Покровские ворота (сборник) Зорин Леонид

Пушкин . Она бы мне весьма пригодилась.

Вяземский . Прощай.

Пушкин . Прощай.

Вяземский уходит.

Пора, мой друг, пора.

6

1 июля 1834 года.

Петергоф. На скамье Пушкин.

Появляется Дарья Федоровна Фикельмон. Она подходит к Пушкину, дотрагивается до его плеча веером. Пушкин встает.

Дарья Федоровна . Ваше лицо пугает, Пушкин. Оно бледно и скорбно, как в судный день.

Пушкин . Наконец вы одни, быть не может. Я хотел говорить с вами и весь вечер ждал вас. Я издали следил за вашей беседой. Не в пример мне, вы были веселы и оживленны. Мне хотелось убить этого господина.

Дарья Федоровна . Невозможный характер, вынь да положь! Вы, как ребенок, нетерпеливы!

Пушкин . Годы не научили ждать, хотя и все для этого сделали. Покойная няня звала неуимчивым. Однако вы видите во мне одни пороки. Не зря моя мать убеждена, что вы меня не выносите.

Дарья Федоровна . Странно, моя мать убеждена в обратном. Не сердитесь, я здесь и с этой минуты принадлежу вам.

Пушкин . Что за несчастье обольщаться расположением самой блестящей из светских дам. Впрочем, и быть ею – также несчастье. Помнится, я писал вам об этом.

Дарья Федоровна . Ваши письма полны такой беззастенчивой лести, что женщину более легковерную и впрямь могли бы сделать несчастной. Но я допускаю, что вы были искренни. Во всяком случае, когда их писали. Перо властвует над вами более, чем вы над ним.

Пушкин . Не тревожьтесь, графиня, перо покамест мне послушно и не сделает того, чего я не хочу. Впрочем, в чем-то вы правы. Я привык жить чувством полнее, чем действием. Я испытывал больше счастья от предчувствия его, чем от него самого. Ожидания много ярче событий, и лишь воспоминания богаче ожиданий. Не так давно я получил письмо от женщины, которую любил в старину. Вы изумились бы, прочитав мой ответ. Это было письмо любовника, страстного и нетерпеливого. Меж тем сердце мое давно от нее свободно.

Дарья Федоровна . Вы видите, я хорошо вас знаю.

Пушкин . Кто ж усомнится в вашем уме, мадам посольша? Вы признанная глава петербургских пифий. В вашей красной гостиной, где цветут камелии и улыбки, мы узнаем все о себе, о своей судьбе и о том, чего стоим.

Дарья Федоровна . Недаром же меня зовут Сивиллой.

Пушкин . И вы заслужили свою славу. Взгляните ж, Сивилла, и на меня. Мне крепко нужно знать свое будущее. Мне это надобно как никогда. Мною сделан шаг чрезвычайной важности.

Дарья Федоровна . Бог мой, что вы еще натворили?

Пушкин . В завтрашний день все в моей жизни может вдруг повернуться. Скажите, возможно ли для меня счастье?

Дарья Федоровна . Право, не знаю. С вашим нравом? С вашим даром плодить врагов? Вы не только нетерпеливы, вы нетерпимы – свойство опасное. В нем вы сходны, пожалуй, сцарем, но он может это себе позволить, вы же – нет.

Пушкин . В самом деле, забавное сравненье. Кого угодно оно насмешит.

Дарья Федоровна . Что ж, вы поэт. Вы служите истине, а Священное Писание уверяет, что истина сильнее царя.

Пушкин . Полно, Сивилла. Никакое писание быть священным у нас не может. Благодарю, что так кстати напомнили мне о моем ничтожестве. Я постоянно о нем забываю, а это может дорого стоить.

Дарья Федоровна . Ах, Пушкин, завидую вашей дочери, ей досталось славное имя, но не завидую вашей жене, ей досталась трудная ноша.

Пушкин . Возможно, и все же я не люблю, когда мою жену жалеют.

Дарья Федоровна . Уймитесь, бешеный человек. Меньше всего я хочу вас обидеть, я мечтаю вас остеречь.

Пушкин . Простите, графиня, я безумец. Вы правы, сочувствуя Натали. К тому же она еще ребенок, хотя и мать двоих детей.

Дарья Федоровна . Я вас не пойму, вы должны быть счастливы. Быть женатым на мадонне – это не каждому удается.

Пушкин . Согласен, это льстит самолюбию, но и мадонна должна быть счастливой.

Дарья Федоровна . Нет, я решительно не узнаю вас. Вы больше не верите в себя?

Пушкин . Верю, графиня. Чтобы женщину победить, нужно быть красавцем либо уродом. Нельзя быть ни то ни се.

Дарья Федоровна . Что с вами? Вы точно в лихорадке. Вас страшно коснуться. Вы больны.

Пушкин . Не знаю. Старею и становлюсь несносен. (Проводит рукой по лицу.) Хорош никогда не был, а молод был. (Неожиданно берет ее руку в свою.) Любили те, кого не любил. А те, кого любил, – не любили.

Дарья Федоровна . Все та же власть воспоминаний. Вы давеча говорили о ней. Нам надо давно уж забыть, что было. Сон, да и был ли он?

Пушкин . Пусть даже так. Сон уже есть область поэзии, быть может, ее прямой предвестник. Разве это небо, темное и таинственное, этот мотив, веселый и грустный, эти тени на дорожках и близость женщины, прекрасной и неуловимой, разве это не сон? Но от него в душе рождается волненье, такое ж непостижимое, как он сам. И что было сном, – уж боле не сон.

Дарья Федоровна . Он становится достояньем толпы.

Пушкин . Что ж, в этом его вторая и более прочная жизнь.

Дарья Федоровна . Наверно. И я, разумеется, счастлива этой возможности причаститься. И все ж эта вечная нерасторжимость нашей жизни, самой тайной, с жизнью чужих и чуждых людей печальна. Есть чувство во мне сильней остальных – боязнь толпы, любой, без различия. Той, что во фраках, я стыжусь, той, что в армяках, я страшусь. Всякое человеческое стадо внушает мне ужас. И пусть поэзию нельзя от него утаить, но она не должна от него и зависеть. Мне всегда грустно, когда вы слишком прислушиваетесь к тому, чего от вас хотят и чего ждут.

Пушкин . Искательство мне не по душе, а либерализм – не по летам. Но есть в этой жизни та непреложность, которой избежать не дано.

Дарья Федоровна . Вновь о том же! Да что с вами, Пушкин? Я вижу, чувствую: что-то стряслось. Вы хотите подвергнуть себя опасности.

Пушкин . Как быть? Достоинство выше опасности. Имя мое известно России, и я не могу о том забывать.

Дарья Федоровна . А что есть Россия и есть ли она? Мой логический ум не дает мне ответа. Быть может, Россия – большой свет? Но ведь он нетверд в родном языке, как и я, впрочем. Мой дед – Кутузов, русская слава. Мой отец – Фердинанд Тизенгаузен, его родина – Ревель. Мой муж – француз Шарль-Луи, он же Карл-Людвиг Фикельмон, австрийский посол. Я больше жила в чужих краях, чем в России, и не знаю ее, а она – меня. Но быть может, истинная Россия заседает в сенате и департаментах? Быть может, ее представляют чиновники, берущие взятки и мечтающие об орденах? Или Россия – в купечестве, оглушенном наживой? Иль она в мужике, как считают чувствительные умы? В том мужике, который нищ и пьян, которому прошлое этой страны неизвестно, будущее безразлично, а важно – накормить шесть голодных ртов. Где же Россия?

Пушкин . И все ж она есть. Я склоняюсь пред логикой, но и она бывает бессильной. Даже когда неотразима. Есть и Россия и власть народного мнения. Можно презирать толпу, но этого мнения никто презирать не может. Наш свет худо знает русский язык? Вы правы. И чиновник вор, и купец плут, а мужик безграмотен – ваша правда. Среднее сословие отягчено заботами, ему не до словесности? Все так, все так. И все же есть то, что зовем мы народностью, есть Россия, и ей не безразлично, что я чувствую и пишу.

Дарья Федоровна . Что спорить, мой друг, я знаю одно: есть она или нет, она будет вами гордиться.

Пушкин . Разве что – будет. Увы, Сивилла, для этого надобно умереть. Я жив, и в этом все неудобство. А что лицемерней загробной славы? Как легко мы находим добродетели в мертвых и как мало видим достоинств в живых! Жанну д’Арк сожгли, теперь она святая. Байрона преследовали клеветой – и вот он идол. Пройдет, быть может, менее полувека – и пятеро несчастных, которых повесили, как разбойников, вдруг обретут совсем иное отношение. Найдут доброе слово и для меня. Но почему же, пока мы живы, мы не внушаем не то что уваженья, но хоть сочувствия, хоть участия? Может быть, вы, богиня логики, объясните мне, почему?

Занавес.

Часть вторая

7

2 июля 1834 года.

В Царском Селе. Император Николай Павлович и Жуковский.

Николай Павлович . Ты и теперь станешь его защищать, ты и теперь не видишь, что это человек без чести, без правил…

Жуковский . Ваше величество, тяжкая минута, упадок духа, угнетенное состояние – все это может помрачить разум. Уповаю на ваше великодушие.

Николай Павлович . Послать эту грязную бумагу… это прошение об отставке… Да ведь это ж мне прямой вызов. Что он там пишет? Кому – он пишет? Осталась ли в нем хоть капля рассудка? Он, что ж, совсем уж не понимает, что он мне обязан решительно всем? (С иронией.) Ему не нравится жить в Петербурге! Верю. Он должен был гнить в Сибири.

Жуковский . Ваше величество, я знаю Пушкина. Он фантазер, он сумасброд, но неблагодарность ему чужда!

Николай Павлович . Василий Андреич, об чем ты толкуешь. Неблагодарнее нет человека! Он, видно, забыл, как тогда, восемь лет назад, его доставили ко мне с фельдъегерем как государственного преступника. Я сразу увидел, что это наглец. Вообрази, стоило мне объявить ему мое прощенье, как он тотчас же сел на стол.

Жуковский (смущен) . Как – на стол, ваше величество?

Николай Павлович . На стол – самым натуральным образом. Стоял в комнате стол, он и присел на него. Говорю тебе, в этом вся его суть! Ведь я его попросту тогда спас. Именно спас. И его, и Грибоедова. Ну, о втором речи нет, тот хоть мученически погиб, но этот ведь цел. По моей милости. Ведь все зависело, как взглянуть. Он сам объявил, что, будь он четырнадцатого декабря в столице, уж непременно пришел бы на площадь.

Жуковский . Ах, ваше величество, то был вздор, одна мальчишеская бравада. К ней нельзя отнестись серьезно.

Николай Павлович . Как же к ней отнестись, если он сказал сам? Нет уж, ты его не оправдывай. Он твоих волнений не стоит.

Жуковский . Ваше величество, он поэт. Его область – стихи, а не здравый смысл.

Николай Павлович . Ну и что ж, что он поэт? Разве он не член общества? И у него нет обязанностей? И ты поэт, да не писал таких гадостей. Бог свидетель, я ему много простил. Его эпиграммы на честных людей. Его стихи с их тайным смыслом. Его мерзкую кощунственную поэму, эту грязную… «Гавриилиаду». За нее одну его следовало отлучить от церкви и предать анафеме.

Жуковский . Грех юности, он о нем сожалеет. Ведь он тогда был почти дитя.

Николай Павлович . Значит, он был испорчен с детства! Заметь, я не сужу сгоряча. Я прочел ее несколько раз и каждый раз читал с отвращеньем. Порочный ум, нечистое воображенье… Он весь нечист! Поэт! Хорош поэт, который, женатый на первой красавице, всякий год брюхатит ее, как пьяный мужик. Где ж его трепет перед прекрасным? Иль он боится, что коли она год не будет тяжела, так быть беде?

Жуковский . Ваше величество, он отец нежный, дети, точно, и гордость его и радость.

Николай Павлович . Этакий монстр… Не завидую ей. Вот уж подлинно – Вулкан и Венера. Да и жесток с ней, должно быть, адски. Сказывают, что на Масленице она и выкинула оттого, что он ее бил.

Жуковский . Ваше величество, это клевета. Он ее обожает.

Николай Павлович . Я не утверждаю, но похоже на правду.

Жуковский . Умоляю вас не лишать его вашей благосклонности. Я убежден, он раскаивается глубоко. Между тем талант его может быть одним из алмазов вашей короны.

Николай Павлович . Искренне этого желал. И со своей стороны сделал все, чтобы его талант мог окрепнуть. Ты знаешь, я не жалел усилий. Более того, я превозмог недоброе чувство, что во мне было. Я распахнул пред ним свою душу, я его звал, я хотел, чтобы он был полезен своей земле. Но видно, в таланте, Василий Андреич, мало смысла, да много претензий.

Жуковский смущен.

Мои слова до тебя не касаются. Твой талант добрый и благонамеренный. Но для таланта такое направление – редкость. Человек с талантом, как у него, – невыносим. Всем недоволен, самолюбив, не в меру горд, и всегда ищет несоответствие жизни с тем идеалом, который он самовольно, по своему же разумению, создал. Нет, бог с ними, с талантами, от них лишь соблазн и развал.

Жуковский (поражаясь собственной дерзости) . Но Пушкин более чем талант.

Николай Павлович . Кто же он?

Жуковский (почти зажмурясь) . Гений, ваше величество.

Николай Павлович (неожиданно спокойно) . Ну что ж, тем хуже лишь для него. Пускай даже ты прав, и в нем гений. У Пушкина может быть свое развитие, а у империи моей иное. Они ведь могут и не совпасть. Россия идет своей дорогой, и плохо тому, кто встанет ей поперек. Когда я принимал венец, не Пушкину я присягал, но державе. За годы, отпущенные мне на правленье, она должна пройти еще часть пути, который указан ей Провиденьем! Так я понимаю свой долг. И потому уважаю тех, кто помогает нести мне мой крест. Предпочитаю честных граждан, хотя бы природой не одаренных.

Жуковский . Ваше величество, он мне не раз говорил о вас с истинным воодушевлением. Он в вас видит наследника славы Петра, залог величия России.

Николай Павлович . Извини, не верю. Либо же ты услышал то, что хотел, но чего он отнюдь не думал. Но он заблуждается на мой счет. Я вовсе не только царский сын, волею Бога занявший трон. За мною опыт всех русских царей и не их одних: все цари – братья. За мною – двести лет династии. Когда я принимаю то или иное решение, перед глазами моими весь мир. И мне лишь смешно, когда кто-то уверен, что он лучше меня знает, что нужно России.

Жуковский (почти в отчаянье) . Ваше величество, неужто никак нельзя поправить?

Николай Павлович . Уж если я собственного сына, сына, частицу плоти своей, наследника русского престола, отправил сидеть на гауптвахте за то, что конь под ним засбоил… (Пауза.) Можешь сказать ему – я у себя никого не держу, но тогда… между нами все кончено. (Уходит.)

8

4 июля 1834 года.

В доме Оливье. Пушкин и Жуковский.

Пушкин . Скажешь ты мне, из чего ты бесишься? Что еще надобно от меня?

Жуковский (с укором смотрит на Пушкина) . Видно, ты так ничего и не понял. Невозможный, немыслимый человек.

Пушкин . Так написал я Бенкендорфу, написал!

Жуковский . Да уж видел. Граф показал мне твой перл.

Пушкин . Я написал все, что ты требовал.

Жуковский . Не лги! Из письма твоего ничего не ясно! Ты даже не сказал, хочешь ли остаться в службе. Этакий свинтус! Гордец, эгоист!

Пушкин . Не бранись, прошу тебя. Написал я что мог.

Жуковский . Буду браниться. Я тебе и сотой доли не выразил, что сейчас в душе моей. Воспитание держит. Ты глуп, глуп анафемски, непостижимо. Глуп как дерево.

Пушкин . Да уж слыхал.

Жуковский . А все эта чертова мысль об отставке! И ведь никому ни слова, все сам. Да как у тебя повернулась рука, как не дрогнуло сердце?

Пушкин . Да в чем же мой грех, хочу я понять? Дела того требуют, ты же знаешь. Имение отца расстроено до невозможности. Поправиться можно лишь строгой экономией. Я и писал, что обстоятельства вынуждают. Единственно об чем просил, чтоб мне и впредь было позволено посещать архивы.

Жуковский . Ну не глуп ты? Нашкодил, да еще ждешь, что тебе позволят прикоснуться к святыне государства! Поразительный человек!

Пушкин . Бенкендорф и ответил, что их посещать могут лишь лица, пользующиеся доверенностью. После чего я и просил не давать моему прошению хода. Отказаться от истории Петра не могу.

Жуковский (кланяясь ему в пояс) . Ну, спасибо тебе за твою доброту. Вот это великодушно, вот это щедро! Ты что ж думаешь, идолище, царь будет с тобой торговаться? «За архивы так уж и быть – останусь…» Неприличный, непристойный человек! Дикарь! Да и не человек ты, тебе желудями питаться! Веришь ли, Александр, ты меня потряс. Ты прямо заново мне открылся. Такой неблагодарности еще не бывало.

Пушкин (негромко) . Да за что мне так и благодарить? Точно, давали денег взаймы. Я бы не брал, да если мне без них в петлю?

Жуковский . Не лги, Александр, нехорошо. Благодаря государю ты печатаешь все, ты почти не знаешь стесненья цензуры. Тебе лучше меня известно, на сколько выходок твоих он закрыл глаза.

Пушкин . Сколько ж можно меня корить тем, что я пощажен? Либо уж посылайте меня в рудники, либо не вспоминайте всякий раз свою милость. Я не знаю цензуры? Я б ее предпочел! Я шагу ступить не могу без царского дозволенья. Я не знаю цензуры, меж тем «Медный всадник» закрыт.

Жуковский . Ты сам виноват. И никто больше. Ты должен был только слегка почистить. Эко горе – всего девять мест.

Пушкин . Нет, Василий Андреич, здесь счет другой. Поправь своему дитяти одну лишь черту, и оно уже не твое, а чужое. Мне ж говорят: а ну-ка, братец, выпрями ему нос, удлини брови, да еще и укороти язык.

Жуковский . Но коли это необходимо? Нет, что ни говори, Вяземский прав – смолоду ты много умней был. Сам писал: «Что нужно Лондону, то рано для Москвы». Помилуй, ты назвал Петра истуканом и хочешь, чтоб правнук его тебе это пропустил.

Пушкин . Ах, отче, Петра хоть колодой назови, он все велик. Тот оберегает величие, кому оно не дано… Людовик внушал, что он – это Франция, а наш убежден, что он – Россия.

Жуковский . Замолчи, слушать не желаю. Не язык – жало.

Пушкин . Да ему вся погоня за Евгением не по душе. На что мне без нее моя повесть! (Негромко.) «И он по площади пустой бежит и слышит за собой – как будто грома грохотанье – тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой».

Жуковский (зажмурясь от удовольствия) . Злодей!

Пушкин . «И, озарен луною бледной, простерши руку к вышине, за ним несется Всадник Медный на звонко-скачущем коне». ( Оборвал себя. ) Что ж, вычеркнуть?

Жуковский . Господи, ты несправедлив. Зачем вложил свой огонь в душу дьявола? Что за стих, сколько в нем крови! Ну, скажи мне, разве государь не прав? Дай тебе волю, ты и Петра обесчестишь.

Пушкин . Да почему ж? Воздать должное не значит визжать от восторга. Чувство мое к Петру широко и никогда не было застывшим. Было юношеское обожанье, было трезвое уваженье, был и ужас пред этой деспотической волей. Лестно быть его летописцем, а подданным – страшновато.

Жуковский . Знаешь ты кто? Республиканец. Я тебя хорошо постиг. Ты и покойного царя звал деспотом. Как те твои безумные друзья. А между тем Александр Павлович был человек духа, был чувствителен, следовал порывам души.

Пушкин . Вот и напрасно. Цари не должны быть чувствительны. Им надобно помнить, что они не смогут долго следовать одним порывам, и тогда недовольство будет тем сильней, чем безотчетней были восторги.

Жуковский . Так чего же ты все-таки хочешь?

Пушкин . Законов. А еще более – их исполнения.

Жуковский . Законы требуют повиновенья. А где оно у тебя, Александр? Знай, и таланту не все дозволено. Право же, я не возьму в толк, почему не любишь ты государя. Поверь мне, он был для тебя отцом.

Пушкин . Ах, отче, я сам ничего не знаю. Рад бы любить, хочу любить, да какая-то сила стоит меж нами. Знаю одно: дело мое все хуже.

Жуковский . Я десять лет тебе твержу: твоя судьба в твоих руках. Напиши высокое произведение. То, что послужит славе России и твоей. В жизни великого и прекрасного много. Нужно лишь захотеть увидеть. (Обнимает его.) А сейчас – пиши, да пиши, как умеешь, с сердцем. Полно ребячиться, Александр, пожалей хотя бы меня. ( Уходит. )

Пушкин (сидит молча, потом – еле слышно) . «И во всю ночь безумец бедный, куда стопы ни обращал, куда стопы ни обращал, куда стопы ни обращал…»

9

5 июля 1834 года.

У Пушкина. Кроме хозяина – в кабинете Иван Филиппович и Соболевский.

Пушкин (у окна) . Я был очень рад узнать вас, любезный Иван Филиппович. И еще более рад тому, что люди дела и промышленности сохраняют в сердце тот идеальный уголок, который дает им любить искусство. Поверьте, что, если бы не обстоятельства, никогда бы не расстался с творением, столь замечательным.

Иван Филиппович . И я весьма рад, Александр Сергеич. Знал до сего дня одни ваши сочинения, а теперь привел Бог свести знакомство и с сочинителем. Чрезвычайно приятно. Сынок мой от пола вот досюда (жест) , а уж знает иные ваши стишки.

Пушкин . Это делает мне особую честь. Так что ж вы решили, Иван Филиппович? Я готов отдать статую за двадцать тысяч, это едва ли пятая часть ее цены.

Иван Филиппович . Надо подумать, Александр Сергеич, дела мои меня приучили: семь раз отмерь, один отрежь.

Соболевский . Да что тут думать? Где вы еще найдете такой перл искусства? Да еще за такие деньги?

Иван Филиппович . Двадцать тысяч, господин Соболевский, деньги немалые.

Соболевский . Не все же о деньгах, надо и о душе. Вы еще раз взгляните, какие линии! Уж верно ваятель был в наитии, когда творил. Кроме того, приобретя статую великой императрицы, вы сделаете высокий поступок, который поднимет вас в глазах общества.

Иван Филиппович . Оно, конечно…

Соболевский . Я уж не говорю, что такой меди вы днем с огнем не сыщете.

Иван Филиппович . Медь-то нынче дешева.

Соболевский . Пустое. Что сегодня дешево, завтра дорого, я вам дело говорю, я в негоциях толк знаю. Кабы решился мой процесс, я бы сам купил. Почему за границей делают большие состояния? Там завтрашний день в расчет берут.

Иван Филиппович . Ваша правда, а подумать все-таки надо.

Соболевский . Ну думайте, да поскорей, а то ведь еще охотники набегут.

Иван Филиппович . Да уж от них куда спрячешься? Прощайте, Александр Сергеич, душевно рад, в святцы день запишу. «У лукоморья кот ученый…»

Соболевский . Дуб зеленый…

Иван Филиппович . Прощайте, господин Соболевский.

Соболевский . До скорого свиданья.

Пушкин уходит провожать гостя и почти сразу же возвращается.

Ну жох!

Пушкин . О великолепный! Уста твои млекоточивы, аки дамские холмы.

Соболевский . Бог с ними, с холмами. Деньги нужны. Уж эти мне отечественные любители искусства. За пятак удавятся.

Пушкин . Рейхман сказал, он картины охотно покупает.

Соболевский . Покупает да и продает втридорога. Лабазная душа!

Пушкин . По всему видать, сорвалось. Слишком стихи хвалил. (Смотрит в окно.) В будущем месяце переезжать, так при одной мысли, что эта медная дылда за мной потащится, на душе кошки скребут. Будто я к ней приговорен. (Ходит по кабинету.) И тружусь до низложения риз, а все без толку. Как быть, милорд? Хоть в ломбард заложи всю Наташину бижутерию.

Соболевский . Я б себя заложил, да за меня не дадут и медного гроша. (Разведя руками.) К тому ж и медь нынче дешева.

Пушкин . Все бы можно поправить, кабы бежать, и все рухнуло.

Соболевский . Где ж тебе взять свинцовый лоб? Тот бы все пробил. Полно казниться.

Пушкин . Да куда бежать? Кругом зависим. Попреки бы снес. Жена б простила. И в опале люди живут, да вот беда – не пустят в архивы, да и все тут. И прощай мой Петр.

Соболевский . А если б и так?

Пушкин . Нет, на это пойти не могу. Мне царь Петр всячески нужен. У нас с ним, Сергей, свои дела. Он мне должен растолковать, что смеет самодержец, а чего не смеет. Где предел государственной необходимости. И какова же цена жизни, пусть заурядной и незаметной.

Соболевский . Прекрасен ты в окрестной мгле! Да что ж за тайна? Спроси меня. Я не Петр, а точно скажу: цена ей гривенник. Коли не меньше.

Пушкин . Тут-то мы не сойдемся.

Соболевский . Что ж делать? А вот что скажу я тебе, друг милый. Уеду я от вас подале. Куда-нибудь этак за Пиренеи. Скука стала одолевать.

Пушкин . Женись, животик, женись, пора.

Соболевский . Не проси, мне больно тебе отказывать. Да и что за обычай? Такой же глупый, как все другие. Сказано: не довлеет человеку единому быти, вот и женимся. Вздор, Александр. Первое – человек одинок и в браке, а второе – с тех пор, как мать померла, никто за меня, байстрюка, не пойдет. А мне того и надо. Я в любви партизан.

Пушкин . Вот и жена боится, что ты меня развратишь.

Соболевский . А ты успокой ее, напиши, что это ты меня развращаешь.

Пушкин . Куда там, прошли веселые дни. Иной раз подумаешь: я ли это? Сам любил, и меня любили. И бесчинствовал, и шалил, и, прости господи, врал без счета. Да ведь греха нет – все довольны остались. И они не в обиде, а я и подавно.

Соболевский . Мало, видно, тебя учили.

Пушкин . Нет, и я свое получил. Еще только почувствуешь измену, а уж кровь к голове и ум помрачен. Зато нынче каждой готов поклониться. Коли безумствовал – значит, жил.

Соболевский . Рано ты, брат, в мудрецы записался. Бог даст, еще начудишь.

Пушкин . Ох, не смеши, какой я мудрец? Опыт есть, да рассудка мало. Грустишь о несбыточном, как мальчишка. То о чувствах, которых нет на земле. То о дружбе, какая в одних легендах. Ты ему – жизнь, он взамен – свою. А то искал рыцаря в государе. Пробовал даже в него влюбиться. Век учись, дураком помрешь. Что-то холодно жить на свете. По всему видно, Бог невзлюбил.

Соболевский . Выслушай два серьезных слова. Мое дело известное – каламбур с эпиграммой. Второй раз такой стих на меня не найдет. Кто придумал, что Бог любит тех, кому дарит свою частицу? Да он собственного сына отдал распять. А казнили люди того за то, что он от них несколько был отличен. Этого наше племя не терпит. И не прощает. Ни боже мой. Есть равновесие в этом мире, и кто нарушил его, тот осужден. Ты писал о беззаконной комете в кругу расчисленном светил. Брате, не та бедная блудница, которая бог весть почему внушила тебе эти строки, ты сам беззаконная комета в нашем расчисленном кругу. Ты – вне закона, ты – осужден. За смятенный свой дух, что, как вечный жид, никогда не узнает покоя. Но зато за этот веселый жребий тебя несомненно же одарит признание будущих семинаристов, будущих чувствительных дев и чудаков, чуть схожих со мною. Впрочем, кто знает, что станет собой являть будущий российский читатель? Вполне может быть, он будет почище. Итак, прими же свою судьбу и – уповай. Adieu, mon petit. (Уходит.)

10

6 июля 1834 года.

У Бенкендорфа. Бенкендорф и Жуковский.

Бенкендорф . Вот оба письма его, вы их прочли. Признаюсь, Василий Андреич, я не решился показать их государю. Отсутствие раскаяния и душевная черствость слишком явны.

Жуковский . Граф, я покорнейше прошу вас оставить их у себя и не давать им ходу. Право, я его не пойму. Он уверил меня, что напишет, как должно.

Бенкендорф . Вот и написал. Сказалась натура. Помилуйте, точно сквозь зубы цедит. Точно выдавливает из себя. Уверяю вас, здесь есть и второй смысл, вы, мол, требуете, что ж, извольте, но душа моя стоит на своем.

Жуковский . Александр Христофорович, это не так. Я говорил с ним, он сожалеет.

Бенкендорф . Именно этого и не вижу. Не понимаю этого человека. Ведь он же осыпан милостями, осыпан милостями. Ведь что ни день – от него ходатайства, просьбы, вечные денежные претензии. Не стану вам их перечислять, но хоть последнее – с Пугачевым. Просит права самому быть издателем. Разрешено. Просит ссуды в пятнадцать тысяч. Разрешено. Чрез несколько дней просит уж двадцать. Что же! Снова разрешено. И вот – пожалуйста: хочу в отставку, вы мне надоели. Впрочем, в архивы прошу пускать, как если бы ничего не случилось. Скажите по чести, Василий Андреич, ведут себя так благородные люди?

Жуковский . Граф, я ручаюсь вам головой, сумасбродство, глупость, но никак не черствость.

Бенкендорф . Ни в коем случае не ручайтесь. Голова ваша слишком всем дорога. К вам он разве не черств? К наставнику, к другу? В какое положение он вас ставит? Да я и сам был ему другом, не видеть этого он не мог. Можете поверить, Василий Андреевич, я существенно облегчал ему жизнь. И что же я получаю в ответ? Не жду ни чувства, ни теплоты, но, кажется, мог бы вполне рассчитывать на естественную благодарность порядочного человека. Но нет – одна злобность и недоброжелательство. Вспомните хоть историю с «Анчаром», где царь у него в роли убийцы…

Жуковский . Граф, то восточная легенда, восточный царь, там все невинно.

Бенкендорф . Полно, там было иносказание. А если и нет, зачем давать к нему повод? Я был обязан ему указать. И благонамеренный человек был бы только мне благодарен. А он по всем гостиным кричал, что после нашего разговора его вырвало желчью. Что? Каково?

Жуковский . Граф, у Пушкина много врагов.

Бенкендорф . Нашел чем хвастать – вырвало желчью. Коли печень плоха, не пиши намеков.

Жуковский . Прошу вас, не слушайте переносчиков. Они с три короба наговорят.

Бенкендорф . Пусть тут было преувеличенье. Такова натура, Василий Андреич. Гордыня, развязность, непонимание своего места. Вы знаете, что он выкинул, когда после мятежа его с фельдъегерем привезли к государю? Во время беседы сел на стол.

Жуковский . Государь мне рассказывал. Он забылся.

Бенкендорф . Мы бы с вами так не забылись. Натура, Василий Андреич, натура. Одно слово – mauvais garnement.

Жуковский . Александр Христофорович, я с вами согласен, эти письма недопустимы. Он напишет снова, я беру это на себя.

Бенкендорф . Мой друг, боюсь, что вы в заблуждении.

Жуковский . Поверьте мне, Александр Христофорович, в этой глупейшей истории с отставкой второго смысла нет – одна житейская сторона. Расстроенные денежные обстоятельства и необходимость привести в порядок дела.

Бенкендорф . Полно, Василий Андреич, вы слишком добры. Все знают, вы святой человек, вы ангел. Привести в порядок дела вполне можно и в Петербурге. Пусть живет по средствам. Только и всего. Во всем – шум, фейерверк и нет основательности. А главное – сколько ж его опекать? Человек этот неуправляем.

Жуковский . Граф, вы были ему истинным другом. Прошу вас, останьтесь таким и впредь.

Бенкендорф . Устал, Василий Андреич, устал. Грустно, но мы пожилые люди. Но дело, в конце концов, не во мне. Подумайте, сколько забот у монарха. На плечах у него лежит весь мир. И на что ж должен тратить он силы и время? На Пушкина? Воля ваша, Василий Андреевич, но согласитесь, есть нечто странное в том, что вот уж пятнадцать лет империя должна заниматься одним своим подданным.

Жуковский . Граф, но монаршая справедливость…

Бенкендорф . Справедливость государя, Василий Андреич, известна всем. Вы знаете ль, что за оплошность в верховой езде…

Жуковский (устало) . Да, да, наследник был отправлен на гауптвахту… (Горячо.) Граф, вы правы, все это так, не могу возразить ни единым словом, но подумайте: столько лет жить под тяжестью подозрений, возбужденных неосмотрительной юностью! Граф, ведь он уж давно возмужал, он отец семейства, его мысли созрели – либерализм он отрицает, нерушимость России для него священна. Неужели настоящее не перевесит былого?

Бенкендорф . Дело не только в его прошлом. Прошу прощенья, Василий Андреич, вы, верно, худо меня слушали.

Жуковский (живо) . Граф, я слушал со всем вниманием. Я вполне понимаю вашу досаду и признаю ее справедливой. И все же: призовите свой опыт и знание людей, хоть на миг взгляните глазами Пушкина. Вы легко поймете поступки, которые кажутся необъяснимыми. Государь стал его цензором, это и благо и великая честь, но нельзя же представлять на суд столь высокий всякую мелочь. Между тем, не представляя, он уже виноват.

Бенкендорф . Василий Андреевич, порядок есть порядок.

Жуковский . Далее, граф. Поэту трудно себе отказать в радости прочесть друзьям своим только что созданное, еще хранящее неостывший жар. Меж тем, читая, он вновь виноват.

Бенкендорф . Так, но иные мелочи, как вы изволили выразиться, гораздо разумнее держать при себе. Хороши мелочи, где он прямо глумится…

Жуковский (с неожиданной горячностью) . Согласен, согласен, – суетность, недостойная его дара. Но согласитесь и вы, граф, острота ума не есть государственное преступление, подчас эпиграмма – единственная защита поэта, в особенности если он преследуем клеветой…