заваривать корм для скота. Мне здесь были не рады. Мать открыла рот, словно тяжелую дверь, но слов не было. Я попытался вытащить из нее хоть какие-то намеки на то, что произошло и почему, кто приходил и когда, за жиром или яйцами, какие солдаты, их имена. Я не поверил грязным словам кузена, не могла Розали сделать с собой что-то дурное. Взгляд матери запрыгал от моего крика, она приказала мне выйти вон. Я хотел встряхнуть ее, но руки дрожали. Хотел ударить, но вспомнил отца. Он выбрал в жены неподходящую женщину и нес свой крест, не жалуясь и не ругаясь. Я пошел в отца, любовь и меня сделала слабаком, но все же я не хотел, чтобы он вернулся в дом, где сын поднял руку на свою мать, даже ради любви. И я опустил кулак.

— Она опозорила наш дом своим грехом, — прошептала мать.

— Опозорила? Что значит опозорила? О чем вы говорите? — закричал я.

Из продовольственной лавки вернулся Аксель, сел, чтобы стянуть с ноги сапог, другая нога после Освободительной войны [7] была деревянной. Он не посмотрел на меня, не проронил ни слова. Как эти люди могут вести себя так, словно ничего не произошло?

— Почему вы не дали мне взглянуть на нее? Почему скрыли от меня?

— А чего там смотреть? Никогда бы не поверила, что она может пойти на такое, — сказала мать и спрятала носовой платок под манжету. Ее глаза были сухие. — Роланд, возьми себя в руки. Поговори лучше с Эдгаром.

В отчаянии я не придумал ничего лучше, чем обратиться за помощью к Лидии Бартельс. Ехать в город только ради сеанса с ней было глупо, но я хотел получить хоть какой-то знак от Розали, знак оттуда, где она находилась сейчас, знак, который помог бы мне отыскать виновного. Хотя, похоже, этот вопрос никого, кроме меня, не интересовал. Я отправился в город пешком, шел старыми пастушьими тропами, краем леса, прятался в чаще, заслышав шум мотоцикла, топот копыт или стук повозки. Усадьбу, превращенную в немецкий штаб, обошел как можно дальше и с наступлением темноты добрался до цели. Собаки настораживались, когда чуяли незнакомца на границе своих владений, поэтому я старался держаться подальше от заборов и шел посередине дороги, прыгая в кусты, если близко раздавались шаги. Я различал телеграфные столбы и очертания домов, звуки привычных домашних хлопот доносились из кухонь, стук топора и мяуканье кошек. Звуки жизни людей, у которых есть дом. У которых есть кто-то, с кем можно заниматься вечерними делами. У меня всего этого уже не было. Боль жгла мое тело, словно огонь, подбирающийся со всех сторон к сердцу, но я ничего не мог изменить.

Прежде чем идти к Лидии, я зашел на кладбище. Отыскал нужное место, точнее, я предполагал, что это именно оно. Обошел ограду, спотыкаясь о могилы и задевая кресты. Здесь, как нигде, я ожидал услышать ее голос. В этой церкви мы должны были венчаться, здесь, у алтаря, я должен был увидеть подвенечный наряд и фату невесты, которые ей так нравились и говоря о которых она застенчиво улыбалась. Ночь была звездной, и, взобравшись на кучу мусора, я стал искать глазами свежую могилу. Найти ее было несложно, ни креста, ни цветов, даже собаке уготовано в земле лучшее место. Ударил кулаками о железную ограду, так что мох разлетелся во все стороны, молился на коленях, чтобы любимая подала знак и мне не пришлось бы идти к Лидии Бартельс, знак, что любовь моя обрела покой, знак, что я могу возвращаться назад. Я не знал, почему Розали ушла из дома, с кем, кто ее нашел и где. Почему ее похоронили позади церковного кладбища, какой священник это разрешил, да и был ли священник? Розали никогда не лишила бы себя жизни, хотя все на это намекали. Но это было не так, не могло быть так. Я клял себя за то, что меня не оказалось рядом, что я не смог предотвратить случившееся. Как же далеко мы были друг от друга, если я не почувствовал приближения беды! Невозможно себе представить, что все это произошло, когда я спал или разжигал огонь, занимался привычными делами. Почему твои мысли не долетели до меня? Почему я не смог тебя защитить? Мне было важно понять, что я в тот момент делал, в тот момент, когда Розали покинула этот мир. Если бы я знал, я сумел бы найти хоть какой-то знак.

Но знака не было, ответа не было — Розали была неприступна. Я плюнул на ступени церкви и достал из кармана часы. Время приближалось к полуночи. Пора было идти к Лидии Бартельс. Я не знал о ней ничего, кроме того, что сеансы она проводит по четвергам и что “Седьмую книгу Моисея” она получила от матери, когда та была при смерти. Леонида считала, что Лидия ведет антицерковную деятельность, пользуется старыми заклинаниями, но подруги Розали ходили к ней, пытаясь получить сведения о пропавших без вести или отправленных в Сибирь родителях. Они всегда ходили парами, никто не решался пойти в одиночку. У меня же не было никого, с кем бы я мог пойти. Для храбрости я прочитал “Отче наш”, хотя понимал, что креститься или приносить с собой изображения Бога запрещено. На главной улице я натянул шапку поглубже на уши. В лесу я не брил бороду, с ней я выглядел гораздо старше своих лет, не думаю, что кто-то мог меня узнать. Я подумывал о том, чтобы раздобыть немецкую военную форму. Связная рассказала, что некоторые евреи поступали именно так, а кто-то даже пошел к немцам на службу — лучшего способа спрятаться не придумаешь. Она еще тогда посмеялась над своими словами, но сквозь ее смех прорывался страх, как вода выплескивается из переполненного ведра. Я знал, что она говорит о своем женихе.

В комнате Лидии Бартельс горела только одна свеча. На полу стояло блюдо, по центру которого была проведена черта. Под ним лежал большой лист бумаги со словами “да” и “нет”. Ниже выглядывал край какой-то скользкой на вид ткани. Лидия Бартельс сидела на полу с закрытыми глазами и поднятыми вверх ладонями. Открывшая дверь госпожа Вайк спросила, чей дух я собираюсь вызвать. Я снял шапку и крутил ее в руках, с трудом подбирая слова. Неожиданно она перебила меня:

— Не надо отвечать. Скажите только, касается ли это золота?

— Не касается.

— Приходит много людей в поисках золота, спрятанных сокровищ тех, кого забрали. Но эти вещи не интересуют духов. Напрасные сеансы утомляют ее. — Госпожа Вайк кивнула в сторону двери.

Я вошел внутрь и сел вместе с остальными, мои ноги ныли, напряженное дыхание заполнило комнату, занавески слегка покачнулись, в этот момент Лидия Бартельс спросила, здесь ли дочь мужчины со светлыми волосами. Вздох ужаса послышался слева. Тарелка вздрогнула и стала двигаться. Дыхание участилось, сердца судорожно застучали, надежды устремились в центр круга, и я почувствовал острый запах пота с кислым привкусом человеческого страха. Тарелка повернулась к слову “да”.

Женщина слева от меня заплакала.

— Она ушла. Но появился еще кто-то… Розали? Розали, ты здесь?

Тарелка задвигалась по бумаге, словно раздумывая, в какую сторону направиться. Она остановилась на слове “да”.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Тарелка передвинулась: “Нет”.

— Твой конец был насильственным?

Тарелка передвинулась: “Да”.

— Ты не сама это сделала?

Тарелка передвинулась: “Нет”.

— Ты знаешь, кто это сделал?

Тарелка передвинулась: “Да”.

— Ты знаешь, где он сейчас?

Тарелка осталась на месте.

— Розали, ты еще здесь?

Тарелка не передвинулась, но дрогнула.

Госпожа Вальк прошептала, что я могу задать свой вопрос. Не успел я открыть рот, как человек справа от меня резко поднялся и, содрогаясь всем телом, стал отступать к двери, бормоча под нос “Отче наш”. Лидия Бартельс уронила голову.