Когда исчезли голуби Оксанен Софи

— Скажи своему немцу.

Юдит сделала шаг назад:

— Ты не можешь просить об этом! Как я ему объясню? Откуда у меня такие сведения?

— Скажи, что слышала разговор о том, что кто-то организует выезд для беженцев. Он сделает остальное.

— Но ведь их убьют!

Роланд подошел совсем близко, но глаза прятались под козырьком кепки.

— А что, как ты думаешь, происходит с теми, кто попадает в руки жандармерии?

Юдит обхватила себя руками. Носовой платок торчал из-под манжеты.

— Не думай о предложении Анны и Леониды, я же тебе сказал, забудь о них.

— Но как?

— Поверь, это просто случайность, что они поделились своими идеями именно с тобой. Глупые бабы, пустая болтовня.

Юдит не поверила Роланду, это не было, не могло быть случайностью. Он просто пытается успокоить ее. Она крепче сжала руки. Возможно, положение столь безнадежно, что Роланд и сам подумывал о побеге. Возможно, все они уже знают, что произойдет. А потому нет смысла рассказывать ему о разговорах, которые вел по вечерам Гельмут, встречаясь со своими коллегами: “…Повлияет ли на фюрера тот факт, что нам придется уйти из Финляндии… но Остланд не отдадим, нет, не отдадим, об этом все время говорят в Берлине… ради Швеции конечно же, чтобы Швеция могла сохранить свою позицию… к тому же, я думаю, фюрер полагает, что у нас есть финские друзья, которые ненавидят новое правительство и ждут нашей помощи… Безумие! И все ради “Балтише Эль”. Нет, мы не выдержим еще одного удара, нам не выстоять!” Однажды Гельмут, выпив слишком много коньяку, лег возле нее и сказал, что не знает, как долго еще они смогут сдерживать наступление большевиков…

— Но ты же понимаешь, об этом нельзя никому рассказывать, только подумай, какая поднимется истерика, если эстонцы вдруг узнают, что мы не в состоянии дать отпор большевикам…

Юдит кивнула, конечно, она никому не станет рассказывать.

Вместо этого она выдвинула Роланду требование, даже не успев толком подумать о том, чего просит:

— Я скажу ему о Креэке, но при одном условии: когда придет время, для меня и Гельмута найдутся места в лодке. Я оплачу все расходы, хоть целый баркас.

И тут же ужаснулась своим словам. Зачем она это сказала? Ведь она даже не заикалась об этом Гельмуту. Надеялась ли она, что Роланд не согласится и попросит ее остаться с ним, уехать с ним? Почему она ничего не объяснила, почему не сказала, что боится странных предложений свекрови?

Щека Роланда дрогнула. И все же он не спросил, почему Гельмут хочет уехать, не спросил, почему Юдит готова пожертвовать не только Таллином, но и Берлином, не спросил, обсуждали ли они это с Гельмутом. Он ничего не спросил. Он просто сказал: “Договорились”.

1944 Ревель Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

В квартире царила тишина, но Юдит уловила присутствие Гельмута уже в дверях. В гостиной было тихо, в кухне тихо, воздух замер, прислуги не было. Юдит сразу поняла, что час настал. Половицы в коридоре сочувственно вздыхали, занавески застыли на месте, их складки окаменели, а на листьях фикуса появилась серая пыль. Юдит положила чернобурку на трюмо. Она соскользнула на пол и свернулась клубком. Пальто сопротивлялось, не хотело сниматься, рукава тянулись к лестнице, калоши вцепились в туфли, и когда наконец удалось их оторвать, они отлетели к двери, носками к выходу. Юдит еще успела бы убежать, вниз, на улицу, хотя там, возможно, уже ждала машина. Или целый строй людей в форме. Может, весь дом уже окружен. Дыхание со свистом вырывалось из груди и эхом разносилось по гостиной, губы пересохли, в уголке появилась трещинка. Туфли громыхали, как готовящаяся к переезду мебель. Пока еще можно попытаться убежать. Можно успеть, можно. Но она тихо прошла вперед и остановилась в дверях спальни. Она знала, что Гельмут будет сидеть в своем кресле. На столике возле него лежала кружевная салфетка, на салфетке парабеллум. Он был в форме, фуражка отброшена на кровать, рядом с фуражкой — маузер Юдит. Горячая волна опалила ее щеки, Гельмут был бледен, лоб его сух. Дрожащими руками она сняла шляпу, оставив в руке булавку. Было жарко, пот уже пропитал сорочку и пятнами проступал на платье.

— Можешь уйти, если хочешь.

Голос Гельмута был сухой. Таким голосом он говорил в штабе, на Тынисмяги, но никогда не с Юдит, до этого момента никогда.

— Я отпускаю тебя.

Юдит шагнула в комнату.

— Никто не будет тебя преследовать.

Юдит сделала еще один шаг.

— Но ты должна уйти сейчас же.

Рука Гельмута лежала на салфетке. Парабеллум блестел рядом с ней, начищенный, готовый.

— Я не хочу уходить вот так, — услышала Юдит издалека свой голос.

— В данный момент все остальные уже схвачены. Я надеюсь, ты не будешь пускаться в ненужные объяснения.

Юдит сделала еще один шаг. Она протянула руку к туалетному столику и взяла сигареты и зажигалку. Пламя взметнулось вверх. Роланд! Неужели и его схватили?

— Можно я сяду?

Гельмут не ответил, Юдит присела. Роланд погиб. Скорее всего, это именно так. Сломавшаяся пружина давила в бедро. Она уже никогда не починит этот стул. Не будет одеваться за этим столом, чтобы пойти в “Эстонию”. Шляпная булавка покрывалась потом в одной руке, сигарета дрожала в другой.

— Мне дали задание познакомиться с другим человеком, не с тобой, — сказала Юдит. — В кафе “Культас” я должна была заговорить с другим офицером. Это придумал жених моей подруги, не я. А потом появился ты.

Пепельная головка сигареты упала на ковер. Юдит наступила на нее кожаной подошвой своей туфли, потом сбросила обе лодочки с ног, отстегнула подаренный Гельмутом браслет и положила его на туалетный столик. Он зазвенел как двадцать серебряных монет.

— Я не решалась рассказать тебе. Но и не могла не встречаться с тобой.

— Что ж, вероятно, все были довольны твоей работой. Ты прекрасно справилась, поздравляю.

Юдит поднялась и стала расстегивать платье.

— Что ты делаешь? — спросил Гельмут.

— Оно твое.

Юдит аккуратно положила платье рядом с браслетом. Пятна пота расползлись с боков на спину и бедра.

— Я понимаю, что это может значить для тебя, — сказала она.

— Ты слышишь меня? Тебя могут арестовать в любой момент. Тебе надо уходить.

— Но если я единственная, кого не поймали, то все считают, что это я их предала…

— Это уже не моя забота. Заключенные не знают, кого еще поймали, всех держат отдельно.

— Поверят ли они, что ты никак с этим не связан? Что ты ничего не знал? Гельмут?

— Не произноси моего имени.

Гельмут смотрел мимо Юдит, поднял руку и отгородился от нее ладонью, она напрасно старалась поймать его взгляд. Потом он резко встал, сделал несколько быстрых шагов в ее сторону, схватил за плечи и потащил к двери. Юдит сопротивлялась, задела ногой за стул, схватилась за дверную раму, булавка выпала из ее рук. Он выволок ее в коридор, все еще избегая смотреть на нее.

— Уедем вместе, — прошептала Юдит. — Уедем вместе прочь отсюда, прочь от всего этого.

Гельмут не отвечал, он тянул упирающуюся Юдит, которая цеплялась ногами за стулья и столы, стулья падали, ковер собирался в складки, окаменевшие шторы рассыпались на части, ваза упала на пол, фикус упал, все упало, Юдит упала, Гельмут упал, их тела упали, как одно, и слезы поглотили их.

1944 Вайвара Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

Сначала эвакуировали Нарву, через два дня лагеря Аувере и Путки, затем тодтовцев из Вийвиконны. Всех перевезли в Вайвару. Из-за нехватки помещений детский и больничный барак Вайвары перевезли в Эреди, а начальство Вийвиконны перебралось в Саку. Эдгар суетился, перебегал с места на место, ругался на нехватку продуктов и плохую погоду, принимал эвакуированных, едва стоящих на ногах от долгого перехода, регулировал движение машин вермахта, которые подбирали тех, кто упал по дороге, снаряжал дополнительные подводы для транспортировки больных, отправил часть из них в гражданский госпиталь и запретил себе останавливаться, запретил возвращаться мыслями в тот полный разочарования миг, когда ему и его коллегам было приказано готовиться к приему заключенных Нарвского лагеря. Немцы упрямо повторяли, что это временные меры, но никто им не верил, явно началась подготовка к ликвидации лагерей. Военное поражение было теперь лишь вопросом времени. Когда табачный курьер Эдгара привез ежемесячную партию папирос “Манон” с фабрики “Лаферм”, Бодман пришел забрать свою часть и покачал головой: планы по эвакуации, считал он, нереальны, заключенные ни за что не смогут дойти пешком до Риги. Мнением Бодмана поинтересовались, но к нему никто не прислушался. Эдгар ночи напролет думал о возможных для себя выходах. В лагере он неплохо подрабатывал на сигаретах, но вскоре все это закончится. В Таллине он не был уже несколько месяцев. Операция по выявлению банды, перевозящей беженцев, удалась, но Эдгар даже не знал, кого задержали. Казавшаяся поначалу столь простой задача оказалась довольно муторной, хотя мама сразу поняла, почему поток бегущих из страны саботажников и дезертиров необходимо остановить, ведь все это ослабляет силы Германии. Мама и Леонида сделали все возможное и не раскрыли истинных целей этого секретного плана. Однако Юдит повела себя совсем не так, как он ожидал: она обиделась и уехала, порвав все отношения. Эдгар глубоко ошибался, полагая, что способен предвидеть поступки и ход мыслей своей жены. Таких ошибок он впредь допускать не должен. В конце концов он придумал решение, подослав на Роозикрантси двух женщин с детьми, изображающих беженок. Они позвонили в дверь, когда Юдит была дома, и ей ничего другого не оставалось, кроме как впустить всю ораву в дом, после чего она отвезла их на конспиративную квартиру и оставила там. Эдгар передал адрес непосредственно гауптштурмфюреру Герцу. Имя Юдит в рапорте не упоминалось. Герц пообещал заняться этим делом, однако потом больше не связывался с ним и в Вайвару не приезжал, так как получил новую должность. Ликвидация банды не привлекла должного внимания, и Эдгара охватили плохие предчувствия: он занимался никому не нужной работой в Вайваре, его старания в других делах тоже никого не интересовали, ко всему прочему в настоящий момент у него были связаны руки и он не мог предпринять ничего, что принесло бы хоть какую-то пользу.

В мае фюрер приказал остановить все мероприятия по эвакуации, ситуация на фронте стабилизировалась, одновременно пришло распоряжение начать строительство новых производственных объектов. Новость была бы обнадеживающей, если бы табачный курьер Эдгара не успел рассказать совсем другое: в создавшейся неразберихе жители Тарту были уверены, что немцы принудительно эвакуируют женщин и детей, а мужчин отправят в лагеря. Таллин охватила паника. Дороги были забиты людьми, которые бежали из города в деревни, а также теми, кто пытался прорваться обратно в город, а оттуда в порт. Немцы призывали к законной эмиграции — в Германию можно было выехать без проблем, однако это направление мало кого привлекало. Рейхсфюрер амнистировал всех эстонцев, уклонившихся от призыва в Имперскую армию и воевавших в войсках Финляндии, которые после снятия обвинений в измене родине стали возвращаться в Эстонию для борьбы с большевиками. Эдгар же застрял в грязи Вайвары. Однако у него появился шанс, когда люди из отдела Б-IV приехали проводить проверку и рассказали, что в Клооге дела обстоят совсем плохо. Оттуда уже эвакуировали рабочую силу, но поскольку поезда были переполнены, вещи взять не разрешили, и поэтому теперь железнодорожное полотно усеяно ворохами чемоданов и сумок, которые работники ОТ обклевывают как вороны. Местные жители, конечно, все это видят, и в народе ходят слухи, что эвакуированных топят целыми кораблями. Отдел Б-IV получил задание проверить ситуацию в других лагерях. Эдгара попросили показать Вайвару и рассказать о положении вещей. И тут у него созрел новый план. Бодман говорил, что по сравнению с другими лагерями в Клооге самые лучшие условия: рабочие жили в каменных домах, и кормили их вполне сносно, так как за питание отвечал отдел лагерей Ваффен-СС. Работа тоже была почище: мины для подлодок и пиломатериалы. Но самое важное заключалось в том, что Клоога находилась значительно ближе к пунктам эвакуации, Таллину и Сааренмаа, и значительно дальше от Нарвы. Эдгар решил во что бы то ни стало попасть туда и поэтому в ходе экскурсии по Вайваре любезно угощал всех сигаретами и одновременно рассказывал о своей карьере в Б-IV и о том, что он с удовольствием продолжил бы службу в ОТ, но… Эдгар красноречивым жестом указал на все вокруг, и все понимающе закивали. К вопросу обещали вернуться. Экскурсию прервал приказ срочно готовиться к эвакуации, через два часа приказ отменили. Следующие недели были не менее сумбурными: комендант телефонировал ночи напролет, распоряжения, отданные накануне днем, отменялись следующим утром, рабочих то отправляли в сторону порта, то снова заставляли работать. Через какое-то время Эдгар получил приказ о переводе в Клоогу. С легким сердцем он оставил весь свой запас “Манона” Бодману и уехал.

1944 Клоога Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

У двери барака появился пулемет.

Перекличка.

Вперед вышел унтерштурмфюрер СС Верле.

Заключенных эвакуируют в Германию.

Гауптшарфюрер Далман стал отбирать мужчин покрепче для подготовки к эвакуации.

Опять перекличка.

Я уже привык к постоянному контролю и перекличкам, но сейчас что-то было не так. Они явно что-то задумали. Я узнал среди заключенных нескольких эстонцев. Большинство же были евреи из Литвы и Латвии. Я ждал, когда прозвучит мое имя. Его еще не назвали. Я был уверен, что скоро назовут. Так же уверен, как, садясь в грузовик у тюрьмы Патарей, знал, что меня везут убивать. Но нет, меня привезли сюда. Я попытался взглядом найти других эстонцев, что были со мной в одной машине, не осмеливался повернуть головы, но глазами нашел, по крайней мере, троих. Рядом со мной стоял Альфонс, его тоже привезли с Патарей. Он хотел избежать службы в немецкой армии и был поймал. Мое имя скоро выкрикнут. Я был в этом уверен.

Вчера в лагерь прибыла дополнительная охрана.

Работы были прерваны, на работу никого не отправили, никто не пришел в лагерь на работу, в том числе и тот финн, Антти, что иногда приносил с собой немного хлеба. Отношения между заключенными были очень хорошие, в товарах, перевозившихся из лагеря в лагерь, прятали записки. Я сам нашел подобный список, в котором люди отмечали, кто откуда приехал и куда их везут. Я спрашивал о Юдит. Спрашивал и в тюрьме Патарей. Но никто ничего не слышал, даже наш знакомый эстонский охранник. Возможно, Юдит уехала на корабле со своим любовником, я надеялся, что это так. Или ее застрелили на месте.

На обед был суп. Хороший, лучше, чем обычно, и это успокоило многих, но не меня. Верле прошел мимо, говорил громко, почти кричал. Приказал поварам оставить супа тем тремстам лагерникам, которые находились в лесу — после тяжелой работы им нужно будет подкрепиться.

Заключенных снова построили. От стояния кружилась голова, хотя мы только что поели.

Ворота лагеря были заблокированы грузовиками.

Мне не выбраться отсюда живым.

Примерно около шестнадцати часов из строя вызвали шесть сильных мужчин, им приказали погрузить на грузовик две бочки топлива. Тодтовцам было приказано сидеть у бараков, они были дерганые и бледные. Один из них так нервничал, что никак не мог прикурить папиросу, в конце концов бросил ее на землю, откуда она тут же исчезла. Лица охранников были куда более испуганными, чем лица заключенных.

Отобрали еще полсотни мужчин. Эвакуация будет происходить группами по пятьдесят, максимум сто человек. До сих пор вызывали только евреев. Альфонс прошептал, что скоро эстонцам придется поработать: сначала убьют евреев, а только потом нас. Немцы повели первую группу, в этот момент Альфонс сделал странное движение. Проходящий мимо повар споткнулся, охранники насторожились. Повар завывал и держался за ногу. Альфонсу приказали унести повара и чан с супом. Мне велели ему помочь. На кухне никого не было, но повар вдруг оказался лежащим на полу со свернутой шеей. Оставшийся снаружи охранник наблюдал за происходящим во дворе. Альфонс сделал мне знак. Через мгновение мы уже выпрыгнули из окна, тут же заскочили в соседнее и по лестнице взлетели на чердак, откуда выбрались на крышу.

У ворот царило оживление. Мы постарались стать как можно незаметнее. Это было несложно, мы были истощены до предела. Стоявший у дверей кухни охранник забегал туда-сюда, позвал на помощь других охранников, они, хлопая дверцами шкафов, перевернули всю кухню.

Альфонс еле слышно прошептал:

— Они скоро уйдут, поиск пропавших заключенных может вызвать переполох, а Верле приказал вести себя спокойно.

Альфонс был прав: охранники оставили кухню и тело повара и ушли. Я наблюдал за ними с крыши. Узнав знакомый профиль в проходящем мимо охраны человеке, я чуть было не сорвался с крыши, но вовремя успел взять себя в руки и напрячь мышцы.

— Ты когда-нибудь раньше видел здесь этого тодтовца? Охранником или кем-нибудь еще?

— Вон того? Не помню.

К женскому бараку повели группу заключенных, я узнал среди них лагерного парикмахера и портного. Возле охранников крутился тот человек, и я понял, что не ошибся. Я узнал его походку, она выделялась особой энергичностью.

Мы были слишком далеко, и я не мог рассмотреть выражения его лица, но был уверен, что мой кузен не так напуган, как остальные охранники, не говоря уже о заключенных. Его пульс частил скорее от воодушевления, чем от страха.

Голова была гордо поднята.

Он никогда не любил сражений.

Но такое, очевидно, было ему по душе.

1944 Ревель Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд

Эдгар еще раз постучал в дверь гауптштурмфюрера СС Герца, на сей раз кулаком, стук разнесся по лестничной клетке. Эдгар прислушался. В доме было тихо, лишь на первом этаже раздавался собачий лай, больше ни звука. На Роозикрантси не осталось ни одного немца, двери армейского магазина были открыты, внутри зияла пустота, из госпиталя исчезли все пациенты. Эдгар достал из кармана самодельную, но оказавшуюся вполне пригодной отмычку и вскрыл замок. Квартира казалась нежилой, прислуги не было. В гостиной царил беспорядок, высохший фикус лежал среди осколков горшка, земля разлетелась по полу, ковер сбился, занавески были наполовину оборваны. Эдгар быстро заглянул в каждую комнату. Двери шкафов в кабинете были открыты, ящики пусты. В спальне все еще чувствовался аромат духов Юдит, в шкафу висели платья. Ящички туалетного столика были перевернуты. Пустые. Кухонные шкафы — пустые. Эдгар проверил окна: не считая мелких трещин, все они были целы, на комоде и подоконнике пыль, а вовсе не пепел от бомбардировок. Земля на полу — сухая, на подносе бокалы, из которых испарился напиток. На журнальном столике — апрельский номер Revaler Zeitung . В холодном шкафу стояла бутылка сока, которую Эдгар жадно открыл, присел и на мгновение задумался. Хаос в квартире не был связан с уходом немцев, он возник гораздо раньше. Если Юдит задержали, то вряд ли ей дали время собраться. Может быть, прислуга очистила дом после этого? Но почему тогда такой беспорядок, откуда такая спешка? Из столовой пропали все стулья. Похоже, здесь спешили даже больше, чем в других немецких домах. Произошла ссора? Из-за провала группы или из-за чего-то еще? Герц скрыл вину Юдит или отсрочил разоблачение, чтобы избежать огласки? У него тоже были неприятности? Или Юдит вместе с любовником уже на пути в Германию?

Когда Эдгар наконец добрался из Клооги до Талина, немцев в городе уже не было. На сердце заскребли кошки, но он не позволил отчаянию взять верх, не дал себе права сломаться, хотя и предполагал, что все корабли уже ушли. “Опель-блиц”, прибывший в лагерь накануне и доставивший группу специального назначения, состоящую из одних немцев, исчез сразу же, как только лагерь был ликвидирован. Эдгару тоже следовало бы тут же уехать, отправиться в ночь вместе с охранниками, не ждать разрешения сесть в грузовик, идущий в порт. Теперь поздно сожалеть. Все пропало. Медицинские склады и клиники разворованы, армейские сапожники и парикмахеры разбежались, от солдатского клуба осталась одна вывеска, от прачечной на улице Вене — лишь огромный бак в каменном полу. Над Длинным Германом развевался эстонский флаг. Эдгар остановился. Пробежавший мимо паренек рассказал, что адмирал Питка собирает людей, чтобы встать на защиту нового правительства Эстонии: “Капитан Тальпак тоже здесь! Все настоящие мужчины Эстонии берут в руки оружие! Мы не позволим русским снова захватить нас!”

Он опоздал, ему уже не попасть в Данциг. В порту он в этом убедился.

На раздумия времени не было. Он резко встал из-за стола, и голова у него закружилась, но лишь из-за голода и блевотины, которая пристала к сапогам еще в лагере. Эдгар заметил неприятный запах только сейчас. Намочив полотенце, он вытер сапоги и привел себя в порядок, даже не взглянув в зеркало. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы сказать, что на его лице не было выражения испуга, как у других охранников, которые ехали с ним в одном грузовике. Случившаяся в пути поломка двигателя стала для многих поворотным моментом, они решили плюнуть на отъезд, на немецкую армию и ее приказы. Они решили идти домой, Эдгар же упрямо пробивался к порту. Из кранов в ванной комнате все еще шла вода, Эдгар быстро умылся, встряхнул головой, стараясь выветрить туман, вызванный недосыпанием, и вернулся в кабинет Герца. Ценных предметов не было, ни золота, ни столового серебра. От письменного набора на столе осталось лишь несколько чернильных пятен. Надо было действовать раньше, заставить Юдит рассказать, где что спрятано, где лежат важные бумаги, где золото и драгоценности, надо было очистить квартиру сразу же, как только банду задержали. Эдгар был наивен, словно ребенок. Он опоздал и тут. Но времени на переживания не было. Он принес из спальни наволочки и стал набивать их оставшимися на столе бумагами. На мгновение он задумался, а не специально ли они оставили их на столе и не поддельные ли эти документы и может ли быть так, что квартиру гауптштурмфюрера, служившего в СД, не проверяли и не зачищали или что сам он не взял с собой секретные материалы, после того как Юдит задержали. Эдгар не верил в беспечность немцев по отношению к бумагам, но теперь это уже не имело значения, документы, какими бы они ни были, могли оказаться ценным товаром, независимо от того, специально их здесь оставили или нет, а если содержимое окажется слишком скудным, Эдгар сфабрикует что-нибудь потяжелее. Для этого он на всякий случай взял с собой несколько пустых бланков, конвертов и листов бумаги, нашел даже несколько печатей. Подумав, он упаковал стоявшую на курительном столике пишущую машинку, несколько лент к ней, а также найденные в глубине стола неоткрытые бутылочки чернил. Среди отчетов на столе он обнаружил несколько знакомых бумаг, им самим с любовью составленных; их он сжег, бросив в огонь заодно документы на имя Эггерта Фюрста, повязку бауфюрера ОТ и разрешение на эвакуацию, которому еще недавно безмерно радовался, после чего закрыл дверцу печи правой рукой. Для начала он должен спрятать добычу — никуда не денешься, наволочки получились довольно тяжелыми, — а потом успеть обратно в Клоогу. Там он подберет в куче тряпья подходящий наряд и позволит большевикам освободить его — Эдгара Партса, свидетеля чудовищных преступлений, выжившего только благодаря действиям Красной Армии.

1944 Клоога Эстонская ССР, Советский Союз

Лагерь был пуст, немцев не осталось.

Мы спустились по крыше обратно на чердак. Там прятались существа, похожие на скелеты, с выражением застывшего ужаса на лице. Я попытался стащить одного из них вниз, мужчина стал кричать и сопротивляться, я не разобрал слов, не понял языка, на котором он говорил. Я повторял, что немцы ушли. Складывал немецкие слова: кайне дойче, кайне дойче, кайн мер [15] . И хотя я совсем не знал немецкого и вовсе не хотел на нем говорить, но попытался объяснить, что фрицы ушли. Он меня не понял. Его крик был полон животного страха, в нем не было ничего человеческого. В них во всех было что-то угрожающее, и я не решался повернуться к ним спиной. Альфонс стал осторожно задом отступать к двери. Я последовал его примеру, и, выйдя на лестницу, мы со всех ног бросились вниз.

Ворота лагеря были открыты. Нигде никого не было. Мы ринулись вперед. Я был так слаб, что бегом мои движения можно было назвать лишь с большим трудом. С чердака никто за нами не последовал.

Выбежав за ворота, мы направились в сторону леса. Я закрыл рукой рот, зажал пальцами ноздри. Беглецам стреляли в спину, среди деревьев лежали трупы. Мы не в силах были смотреть друг на друга, я старался не смотреть на землю, не смотреть по сторонам, не смотреть туда, откуда шел жар. Ни на обуглившиеся стволы, ни на белизну свежесрубленных деревьев, ни на то, что было между ними — торчащие отовсюду руки и ноги, в обуви и без. Я устремил свой взгляд вперед и вдаль. Я решил, что буду искать глазами первый деревенский дом, где смогу переодеться и попросить еды. Кто-нибудь обязательно мне поможет. Я скажу, что немцы ушли. Я буду смотреть только вперед. И никогда больше не вспомню о том, что оставил позади. Настал час, которого все мы ждали и к которому готовились. Немцы ушли, а русские еще только идут, чтобы завоевать нас. Мы не пустим их на нашу землю.

Часть шестая

В странах империалистического Запада самоуверенный голос националистов-реваншистов год от года звучит все громче, рассадники зла, созданные ими в Нью-Йорке, Лондоне, Стокгольме и Гётеборге, гудят, как осиные гнезда. Нельзя забывать, что возникающие в их среде “комитеты” и “союзы” всегда будут центрами подрывной деятельности и скопищем шпионов. Предатели не знают отдыха! Враг не дремлет, не забывает! Он продолжает свои вредоносные вылазки, и поэтому новое поколение должно быть бдительным. Юноши и девушки, выросшие после краха гитлеровской Германии, знают о тех страшных временах лишь по учебникам и рассказам современников. Скоро живых очевидцев уже не останется, и единственным свидетельством этих бесчеловечных преступлений будут книги. Новому поколению необходимо знать, что в так называемом свободном мире преспокойно гуляют фашистские убийцы и голос их эхом разносится над Нью-Йорком!

Эдгар Партс. В эпицентре гитлеровской оккупации. Таллин, 1966

1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

Столичный салат был съеден, кофе выпит. Товарищ Партс готов был заказать еще один, хотя от раздражения это бы его все равно не спасло. Он сидел в кафе “Москва” уже который час, а Объекта все не было, юнец опаздывал, и товарищ Партс не знал, когда наконец вернется домой. Возможно, только после закрытия кафе. Партс хлопал глазами, стараясь не заснуть. Новое задание Конторы было, безусловно, знаком доверия, но поначалу вызвало шок.

Партс смотрел на фотографию Объекта на столе конспиративной квартиры — бакенбарды, юношеские прыщи, свойственное молодости самодовольство и кожа, которой едва коснулась жизнь, — и не понимал, что происходит, он и сейчас все еще не понимал. Его подключили к операции, цель которой — выявить очаги антисоветской деятельности в студенческой среде. Новый объект Партса, двадцатиоднолетний молокосос, входил в подозреваемую группу. Предстояло выяснить, где, когда и с кем он встречается. Работу над рукописью продолжать можно, но не в ущерб новому заданию.

Когда Партс вышел на улицу после получения задания, камни мостовой показались ему скользкими, несмотря на погожий день, тошнота предвещала скорую мигрень. Отношения с Порковым были доверительные, рукопись продвигалась, и в отношении ее не было никаких нареканий. Три года, выделенные на написание книги, еще не прошли. Однако Партс больше не будет отчитываться перед Порковым, ему назначили нового “опекуна”. Ставшая последней встреча с Порковым прошла абсолютно нормально, в ней не было ничего, что могло бы вызвать подозрения. Неужели кто-то заметил, что он украл записную книжку? Но почему тогда никто не потребовал ее вернуть? Может, он допустил какие-то другие ошибки? Следует ли считать новое задание понижением по службе? А может, и самого Поркова перевели на другую должность за какие-то прегрешения? В новом задании Партса не было никакого смысла: для слежки у Конторы были всегда свои люди, он же, хоть и прошел небольшой курс, предложенный Конторой, все равно не чувствовал себя специалистом в этом деле. Его конек — разбираться в почерке. Тем не менее Контора решила поручить это дело именно ему. Контора, которая обычно не лишала особо отличившихся работников возможности работать в той же сфере.

Вместе с данными, касающимися Объекта, Партс должен был вернуть Конторе предоставленную документацию, в том числе и полученную от Поркова самую свежую версию “Перечня материалов, запрещенных к публикации в прессе, в программах радио и телевидения”. Партс сомневался, дадут ли ему новую версию, когда она появится, могут счесть, что это нецелесообразно. И хотя он уже практически наизусть знал все рекомендации справочника, ему не понравился унизительный приказ вернуть материалы. Это было предупреждение, способ напомнить, кто есть кто. Но пишущую машинку все же позволили оставить.

Коллега в углу зала заказал себе стакан воды. Партс отвернулся, ему было стыдно за мужчину. В городе ходил анекдот: почему шпионы, когда пьют кофе, прищуривают один глаз? Потому что, как и все русские, опасаются, что торчащая из стакана ложка в глаз попадет. Партс в свое время тоже смеялся над этим анекдотом, но сейчас ему было не до смеха, в коллеге можно было за версту узнать человека из Конторы: сидит за пустым столом и наблюдает. Возможно, таков новый метод работы — дать понять людям, что Контора видит все. Сам Партс в такие методы не верил. Ему казались более надежными естественность и неприметность, поэтому он даже подумывал, не приударить ли за какой-нибудь секретаршей с фабрики — с женщиной можно подолгу сидеть в кафе, не привлекая внимания. Однако ухаживания требовали времени и денег, и Партс выбрал более простое решение: он будет изображать учителя, который проверяет контрольные работы, или писателя. Наличие бумаги и ручки позволяло тут же записывать все, что происходит, для отчета понадобится просто переписать все начисто. Чувство унижения, вызванное получением нового задания, Партс решительно сбросил с себя вместе с пальто еще в гардеробе и, поднимаясь по лестнице на второй этаж, держался прямо и непринужденно помахивал портфелем. Люди приходят в кафе расслабиться, поэтому он должен делать вид, что расслабляется.

Ситуация казалась необъяснимой еще и потому, что одновременно с новым заданием ему наконец-то назвали издательство — “Ээсти Раамат”, — а также имя будущего редактора. Товарищу Поркову не дали завершить это дело, хотя ему причиталась половина аванса. Новый “опекун” не выказал интереса к деньгам, в связи с чем Партс решил, что может наконец-то покинуть сторожевую будку на фабрике. Однако вместо того, чтобы тратить освободившееся время на рукопись, ему приходилось следить за сопляками студентами. Поход в издательство был в высшей степени странным: директор издательства говорил раздраженно и все время поглядывал на дверь своего кабинета. В коридоре то и дело слышались шаги сотрудников Главлита, Партс сам уже с порога узнал одного из них по выражению ничего не видящих глаз. Редактор нервно дергал воротничок рубашки, за которым прятался страх за должность. Следить за выражением его лица было так забавно, что досада, связанная с новым заданием, слегка утихла. О рукописи никто ничего не спросил, конверт с купюрами был передан молча, а в коридорах издательства на него смотрели как на протеже неких влиятельных кругов — нежное прикосновение власти ощущалось на щеках, и он кожей чувствовал восторженные вздохи главлитовцев. Возможно, он напрасно расстроился, возможно, он все понял неправильно, возможно, Контора всего лишь считает его многоплановым специалистом и дает возможность показать себя в новом качестве. В любом случае избавление от фабрики “Норма” уже было прогрессом, как и подписание договора с издательством.

В течение вечера уверенность Партса все же дала сбой. Объект так и не появился, и казалось, что ничего не происходит. Партс положил рукопись между тарелкой с шоколадными трюфелями и кофейником и оттачивал фразы. За столиком, где обычно сидел Объект, две девушки обсуждали, успеют ли они получить пропуск на остров Сааремаа до дня рождения живущего там отца или нет. В кафе ввалилась шумная группа студентов-технарей и подсела к девушкам. На весь стол заказали четыреста граммов коньяку и кофе. Коллега пристально следил за девушками. Партсу их лица были незнакомы, на фотографиях, показанных ему на конспиративной квартире, девушек не было. В воздухе повисло ожидание, вся компания нетерпеливо ерзала и беспокойно переговаривалась: никто, казалось, не заводил серьезных бесед, кто-то крутил в руках студенческий билет, кто-то все время поправлял фуражку [16] и теребил козырек — всех привлекал коньяк и печенье “Валери”. Только тут Партс заметил, что одна из студенток в брюках. Партс поморщился и погрузился в бумаги, крутя в руке карандаш, но одновременно продолжал наблюдать за веселой компанией, неподвижной фигурой коллеги и за всем происходящим в кафе. Расположившиеся за соседним столиком двое мужчин наполнили стаканы ликером из графина. Золотистый Lunamaine раззадорил пыл того, что помоложе: он схватил печенье с тмином и захотел поделиться им со своим другом, но проделал это странным образом — положил половинку себе в рот и без помощи рук передал ее в приоткрытые губы партнера. Тот, что постарше, время от времени закуривал, спички вспыхивали, и их пламя отражалось в блестящих глазах. Партс угадал движения ног мужчин по еле заметному колыханию скатерти. В тот момент, когда голень молодого коснулась голени старшего, ноздри у обоих вздулись, а скатерть покачнулась. Они смотрели друг на друга, но взгляды уже путались в простынях. Партс зажмурился. Все это настолько завладело его вниманием, что он не заметил, как в зале появился Объект. Один ли он пришел, давно ли уже стоит посреди кафе? Партс обвел глазами посетителей, ища новые лица и отмечая тех, кто ушел. Коллега в углу смотрел прямо на Партса, в углу его рта дрожала улыбка, в глазах появилась насмешка. Партс перевел взгляд на любимый столик Объекта и обратно в зал. Необъяснимо. Объект пропал.

1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

До ушей Эвелин, сидевший в гостиной, донесся голос Рейна. Она попыталась расслышать, что он сказал, но громко работающее радио и проигрыватель, включенный по случаю их прихода, заглушали все слова. Это был дом, в котором часто бывал Рейн, но он никогда не рассказывал, почему и с кем он здесь встречается. Это был дом, куда Рейн никогда прежде ее не приводил. Эвелин волновалась, и поэтому неподвижно сидела на одном месте, хотя она была одна и никто не смотрел, чем она в гостиной занимается, как сидит и как выглядит. На низком столике стояла хрустальная ваза с печеньем, напольные часы тикали, обозначая боем каждую четверть, маятник качался, занавески шуршали на сквозняке, прокисшие сливки свернулись в кофе, и Эвелин не знала, куда бы его вылить. Может, Рейн просто оберегает ее и поэтому ничего толком не рассказывает. Или хочет поиграть в таинственного героя, изобразить важную персону, или просто пока еще не доверяет ей на все сто. А может, он взял ее с собой, чтобы утешить, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Все однокурсники Эвелин уехали в Тарту, как только туда перевели финансовый факультет. Эвелин уезжать не хотела, ведь Рейн оставался в Таллине. Недолго думая, Эвелин попросила перевести ее на другую специальность. Она не станет директором банка, как предполагалось, а станет инженером. Советскому Союзу нужны инженеры, они основа общества. Эвелин жалела, что оказалась совсем не готова к такому бессмысленному сидению. Она могла бы взять с собой конспекты лекций или навевающую сон книгу Саареперы “Принципы составления объяснительной записки к годовому и квартальному отчетам промышленного предприятия”. Теперь же ей не оставалось ничего другого, кроме как жевать предложенные изюм и печенье.

Еще на первом курсе Эвелин пару раз заходила в кафе “Москва” и уже тогда обратила внимание на Рейна и вьющуюся вокруг него компанию. Рейна невозможно было не заметить. Как и девушек вокруг него. Эвелин никогда бы не поверила, что Рейн может заинтересоваться ею, деревенской девушкой, у которой в гардеробе всего два свитера, одна юбка и одно платье и которая ничего не знает о тех вещах, о которых все знает Рейн и сидящие вокруг него девушки, меняющие платья, рубашки и брюки каждый день. Брюки! Мама обещала, что на вырученные от следующих телят деньги купит Эвелин новое платье, но до этого еще далеко. Она и представить себе не могла, что студенческая жизнь окажется такой сложной, если в шкафу у тебя всего одно платье. В гимназии все было проще: пришил воротничок, отпарил платье, и готово. Пожалуй, никто другой так не тосковал по школьной форме.

Эвелин хотелось пить, но она не осмеливалась выйти из гостиной. Остывший кофе так и стоял на столе, когда мужчины наконец вернулись. В убранстве комнаты чувствовалась женская рука, однако в доме не было никого, кроме открывшего им дверь человека в очках. Кто знает, может, Рейн заходит сюда, только когда его знакомый остается один. По модному интерьеру было заметно, что у хозяина квартиры хорошие связи, на книжных полках стояли книги, которые можно получить только из-под прилавка или напрямую из типографии. Эвелин любовалась высокими, до самого потолка, книжными полками и мечтала, что когда-нибудь в их доме тоже будут такие, в ее с Рейном доме. В баре стоял бы коньяк для гостей, в шкафу лежало бы аккуратно сложенное белье. Она бы протирала двери шкафа каждый день, чтобы на поверхности не было ни пятнышка, двери блестели бы, зрительно увеличивая пространство комнаты. Каждое утро они с Рейном пили бы кофе, после того как она сложит диван-кровать, поставит диванные подушки на место и уберет одеяла в шкаф. Для гостей варили бы настоящий кофе, без каких-либо примесей. На подоконнике за шторами стояли бы кактусы. Рейн предложит послушать на магнитофоне запись его друга, который играет на электрогитаре, и пока крутятся бобины, притянет ее на диване поближе к себе. И наконец-то у них будут свои простыни.

Рейн долго не соглашался брать ее с собой в этот таинственный дом, и Эвелин даже стала подозревать, нет ли у него другой девушки. Обвинение сорвалось с ее губ как бы само собой. Все эти разодетые девицы, проводящие вечера в кафе “Москва”, не давали ей покоя, в особенности студентка искусствоведческого отделения с белыми бедрами, которая делила с Эвелин и еще двумя девушками комнату в общежитии. Каждый раз, когда Эвелин тайно приводила Рейна в комнату, она была уже в кровати и как бы случайно выставляла напоказ из-под одеяла то голое бедро, то грудь, то голень. Глаза Рейна так и прилипали к этому бедру или округлой груди, сияющей в темноте словно луна, а девушка поворачивалась, якобы во сне, и рука ее еще больше приподнимала грудь, которая, казалось, жаждет прикосновения жарких губ. Поэтому Эвелин не хотела приводить Рейна в общежитие, полное девушек, снующих по коридорам в нижних юбках и хихикающих на кухне в ночных сорочках, и где соседка всегда укладывалась в постель в ожидании Рейна. Эвелин согласилась привести его только после долгих уговоров и напоминаний. Она тогда пожарила на кухне большую сковороду картошки, не жалея собранного в кружку жира для жарки, а Рейн в это время развлекал на вахте дежурную, которая делала для него исключение и забывала о правиле: никаких мужчин в женском общежитии после десяти часов. О том, чтобы пойти в мужское общежитие, не могло быть и речи, Эвелин не желала видеть стены, украшенные насаженными на булавки клопами. А потом, это будет еще более неловко… все эти парни… Да и Рейн никогда ее туда не приглашал.

В дом к мужчине в очках они пришли через заднюю дверь. До этого долго плутали обходными дорогами и тропинками между многоэтажными домами, потом вышли на большой проспект, с которого Рейн вдруг нырнул в кусты и потащил ее за собой, — так они оказались на заднем дворе частного дома. Там Рейн вынул несколько веточек из ее волос и пригладил ее взъерошенную прическу. Чулки, к счастью, остались целы, и Эвелин вздохнула с облегчением. Рейн громко постучал в серую дверь, и, пока они ждали, Эвелин наблюдала за соседкой. Женщина несла тяжелые ведра с водой, сохнущие на веревке марлевые подгузники у нее за спиной развевались на ветру, словно саван. Опрокинув ведра в лохань, она отправилась в обратный путь. Кто-то точил вдалеке косу. Эвелин вспомнила девушку, которую выгнали из общежития, а соседка с белыми бедрами сказала, что такие оплошности случаются только с идиотками. Эвелин не хотела быть идиоткой, опорочить себя, испортить себе жизнь, хотя Рейн и сказал, что так нельзя испортить жизнь. Можно, Эвелин это прекрасно знала, и это заставляло ее волноваться при каждой встрече, ведь она никогдане сможет объяснить родителям, почему бросила учиться. Разрешение на выращивание телят гарантировало дополнительные деньги на учебу помимо стипендии, но это означало, что после работы в колхозе мать еще и ухаживает за телятами. Она работала не разгибая спины, чтобы дочь могла учиться, а Рейн все время вовлекал Эвелин в такие ситуации, которые могли навредить учебе, клал руки туда, куда не следует. Каждый раз, когда Рейн оставался в общежитии и устраивался рядом с Эвелин, его рука тянулась к ее груди и животу, а Эвелин плотно сжимала веки, выбрасывала из головы картинку с грудью соседки и убирала руку Рейна в сторону, не позволяя ей вернуться обратно. Она старалась не думать о том, что Рейн может обидеться, а думала о летней сессии, беспокоилась за себя и за Рейна, который вряд ли сдаст экзамены в этом году. Рейн совсем забросил учебу, у него были другие дела, поважнее.

Голос Рейна раздавался уже совсем близко. Они смеялись, как смеются мужчины, которые после долгих споров пришли к одному общему решению. В этом смехе чувствовалось облегчение, он был слишком громким, чтобы быть беспечным. Именно так обычно смеется Рейн. Под этот смех Эвелин и ее друг двинулись обратно к двери, а оттуда через двор назад в большой мир. Рейн снял с себя куртку, укутал ноги Эвелин, чтобы чулки не порвались, и вынес ее сквозь кусты на дорогу. Уже на остановке Эвелин заметила в руках у Рейна холщовую сумку.

— Он тебе что-то дал?

— Книги, — ответил Рейн.

— Какие книги?

— Ты все равно не сможешь их прочитать.

Больше Эвелин не спрашивала, знала, что Рейн не любит зануд. Рейн был в хорошем настроении, слегка касался ее ключицы и шептал в ухо:

— Вот видишь, ничего ужасного не произошло.

Губы Рейна были так близко к ее губам, что она почти почувствовала поцелуй и отступила назад.

— Все смотрят.

— Ну и что?

Она отвела взгляд, губы Рейна коснулись мочки, дыхание наполнило ухо, и оно превратилось в морскую раковину — точно такую же она хранила дома в память об их совместной поездке автостопом на Кавказ. Эвелин высвободила пространство вокруг себя, слегка отодвинув Рейна.

Несмотря на веселость, Рейн волновался, его ладони были горячее, чем потный автобус, в который они сели. Но возбуждение его не было вызвано юбкой Эвелин, хотя она укоротила ее чуть больше, чем полагалось. Эвелин прижалась спиной к Рейну, опасаясь случайных приставал. Таких в переполненном автобусе всегда было более чем достаточно.

Ей удалось незаметно запустить руку в сумку Рейна, и она нащупала там плотную пачку фотобумаги. Рейн учащенно дышал ей в шею.

Вечером, прежде чем вернуться в общежитие, Эвелин, все еще удивляясь своей смелости, достала из кармана спрятанную там фотографию. На ней был только текст — сфотографированная страница книги на неизвестном ей языке.

1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

Девушка в брюках раскачивала ногой, сидя за опустевшим столиком Объекта. К ней подсела другая пигалица, и они вместе стали писать что-то на маленьких прямоугольных бумажках. Виски товарища Партса сковала внезапная боль. Он прекрасный специалист, а вынужден следить за тем, как шмакодявки делают шпаргалки. Партс заметил, как его коллега нырнул в двери гостиницы “Палас” в тот момент, когда сам он направлялся в кафе “Москва”. Сейчас он, наверное, распивает шампанское в кругу иностранцев, запихивая в рот густо намазанный черной икрой бутерброд. Почему Партса не послали туда? Неужели его деятельность вызвала нарекания? Неужели Контора им недовольна? Действительно ли органы решили, что ему больше подходит занятие именно такого рода — следить за юными хулиганами и вертихвостками? Партсу никак не хотелось верить в это. Он умел вести себя достойно, по-западному, и вполне подошел бы для международного общения в “Паласе”, значит, дело в чем-то другом. Кому-то не понравилось поведение его жены? Неужто жена представляла такую опасность, что Комитет госбезопасности решил отвести Партсу менее заметную роль? Сама мысль об этом казалась невозможной. Его никогда больше не позовут на совещание с высокопоставленными лицами, он никогда больше не получит приглашения на торжественные празднования и юбилеи. Партс вздохнул, зашелестев листами рукописи. Полумрак кафе давил на глаза. Партс не мог не покраснеть, вспомнив, как они вместе с женой встретили на улице директора Эстонского телеграфного агентства Альберта Кейса и жена стала ни с того ни с сего говорить о собраниях картин в школах. Поначалу Партс не заподозрил ничего плохого и позволил разговору продолжаться, как вдруг до него дошло, что жена расхваливает работы молодого Альфреда Розенберга, висящие на стенах Петровского реального училища. Партс закашлялся, в горле внезапно образовался ком.

Альберт Кейс удивленно приподнял брови и выпучил глаза:

— О чем вы говорите?

— Работы молодого Альфреда Розенберга. Удивительно талантлив, все признаки великого гения, невероятное владение линией.

К счастью, Партс сумел взять себя в руки и спасти ситуацию, выразив огорчение — действительно, он тоже слышал, что в школе по-прежнему висят работы Розенберга, почему никто не проявил бдительности в этом вопросе? Партс старался довести себя до такого бешенства, которое отодвинуло бы на задний план восхищенное щебетание и восторженное выражение лица жены. Новый утюг, купленный взамен сломанного, лежал в сумке и оттягивал руку, Партсу хотелось бросить его прямо на улице. Вокруг сновали люди, окна дома торговли “Каубамая” блестели на солнце, Кейс пристально смотрел на них своими рыбьими глазами, голос Партса стал повышаться, прохожие оглядывались, рука, державшая сумку с утюгом, окончательно онемела. Жена рассматривала витрины, как будто все это ее не касается.

Позднее Партс услышал, что в таллинской средней школе № 2, бывшем Петровском реальном училище, действительно обнаружили работы Розенберга и они были изъяты без лишнего шума. Жена пыталась объяснить, что оказала Партсу услугу, ведь таким образом вскрылась шокирующая информация и Партс от этого только выиграл. Но он прекрасно помнил, какими эпитетами наградила Розенберга жена: удивительно талантлив, невероятное владение, великий гений. А что, если Кейс доложил об этом Конторе?

Партс заказал столичный салат, кофе и три трюфеля. Официант вернулся с подносом, и в этот момент в кафе пришел коллега, протиснувшись в тот же самый угол, что и вчера. В его глазах промелькнула насмешка, объектом которой не мог быть никто другой, кроме Партса. Тот попытался скрыть раздражение, собрав листы в стопку и постучав ею по столу. Выровняв их, он опустил стопку на стол и как бы невзначай коснулся нагрудного кармана. Паспорт был на месте, как и полагалось. Он сделал это непроизвольно и заставил себя скорректировать движение поднимающейся к карману руки, переместив ее к шее и поправив белый воротничок. Гладильщики комбината бытового обслуживания справлялись со своей работой вполне сносно, но, получив аванс, Партс стал мечтать о домработнице — белье, выстиранное в общественных прачечных, никогда не было идеально чистым. У Мартинсонов наверняка была работница или даже стиральная машина. Теперь такими вещами было очень легко подчеркнуть свое положение, невзначай упомянуть стиральную машину, как сильно она упрощает жизнь. Ходят же к другим Мария, Анна или Юли стирать белье и убирать квартиру за три рубля в день, у них тоже скоро будет домработница, которая наконец-то выгладит все носовые платки, количество которых из-за приступов жены было невообразимым. Но прежде всего он должен выяснить причину перемен, нельзя опускать руки.

Партс не любил утюги. Пока они жили в Валге, в ходу были угольные, которые он ненавидел не меньше жены, но по другой, нежели она, причине. Красный накал угольного утюга напоминал ему застенок в тюрьме Патарей, куда его привели после ухода немцев. Из соседней камеры доносились крики. Кричал Альфонс, еврей, которому удалось уцелеть при немцах, что в глазах советского правосудия однозначно делало его гитлеровским шпионом. Слушая эти крики, Партс решил выйти из застенка целым и невредимым. Органы пронюхали, что он обучался в разведшколе на острове Стаффан, и это мучило его до сих пор: Контора в очередной раз доказала свое превосходство, но для него это было плохо. С тех пор вид раскаленного утюга вызывал в памяти тошнотворный запах паленой кожи, запах унижения. От раскаленного железа его спас архив немецких документов, но он и без угроз стал бы сотрудничать с русскими. Он же умный человек, его не надо запугивать, утюгом жгли только ничтожеств.

Немного успокоив себя трюфелем, он стал раскладывать бумаги и одновременно делал пометки, не позволяя мыслям разбегаться, как в прошлый раз. О жене стоит подумать в другом месте, Партс не хотел, чтобы его озабоченность была заметна, он должен сохранять бодрый вид, хотя после того, как он наконец-то получил сведения об оставшихся в Эстонии женах репрессированных, тревога прочно поселилась в его душе. Его кое-как обоснованный запрос и путаные объяснения сработали, взгляд Поркова устремился в Москву, рука протянулась в сторону Кремля. Порков пообещал также достать сведения о Каалинпяя, но прежде чем он успел выполнить обещание, их сотрудничество прекратилось. В списке жен поначалу не обнаружилось ни одного подходящего имени, никого, кто мог бы быть невестой Роланда.

Он сразу же вычеркнул имена тех, кто жил географически слишком далеко, он не верил, что Роланд мог сойтись с абсолютно незнакомой женщиной издалека. Да и описания природы в записной книжке указывали на то, что Роланд находился где-то поблизости от родных мест. Скорее всего, он мог довериться женщине, с которой у него и прежде были какие-то отношения. Во всем списке было только одно знакомое имя, но оно казалось невероятным: имя его жены.

В течение двух последних лет Партс неоднократно просматривал этот список и все время натыкался на имя жены. Теперь он смотрел на нее новыми глазами, пытался найти в ее поведении какие-то зацепки, трещины, которые заставили бы ее открыться и все рассказать, нечто, что подтвердило бы его подозрения или хоть бы подсказало, как докопаться до правды. Подозрения крепли еще и оттого, что Партс не знал, чем занималась его жена, пока он был в Сибири. Жена не была на похоронах свекрови, но приезжала в гости при ее жизни. Мать писала, что наконец-то от невестки есть хоть какая-то польза. К тому моменту силы Леониды и Акселя уже иссякли, и она изо всех сил помогала выполнять норму, собирала ягоды, грибы, закручивала банки. Она чудом достала для плодовых деревьев и кустов карболовой кислоты, выменяв ее на свиной жир, распылила, как научил ее Роланд, и урожая хватило даже на продажу. А цветы обработала касораном. Даже таскала из леса дрова. Ночевала обычно на конюшне или в сарае, а иногда и в бывшей лесной избушке Леониды, для которой колхоз не нашел никакого применения. Это, конечно, было разум но: многие знали о связях жены с немцами, времена были непростые, а муж в Сибири. И все же. Что, если внезапная привязанность жены к родным местам и частые визиты к свекрови были связаны с Роландом? Что, если она спешила с корзиной ягод прямо в объятия Роланда, а он поверял ей в постели свои тайны?

Перед глазами Партса качалась нога девушки в брюках. Он медленно жевал салат, выискивая языком горошины и раскусывая их по одной, и время от времени аккуратно вытирал салфеткой следы майонеза в уголках губ. Возможно, его хватка стала ослабевать. Раньше он всегда знал, в какую сторону двигаться, инстинкт самосохранения всегда срабатывал. Теперь же он был растерян, связанные с рукописью поиски то и дело заходили в тупик, натыкались на неожиданные препятствия или, как в стену, упирались в глаза жены. Партс не понимал ситуации, в которую поставила его Контора. Несмотря на некоторую подготовку, в роли оперативника он чувствовал себя неуклюжим. Накануне он запаниковал, собрал бумаги и даже не проверил, действительно ли Объект пропал или же просто отошел в туалет. Выбежав на улицу, он какое-то время прислушивался, потом направился в сторону студенческого общежития. Свет в комнате Объекта не горел. Партс чувствовал себя собакой, потерявшей след. Он отчаялся. Луна насмешливо смотрела на него, отражаясь в темных глазах окон. Назавтра он с надеждой ожидал появления Объекта, стоя в незаметном углублении стены недалеко от входа в аудиторию. Напрасно. Юнца с бакенбардами не было в числе выходящей из зала молодежи, которая резко отличалась от той, что заседала по вечерам в кафе “Москва”. Обычные студенты, в их взглядах не было того напряжения и неподдельной увлеченности, что царили в кафе и особенно остро ощущались всякий раз, когда приглашенный рассказчик переходил к главному. То были тайные лекции. Неудивительно, что обычная учеба юнца не привлекала. Его интересовал пакт Молотова — Риббентропа и то, как живут люди в Финляндии и вообще за границей. Среди лекторов были те, кто сам выезжал за границу, журналисты и спортсмены, прошедшие тщательную проверку Конторы, получившие разрешение на выезд, — и вот благодарность за дарованные им особые права. Зависть ли жгла Партса, словно укусы слепня, или кожа его зудела от затхлого воздуха кафетерия?

Партсу нужны были результаты, карьеру необходимо было вернуть на прежние рельсы. Неуверенность вымести прочь, освежить навыки. Даже самые невероятные вещи могут оказаться правдой, если проговорить их вслух или написать на бумаге. Впервые он осознал это еще в гимназии. Из кармана учительского пальто пропали деньги, и его поставили в угол, чтобы он признался в содеянном. В конце учебного дня учитель собрал книги и сказал, что если он так и будет молчать, то ему придется остаться в школе на всю ночь, хотя и так уже все ясно: ведь когда все остальные вышли на перемену, он единственный остался в классе, чтобы стереть с доски, так как в этот день был дежурным. Он отрицал свою вину и, позволив словам слетать с губ, почувствовал, как участился его пульс, как зашумело в ушах, сомнение свинцом сдавило живот — не пройдет, не получится, учитель не дурак, он не поверит, — однако на коже не проступил пот с горьким привкусом страха, подмышки остались сухими, а дыхание глубоким и спокойным, как на богослужении, и учитель поверил, поверил сразу, и вера его крепла по мере того, как он продолжал рассказывать, уверенным голосом, в котором не было ни капли подросткового кукареканья, голосом мужчины, говорящего правду. О том, что это был вовсе не он, а Антс, который тоже заходил в класс на перемене, Антсу нужны были деньги, потому что он не успел выполнить домашнюю работу и заплатил за нее другим. Он тихо закрыл за собой дверь гимназии, стараясь сдержать улыбку. За углом он позволил ей растянуться во весь рот, и она не исчезала, пока он шел мимо играющих в англо-бурскую войну мальчишек, мимо парка и лавки сапожника, оставаясь на его лице до самого дома, и согревала его даже в тот миг, когда он опустил голову на перьевую подушку, под которой спрятал полученные от Антса кроны за написанное за него сочинение.

Объект с друзьями прибыл в 17:40 и заказал черный кофе и московскую булочку. Партс был настороже.

— Мы подготовились к вопросам о двадцатом, двадцать первом и двадцать втором съездах КПСС.

— Сделайте и мне шпаргалки.

— Сделай сам, — засмеялась девушка и легонько толкнула Объект.

Ручка Партса дымилась, он все записывал. Пианист еще не начал играть, в кафе было довольно пусто, а потому слышимость была отличная.

Девушка в брюках встала и просеменила мимо Партса в женскую комнату. Партс раздраженно вытер губы, одновременно следя за тем, как Объект что-то доказывает только что вошедшему в кафе мужчине. Шея мужчины была плотно закутана шарфом. Партс тут же узнал его. Радиожурналист Мяги. Мужчина присел за столик, слегка наклонился к остальным и зашептал. Девушка в брюках вернулась и, завидев гостя, поспешила к столику. Партсу удалось прочитать по губам несколько предложений, он разобрал слова “восстание Юрьевой ночи” [17] и тихонько записал их, демонстративно просматривая свои бумаги. На столике студентов наверняка установлен микрофон, но Партс не позволял себе ослабить внимание, пусть даже его слова понадобятся лишь в том случае, если техника даст сбой. На улице шел дождь, входящие в кафе отряхивали фуражки. Партс с сочувствием подумал о фотографе, который снимал всех входящих и выходящих из кафе и наверняка мечтал о горячем бульоне с мясными пирожками. Он провел рукой по воротнику и постарался взбодриться, развернул конфету, откусил половину и положил вторую половину на обертку. Коллега сидел на своем привычном месте. Может быть, он следил и не за Объектом Партса, а за кем-то еще. От мысли о бесконечных вечерах, которые ему предстоит провести в кафе “Москва”, сдавило виски. И хотя студенты были так молоды и так нетерпимы, что операция вряд ли продлится долго, Партс все же решил ускорить ее конец. Они должны совершить ошибку. Рано или поздно они осмелеют и потеряют бдительность, в этом Партс был абсолютно уверен. После чего их будет очень легко взять с поличным, и он, специалист, вернется к нормальному рабочему распорядку и совсем уже скоро купит специальной, самой белой бумаги для последнего варианта рукописи. Книга должна быть закончена как можно скорее.

В общежитии Объекта наверняка найдется кто-нибудь, кто готов сообщать обо всех приходящих на имя Объекта телеграммах, письмах и их содержании. Комитет госбезопасности еще не дал разрешения на поиск контактного лица, но Партс придумает неопровержимые обоснования, Контора никогда не отвергала хороших осведомителей. Надо еще придумать, почему именно он должен провести вербовку. С другой стороны, даже если Контора решит направить для поиска осведомителей кого-то еще, Партс мог бы рискнуть сойтись с ним сам, объяснив, что об этих встречах не следует рассказывать остальным. Вряд ли завербованный поставит под сомнение полномочия Партса. И хотя он в свое время потерпел неудачу с Мюллером, такого рода задания обычно бывали легкими и недорогими, при благоприятном раскладе вербовка агента стоила всего нескольких рублей или какой-то незначительной услуги. Некоторые требовали кое-чего посерьезнее, и это вполне понятно: поездки, гарантированные места учебы для детей, повышение по службе. К таким Партс испытывал даже некоторое уважение. Кто ж не хочет работать гидом в “Интуристе”? Кто не хочет поблажек на экзаменах для детей, особенно для тех, чьи головы не отягощены особыми знаниями? Кто не хочет быстрого продвижения в очереди на квартиру или машину? Или безопасного места службы для уходящего в армию сына? Или хотя бы книг, которых нет даже под прилавком? Но те, кто действует бескорыстно, кто доносит на своих соседей или сослуживцев, не требуя никакой платы, — для чего они это делают и почему? С другой стороны, западное движение за мир поставляло все больше новых полезных агентов, хотя у них там нет таких проблем, как у нас. Их инициативность была ошеломляющей, а ведь им совсем ничего не платили. Почему? Вербовка на идейно-политической основе была самой дешевой, однако Партс с трудом понимал психологию этих людей и больше доверял вербовке на основе компрометирующих сведений. Конечно, есть еще и такие, кто просто любит копаться в чужом грязном белье, или те, кем движет зависть. Последних Партс считал самыми ненадежными. Стукачей, которые не осознают открывшихся перед ними возможностей, он отказывался понимать. Или эти люди в душе своей уже достигли коммунизма, поэтому им не нужны ни деньги, ни материальные блага? Вырождение. В этом вся суть. Вслух об этом нельзя говорить, но теоретикам коммунизма стоило бы признать очевидный факт биологического вырождения некоторых наций, и это никак не связано с разложением классового общества и проистекающими из этого конфликтами.

Сам Объект был, к сожалению, из тех, кого завербовать крайне сложно. Юнец уже пользовался вниманием, девушки смотрели на него с восторгом, никто, казалось, не смел его перебивать. Ему не нужно было становиться осведомителем, чтобы почувствовать себя нужным, у него было хорошее место учебы, модные шмотки, и он был так молод, что привилегии в житейской сфере — очередь на квартиру или перспективы для детей — его пока не заботили. Его родители, очевидно, имели деньги или знали, как их раздобыть. К тому же Объект явно хотел поиграть в героя, а такие игры непременно создают много проблем. Самая легкая жертва для вербовки — это тихий и неприметный участник группы: девушка, которую никогда не приглашают на танец, или юноша, о котором вечно забывают, женщина, которая всегда заказывает то же, что и остальные, мужчина, которого называют “этот”, потому что никто не помнит, как его зовут. Или девушка, чей подспудный страх ждет лишь небольшого толчка. Партс уже заметил в числе вьющихся вокруг Объекта бабочек несколько потенциальных осведомителей.

1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

Эвелин выкладывала на противень печенье, творог и варенье и с трудом сдерживала слезы. Рейн замучил расспросами, почему она не хочет знакомить его с родителями, а Эвелин не осмеливалась рассказать ему правду. Будь она одна, обязательно бы расплакалась, но в кухне и без того было полно раздраженных криков: студенты-технари вновь совершили ночной пьяный налет на девичьи продуктовые шкафчики, выломали замки, и теперь дорогие колбасы и не менее дорогие консервированные салаты пропали в жадных мальчишеских ртах. На полке Эвелин остались только банки с вареньем — ими и печеньем ей придется питаться до следующей стипендии. Но голод мало беспокоил ее сейчас, ее беспокоил Рейн. Лора пробежала мимо, размахивая полами халатика, и добавила в стакан для умывания молока. У этих девушек не было таких проблем, как у Эвелин, они с легкостью шли со своими женихами на угловые диваны в комнатах отдыха и задние ряды в кинотеатрах. Эвелин, похоже, была единственная, кто пытался сосредоточиться на событиях на экране, хотя Рейн все время просовывал руку под подол к подвязкам чулок, но она отводила его руку в сторону. Вскоре Рейну надоест это занятие, и он уйдет посреди сеанса, заставив всех вокруг подняться, и на Эвелин будут смотреть, знакомые будут толкать друг друга в бок, жадные глаза устремятся на Рейна, и, выбравшись наконец из кинотеатра, Рейн навсегда выкинет Эвелин из своей жизни. Спрятанный в рукаве носовой платок пульсировал в запястье, девушки продолжали шуметь, тапочки шуршали по линолеуму, каждая сорочка, проглядывающая из-под халата, напоминала Эвелин о том, что она должна позволить Рейну раздеть себя, должна позволить. Еще недавно все было хорошо, она вместе со всеми радовалась новому общежитию, о клопах можно было забыть, а Рейн был таким милым. Но после нескольких встреч ему уже было недостаточно просто держать ее за руку, а потом появились и новые требования, жених непременно хотел встретиться с ее родителями. Эвелин не соглашалась: что будет, когда он увидит все эти вилы, мотыги и амбары, колхозную жизнь и бедность? Отец заставит Рейна выпить с ним, опьянеет, и тогда может случиться что угодно. Рейн был городским парнем, из хорошей и начитанной семьи, его мать никогда не выходит из дому без шляпки. Эвелин поставила торт из печенья в шкаф, чтобы он пропитался, а сама ушла в комнату чинить чулки и думать о своей судьбе, но слезы застилали глаза, капали на крючок для петель, и, когда девушка с белыми бедрами зашла в комнату, Эвелин резко вскочила и убежала. Меньше всего сейчас она хотела бы видеть эти белые бедра. Даже в собственной комнате ей нет покоя. У выхода из общежития она остановилась. Пожалуй, прогулка в это время — не самая лучшая идея: район Мустамяэ был мрачным и неосвещенным, а выходить на проспект ей не хотелось. Высокие заборы соседних зданий хранили тайну лежащей за ними темноты, днем они скрывали от глаз работающих во дворе заключенных.

В коридоре Эвелин натолкнулась на парней, которые несли магнитофон Лоры. Лора кричала им вслед, чтобы они записали для девчонок современную музыку. Беззаботно, ах как беззаботно кричала она: “Музыку для танцев!”, и приподняла ногу так, что под платьем мелькнуло голое бедро. Одна из бобин выпала из рук какого-то парня и запрыгала по коридору, Алан бросился за ней следом, туда, где светилось бедро Лоры, и одновременно быстро посмотрел на Эвелин. Алан, который когда-то пригласил Эвелин на студенческую вечеринку, Алан, чья рука вспотела во время танца и оставила мокрый след на спине ее платья. Но музыка была хорошая, электрогитара, Алан рассказал, что собирается сам создать группу. Может, с Аланом ей было бы легче, чем с Рейном, может, у него не было бы таких требований? Ведь не могут же все парни быть такими, как Рейн? Эвелин резко отвернулась и ушла в свою комнату, где девушка с белыми бедрами начесывала волосы с помощью расчески и лака для мебели.

Рейн уже наверняка был в Москве. Он сказал, что едет туда, сразу после их разговора. Точнее, после ссоры. Если это была ссора. Наверное, все же была. Если Эвелин свозит Рейна домой, возможно, он возьмет ее с собой в Москву. А может, она просто снимет юбку? Нет, пожалуй, все же отвезет Рейна домой. Пусть он убедится, что у нее серьезные намерения и она не дразнит мужчин ради забавы, как сказал Рейн. Или нет, может, все-таки юбка? Эвелин снова вспомнила девушку, уходившую в слезах из общежития, и как все качали головами. Ей пришлось прервать учебу. Никто этого не забудет. Все знали, по какой причине девушки прерывают учебу. Нет, она не снимет юбку. Рейн рассмеялся, когда Эвелин сказала, что не верит, что все это делают. Нет, не все. Девушка с белыми бедрами — возможно. Студентка искусствоведения — наверняка. И Лора, которая всегда выставляет себя напоказ. Лора училась на педагогическом. Там все такие. А что, если бы Эвелин была такой же блестящей собеседницей, как девушки из кафе “Москва”? Может, тогда Рейн не думал бы так много о том, что у нее под юбкой? Кто знает. Наступающее лето беспокоило Эвелин: Рейн собирался провести его в городе, сначала на практике, а потом на пляже, загорая вместе с девушками из кафе и лакомясь копченым угрем. Эвелин же сразу после практики поедет в деревню, да и на выходные будет уезжать домой. Ее ждут капустные листья, ДДТ и вилы для сена, а Рейн в это время будет веселиться. У Рейна будет целых два месяца, чтобы найти себе юбку, которая без труда согласится со всеми требованиями.

Если Эвелин не найдет решения, то потеряет Рейна, и это будет конец всему. Она знала, что произойдет после этого. Она вернется к той жизни, которой жила до Рейна и в которой с ним все поменялось. После того как она начала встречаться с Рейном, девушки стали относится к ней совсем иначе, приглашать на вечеринки, занимать для нее место в кафе, подсаживаться к ней на лекциях. На танцах никто больше не смотрел с презрением на ее платье, всегда одно и то же.

1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

Жена втирала крем “Орто” в трещины на локтях медленными круговыми движениями, она явно ждала мужа. Товарищ Партс опустил пакеты с продуктами на пол в кухне и стал делать себе бутерброд с килькой, не обращая внимания на жену, пока та не спросила, выдавливая новую порцию крема на ладонь, почему Партса не бывает дома по вечерам. Вопрос не предвещал ничего хорошего. Некоторое время назад Партсу удалось успокоить жену на несколько месяцев договором с издательством, тортом “Наполеон” и шампанским, тремя бутылками “Белого аиста” и проведением в дом газа. Жена сочла это знаком одобрения свыше. Но вскоре приступы снова возобновились. Ради сохранения спокойной рабочей обстановки Партс не стал уходить от ответа, а объяснил, что получил новое задание, которое требует работы по вечерам.

— Это связано с книгой?

— Не совсем. Ну, в какой-то степени, — ответил Партс.

— В какой-то степени?

Жена сразу решила, что новое задание — это понижение по службе, бровь ее насмешливо взметнулась. Партс тут же добавил, что надо разнообразить свою деятельность, чтобы лучше писалось, невозможно все время сидеть за столом, ему нужен свежий воздух, прогулки. Жена фыркнула, а угол верхней губы пополз вверх. Зубы показались наружу, на них были следы помады. Презрение парализовало Партса. Щелкнуло и включилось радио, вылетающий из него крик раскачивал занавески и волосы жены, она наклонилась вперед и прошептала:

— Они прочитали твою рукопись? Неужто они не поняли, какая она замечательная? А может, они поняли, что ты вообще не способен написать книгу? А как же все то, что ты обещал? Что ты позаботишься, чтобы с нами ничего не случилось?

Жена выпрямилась, посмотрела на зажатый в руке металлический тюбик и изо всех сил сжала его. Крем полез из всех щелей, закапал на стол. Партс смотрел на блестящие пятна и надеялся, что военная промышленность увеличит объем производства, чтобы глицерин шел только на военные нужды, а не на косметику и непонятные игры его жены. Сморщив лоб, жена вернулась к массажу кожи на локтях, крем продолжал капать на стол. Партс схватил тюбик и швырнул в мусорное ведро. Рука жены замерла, дыхание остановилось. Партс вышел из кухни. Он слышал, как жена там взялась за фарфор. Вскоре от сервиза, подаренного мамой, не останется ни одной целой чашки. Этот срыв будет стоить ему потери последней памяти о матери. Ошибка, непростительная ошибка. Возможно, это возмутило бы его гораздо сильнее, если бы он сам не сознавал, что в словах жены есть доля истины, и его бурная реакция тому доказательство. Он выдал себя самым позорным образом. Такое не должно повториться. Надо было сразу переключить внимание жены на что-то другое, сказать, что она совсем не занимается домашними делами и это отрицательно сказывается на его работе, запах пригорелого молока мешает ему сосредоточиться, когда он возвращается домой. Наверно, соседи варят детям кашу, и этот запах настоящей семейной жизни режет его по живому, когда он открывает дверь своей квартиры, где его встречает ледяной спертый воздух. Партс подавил бушевавшую в нем ярость, подкрепив силы глотком жидкого гематогена. Да, на кухне его самообладание дало течь. Слова жены прожигали насквозь:

— А что, если это знак? Что, если Конторе не нужна твоя книга? Что, если мы будем следующими? Что, если твое понижение — это лишь первый шаг на пути вниз?

От проносящегося мимо поезда дребезжали окна, Партс ждал, пока состав проедет, прежде чем снова взялся за работу. Он бы с удовольствием переехал в какой-нибудь другой район, но особого выбора не было, к тому же дом целиком принадлежал им. Это было роскошью по сравнению с положенными девятью метрами на человека. Проживанием в отдельном доме можно было даже похвастаться и поймать завистливые взгляды. В свое время дело решилось при помощи Конторы, коньяка и трюфелей. Подруга жены выдала справку, что она ждет двойню, а Партс нашел далеких престарелых родственников, которые захотели переехать к ним. Потом никто не поинтересовался ни двойней, ни родственниками. Тогда он думал, что привыкнет к поездам, но ошибся.

Жена напрасно полагала, что рукопись никто не читал, Контора ознакомилась с текстом и согласились, что направление выбрано правильно. Однако Партс знал, что других коллег, работающих над аналогичными темами, не привлекали к операциям вроде слежки в кафе. Они сидели в отделах Конторы и читальных залах библиотек, работали в редакциях газет или числились писателями, получали награды и ездили в Москву. Все они издавали книги по данной теме. Они делали то же, что и он, но у них условия работы были иными. Товарищ Барков служил начальником следственного отдела Комитета госбезопасности Эстонской ССР и заканчивал работу над диссертацией, посвященной переходу буржуазных националистов Эстонии на сторону фашистов. Ему наверняка помогала жена, которая вела архив, приводила в порядок бумаги, переписывала рукопись набело и заботилась о том, чтобы Барков мог сконцентрироваться на самом важном. Или это делает секретарь. Или даже несколько секретарей. То же относилось и к Эрвину Мартинсону, который писал очень много. На столе Партса лежала стопка листов, покрытых исправлениями, восклицательные знаки настойчиво бросались в глаза, требуя немедленной доработки. В Конторе было огромное количество машинисток, но для рукописи Партса их не хватало. Прежние сомнения вновь вернулись: возможно, Контора посчитала, что его прошлое может стать препятствием для публичного признания, и через пару лет он будет не пожинать писательские лавры, а объезжать сельхозрайоны, помечая запретные для иностранцев маршруты или гоняясь за осквернителями туалетов, или, еще того хуже, окажется смотрителем общественной уборной в какой-нибудь забытой богом дыре и будет подслушивать сортирные разговоры. И “Отпиму” у него заберут.

А может быть, дело в прошлом жены или ее теперешнем состоянии? Ее потребности в лекарствах требовали все большей изворотливости. Ответственность за заполнение домашней аптечки ему пришлось взять на себя, жена не смогла бы придерживаться правильной тактики. Если бы они покупали эти лекарства всегда в одной и той же аптеке, то их количество давно бы уже вызвало подозрения, а Партсу этого совсем не хотелось. Люди стали бы шептаться, и шепот непременно дошел бы до ушей Конторы. В Конторе же именно такие сведения и собирали: купленные по рецепту и без рецепта лекарства, походы к врачам, покупки спиртного — все это могло послужить свидетельством неблагонадежности объекта или порочащих его слабостей, которые впоследствии пригодятся, чтобы обеспечить его лояльность и готовность действовать по указке Конторы.

Он никогда всерьез не думал о том, чтобы отправить жену в клинику Зеевальда, но именно сейчас, возможно, наступил тот самый момент, когда этот вариант стоило бы рассмотреть как один из наиболее приемлемых. Проблемы, связанные с женой, были вполне вероятной причиной сложившейся ситуации, если даже не самой очевидной. Развод был бы плохим вариантом, так как бросить больную жену считалось неприличным и аморальным поступком, зато если отправить жену на лечение в клинику, то это не только позволит Партсу вести нормальную жизнь, но даже вызовет к нему сочувствие. Он вспомнил историю одной русской женщины с фабрики “Норма”, которая перевезла свою престарелую свекровь из России в Таллин. Неожиданно свекровь перестала говорить по-русски и стала общаться только по-французски. Вся семья стояла на ушах, свекровь заперли в спальне. Возможно, никто так бы и не узнал об этом, но старушке удалось сбежать из-под замка. Партсу эта история казалась забавной еще и потому, что муж этой женщины занимал видную должность в партии и преподавал в университете научный коммунизма, как вдруг оказалось, что у него дома живет говорящая по-французски мать, которая скучает по своей подруге графине Мари и говорит, что невестка похожа на императрицу, — так, во всяком случае, они решили, поскольку никто в семье не говорил по-французски. Свекровь отправили в психушку на Пальдиски, 52. Теперь эта история уже не казалась Партсу смешной, он каждый день наблюдал признаки пошатнувшегося рассудка в собственном доме. У каждого есть своя точка перелома, и у него в том числе: если он не сойдет с ума теперь, то этому поспособствует время, которое вернет его рассудок в те дни и те часы, куда он возвращаться не хочет. К ностальгии по графиням и императрицам, к воспоминаниям, в которых Лиля Брик разъезжает по Москве на одном из первых в стране автомобилей. Или же в Сибирь, к газогенераторам, к урчащим двигателям, сжирающим полено за поленом, к воспоминаниям, где дрова трещат, жир горит, и кожа… и этот запах… Повредившийся разум может вернуть его к воспоминаниям, в которых огонь обнажает черепа и бедренные кости, к картинам, которые нужно забыть и которые были забыты и не вспомнятся до тех пор, пока его износившаяся душа не вернет их обратно и не сделает явью, не вернет к жизни огонь, дым, треск, горы дров, и тот запах, и выстрелы, и душераздирающие крики, и прошлое снова станет настоящим, и он закричит прилюдно в полный голос в самой длинной очереди на распродаже и провалится во тьму, куда ушли все те, от кого он избавился, как ему казалось, навсегда, расчищая себе дорогу, в ту же самую тьму. Такого не должно случиться ни с ним, ни с его женой.

Временами Партс был уверен, что прорыв где-то рядом, и не мог избавиться от ощущения, что жена и есть Сердце, о котором упоминает в своей записной книжке Роланд. В такие моменты он мечтал о том дне, когда представит жене доказательства ее антисоветской деятельности в годы его сибирской ссылки. Он воображал, как это произойдет, и заранее наслаждался. Он будет спокоен и вежлив, встанет под оранжевой лампой в гостиной, прямо и торжественно, и низким невозмутимым голосом перечислит ей все факты до мельчайших подробностей. Взгляд жены дрогнет и потрескается как яичная скорлупа при первом же неопровержимом доказательстве, а под конец она будет лежать посреди ковра, словно мертворожденный теленок, которого Партс собственноручно вытянул на свет, крепко держа за веревку.

В ожидании этого момента Партс даже отправился в деревню Таара, в бывший дом Армов. Пейзаж показался ему одновременно знакомым и чужим. Местонахождение колхозного свинарника можно было угадать еще в автобусе. Дорогу, ведущую к усадьбе, по-прежнему украшали ясени. В воздухе стоял запах дыма — вблизи яблонь жгли прошлогоднюю траву, чуть дальше виднелись кучи листьев, сквозь ветви деревьев можно было заметить парящего в небе ястреба-стервятника. Кур выпустили на свободу, и они оживленно копошились в земле, часть из них грелась на весеннем солнце. Партс отметил про себя отсутствие петуха во дворе дома Армов. На бесполезные рты денег не было. Наверно, последний анекдот уже дошел до ушей Конторы: новая система даже у кур забрала петухов.

В дом переехала семья дальних родственников Леониды, которые с опаской отнеслись к гостю. За столом все немного расслабились, и Партс между делом стал расспрашивать о прошлом, рассказал, что его жена приезжала сюда время от времени помогать. Он говорил так, как будто точно это знал. Имя жены ни о чем не говорило жителям дома, но Партс догадался спросить о фотографиях с похорон матери, ведь они наверняка остались в бумагах Леониды. Как он и предполагал, Роланда на фотографиях не было. Похороны, свадьбы и дни рождения были всегда под особым наблюдением и стали роковыми для многих лесных братьев — не все готовы были пропустить важные семейные события. Роланд оказался исключением. Мысль о том, что на похоронах мамы не было никого из ее детей, заставило глаза Партса увлажниться. Теперь этого уже не исправишь. Он не хотел, чтобы другие заметили его волнение, и поднялся, чтобы уйти. По дороге он заглянул на винокурню. Там тоже жили новые люди. Ему посоветовали сходить на конюшню и встретиться с главным агрономом колхоза. Партс снова сказал, что случайно проезжал мимо и решил найти кого-нибудь, кто был с матерью в последние годы ее жизни, хотел бы поговорить, расспросить о маме. Агроном хорошо помнил прежних обитателей винокурни и сообщил, что одна из тех женщин живет сейчас в центре, в новом кирпичном доме у своей дочери, которая работает в колхозе бухгалтером. Когда Партс постучался в их дом, женщина поначалу встретила его с подозрением. Только после того, как он упомянул о сибирской ссылке, она вспомнила Розали, сказала, что так и не смогла понять ее жениха, который уехал в Швецию и ни разу не вспомнил о своей престарелой матери, даже ни одной посылки не прислал, и добавила, что такие вот теперь времена. Кроме этой истории, придуманной мамой и Леонидой, то ли чтобы скрыть место пребывания Роланда, то ли потому, что она звучала вполне правдоподобно, ничего другого узнать не удалось.

Партс съездил и в Валгу, нашел старых соседей и подстроил случайную встречу с ними на рынке. За кружкой пива он перевел разговор на былое и подосадовал, что не успел повидать даже своего не так давно скончавшегося кузена, который часто проведывал жену, пока сам он находился в Сибири. Сосед попытался вспомнить гостей жены, но, поморщив лоб, сказал с сожалением, что не помнит никого, ни одного гостя. Она всегда держалась особняком. Партс поверил соседу, придавив свое разочарование словно таракана. Времени и так было потрачено слишком много, а результатов никаких. Пора было отбросить второстепенные варианты и профессионально подойти к основной задаче.

Однако наблюдение за женой он продолжил, раз за разом возвращаясь к анализу ее поведения, когда он возвратился из Сибири. Он перебирал в голове подробности их совместной жизни в Валге, пружины дивана, мышеловки в каждом углу, крики соседских младенцев, звуки постельных игр, доносившиеся из-за стены и мешавшие спать, движения, которыми жена разжигала печь или мыла молочные бутылки перед тем, как сдать их в магазин. Он помнил первоначальную владелицу дома, супругу держателя автобусного парка, ее испуганное выражение лица, старомодные платья и то, как жена все время извинялась, столкнувшись с ней на кухне, говорила, что понимает, что они здесь чужие, к тому же единственные эстонцы в доме. Но он не помнил ничего, что могло бы вызвать хоть какие-то подозрения. Жена не проявляла интереса к почте, ее никогда не звали к телефону, она ни с кем не общалась, у нее никогда не бывало гостей, она просто сидела дома.

О годах немецкой оккупации они не говорили, за исключением небольшого эпизода, когда Партс узнал о судьбе Гельмута Герца. Однажды вечером, спустя несколько месяцев после его возвращения в Эстонию, он обнаружил дома жену перед бутылкой вина и горящей свечой. Когда он спросил, по какому поводу праздник, она ответила, что сегодня день рождения ее немецкого любовника. Тогда Партс спросил, что с ним стало, и жена сказала, что его расстреляли на берегу как собаку. Она говорила об этом как о хорошо известном факте. Словно считала, что Партс прекрасно осведомлен о ее приключениях, и он повел себя так, будто действительно знал обо всем, даже о том, что, когда они убегали, жена стреляла в преследовавших их немцев, но стреляла плохо, она вообще стреляла очень плохо и поэтому не смогла спасти своего любовника.

Жена засмеялась, опустошила стакан и покачала головой. Она хотела убить всех, в кого целилась. Партс вспомнил жест немца, когда он коснулся уха его жены. Воспоминание не вызвало в нем никаких чувств, только печаль, и Партс поднялся и ушел. Он гулял всю ночь и вернулся только под утро. Жена, проснувшись, казалось, не помнила ничего из вчерашнего разговора. О немце они больше никогда не вспоминали. Позднее Партс, конечно, задумывался, не была ли она тогда чересчур спокойной, учитывая тот факт, что потеряла любовника и шанс на новую жизнь, но он решил, что время делает свое дело, ведь и он тоже не плакал, потеряв Данзига. Несмотря ни на что, он смог идти вперед. А Роланд? Остудило ли время и его воспоминания? Партс хорошо помнил, как двадцать второго сентября 1944 года флаг с серпом и молотом взвился на флагштоке Длинного Германа, спущенный же флаг был не гитлеровским, а эстонским. Пять дней независимости. Пять дней свободы. Партс сам видел этот флаг, хотя в рукописи он об этом, конечно, не напишет, ведь это Советский Союз освободил Эстонию от гитлеровцев. А как же Роланд? Видел ли он это, и если да, то как сумел с этим примириться?

Шаги наверху вновь прервали раздумья Партса. Возможно, Контора еще не догадывается, что он готов отправить жену в такое место, где она никому не будет мешать. Но нет. Контора знает о его ситуации. Подслушивающие устройства наверняка использовались и в его доме, скорее всего, используются и сейчас. Каждая стычка, каждое оскорбление записаны и учтены, в том числе и тот случай, когда жена неожиданно запустила в него банкой со сметаной. Партс прибрал в комнате. Закрыл глаза. А что, если жену наняли следить за ним?

Он встал и пошел в ванную, подкрепился еще одним глотком гематогена, умыл лицо, промокнул его полотенцем и снял с кожи налипшие нитки. Вид у него был усталый, наметилась лысина. Партс взял у жены тушь для ресниц, поплевал на щеточку, как делала она, и провел по вискам. Перхоть в раковине смыл водой и, посмотрев в зеркало, оценил результат. Краска освежила общий облик. Оставленный женой шрам на щеке быстро заживал. Не стоит огорчаться, если затеянное им расследование не даст результатов. Отрицательный ответ — это тоже ответ. Иногда подозрения попросту оказываются необоснованными, и, возможно, он напрасно запирает дверь кабинета, перед тем как ложиться спать. Возвращаясь обратно к столу, он остановился, разглядывая мышеловку, установленную женой в углу коридора. У жены нет никого, о ком ей стоило бы беспокоиться, так почему же она постоянно проверяет мышеловки, она, которая ленится выполнять даже обычные домашние обязанности?

1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

Дым над столом был таким густым, что Эвелин с трудом разглядела лица людей, с которыми ее знакомили. Мужчина с густой бородой, три девушки в брюках, у одной из них длинная челка, все имена она позабыла сразу же после того, как их назвали, и прежде чем она успела сесть, разговор продолжился:

— У литовцев в Кремле был свой человек, который знал, как надо себя вести, умел ловко лавировать, нам тоже надо брать пример с Литвы, а самое главное, что в Литве совсем нет проблем с русскими, во всяком случае таких, как у нас, уж не знаю, как им удалось этого избежать, что они такого сделали, но в Литву едут поляки, только поляки, подумайте!

— Мы недостаточно их давили, вот в чем причина. Ни один русский не осмеливается сейчас поехать в Литву.

— И потом, все эти новые заводы и фабрики… туда берут только литовцев, а русских нет. Почему же у нас не так?

— Если мы будет действовать, как литовцы, то, возможно, ситуация изменится. Молодежь должна вступать в партию, как в Литве.

— Как в Литве.

— Только так мы можем добиться привилегий для своей страны, только так.

— Только так, — вздохнул кто-то за столом. — Только так.

Эвелин сидела тихо как мышь, ей нечего было сказать. Рука Рейна отпустила ее пальцы и летала над столом в такт воодушевленным речам. Несколько часов назад на площади Победы он приложил губы к их сложенным вместе рукам и подул между ладоней, сказав, что здесь лежит их общее сердце, которое всегда будет горячим и любящим. Хорошее настроение Рейна распушило волосы Эвелин, словно летний прибрежный ветер, и она пригладила непослушные кудри руками. Им было хорошо вместе. Рейн позвал Эвелин в кафе “Москва”, чтобы встретиться там с его друзьями. Эвелин смотрела на стеклянную дверь кафе, которое находилось всего в нескольких метрах от нее, и мечтала, как совсем скоро будет сидеть там вместе с Рейном. А все потому, что Эвелин сказала, что написала письмо маме, в котором пообещала, что Рейн приедет к ним в гости летом после сессии. Рейн замер на месте, и в этот момент Эвелин поняла, что все сделала правильно. Теперь ничто не могло помешать им. С этого момента ей больше не надо доказывать Рейну свою любовь, убеждать его, что относится к нему серьезно, не дразнит и не играет его чувствами, что она всегда будет принадлежать ему, Рейну. Рейн будет делиться с ней всем, о чем говорит с друзьями, расскажет о книгах, хранящихся в виде микрофильмов, которые мужчина в очках распечатывает в темной подвальной комнате серого дома. Она приведет домашние дела в порядок к приезду Рейна, хотя бы на тот срок, пока он пробудет там, она обязательно что-нибудь придумает. Во время сенокоса отец, глядишь, не будет пить, бабушку она отправит погостить к родственникам, мама поможет все подготовить, она поймет, что молодым не стоит быть в разлуке все лето. Теперь же Эвелин сидела в кафе “Москва” в своем лучшем свитере и не знала, что сказать, хотя изо всех сил старалась придумать хоть что-нибудь. За столом говорили о непонятных вещах, к тому же ей не нравилось, что все перешептываются и таинственно понижают голос. Давящее чувство сжало горло, и Эвелин потянула Рейна за рукав. Ей хотелось домой.

— Но почему, вечер ведь только начался!

— Я плохо себя чувствую.

— Надеюсь, не из-за коньяка.

— Нет, просто мне нехорошо, прости.

Она направилась в сопровождении Рейна к выходу и краем глаза посмотрела на мужчину, о котором говорили за столом. КГБ. Ну конечно. Господи, все эти люди безумны, их речи безумны. А Рейн полный идиот. Господи, она должна была догадаться, все эти предосторожности, эта таинственность. Проходя мимо стола, за которым сидел, уткнувшись в бумаги, кагэбэшник, Эвелин коснулась рукой скатерти и уронила на пол фантик от трюфеля, но мужчина даже не взглянул на нее. Она разглядела перхоть на его плечах, четкий пробор и розовую кожу на голове, блестящий нос, широкие поры и небольшой шрам. Она отвернулась и крепко сжала руку Рейна, рука была сухой. Рейн вел себя вполне беззаботно, он привык к тому, что КГБ следит за их встречами. Идиоты. Полные идиоты. Эвелин представила искаженное от ужаса лицо матери, если бы та только узнала, в каких кругах Эвелин проводит время.

Товарищ Партс почувствовал, что сон вновь давит на глаза, и решил, пока Объект провожает свою бледную невесту, сходить в мужскую комнату и сбрызнуть лицо водой. Он как раз успеет, Объект будет прощаться какое-то время. Хотя девушка раньше не появлялась в кафе, Объект вел себя так, что сразу стало понятно: это не просто приятельница, а та, кого он готов представить своим родителям и вести к алтарю, все остальные не шли с ней ни в какое сравнение. Девушка была приятно одета, специально для вечера, но относилась к вещам с бережливостью старшей дочери в бедной семье, которая знает, что не получит нового платья раньше следующего года. Она была вся словно натянутая струна, робкая и хрупкая, вероятно, с большими надеждами. Партс был уверен, что Объект не пойдет провожать ее до дому, хотя должен и знает, что любая невеста на ее месте обиделась бы в такой ситуации, но девушка была из тех, которые всегда готовы прощать, а Объект, со своей стороны, из тех, кто знает, что ее способность прощать неиссякаема. От таких пар не стоит ждать сюрпризов, они всегда ведут себя одинаково. Когда Объект впутает девушку в свои глупости — исключительно вопрос времени.

В тот момент, когда Партс открывал дверь мужского туалета, задержав дыхание, чтобы как можно дольше не вдыхать зловония, до его ушей долетело имя. Двое юнцов из компании Объекта стояли в скользком, залитом водой из подтекающих труб углу и оживленно спорили. И хотя внутри у Партса бушевала буря, он подошел к раковине как ни в чем не бывало, открыл кран, подождал, пока побежит вода, намочил руки, похлопал ими по лицу и зашел в кабинку. Он закрыл дверь и прижал ее плечом. Замок был сломан. Юнцы ушли. Каалинпяя. Кочан капусты. Нет, он не ошибся. Один из них ясно сказал, что новый сборник Каалинпяя уже вывезен на Запад и что стихи вызвали там огромный интерес.

Партс смотрел на надписи на стене кабинки, на череду пляшущих букв, непристойности и контрреволюционные призывы, он узнавал почерки и чувствовал сострадание к коллегам, гоняющимся за туалетомарателями. Он никогда не был одним из них и никогда не станет, сомнения относительно будущего вмиг растаяли — Партс почувствовал, что он на правильном пути. Он вышел из кабинки, вновь освежил лицо и бросил рубль дежурной, запомнив ее лицо, но еще не решив, годится ли она для сотрудничества. Возможно. Неужели Каалинпяя так глуп, что продолжает писать под тем же именем? Или это один из последователей прежнего Каалинпяя? Если и так, то он наверняка знает что-то о своем кумире. Партс это выяснит. Он вернулся в зал, ему хотелось улыбаться, каждый шаг, казалось, придавал ему уверенности и энергии, с которой он будет отныне продолжать работу в кафе. Надо просто верить в то, что рано или поздно все всегда сходится в одной точке, даже без лишних усилий.

1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

Клозетная дама оказалась неподкупной: старушка была верующей, по-настоящему верующей, иначе вряд ли она работала бы в общественном туалете. В общежитии же, наоборот, повезло. Встреча с новой осведомительницей была назначена в парке Глена, недалеко от общежития. Она пришла, прихрамывая, стала жаловаться на больную ногу. Партс едва слушал, спеша перейти к делу. Изображать натянутое дружелюбие не понадобилось: вахтерша общежития проявила недюжинное рвение и патриотизм — она не только принесла письма, но также тщательно скопировала приходившие на имя Объекта телеграммы. Партс поблагодарил от души, убрал все в портфель, обещая вернуть через неделю, и ушел, оставив осведомительницу с больной ногой в парке, где отдыхали на природе русские, развернув газетки, кроша вареными яйцами и хрустя свежим зеленым луком, готовились к экзаменам студенты, а влюбленные обнимались на развалинах замка. Контора никогда не предоставила бы ему копии полученных Объектом писем, в лучшем случае отдельные цитаты, отпечатанные на машинке. Другое дело, если бы в Конторе захотели, чтобы он вступил с кем-нибудь в переписку от имени Объекта, но в данной операции вряд ли ему предстоит такое задание. Писем было всего несколько, и Партс даже не надеялся, что в них встретится имя Каалинпяя, он не верил, что невеста знает так много, но двух-трех страниц вполне хватит для анализа почерка, может, и другая полезная информация найдется. Образцы почерка помогут выманить Каалинпяя из логова или сфабриковать компрометирующие письма.

Придя домой, он наткнулся в дверях на гору женской обуви. Туфли жены некрасиво вздувались в районе “косточки”, подобрать зимние сапоги было практически невозможно, летом она носила только босоножки. Каждый раз, массируя в коридоре больные ноги, жена спрашивала, когда же они наконец пойдут в спецмагазины Тоомпеа, в следующей жизни? И острила, что, несмотря на громкие слова мужа, она видит лишь признаки карьерного спада, очевидно, в их доме больше никогда не будет фарша без крысятины. Партс отбросил в угол зацепившуюся за тапку сандалию. Жена права. Ситуацию надо исправлять, пока не поздно. Если другого выхода не будет, он достанет соль висмута и подсыплет в письма. Лаборатория Конторы без труда обнаружит соль, а если он правильно помнит, то именно ее использует шпионская служба Америки.

На кухне Партс зажег плиту и подождал, пока закипит вода, стараясь не обращать внимания на стук, доносящийся с верхнего этажа. В телеграммах не было ничего интересного, невеста Объекта сообщала о своих перемещениях. Среди бумаг был также список всех визитеров Объекта с пометками осведомительницы о подозрительности его гостей, например странной манере одеваться. Пустышка. Ничего о Каалинпяя. Партс просмотрел обратные адреса на конвертах: Эвелин Каск, деревня Тоору. Почерк был округлым и аккуратным, перо касалось бумаги равномерно, без излишнего нажима, чернила нигде не размазались, буквы плотно прилегали друг к другу. Почерк примерной ученицы. Из обработанного паром конверта выпали наивные строчки признаний:

Я старательно готовлюсь к экзаменам, а все очень ждут твоего приезда, даже соседская Лийса. Мама шлет тебе отдельную открытку с днем рождения, но я должна предупредить тебя о бабушке, она у нас немного странная. Вот сейчас она сидит напротив меня за столом и расспрашивает о тебе.

Открытка была с розами, Партс бросил ее на стол. В письме было ужасно много пространных и скучных описаний. Партс никак не мог поверить, что такая девушка, как невеста Объекта, будет изнурять своего жениха занудными сценами сельской жизни и деревенскими сплетнями. Без сомнения, это закодированное послание, но для расшифровки ему нужно куда больше писем. Что-то кроется за всем этим, но что? И какова роль Каалинпяя? Если он найдет Каалинпяя раньше Конторы и тот окажется тем самым поэтом, который упомянут в записной книжке, сможет ли он выжать из него информацию о Сердце?

Вода в кастрюле выкипела. Парст выключил свет и подошел к окну. Вьющийся хмель и стоящее перед домом мертвое дерево слились с неподвижной темнотой. Он вступил в опасную игру: вскрытие писем не входило в его компетенцию, ему не следует знать полной картины происходящего, он должен строго выполнять свое задание, не выходя за его рамки. Может, сейчас на него уже пишется рапорт, подклеиваются новые фотографии, добавляются сведения, его досье пухнет на глазах. Возможно, уже продумываются методы дальнейшей работы, ведется слежка, прослушивание. Он вспомнил о нитке, которую всегда оставлял среди бумаг и которая исчезла в его отсутствие. Может, он напрасно подозревал жену? Или ему это все просто кажется? Включив свет, Партс протянул руку к бутерброду с килькой, но вовремя остановился. Килька была из открытой вчера банки. В холодильнике стояла новая банка, а в хлебнице свежий, нетронутый хлеб. Никаких больше ошибок.

Партс вернулся к материалам, полученным от вахтерши, и попытался еще раз отыскать в них повторяющиеся слова, ключи к секретному коду. Разочарования избежать не удалось: похоже, глупости, которые написала эта идиотка, действительно не более чем глупости. В задумчивости Партс надкусил кильку и задержал во рту. Когда в нем уже закипала ярость отчаяния, он вдруг заметил розовую промокашку, покрытую черничными пятнами, в которую были завернуты высушенные цветы. На ней случайно осталось имя — Долорес Вайк. В какой-то момент он решил, что это сон, но он не спал. Он схватил в руки поздравительную открытку. Отправителем значилась Марта Каск. Партс услышал, как тяжело он дышит, слюна наполнила рот. Дочь Долорес Вайк звали Марта Вайк. Партс аккуратно положил перед собой промокашку, конверт, поздравительную открытку и стал последовательно соединять в голове предложения, очень медленно. Невеста Объекта поехала в деревню к родителям. В деревне она писала письмо и пользовалась промокашкой. До нее этой же промокашкой пользовался еще кто-то, либо сама Долорес Вайк, либо кто-то, кто писал о Долорес Вайк, но, скорее всего, она сама. Из письма Эвелин Каск следует, что госпожа Вайк живет в доме своей дочери Марты Каск, дочь которой является невестой Объекта. Неужели Контора нарочно подсунула ему это дело? Неужели это действительно так? Неужели Конторе известно, что он знаком и с Мартой, и с госпожой Вайк? Нет, все слишком запутано, чтобы быть правдой. Это абсолютно невозможно — откуда Конторе знать, что они знакомы? Но даже если Контора знает, какое это имеет значение? Но своя логика в этом была. После отъезда Лидии Бартельс в Германию оставшаяся в Эстонии госпожа Вайк устроилась на работу в ветеринарную лечебницу и участвовала в нелегальной деятельности, об этом Партс знал. В какой-то момент за ней наверняка была установлена слежка — вероятно, потому что она имела связи с Германией, нелегалами и эмигрантами. Но почему Контора подсовывает Партсу ее ближайшую родственницу? Или дело касается самого Партса? Может, на нем проверяют какую-то новую методику? Странно. Очень странно.

Партс хорошо помнил Марту Каск. Овдовевшая госпожа Вайк и ее дочь Марта помогали Лидии Бартельс проводить спиритические сеансы. Партс не раз сталкивался с ними на кухне, ожидая немцев, которые непременно хотели посещать эти сеансы. Марта кормила его и шофера, немцы строили Марте глазки, но Марта лишь покачивала длинными пшеничного цвета волосами и пресекала все попытки приблизиться к ней. Народу на сеансах было очень много, Бартельс стала доверенным лицом многих немецких офицеров.

Погрузившись в воспоминания, Партс даже не заметил доносившегося с верхнего этажа шума. Он пытался придумать контраргументы, найти причины, по которым данная связь была бы простой случайностью. Ему необходимо найти информацию о том, чем потом занимались госпожа Вайк и Марта, ответ может таиться именно там. Он попытался успокоить воображение, сейчас не время для фантазий, надо собраться с мыслями. Карл Андруссон. Опубликованные на страницах “Кодумаа” объявления принесли свои плоды, он получил сообщение от Карла. В письме, украшенном канадскими марками, он благодарил за то, что госпожа Вайк вылечила его ногу. Если бы не она, его карьере летчика пришел бы конец.

Партс выдвинул ящик с письмами и достал оттуда канадскую пачку. Карл всегда наклеивал на конверты много почтовых марок, зная, как ценятся западные марки в среде местных филателистов.

Товарищ Партс обмакнул перо в чернила.

1965 Деревня Тоору Эстонская ССР, Советский Союз

Отец лежал на лужайке перед домом, изо рта на щеку стекала слюна. В кармане его брюк был пистолет, Эвелин знала об этом. Она оставила отца лежать на траве, а сама прошла в дом. Отец никогда не воспользуется оружием, никогда. Рикси, встретивший Эвелин на автобусной остановке, тут же проскочил в кухню, мать выбежала навстречу, за ней бабушка, из кухни веяло теплом, заходи, заходи скорее, на столе тут же появился ячменный кофе и свежие булочки, загремела кочерга, аромат манной запеканки победил все остальные в борьбе за право владеть носом Эвелин. Мать доставала запеканку из печи и одновременно интересовалась новостями. Эвелин перевела разговор на местные темы. Она не хотела, чтобы мать спрашивала о Рейне, и та стала с воодушевлением рассказывать о соседской Лийсе, которая получила письмо от своего сына из Австралии, хотя была уверена, что он давно умер, ведь, поди, двадцать лет от него не было ни слуху ни духу, — и вдруг письмо! Сын прислал вместе с письмом шифоновый платок и обещал прислать еще, он знал, что здесь их можно хорошо продать. Платок прислать можно без проблем, и Лийса так горда, с ума сошла от радости, повторяет уже которую неделю “мой сын жив”, как будто хочет убедить себя, что это правда, а не мечта. Мать все говорила и говорила, бабушка стучала щетками для чесания льна, а Эвелин делала вид, что слушает, время от времени кивая, но при этом думала только о Рейне и дергала кудряшки на шее. Волосы мамы, папы и бабушки были прямые, у отца вообще жесткие, как лошадиная грива, почему же над ней природа так подшутила? У девушки с белыми бедрами волосы были светлые и прямые, Рейну наверняка нравились именно такие.

После того вечера в “Москве” они стали видеться реже, Рейн назвал ее трусихой, посмеялся над тем, что она испугалась, а потом заверил, что повода для беспокойства нет, что все в порядке, хотя это было не так. Рейн больше не звал ее с собой ни на встречи, ни в кафе, ни в странный дом к мужчине в очках. Визит к родителям пришлось отложить на неопределенное время, Рейн был все время занят. Но для Эвелин это было облегчение. Когда осенью она вернулась обратно в город, возникшее тогда в “Москве” напряжение уже забылось, словно ничего и не было, Рейн соскучился по ней за лето и сразу же повел в кино и на танцы. От него пахло копченым угрем и вчерашней выпивкой. Эвелин, конечно, догадалась, в какой компании все это было съедено и выпито. Рейн опять заговорил о визите к родителям Эвелин, она не смогла отказать, и они решили, что под Рождество будет самое время. Эвелин опять придется затевать приготовления. Забытый было страх опять вернулся: как она сможет привести туда Рейна?

— Завтра будем мять лен, — сказала мать. — Лийса обещала прийти помочь. И помоги отцу, его надо привести в дом.

— Пусть он лежит там. Ему что, опять заплатили водкой? Надеюсь, теперь крыша в порядке?

— Эвелин, перестань.

Скоро придет время забивать скот на Рождество, а до этого будет еще много разной работы. В деревне не хватает мужских рук, отец на все будет соглашаться, получать плату водкой, пропадать ночи напролет в доме жены парторга, которой надо то одно починить, то другое, и всегда именно в те дни, когда муж в отъезде, и всякий раз отец будет возвращаться домой пьяным. Он заставит пить Рейна, и что потом? Заранее предсказуемый ход событий уже стоял перед глазами Эвелин: отец напьется, мать будет без конца говорить о телятах и льне, о том, какая Эвелин была в детстве и как любила своих овечек и бегала смотреть, как вспенивается вода в озере вокруг вымачиваемого льна. Эвелин будет посматривать на сидящую в углу и постукивающую щетками бабушку. Куда же деть бабушку на время приезда Рейна? На Рождество ее никуда не отправишь. Эвелин слышала, как отец разговаривал с матерью и оба пришли к выводу, что бабуле уже лучше никуда не ездить. На этот раз Эвелин была согласна с отцом. Она не хотела, чтобы бабушка снова приезжала к ней в Таллин, после того как познакомилась с Рейном, не хотела. А вот родители вполне могли бы приехать и встретиться с ним, может, после этого он перестал бы канючить насчет приезда сюда, но родители станут ссылаться на скот, на дом, на то, что их нельзя оставить без присмотра, что в деревне полно ворья. Хватит ли Рейну того, что приедет одна мать? Отец мог бы позаботиться о телятах и курах, пока она будет в Таллине. Надо поговорить с ней при первом удобном случае, но не сейчас — сейчас она не хотела, чтобы мать стала расспрашивать, как у них дела, как Рейн, чем он занимается. Разве можно ответить, не обманывая? Ну почему Рейн участвует во всем этом? Что, если кто-нибудь вдруг узнает? Рейна выгонят из университета, он попадет в армию и надолго отправится неизвестно куда. Понимает ли это сам Рейн? Как можно быть таким беспечным? Таким эгоистом? Что будет с их собственными простынями, с кактусами на подоконнике, с лакированным шкафом? А что, если Рейн делает что-то такое, за что можно попасть в тюрьму? Эвелин не в силах была даже представить себя ожидающей Рейна под толстыми стенами тюрьмы Патарей или бегающей по городу в поисках бутылки “Вана Таллин”, чтобы отправить ее куда-то, где служит Рейн.

Она вспомнила вернувшегося домой в цинковом гробу Яанне, который дважды завалил экзамен, не пошел пересдавать комиссии и попал в армию. Рейн сумасшедший, играет с огнем.

Эвелин сделала неправильный выбор, лучше б она заинтересовалась тем польским студентом, который сразу заявил, что хочет жену из Эстонии. Поляк усердно учился, он был совсем не такой, как Рейн, который даже площадь Победы отказывался называть площадью Победы, потому что не хотел пользоваться советским названием. А может, ей стоило еще на первом курсе пойти на танцы вместе с Меэлисом, который звал ее, но она отказалась, потому что уже тогда заглядывалась на парней со старших курсов, впрочем, как и все первокурсницы. Старшие казались более умными, не то что простак Меэлис, который всегда на вечеринках повторял, что просто хочет спать на чистых белых простынях, и больше ничего, так он всегда говорил. Меэлис вырос в Сибири. Чистых белых простыней ему было в жизни достаточно. Эвелин же хотела большего, и вот к чему привела ее эта ненасытность.

Мать закашлялась и схватилась за бок. Она уже выздоравливала, остался только кашель и свист при глубоком дыхании. Эвелин заявила в свое время, что будет приезжать по выходным и работать в хлеву, но мать не разрешила, сказала, что учеба важнее, что это самое важное, отец тоже так считал, главное, говорил он, это вырваться из колхоза, а как только они закончат чесать лен, мать свяжет Эвелин новую кофту, в которой можно будет ходить в университет даже зимой. Рукава по просьбе Эвелин будут длинным и широкими, хотя истинную причину этой просьбы Эвелин матери не раскрыла — в рукавах можно прятать шпаргалки. Летняя сессия прошла хорошо, даже устные экзамены, такие, как история КПСС и средства повышения производительности труда. Тогда Эвелин успела подготовить все восемьдесят вопросов, заранее выданных преподавателем, и написала шпаргалки себе и Рейну. Порой она уезжала готовиться в деревню, но потом возвращалась в город и ходила заниматься в парк Глена. Правда, время от времени там появлялись эксгибиционисты, а также городские парни в поисках компании и милующиеся влюбленные парочки. Она была не единственной, кого они раздражали, — за столиками кафе недалеко от пруда сидели и другие одинокие женщины, читали или просто загорали. Она познакомилась с одной из них. У женщины было слишком много продуктов для себя одной, и она отдала оставшиеся апельсины Эвелин. Она даже помогла ей и поспрашивала по Марксу. Так было удобнее готовиться, да и Эвелин было повеселей. Женщина посоветовала ей к тому же хорошую парикмахершу, которая умеет укладывать вьющиеся волосы. Проблема укладки непослушных волос была и ей знакома. Но потом ее присутствие стало раздражать, она слишком много расспрашивала, и Эвелин решила больше не ходить в парк, не пошла и в парикмахерскую, хотя видела, как Рейн смотрит на гладкие волосы девушки с белыми бедрами.

После летних экзаменов Эвелин погрузилась в химию и физику, чтобы смена факультета прошла как можно легче. Делопроизводство и машинопись были уже сданы, но в зачетку их не ставили. Впереди были экзамены по истории партии, анализу хозяйственной деятельности и по политэкономии социализма, но к зимней сессии она должна найти более подходящее место для подготовки, поиск такого места заботил уже сейчас. В библиотеке она все время засыпала, в общежитии было слишком шумно, а на улице зимой не почитаешь. Может, ей выбрать специальность поинтереснее? Например, автодорожное дело или землемерные работы? Все, что угодно, только не общественные науки, Марксом она была сыта по горло. В любом случае она обязательно что-нибудь придумает, а вот положение Рейна ее беспокоило, его не волновало отсутствие мест для подготовки к экзаменам. С вычислительной техникой и программированием он вполне справится, с Малголом проблем возникнуть не должно, да и выпускной экзамен состоит из задачи, которую надо решить на ЭВМ, но вот устные экзамены ему не сдать. С другой стороны, у родителей Рейна есть деньги, иначе вряд ли бы он сдал все предыдущие сессии. Он тратил все время на подготовку ноябрьской студенческой демонстрации и даже осторожно рассказал об этом Эвелин.

1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

В письме Карлу Андруссону Партс передал приветы от госпожи Вайк, упомянув, что его жена “постоянно с ней общается”. Он также упомянул, что госпожа Вайк очень обрадовалась, узнав, что благодаря ее стараниям Карл стал летчиком. Ответ, несмотря на почтовую цензуру, пришел необычайно быстро, через несколько недель. Партс был так возбужден, что даже порвал канадские марки, вскрывая конверт, правда, это его нисколько не расстроило. Карл обрадовался, новостям о госпоже Вайк и попросил передать ей его адрес, после переезда госпожи Вайк к дочери мать Андруссона потеряла связь с ней, но слышала, что внучка госпожи Вайк учится в Таллине и хочет стать директором банка.

Партс получил необходимые доказательства: он действительно все это время следил за внучкой госпожи Вайк. Другой полезной информации в письме Карла не было, лишь размышления о том, тоскует ли госпожа Вайк по родным краям так же сильно, как он, хотя, конечно, его отделяет от дома море, а госпожа Вайк все-таки живет в своей стране. Партс выругался. Если бы у него был хоть какой-то контакт с женой, он бы уже давно знал все эти новости и не пришлось бы искать их аж в Канаде. Карл Андруссон может знать что-то и о Роланде, но Партс не осмеливался спросить напрямую, он не хотел, чтобы Контора обратила на Роланда внимание. А использование псевдонима могло бы вызвать недоверие у Карла, он стал бы задавать неправильные вопросы. Партс сунул в рот кусочек пастилы, вытер пальцы о носовой платок, подождал, пока сотрясающий окна поезд пройдет мимо, и закрыл глаза, чтобы лучше представить себе всю картину и не переживать, что не спросил об этом раньше. От долгой розыскной работы внимание притупилось, профессиональная болезнь. Однако чем больше Партс думал, тем менее вероятным казалось ему, что Контора обучила и послала его на это задание совершенно случайно. Его настоящим объектом была семья Каск, возможно, основная цель сводится к тому, чтобы провести профилактическую работу с Эвелин или ее родителями, заставить девушку довериться Партсу. Но почему именно она? Что в ней такого важного? Неужели вся эта суматоха ради одного избалованного ребенка? Нет, за этим явно стоит нечто большее, но что? Компромата на девушку было более чем достаточно. Стоит лишь намекнуть ей, как легко потерять место в университете и как быстро бабушка может оказаться в поезде, идущем в страну холода. Партс прислушался к себе. В Конторе умели ошарашивать людей, это один из методов воздействия, и надо признать, в его случае им это удалось. Если он намерен искать Каалинпяя, следует быть осторожным, чтобы Контора ничего не заподозрила. Может, все же стоит рискнуть и перевести слежку с Объекта на девушку? Хотя бы на какое-то время. Заметят ли это в Конторе?

Конец “московской” операции уже маячил на горизонте, и это поднимало Партсу настроение. У Эвелин Каск закончилась лекция, и Партс шел за ней по Тоомпеа. Он смотрел на нее новыми жадными глазами и чувствовал, что вновь обретает нюх. Старый добрый нюх не мог его обмануть, хотя девчонка вела себя как обычно. Шаги Партса таяли в булыжной мостовой, пальто сливалось со стенами, он ощущал свою невидимость. Юбка девушки была даже более скромной, чем у других, на руках белые перчатки фабрики “Марат”, которыми она через шаг прихлопывала и поправляла прическу. Ее каблуки с металлическими набойками скользили на камнях. Она устало поднялась в автобус и, едва не упав, сошла на остановке возле общежития. Партс держался на расстоянии, позволил девушке подняться до второго этажа какого-то дома, прежде чем сам отправился следом. Он достал из бумажника пучок пустых стержней от шариковых ручек и встал в очередь, предварительно подождав, чтобы за девушкой встали еще на несколько человек. Сидящая за столом женщина сосредоточенно выковыривала шарики из стержней, вставляла стержни в машинку, поворачивала рукоятку, возвращала наполненные стержни, забирала мелочь. Очередь шуршала, шепталась, двигалась, студентов из кафе не было. Неожиданно лицо девушки напряглось. Рука, в которой был пакет, слегка отклонилась в сторону. К девушке подошел незнакомый парень, поздоровался и тут же ушел. Партс проследил за ним взглядом: в руке парень нес пакет, который только что забрал у девушки. Партс вышел из очереди и устремился следом за пакетом. Парень шел немного впереди, не спеша лавировал между высоток, мимо дома с голубем мира на стене, спокойно ждал автобуса. Партс не спешил его догонять, лишь на остановке смешался с группой людей, последним влез в автобус, последним вышел и последовал за парнем, который неожиданно свернул в кусты. Партс чуть не споткнулся и тут же вспомнил, как несколько раз терял Объект из виду именно на этой дорожке, но всегда винил свою усталость и излишнюю осторожность. Только сейчас он понял, что это было неслучайно. Ловкие исчезновения говорили о том, что Объект знал о слежке, но был гораздо хитрее теперешнего парня, который шагал звучно, никого не опасаясь, и чертыхался, пробираясь сквозь репейник. Партс заметил, как парень прошмыгнул в заднюю дверь серого дома, и записал время. Он догадался, что человек в очках, впустивший парня, занимается нелегальной деятельностью.

В пропахшей кошачьей мочой песочнице играл с юлой мальчик, он с удовольствием взял рубль и назвал имя живущего в сером доме поэта.

Партс отправился в библиотеку знакомиться с поэзией. Поэт издавал хвалебные гимны рабочему народу примерно в те годы, когда Роланд ругал Каалинпяя. Возможно, это случайность, но так ли уж много поэтов, связанных с нелегальной деятельностью, пользуются одним и тем же псевдонимом?

1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

На следующий день в кафе “Москва” товарищ Партс задремал над кофе, трюфелями и салатом “Столичный”. Накануне он до ночи работал и вчитывался в стихи. Когда подбородок ударился в грудь, Партс встрепенулся и огляделся. К компании Объекта присоединились студенты-художники в фиолетовых фуражках, кто-то был с непокрытой головой. Одна из девушек была в очень короткой юбке и, понимая это, все время держала руку плотно прижатой к бедру, правда, было неясно, пытается ли она опустить синюю ткань ниже или не допустить, чтобы она задралась выше. Над васильковой юбкой искрилась белая рубашка. Партс подумал, что в рапорте стоит отдельно упомянуть об использовании национальных цветов в одежде.

Вместе с фиолетовыми фуражками в кафе пришел невысокий брюнет, волосы его свисали вперед, как у неопрятной женщины, а борода скрывала лицо. Партс признал в нем автора антисоветских картин дурного вкуса. Контора наверняка давно уже следит за его деятельностью. Империализмом дышал даже сам облик художника, откровенно копирующего моду капиталистических стран. Пианист старался изо всех сил, длинноволосый мужчина заигрывал с двумя девушками. Их смешки пронзали задымленный воздух острыми стрелами и заставили Партса проснуться. Он вздрогнул и распахнул глаза. Что за мелодия?