Двери в полночь Оттом Дина

14

Дверь распахнулась, стукнув о стенку, и в кабинет влетел встревоженный Шеф. Он бросился к столу, тихо ругаясь под нос и что-то ища среди бумаг, которым, как обычно, не было числа.

— Ты не видела мой… — Он обернулся ко мне и остановился: — Оу. Я думал, ты успела прочитать, просто не сказала мне…

— Не сказала тебе?! — Я взвилась с кресла вверх, кажется взлетев без помощи крыльев. — У МЕНЯ ЕСТЬ ОТЕЦ, А Я ТЕБЕ НЕ СКАЗАЛА?!

Шеф пожал плечами:

— Вы, люди, иногда очень странно себя ведете, честное слово.

Я опустила пораженный взгляд на папку, все еще не веря своим глазам и тому, что прочитала. А потом прочитала еще раз. И все равно не верила.

— Почему ты мне раньше не сказал?

Шеф приподнял брови:

— Потому что это было не только твоей жизнью, но и нашей тоже. Все, что мы делаем, Черна, и все, что не делаем, влияет на нашу жизнь и на нашу реальность. На то, как она будет развиваться и меняться. Ни одно действие или бездействие не уходит в никуда, у всего есть своя цена и свои последствия. Запомни это.

Я невольно прижала папку к груди, как будто цепляясь за проблеск чего-то хорошего.

— Но ты ведь видел, как плохо мне было, когда погибла мама! Мне тогда так был нужен кто-то близкий!

Шеф бросил на меня короткий, хмурый взгляд.

— Ну, то есть, кроме тебя…

— Не утруждайся. Я думал об этом. Мы с Оскаром даже поспорили. Конечно, Оскар знает — в конце концов, он сам вел слежку за ним, как только господин Ардов и твоя мать встретились. Не хотел, чтобы ее личная жизнь касалась кого-то из посторонних…

— Почему. Ты. Не дал. Папку. Тогда? — снова с нажимом спросила я.

— А что бы хорошее вышло? — Шеферель развернулся и, подавшись вперед, наклонился ко мне: — Ты себя помнишь, вообще, в то время? С тобой общаться было сложно, ты была не в себе — и это понятно. Это нормальная человеческая реакция, горе — оно для всех одинаково. Но на тот момент строить новые отношения с человеком, причем с важным для тебя, и отношения непростые, ты не могла. Как только ты пришла в себя, и мне удалось выпихнуть тебя на работу — ты получила ее!

Я открыла рот, чтобы возразить, но возражать было нечего — Шеф снова был прав.

— И вообще, — он отвернулся к столу, с которого снежной лавиной рухнули на пол бумаги, — есть дела и поважнее. Оскар пропал.

Иногда бывает слишком много. Радости или горя — неважно. Много настолько, что ты перестаешь реагировать, уходишь куда-то в глубины себя и ждешь, когда все эмоции улягутся, чтобы снова нормально их ощущать.

Примерно так же было и у меня. Рассеянно следя, как Шеф роется среди бумаг, все не находя свой телефон, я присела на край стола, все еще сжимая папку побелевшими пальцами.

Я тряхнула головой, пытаясь собраться с мыслями.

— Ну и что, что пропал? Его вон сколько не было, а ты не шевелился!

Шеф, на мгновение прервав поиски, повернулся ко мне:

— Ты же не думаешь, что тогда я на самом деле не знал, где он? — Ох, какая же я дура… — А вот теперь я действительно не знаю. Он был здесь совсем недавно, буквально несколько часов назад, — а теперь его нет. И никто не знает, где он. Никто не видел.

Шеферель с силой потер лицо руками, пытаясь прогнать усталость.

— Он не переходил границу города, однако здесь его нет. Вниз он не спускался. Его просто нет нигде.

Я подняла на Шефа взгляд, готовая произнести то, что он уже и так понял без меня.

Доминик.

В дверь постучали, и Доминик не смог сдержать улыбки — он научился отличать ее по стуку. Через три секунды она приоткроет дверь, остановится еще на две и тогда уже пройдет внутрь комнаты — каждый раз его любимая ученица дает возможность что-то исправить или спрятать. Возможность, которая ему не нужна. И все же все эти годы она действует совершенно одинаково, потому что уважает его право на частную жизнь. Никто больше не думает об этом — только она. Все боятся его или уважают. Она — верит.

Доминик отвернулся от окна, следя за дверью, — вот она приоткрылась, короткая пауза, и Изабель вошла внутрь. Каждый раз инквизитор любовался ею — но не так, как мужчина любуется женщиной.

Он видел в ней красоту силы, красоту усмиренного и подчиненного своей воле зверя. Видел неуловимый след, который оставили характер и воля, какие бывают только у оборотней. Видел прямой взгляд, в котором не было места сомнениям или хитрости. Видел, как отразился звериный облик на ее человеческой форме — белые как снег волосы, смуглая кожа и ярко-голубые глаза. Видел твердость движений человека, в котором в любой момент может пробудиться зверь.

Инквизитор смотрел на нее как на произведение искусства, как на выточенную своими руками статую. Год за годом, век за веком — и вот испуганная и смущенная девочка, что пришла к нему на исповедь, превратилась в лидера, уверенного в занимаемом месте и в его правоте. Она была лучшим из всего, что он когда-либо создавал.

— Вы звали святой отец? — Изабель подошла ближе и склонила голову. Он легко коснулся пальцами белых прядей:

— Как тебе этот город, Изабель?

Она повернула лицо к окну, разглядывая улицу:

— Если вы посчитаете нужным…

— Нет, — Доминик перебил ее с мягкой улыбкой, — я хочу услышать, что ты о нем думаешь.

Оборотень на мгновение задумалась, сведя на переносице белоснежные брови. Такая она была — честная, открытая искренне думающая над вопросами, не отделывающаяся общими фразами. Она была настоящей.

Жаль будет ее отдавать.

Поймать врасплох оборотня, которому уже перевалило за двести лет, довольно трудно. В случае отдельных личностей — смертельно опасно. Поэтому надо сделать так, чтобы он сам пошел за тобой.

Найти Оскара в его собственном городе оказалось совсем не так просто, как казалось сначала. Глава отдела трансформации, как трактовали его должность официальные документы, довольно долго отсутствовал и, вернувшись в строй, взялся за работу с удвоенным рвением. К сожалению, его постигла участь всех высоких начальников — куда больше времени оборотень проводил в кабинете, чем «в поле».

Пришлось ждать.

Однако рано или поздно всем надоедает дубовый стол и четыре стены — особенно если они еще помнят каково работать «в поле». Вот и Оскар не удержался, вышел в сумерках на улицу, добродушно кивая уходящим на смену группам (большинство из которых смотрело на него с благоговением) и вдыхая полной грудью сладкий воздух ночи.

Он даже не сразу обратил внимание на щупленького юношу, прислонившегося к стене Института. А когда сообразил, что абы кто не может стоять у Института, потому что просто не увидит его, уже слышал то единственное слово, которое заставило его молча пойти следом.

Телефон он отдал сам, не дожидаясь, когда его подчеркнуто вежливо попросят это сделать. Оскар никогда не был дураком.

А потом его провели дорогой, которую он не знал. Дорогой, которой не было ни на одной карте. Да, в Петербурге часто встречались улицы, по которым можно было пройти только один раз или только в определенное время — и лучше было по ним не ходить вовсе, — но нелюди знали их все. А эту — нет. Хороший психологический удар: смотри я знаю твой город лучше тебя.

Глаза не завязывали — какой смысл? Даже с мешком на голове и ватой в ушах стражник города узнает его. По запаху. По ощущениям. По душе улицы. И так и было — пока они не вышли на мост. Место, которого не было даже Внизу, — потому что он сам был частью Теневого Города, восставшей из первозданного тумана.

А потом Оскар оказался в простой комнате с темными стенами и тяжелыми дверями. Потолки, хоть и уходили ввысь на несколько метров, давили свинцовой плитой, а стены будто каждую секунду сжимались на сантиметр. Но Оскар ничем не показывал, что ему хочется оказаться на улице, выломав ближайшее окно, — Доминик знал, что хотелось. Он восхитился силой духа оборотня — нет ничего дурного в том, чтобы признать за врагом сильные стороны. Гораздо опаснее его недооценивать.

Когда дверь в кабинет наконец открылась, и Оскара пригласили зайти, оборотень обжег инквизитора взглядом, но Доминик встал прямо перед тем, кто всего пару веков назад разрывал его горло в клочья. И улыбнулся. И был нетронут.

Сила — в словах.

То, какие именно это слова отлично характеризует каждое существо. Для Оскара это были имена. Его учителя и наставника — того, кого он не мог предать. Его учеников — тех, за кого нес ответственность. Женщины из людей — той, кого он полюбил однажды и на всю жизнь. И самое сильное, самое главное — имя той, кто сочетал в себе все это.

Изабель.

Оскар молчал. По тому, как часто и неглубоко он дышал, было ясно, насколько тяжело ему удержаться от того, чтобы не броситься на инквизитора.

Доминик улыбался. Говорил. Двигался. Оскар не шелохнулся, только не спускал с него взгляда как у сестры ярких, только желтых, глаз.

На что ты готов, чтобы высвободить ту, которую не имеешь права предать, за кого отвечаешь и кого любишь?

Он не проронил ни слова, стоя в огромном кабинете, где всегда было слишком холодно и слишком тихо. Доминик помнил его почти ребенком, заносчивым и самонадеянным, пригревшимся под крылом своего могущественного покровителя, кем бы тот ни был. Прошло почти триста лет — и Доминик видел, как проступило сходство с сестрой, хоть и смазанное разницей, наложенной звериной формой.

Доминик говорил не торопясь, но только по делу. А в конце задал всего один вопрос, который, он знал, навсегда лишит оборотня покоя. Когда инквизитор закончил, Оскар впервые опустил взгляд. Доминик чуть заметно улыбнулся. Поманил за собой, приглашая к незаметному окну в стене, ведущему в соседнюю комнату. И когда он открыл его, Оскар вздрогнул. Он не сомневался, не уточнял, не просил доказательств. Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать ее — даже через пятьсот лет. Они все еще были похожи.

Брат и сестра. Пантера и снежный барс.

Оскар с трудом открыл глаза. Свет ударил, отдавшись в затылке, оборотень попытался прикрыть глаза рукой — и заметил, что прикован к больничной койке.

— Где ты был?

Нет. Только не сейчас. Еще хоть несколько минут наедине с собой, пожалуйста!

Шеферель выступил у него из-за спины и встал рядом с кроватью, сложив руки на груди.

— Где. Ты. Был? — с нажимом повторил он. Глаза сощурены, зрачок то и дело меняется, превращаясь из человеческого в вертикальный, белки заливает золото. Значит, зол, очень зол. Конечно, он позволял себе расслабиться, оставшись с Оскаром, но не настолько.

Оборотень смотрит своему учителю в глаза и молчит. Хватит ли у него духа сказать? Перед глазами встает фигура Изабель, перебирающей книги на столе. Он думал, она погибла. Думал, не пережила тяжелые годы Средневековья, не нашла себе места во время всеобщей индустриализации, — а она жива. Стоит всего в нескольких метрах от него. Старейший из ныне живущих оборотней Москвы. Как и он сам — в Петербурге.

Оскар смотрит на Шефереля и хочет задать ему только один вопрос — почему? Почему ты не сказал, почему скрыл? Как ты мог скрыть такое от того, кого называл братом?

И оборотень прикрывает глаза, ничего не ответив. Внутри он уже принял решение, но еще не признался в этом даже себе.

— Тебя не было в городе, — говорит Шеферель, опустив руки на железную загородку кровати, — но ты не покидал его физических пределов. Где ты был?

Оскар смотрит на белые стены, пытаясь разглядеть в них какой-то рисунок, — их с Изабель старая забава, когда были еще детьми. Раньше он гнал все мысли о сестре, не желая тревожить старые воспоминания, но теперь он может себе это позволить. Теперь все иначе.

Шеферель ходит по палате, нервничая, — Оскар хорошо знает все его привычки. Они вместе так долго — всю его жизнь. Он помнит это лицо с того момента, как очнулся после той ночи, ощущая на лбу прохладную тряпочку, а на губах — руку, мягко зажавшую рот. Странный человек улыбнулся и сказал: «Не кричи, маленький оборотень, здесь ты в безопасности». Летели года, менялся мир вокруг — а Шеферель оставался. Однажды, еще в самом начале, они сели и рассказали друг другу все про себя. И поклялись не обманывать друг друга — никогда. Оскар помнил, как не мог поверить в то, что рассказал ему Шеферель, а тот лишь грустно улыбнулся, подливая в кружку вина: «Если есть ты, почему не может быть меня?»

Как он мог скрыть? Как может он до сих пор скрывать?

— Почему я в наручниках? — спокойно спрашивает Оскар.

Шеферель замирает на полушаге, на полуслове. Оборачивается, подходит ближе. Смотрит на своего воспитанника с неподдельной горечью:

— Потому что я знаю, где ты был, — руки сжимают железную ограду с такой силой, что побелели костяшки, еще немного — и загородка сломается. — И не могу доверять тебе.

— Где вы нашли меня?

Шеф отвечает не сразу, вглядывается в лицо оборотня:

— Айджес нашла. Ты лежал на дороге недалеко от Лопухинского сада. У подножия Каменноостровского моста.

Мост… Оскар невольно прикрывает глаза, пытаясь выгнать из головы воспоминание, и не может. Тот, другой мост, по которому они шли. Уходящий куда-то в белый туман, подвешенный в красном небе, врезающийся в облака гигантскими арками. Несуществующий. Мост, по которому ему предстоит пройти еще раз. Только одному.

Шеферель говорит еще что-то, но Оскар не слушает, и вскоре тот уходит. Оборотень остается лежать в темноте, прикованный к кровати. Он смотрит через окно в далекое небо города, который когда-то искренне полюбил, несмотря ни на что. Оскар смотрит на первую звезду — и мысленно прощается с этим небом.

…Когда дверь открывается, и свет выхватывает прядь светлых волос, ему сначала кажется, что это Изабель нашла его и пришла поговорить. Но через мгновение видение рассеивается — над кроватью склоняется Айджес.

— Здравствуй, — шепчет она, положив красивые руки на железную загородку кровати.

Оскар поворачивает голову и молча разглядывает суккуба. Она действительно красива, это глупо отрицать, но при одном взгляде на нее он видит одну и ту же сцену: хрупкая черноволосая девушка, испуганно вжавшаяся в стену, и светловолосая красавица, кричащая на нее. Это было так давно, больше тридцати лет назад, но он не забудет никогда тот страх в глазах и тот крик: «Ты всего лишь человек!» — пощечиной бьющий молодого эмпата. Из-за нее Нина попыталась кому-то что-то доказать. Из-за нее просиживала вечера в лаборатории, стараясь выделить то изменение в организме, которое наделяет человека эмпатией. Из-за ее террора, в который не позволяла вмешаться ему, нервничала настолько сильно, что потеряла чувствительность, — и из-за нее оставалась слишком гордой, чтобы признаться в этом. Из-за нее не заметила Представителя, получила смертельные раны и чудом выжила. Из-за нее он потерял ее той ночью.

И вот сейчас Айджес сидит тут, перед ним, такая же, как и тридцать, и пятьдесят лет назад, а Нины уже полгода как нет на этом свете и тридцать лет — в его жизни.

Будто почувствовав его настроение, суккуб бросает свой вечный игривый тон и становится серьезной.

— Я не знаю, во что ты вляпался, — шепчут ее губы, и слова повисают в воздухе как сигаретный дым, — но я помогу тебе. Знаю, что ты не хочешь принимать от меня помощь, но, судя по тому, как шумел здесь Шеф, ты действительно влип. А еще — ты не собираешься ему уступать на этот раз.

Она замолкает, ожидая его реакции, но Оскар просто поворачивает к ней голову, ничего не говоря, а она любуется тем, как лунный свет отражается в его желтых глазах. Прошло уже больше шестидесяти лет с тех пор, как Шеферель привез ее из кошмара войны в этот гордый город, не сраженный ни бомбежками, ни осадой. Уже больше шестидесяти лет она не вздрагивает от резких звуков и не порывается убить любого мужчину, который прикасается к ней или заговаривает. И все это время она смотрит на желтоглазого оборотня, а он ее не видит.

— Мне нужна будет твоя помощь, — медленно произносит Оскар, и сердце суккуба на минуту сбивается с ритма. А он тихо говорит о том, что происходило много лет назад и что происходит теперь, и Айджес понимает, что все намного сложнее, чем ей казалось. Но она не жалеет. Даже когда понимает, насколько это рискованно.

Она уходит из палаты, так и оставив оборотня прикованным, со странной улыбкой на губах, и впервые за долгие десятилетия жизнь обретает вкус.

15

Китти приподняла одну бровь. У нее это просто отлично получается, и этим движением она выражает все свои эмоции примерно последние полчаса, пока я, путаясь и срываясь на «Ты представляешь?!», пересказываю ей события последнего дня. Я рассказала и про Доминика, и про историю Института, и про то, как Шеф меня спас, и главное — про папку, которую прижимаю к груди как школьница. Умолчала я только об истинной сущности Шефереля и об истории Виктора — раз они вместе, то пусть и разбираются сами. Вампиры народ церемонный, тайны друг другу открывают медленно.

Мы сидели в курилке нашего этажа, с ногами забравшись на подоконник, и смотрели, как сумерки превращаются в день. Китти только что вернулась со смены, где в который уже раз не обнаружила меня, и теперь, отчаянно зевая, слушает мой рассказ.

Дым от ее крепких «Мальборо» вьется вверх, почти ровной белой ниточкой — настолько неподвижно сидит вампирша. На словах о Доминике и всей истории его противостояния с Шефом она на мгновение поджимает губы — я едва успела заметить это мимолетное движение! — и хмурит брови.

— То есть положение серьезное, я правильно поняла? — уточняет она, когда я выдыхаю, произнеся последнее слово.

— Насколько я могу судить — серьезнее не бывает, — я пожимаю плечами, — раз он столько лет не совался в город, значит, у него не было преимущества. А теперь — пожалуйста, приветы передает.

Вампирша кивает, хмурясь на свое отражение в стекле, и выпускает в него струю дыма.

— Знаешь, — медленно говорит она, поправляя волосы таким быстрым движением, что они на секунду вздрагивают, как от порыва ветра, — Виктор не объявлял военного положения по нашему отделу…

— И?.. — Вдруг до меня доходит. За спиной кто-то снова открывает невидимую дверь. — Ты хочешь сказать, что в случае открытой войны вампиры не пойдут с нами?!

Китти переводит на меня взгляд и красноречиво приподнимает брови.

— Погоди, — я трясу головой, — но вы же так давно с нами…

— Да, — она вздыхает, притушив бычок о край банки из-под кофе — этой вечной спутницы любой курилки в любой вселенной, — боюсь, что именно так. Насколько я знаю, все вампиры, кроме меня, здесь не на службе, а по договору.

— Как и ведьмы, насколько я помню… — тяну я. Безудержная радость обретения отца уступает место страху — как мы справимся, если Доминик набирал свою армию годами, а у нас, получается, только несколько оборотней и пара целителей? Это же будет бойня…

Китти задумчиво кивает:

— А что насчет твоего отца? — Она отрывает взгляд от солнца и поворачивается ко мне, потянувшись за сигаретой. Вампирша курит как паровоз, и вся комнатка в дыму, как в тумане. Еще немного — и я начну кашлять. — Собираешься его навещать?

Я пожимаю плечами, не в силах сдержать улыбку. Уже полгода я жила с мыслью, что на этом свете у меня никого нет, только сомнительной честности нелюдь, — и вдруг у меня есть отец.

— Не знаю, — я сжимаю папку так, будто от этого зависит моя жизнь, — мне бы хотелось, но вряд ли сейчас подходящее время. К тому же, если он спросит, чем я занимаюсь, — что я отвечу? «Работаю оборотнем, кстати, спасибо, что наградил меня этим геном»? Надо столько всего продумать…

Китти кивает, снова отворачиваясь к окну и смотря на череду зданий дальше по Невскому. Отсюда их не должно быть видно, но у Института какое-то свое, загадочное место в городе, и я совсем не уверена, что оно согласуется с картами.

— Я уже почти не помню своего, — произносит она, прислоняясь головой к окну. — А ты сходи. Попробуй познакомься. Никогда не знаешь, что ждет нас завтра. Или даже сегодня — вдруг ядерная война.

Я продолжаю убирать листы в папку, пытаясь разложить их по датам и важности одновременно.

— Завтра не ядерная, завтра — обычная, нечеловеческая, — пытаюсь скаламбурить я.

— Трусишь?

— Нет, хуже даже, наверное, — я вынимаю из «уголков» фотографию и снова начинаю ее разглядывать, — просто не хочу. Вот я знаю, что он у меня есть — и он мне нравится. Он, похоже, не трус и, наверное, не дурак. Я вижу, каким он был до моего рождения, — и мне нравится искать в его лице свои черты. Для меня он сейчас идеальный. А вдруг он растолстел? Или стал лысым? — Я перевожу взгляд на вампиршу, которая, скептически улыбаясь, слушает меня. — Или не захочет меня знать? Или хуже — будет достаточно вежлив, чтобы не выгнать и не отмахнуться, но недостаточно раскован, чтобы общаться? Ненавижу это неловкое молчание двух воспитанных людей!

Китти коротко смеется:

— Дура ты, Черна.

— Может быть, — я аккуратно завязываю тесемки, — но мне достаточно того, что он есть. Может быть, потом, когда все закончится, я и найду его. Но не сейчас.

Вампирша качает головой, всем своим видом изображая осуждение:

— А что будешь делать с Шефом?

— Избегать.

Китти выгибает бровь:

— Умно.

— Да знаю, — я вздыхаю, откидываясь на кафель стены, — просто сложно жить в одной квартире после такого. Наверное, вернусь в свою. Да и слухов будет меньше.

— Их уже предостаточно, — вампирша фыркает, — я запоминать не успеваю.

— Какой самый интересный?

— Что ты отбила его у какой-то Айджес приворотным зельем, — Китти не выдерживает и заходится своим легким вампирским смехом, — не думала, что в таком месте, как Институт, верят в приворотные зелья!

— Не могу поверить, что здесь кто-то допускает, что у Айджес можно отбить мужчину!

Я невольно вспоминаю все те моменты, когда встречала их с Шеферелем вместе, и сердце колет — мысль, что пришлось бы сейчас делить его с кем-то, невыносима. Исчезла куда-то Айджес — и хорошо.

Дверь скрипит, и мы с Китти оборачиваемся на звук.

Платиновые волосы, точеные черты лица, идеальная фигура, алая помада.

— Чирик, тебя зовет Шеф, — суккуб улыбается, — он в кабинете.

Китти ушла спать — она зевала так яростно, что я то и дело вздрагивала, когда ее клыки мелькали рядом. В кино нам постоянно показывают, что вампиры выглядят как люди, преображаясь только над шеей какой-нибудь красавицы. На самом деле все намного проще. Клыки появляются сразу после обращения — в организме каким-то образом происходит резкий выброс кальция, который и позволяет резцам немного удлиниться. И больше они никуда не исчезают, сопровождая вампиров как на охоте, так и во время мирного разговора за чашечкой кофе — чем, кстати, обеспечивают им довольно специфическую артикуляцию, которую я стала отличать на слух совсем недавно. Какой-то сверхъестественной остротой клыки тоже не обладают — кожа прокусывается не за счет зубов, а за счет мышц челюсти, которые достаточно сильны, чтобы просто продавить ее и разорвать вену. Так что питание вампиров не слишком эстетично и довольно болезненно для жертвы.

Вот такое развенчание мифов.

Собственно, все эти мысли крутились у меня в голове исключительно из-за того, что я ловила себя на нешуточном желании впиться Айджес в ее идеальную шею. Она шла впереди, как будто я не знала дороги до кабинета Шефа, и была вся такая идеальная, что даже смотреть на нее больно — в основном, для моего самолюбия.

Суккуб распахнула передо мной дверь кабинета и, обворожительно улыбнувшись, ушла. Я ступила внутрь, осторожно прикрыв за собой дверь.

Шеф стоял спиной ко мне и быстро перебирал какие-то бумаги. Услышав, что я вошла, он обернулся и кивнул на кресло. На мгновение задумавшись, я осталась стоять.

— Ты что-то хотел?

Он не обернулся, только сосредоточенно искал какие-то документы под снежной крепостью бумаг.

— Я хотел, — одной рукой перекладывая стопки, другую он опустил в карман плаща и, вытащив продолговатую папочку, протянул ее мне, — чтобы ты уехала отсюда. Сегодня. И не возвращалась, пока я не дам тебе знать, что можно. Когда бы это ни случилось.

Произнеся последние слова, Шеф обернулся ко мне. У него было то жесткое выражение лица, которое я видела всего несколько раз — например, когда погибла Зена. Это значило, что спорить сейчас с ним бесполезно.

Я медленно перевела взгляд на папку:

— Это билет?

— Именно, — он нетерпеливо встряхнул папкой, требуя, чтобы я ее забрала, — и паспорт. На другое имя, но полностью настоящий.

Взяв папку негнущимися пальцами, я перевела взгляд на Шефа. Внутри действительно лежал билет на самолет и загранпаспорт. Из любопытства я открыла первую страницу — выписан на имя некой Александры Вейдер. То, что Шеф выбрал для меня то же имя, под которым сам фигурировал в официальных документах, на мгновение обдало теплой волной, но тут же отступило — он высылает меня.

— Почему?

— Что «почему»? — с самым безразличным видом уточнил Шеф, полностью поглощенный поисками.

— Почему ты высылаешь меня из города?

— Потому что здесь становится небезопасно.

— Да что ты! — Я не удержалась от сарказма. — А я и не заметила этого, когда твой главный враг пытался вывернуть мне руку!

Шеф замер. Медленно опустил руки и так же медленно обернулся ко мне. Льдистые глаза казались сейчас особенно холодными, на лице отразилось что-то нечеловеческое, как будто его истинная сущность на мгновение вырвалась наружу:

— Ты соберешь вещи. И уедешь сегодня вечером.

— Нет!

Он наклонился, оказавшись на одном уровне со мной, и прошипел:

— Не заставляй меня приказывать тебе!

— Ты знаешь, что приказы на меня не действуют! — Мои щеки полыхали, но я не собиралась отступать. Если Китти говорила правду, и вампиры не будут участвовать в грядущем бое, то Институту будет нужен каждый свободный нелюдь, даже такой слабый и неопытный, как я.