Покровские ворота (сборник) Зорин Леонид

Чужестранец . В бездне таится еще и ад.

Брат . Ад в нашем черепе и душе, если робеешь дойти до сути. Даже когда ваша тайная цель – всего лишь укротить свою мысль, единственное средство – додумать! Иначе она не даст вам пощады. Тем более, если вы твердо намерены испытывать к себе уважение. Додумать! Это высшая смелость. Да, это игра не на жизнь, а на смерть. Неверный шаг, и вы оступились. Зато какое же наслаждение чувствовать, что мало-помалу вы подчиняете эту строптивицу. Она еще яростно сопротивляется и расставляет свои силки, но вы продолжаете штурм крепости – лучше погибнуть, чем отступить. Ваша несчастная голова кипит, раскалывается, изнемогает, проклятая мысль, такая желанная, такая близкая, не дается, она извивается, ускользает, она уползает в свой лабиринт. И все же ей это не удастся, вы вытащили ее на свет. Вот, вот она, в ваших руках, как женщина! Трепещет, бьется, но все напрасно, вы неуклонно ее доламываете. И наконец она отдается, вы овладели ею вполне. Вы точно испытываете оргазм. Так вот ты какая – вы шепчете ей. И проще и лучше, чем ты казалась в самоубийственной преисподней, когда я преследовал тебя. Отныне – вы господин положения. Сегодня она вас не одолела, вы живы и не сошли с ума. Вот что такое, сударь, додумать, взять верх над мыслью в единоборстве. Как странно вы смотрите на меня. Вы, верно, решили, что я безумен.

Чужестранец . Ни в коей мере, но сколько страсти! Позвольте мне нескромный вопрос.

Брат . Ну что же… Скромность – достоинство нищих.

Чужестранец . Скажите мне, вы любили женщину?

Брат . Недолго же мы с вами парили.

Чужестранец . О нет, мы воспарим лишь сейчас. Была ли та, кого вы любили столь же неистово, как философию?

Брат . Прежде всего я не уверен, что смею называться философом. Я думаю лишь тогда плодотворно, когда испытываю волнение.

Чужестранец . Так я угадал. И жду ответа.

Брат . Что вы во мне угадали, сударь?

Чужестранец . Что вы не можете не любить.

Брат . Признайтесь мне, о чем вы подумали, когда обронили, что я неистов? Подвержен ли я горячке похоти?

Чужестранец . Я спрашивал, любили ли вы?

Брат . Прошу извинить за грубую речь. Само собой, вы хотите услышать, что на меня снизошла благодать, что я был готов молиться и плакать. Извольте. Я знаю в себе этот дар, меня волновала мечта о браке, но я преодолел искушенье. Женщина – это несвобода. Это сияющая темница.

Чужестранец . Забавно!

Брат . Очень, очень забавно. Может ли темница сиять? Нелепость! И тем не менее – так. С улыбкой и вероломной мягкостью она заточит вас в свой темный мир, опустошит и вашу душу, и – что еще опаснее – мозг.

Чужестранец . Но отчего бы вам не найти добрую и смирную девушку?

Брат . Женское смирение, сударь? Женщина – это вечный бунт. Она никогда не простит превосходства, которое нам дано природой. Лишь в нашем позоре и унижении она черпает жизненную энергию.

Чужестранец . Друг мой, но вы ей сдались без боя.

Брат . Я? Женщине!

Чужестранец . Но это же так. И если вы не боитесь додумать, то додумаете, что вы боитесь.

Брат . Браво! Превосходный удар. В нем много первобытной жестокости. Предпочитаете не петлять, а сразу сбить с ног, обезоружить. Старый медведь обнаружил силу. Наотмашь лапой! Когтем по мясу! Но я – на ногах. Я устоял.

Чужестранец . Помилуйте, я не хотел вас обидеть.

Брат . Обидеть? Разумеется, нет. Вы просто хотели меня повергнуть. Не отказывайтесь от собственных слов – я не хочу разочароваться. Предпочитаю воздать вам должное. Вам и вашей самоуверенности.

Чужестранец . Вот уж чего никогда во мне не было. Всегда повторял своим приятелям: делайте то, что я говорю, только не делайте то, что я делаю.

Брат . Истинно царственная снисходительность. Еще раз: не смягчайте удара. Вы заслужили мою откровенность. Итак, вы хотите знать, любил ли я? И сам не знаю, как это назвать. Но есть супружеская чета. Муж – человек с громадным даром, возможно даже, что слово «дар» тут слишком слабо и слово «гений» будет уместнее и вернее. Стало быть, перед нами гений. При этом воспитавший характер, равный его творческой силе. Здесь невозможны ни привязанность, ни нежность, ни тем более дружба. Здесь допустимо лишь поклонение. Желаете быть с ним рядом? Ну что ж… Но только забудьте о собственной личности. Служите ему, растворитесь в служении и будьте счастливы уже тем, что вам разрешили ему служить.

Чужестранец . О господи, как я ему завидую.

Брат . Сударь, вам этого не дано. Бесспорно, как всякий искатель славы, вы о себе высокого мнения, но и сомнения вам знакомы, а он не ведал их даже в детстве. И у этого исполина – жена. Вам любопытно – кто же она? Добрая и смирная девушка? Ничем не приметное созданье? Служанка, сестра, домоправительница? Ведь он не потерпит рядом с собой иной! И все-таки вы ошиблись. Она ему служит, но не служанка. Ведет его дом, и ведет отменно, но роль ее совершенно другая. Сестра и мать? Да, безусловно. Но при этом – любовница, и, как мне кажется, тут ей не может быть соперниц.

Чужестранец . Необыкновенная женщина.

Брат . Нет, просто женщина, этим все сказано. Но – в отличие от остальных – понявшая свое назначение. Женщина, сударь, это добыча. Вы должны ее взять в разграбленном городе и овладеть ею над трупом мужа. И чем безжалостней вы это сделаете, тем безоглядней она будет вашей.

Чужестранец . Однако ж откуда здесь город разграбленный и павший супруг?

Брат . Все это было. Вам надобно знать, что она была подругой значительного человека, которого решилась покинуть, поняв, что второй человек велик. Она прекрасна, умна, энергична, она по-своему даже добра… пока вы верны ее избраннику.

Чужестранец . И вы полюбили ее? Ах, бедный!

Брат . Я вновь прошу не сочувствовать мне. Не для того я был откровенен. Каждому сердцу нужна своя школа. Я же всегда устою на ногах, в этом вы могли убедиться. Любил ли я ее? Не пойму. Знаю, что любил ее мужа. Быть может, я любил и ее, она ведь сумела стать его частью. Но это – в прошлом, мы разошлись. Хотя она, видимо, не желает совсем меня отпустить на волю. Она мне пишет, зовет приехать. Но я не родился быть придворным, а между тем их дом – это двор.

Чужестранец . Благодарю вас за вашу искренность. Простите мне мою оговорку. Вы вовсе не бедны, вы богаты. И все же в таком цветущем возрасте вы неизбежно должны утешиться.

Брат . Что вы имеете в виду? Что я завожу себе модистку? Горничную? Или просто кухарку? Какую-нибудь грудастую девку с мясистыми бедрами, с крепкими икрами, с круглым соблазнительным задом?

Чужестранец . Не так уж худо. Должен заметить, девицы в ситце очень милы. Но если вам милее батист, тогда есть и другие возможности. Бывают еще неверные жены.

Брат . И вы предлагаете мне этот смрад?

Чужестранец . Боже избави, но в ваши годы ночи не могут быть одинокими. Либо одно, либо другое.

Брат . А если попросту – ни-че-го?

Чужестранец . Немыслимо.

Брат . И однако, я – девственник. Вы сами хотели моей откровенности. Я девствен и этого не стыжусь. Там, где невозможно найти, я не принимаюсь за поиски. Что такое, по-вашему, «ничего»? Некое пространство без воздуха? Но это для того, кто зависим. Кто ищет опоры в чужой руке или в одобрительном взгляде. А для того, кто сам по себе, «ничего» означает совсем иное. Я ни-че-го от вас не хочу. В моих кладовых хватает места только для собственных драгоценностей. Ничего – это одиночество. А одиночество – это мир наиболее населенный. Теперь вы можете и усмехнуться.

Чужестранец . И не подумаю. Я – литератор. Воображаемая жизнь отнюдь не хуже взаправдашней жизни. Я склонен думать, что даже лучше.

Брат . Ах, ну конечно же, ну разумеется. Невинный намек, а сколько в нем яда! «Какие хищные цветы он собирает безопасно на пышных оргиях мечты». Сударь, вы глубоко заблуждаетесь, если вы приняли меня за сумасшедшего онаниста. Я полностью владею собой, а стало быть, и своими страстями. Очень возможно, что я женюсь, но только если сочту это нужным.

Чужестранец . Дай Бог вам сделать правильный выбор.

Брат . Страсть – распоясавшаяся мысль, и я сумею ее укротить. Точно так же я укрощу и женщину. Мое одиночество не от слабости. Оно – от силы и только от силы.

Чужестранец . Нисколько в этом не сомневаюсь. Вы юношески самолюбивы.

Брат . Мне нужно только поправить здоровье. Мне досаждают мои глаза, они не выносят яркого света. Правда, беда эта – небольшая, в сумерках легче сосредоточиться. Иной раз я чувствую общий упадок, впрочем, мне помогает хлорал, кроме того, отлично действует настойка индийской конопли. Но я принимаю ее в малых дозах! Слышите, сударь, только – в малых!

Чужестранец . Друг мой, я не сказал ни слова.

Брат . Но ваше молчание не беззвучно. Согласен, вы умеете слушать. Внезапно забываешь о сдержанности. К тому же у вас – счастливая внешность. Она дает вам изрядную фору. Вот обо мне такого не скажешь. Я не высок, болезненно худ, лоб мой, возможно, был бы хорош, если бы не его покатость. Да и усы слишком густы. В них можно заподозрить претензию. А что, сударь, ужасней претензии – в ней неуверенность, в ней заигрывание с этим бесчеловечным миром. Ты и презираешь его, и выпрашиваешь у него подачку – его снисходительного внимания. А вы до сих пор хороши собой. Возможно, возраст вас только украсил. Истинно княжеская осанка, покойная округлость движений. И этот словно ласкающий взгляд. Так и тянет открыть вам душу. Поэтому вы должны быть опасны. Вы сами женаты?

Чужестранец . Я – холостяк.

Брат . Ну, разумеется. Так я и думал. Вы лишь советуете жениться.

Чужестранец . Но это не значит, что я свободен.

Брат . Еще бы! Женщины вас обожают, слетаются, как мухи на мед. Вы, верно, привыкли повелевать?

Чужестранец . Если б я только мог! Но – нет.

Брат . Скажите мне, вы всегда такой мягкий?

Чужестранец . Не знаю. Немецкая земля, во всяком случае, мягчит мою душу.

Брат . В самом деле? И почему?

Чужестранец . Потому, что она жила в Германии.

Брат . Ах вот оно что!

Чужестранец . В Тиргартентале. Неподалеку от Баден-Бадена, у самой подошвы Зауерберга. То были мои лучшие годы. Увы, я перебрался в Париж.

Брат . Зачем же?

Чужестранец . Она живет во Франции. Видите ли, там ее дом. А император повздорил с кайзером. Теперь императора больше нет, напротив, кайзер стал императором, но все же ей стало здесь неуютно. Всегда и повсюду нормальным людям приходится страдать от великих.

Брат . В особенности, когда великие малы.

Чужестранец . И вот после Лейхвальдских долин я поселился на Монмартре. А это все равно что однажды переехать из монастыря в Содом.

Брат . Стало быть, вы ей вполне послушны? Она замужем?

Чужестранец . У нее благородный, старый и снисходительный муж. Мы ладим. Я к нему привязался.

Брат . Как мило! А она молода?

Чужестранец . Теперь уже нет. Но это, поверьте, не имеет никакого значения. Я ревную ее все так же отчаянно, как десять и двадцать лет назад.

Брат . К мужу?

Чужестранец . Кто же ревнует к мужу? Но ведь приходится жить и врозь. Однажды наша разлука длилась по ряду причин целых шесть лет. Когда наконец я приехал во Францию, я нашел ее увлеченной художником, который писал ее портрет. Потом у нее родился сын. И долго терзал я себя сомненьем, кто его истинный отец.

Брат . И где же теперь господин портретист?

Чужестранец . Его уже нет. Он скоро умер.

Брат . Скажите, когда его не стало, почувствовали вы облегченье?

Чужестранец . Вы удивитесь, скорее – грусть. Конечно, то было тяжкое время, и все же я жил тогда полной жизнью.

Брат . Именно так! Именно так! Я лишь сегодня сказал сестре, что ревность – благородное чувство.

Чужестранец . Возможно. Однако был еще доктор. К слову сказать, ваш соотечественник. И мне еще раз пришлось отведать этого благородного зелья.

Брат . Ваша избранница столь хороша?

Чужестранец . Не знаю. Она худа и смугла. Кто-то сказал о ней: сажа да кости. Но для меня она сокрушительна. Как видите, я не столь опасен.

Брат . Любящий не бывает опасен. Опасным может быть лишь любимый. Впрочем, я совершенно уверен, что вы им были, и не однажды. А в этом случае вам досталась нежданная, непривычная роль.

Чужестранец . «В этом случае»? Благодарю покорно. Этот случай и есть вся моя жизнь.

Брат . Решительно убежден – не вся. И все-таки хотел бы понять причину подобного постоянства.

Чужестранец . И я бы хотел. В любви много мистики. Быть может, в глазах любимой женщины есть нечто сверхчувственное. Бог весть. Перо свое я посвятил русским девушкам, а насмерть полюбил – иноземку.

Брат . Мистика? Увертка, уловка! Стоит ощутить свою слабость, и сразу же является мистика. Будьте честны с самим собой. Любовь – неизменно капитуляция. Вы полюбили? Вы подчинились.

Чужестранец . Но разве же нет взаимной любви?

Брат . А разве палач не любит жертвы? Меж ними всегда возникает связь.

Чужестранец . Вот вам вполне мистический взгляд.

Брат . Софизмы, сударь, одни софизмы. Поверьте, все имеет начало. Есть некое давнее обстоятельство, возможно, стечение обстоятельств, когда-то побудившее вас искать этой встречи, этого рабства. Вас, почитателя смирных барышень! Скажите, случился ли в вашей молодости друг или недруг – это неважно, – который вызывал вашу зависть?

Чужестранец . Бог уберег от подобной пытки. Я никому никогда не завидовал.

Брат . Допустим. Вы слишком горды для этого. Ну что же, определим иначе. Не зависть, а восхищение с болью. Хотелось походить на кого-то, но это было недостижимо.

Чужестранец . В молодости? Да нет, пожалуй. В отрочестве. На моего отца.

Брат . Вот как? Неожиданный выбор. Обычно к родителям мы лишь снисходим.

Чужестранец . Ах, сударь, не тот это был человек, на коего можно взглянуть сверху вниз. Загадочен, холоден и прекрасен. Право, в нем было нечто магическое. И властное.

Брат . Продолжайте, я слушаю.

Чужестранец . Я был влюблен безнадежно в девушку несколькими годами старше. И вот случайно я стал свидетелем, как он ударил ее хлыстом.

Брат . Остановитесь. Вы – все придумали. Но все равно это восхитительно.

Чужестранец . Нет, друг мой, это нельзя придумать.

Брат . Во всяком случае, вот ответ! Вы с детства были обречены сопоставлять себя с вашим идолом. И вы ощущали себя в ловушке. Стать как отец вы не могли, а быть собою вы не хотели. Лишь дама, которой вы ныне служите, впервые позволила вам совместить и подчиненье и обладанье. А в благодарность вы ей верны.

Чужестранец . Что ж… Откровенность за откровенность.

Брат . Но эта история с хлыстом… Вы записали ее?

Чужестранец . Разумеется.

Брат . Поистине кто-то нас с вами проклял. Там, где другие живут, мы пишем.

Чужестранец . Возможно, это не худший выход. Когда я пишу, я независим. Россия строга – пой, как ей хочется! Но я не всегда ей могу отозваться.

Брат . Хоть здесь тверды. Вы слишком учтивы для этой вашей медвежьей стати. Бархат не к лицу великану. Даме из Франции вы уступили, смирные барышни столь нежны, что ваше отменное воспитание не разрешает вам быть с ними грубым. Хотя ваш родитель вам и открыл, что это серьезная ваша ошибка. Но вы не пойдете против натуры, а сила должна найти исход. Стало быть, остаются плебейки.

Чужестранец . Однако…

Брат . Вы не решитесь солгать мне, что я ошибся, – не зря же, сударь, вы заподозрили меня в том, что я, как и вы, отвожу с ними душу. Румяные, крепкие, аппетитные! И все мечтают вам угодить! Признайтесь, много у вас бастардов?

Чужестранец . Одна только дочь.

Брат . О, вы осмотрительны! Неважно. Я все равно угадал. У вас демократический вкус.

Чужестранец . И демократические ляжки. Так мне сказал один писатель.

Брат . Он прав. И ляжки, и ваши ладони, громадные, точно две лопаты, и ваши плечи, и грудь, и спина – все ваши стати красноречивы. Очень возможно, что все эти пташки любят вас не из одной корысти.

Чужестранец . Сударь, почему бы и нет? Поверьте, это славные женщины. Разве вы сами не демократ? Мне кажется, да нет, я уверен – вы не должны любить сословность.

Брат . Об этом вздоре я и не думаю, но быть демократом я не могу. Я не умею быть частью целого, я сам являю некую цельность. Кроме того, демократ обязан без устали льстить слепому чудовищу, которое вы зовете народом, а я бы назвал необъемной толпой. Толпа обожает комплименты, и потому любой мошенник, который смекнет похвалить эту дуру за светлый ум, воспеть эту девку за чистоту, найти в этой стерве вечные залежи добра, ей будет милее и желанней всех Сократов, всех Катонов и Брутов. Увольте, это не для меня. Я уж не говорю о том, что демократия и красота решительно исключают друг друга. Само собой, я никак не касаюсь ваших народолюбивых утех.

Чужестранец . Спасибо вам. Очень великодушно.

Брат . Но ваш отец… Вот кто мне по сердцу. Хлыстом! Вот – настоящий мужчина! Совсем, как тот…

Чужестранец . О ком вы?

Брат . О нем. О том, кто встал между мною и ею. О гении.

Чужестранец . О вашем злом гении?

Брат . Нет. Я сказал то, что сказал. Гений не может быть злым или добрым. Гений выше добра и зла. И больше ни слова о морали. Не нужно пуританских стенаний.

Чужестранец . Кто он? Я спрашиваю не об имени.

Брат . Я понимаю. Он – музыкант. Первый на этой земле. Нет… мало! Лучше сказать, он – отец музыки. Бесспорно, она от него рождается. А кто ж ваша смуглая госпожа? Я также не спрашиваю об имени.

Чужестранец . Она скорее всего – дочь музыки. Бесспорно, из нее родилась. Голос ее уже есть мелодия.

Брат . Певица.

Чужестранец . И – первая на земле. Странно, меж нами не много сходного, однако же наши судьбы мечены едва ли не одною печатью.

Брат . Вы – о музыке? Не вижу тут странного. Мы с вами оба – люди печали, а дух музыки – это дух трагедии.

Чужестранец . И лишь одним остается утешиться: трагедия выше добра и зла.

Брат . О да, оттого она – область гения. Сударь, я не мишень для иронии. Любая стрела пролетит, не задев.

Чужестранец . Тем лучше! Я не хотел вас обидеть, но все-таки мне трудно понять, что вы имеете против морали?

Брат . Все, сударь, решительно все! Не выношу этой постной дамы. Стоит внимательней приглядеться к ее добродетельной физиономии, и вы поймете ее убожество. Она лицемерит, она юродствует, она воняет фальшью и ложью. Вяжет энергию, тушит пламя, опутывает меня обязательствами. Но я ей ровно ничем не обязан. Если я должен держать ответ, то только перед жизнью и мыслью. А их-то она как раз и страшится. Поэтому всегда и старается втиснуть в себя и жизнь и мысль. Да, сударь, мораль – это страх. А что на свете подлее страха?

Чужестранец . И что – естественней?

Брат . Сударь, сударь! При вашей-то богатырской комплекции! Пугливый колосс… Вам нравится злить меня. Но нынче я благодушно настроен. Вернее сказать, – меланхолически. Впрочем, это одно и то же. Просто я ненавижу страх. Однажды он лишил меня друга.

Чужестранец . Стало быть, вы верите в дружбу?

Брат . Верил, верил, что было, то было. Тем более, дружба вполне возможна, если ваш друг от вас далеко. Пишите ему свои послания, записочки величиной с ладонь или исповеди размером с тетрадь. Творите эпистолярный роман, но не пускайте его к себе – ни в ваш дом, ни, тем более, в ваше сердце. Если он обладает волей, он попытается вас подчинить, а если он слаб и беззащитен, он станет докучать своей преданностью и требовать за нее награды. И так и этак – прощай, свобода.

Чужестранец . Свобода? Да разве ж она бывает? Средь наших утешительных мифов свобода стоит на первом месте.

Брат . Миф действеннее расхожих истин, следовательно, в нем больше истинного. Он требует к себе уважения и уж тем более – от писателя. Цель творчества – создание мифа. Нет, сударь, свобода вполне возможна, опять же, если у вас нет страха. И прежде всего – перед собственной личностью. Свобода и страх несовместимы. Мой друг постыдно бежал в монастырь и скрылся за этими мрачными стенами. Не по зову внезапного благочестия. От ужаса, который сломил его. И мне – ни слова об этом замысле. Боялся, что я его разгадаю. Что я сумею ему доказать, что это не взлет к небесам, а падение. В те дни я испытывал боль и злость. Ведь если я не имею Бога, то должен иметь хотя бы друга. Но эта обида была моей слабостью, – как видите, я ее подавил.

Чужестранец . И вы живете без Бога и друга?

Брат . Да, сударь, без друга и Бога. Скажу вам по секрету: Бог умер. И если вы даже казните гонца за скверную весть, Бог не воскреснет.

Чужестранец . Действительно, печальная новость. И кто же тогда займет его место? Навряд ли оно останется пусто.

Брат . Ну что же – превосходный вопрос.

Чужестранец . Само собой, дьявол?

Брат . Ни в коем случае. Его и близко нельзя допускать. И серой пахнет, и эти рожки! Как у обманутого супруга. Но главное – бесконечно вульгарен. Претенциозная самонадеянность. Саркастические гримасы. А эти повадки ростовщика! Отдайте этому Шейлоку душу, поставьте свою подпись на векселе, а он вам дарует вечную молодость. Каков прохвост? Какова коммерция?! Взять меня с моим сокровенным, с тем, что меня отличает от всех, и дать взамен этот жалкий сезон. Я-то знаю эту дрянную пору – сплошные терзания, ночи тоски. Надо было быть вашим Гёте с его паническим страхом старости, чтобы воспеть столь пошлую сделку. Нечего сказать, олимпиец! Не мог допустить, чтобы юная курочка, увидев седины, такие как ваши, отвергла бы его домогательства. Недаром в этом единоборстве победа Бога притянута за уши, я бы сказал, – она формальна. Какой-то голос доносится сверху: «Спасена!» Не унывай, Маргарита! В борьбе за женщину Бог одолел. В театре особенно очевидна незначительность такого финала. Кому поручат сказать эту реплику? Самому маленькому актеру, которого держат в труппе из милости. Заставят беднягу забраться на хоры и крикнуть оттуда свое словечко. Не правда ли, завидная роль? Но вашему Гёте меня не надуть. Весь его поэтический порох был потрачен на Мефистофеля. Тайная симпатия, сударь! Тайная родственность, вы не находите? Быть может, и не такая уж тайная. Что он сказал, когда сын его умер? «Вперед, сквозь могилы!» Очень по-божески! Нет, будем искренни – очень по-гётевски! В этих словах сатанинский азарт.

Чужестранец . Кто же тогда спасет человека? Бог умер, Мефистофель вульгарен.

Брат . Прошу извинить, если я задену вашу славянскую религиозность. А почему бы эту обязанность человеку не возложить на себя?

Чужестранец . Быть может, оттого, что тогда он перестанет быть человеком. Такое ведь было.

Брат . Ну да, он вознесся. Не стоит спорить о бедном Христе. Если что-то и плодоносно в еврействе, то прежде всего способность к сомнению, а от нее-то он и отрекся. Я убежден, что его угнетало его семитское окружение. Вы не задумывались над тем, что проповедь любви и смирения сама по себе была протестом? Всепрощение, в сущности, всепрощание со всей его еврейской родней, с ее нетерпимостью и неуемностью.

Чужестранец . Признаться, происхождение Христа меня не особенно занимало. Меня убеждало его бессмертие.

Брат . Вы верите в бессмертие духа? В бессмертие фикции?

Чужестранец . Даже больше, нежели – в бессмертие мысли.

Брат . И это – писатель?! Стыдитесь, сударь. Вы только что совершили предательство.

Чужестранец . О, нет. Но я знаю: Бог старше мысли.

Брат . А мысль о Боге – старше Бога.

Чужестранец . Какое пленительное кощунство!

Брат . Прошу вас, не хвалите меня. Такая похвала унижает.

Чужестранец . Отнюдь. Мне нравится ваша дерзость.

Брат . Весьма обязан. Тут нет игры. Серьезная мысль всегда есть дерзость. Мысль умеренная, рекомендованная, перелицованная портняжкой, держащая фрунт, с руками по швам, подобная мысль недостойна, чтобы ее называли мыслью. Она – лишь служанка, и место ее никак не в голове, но в прихожей. Нет, подлинная зарница опасна. Вы помните, как молодой человек похитил пламя у громовержца. Он был чрезвычайно жестоко наказан. Как полагаете – почему?

Чужестранец . За дерзость.

Брат . На этот раз вы правы. Свирепый Бог был придуман Эсхилом, но пламя, которое было мыслью, до сей поры освещает ночь. К тому же сама чрезмерность кары уже подтверждает такую версию. Только за мысль казнят так люто. Вот вам и утешительный миф!

Чужестранец . Однако, дружочек, живые мифы бывают и похлеще придуманных.

Брат . Нет, сударь. Люди постыдно слабы. Лучшим дано сотворить легенду – не больше. Жить так, чтобы ею стать, им – не по силам.

Чужестранец . Не торопитесь. Вы сами можете оказаться таким живописным персонажем.

Брат . Вы все-таки надо мной смеетесь.

Чужестранец . Нисколько. Почему бы и нет? Хоть вы и не признаете Бога, но он одарил вас своею искрой. Вы непокорны, честолюбивы, кроме того, из тех задир, кто вечно воюет с самим собой. Вы ведь застенчивы, а между тем делаете впечатление сильного, уверенного в себе человека. А это действует магнетически – особенно на молодых людей. Словом, по моему разумению, вы обладаете всеми свойствами, чтоб стать однажды героем мифа. Хотя бы в пределах университета.

Брат . Нет, сударь, меня не канонизируют. Герои – святые, а я – сатир.

Чужестранец . И это способствует популярности. А впрочем, бойтесь учеников. Одни – расчетливы и хитры, берут у вас лишь то, что им нужно для прочной осязательной выгоды. Другие истовы – эти опасны. Ваше дитя на ваших глазах вдруг превращается в карикатуру.

Брат . Я не имею учеников.

Чужестранец . Но вы ведь хотели бы их иметь. Сознайтесь. Вам не идет лукавство. Тем более что ваше учительство – это еще и счет ваш к жизни. Ты обошлась со мной непочтительно, стало быть, надо тебя изменить. А кто это сделает? Только апостолы. Готов держать любое пари, что лекции ваши становятся книгами. Ваш Прометеев огонечек не может не требовать типографии.

Брат . К несчастью для моего издателя. Он стонет, что я пущу его по миру.

Чужестранец . Но тем не менее – издает.

Брат . Он все еще продолжает надеяться, что если я не дождусь восторгов, то удостоюсь хотя бы брани. Глядишь, и вернутся к нему его таллеры. Бедняга! Решительно никому нет дела до того, что я думаю. Меня хотят уморить молчанием.

Чужестранец . Неужто же могут в том преуспеть?

Брат . Нет. Я уж вам сказал: ни-ког-да. Я выдержу стужу одиночества. Теперь я знаю, как оно греет.

Чужестранец . И это не вымысел?

Брат . Это правда.

Чужестранец . Ах, друг мой, я завидую вам. Не морщитесь, я совсем не шучу, не льщу, не хочу отделаться фразой. Я фразистых людей не терплю. Нет, я действительно в первый раз отчаянно позавидовал ближнему. Вы можете остаться один, и больше того, вы ощущаете тайный жар пустого пространства, а я в нем медленно замерзаю. Я потому и боюсь своих лет, что не умею жить в пустоте. А годы для писателя – смерть. Как бы себя я ни утешал, все же тружусь я для злобы дня, это обязанность беллетриста, нюх у него должен быть, как у гончей. Я хуже стал чувствовать запах времени. И это – беда, дружочек, беда. Я равнодушен к своим ровесникам, они мне кажутся окаменевшими, меж тем для нового поколения, как выяснилось, я ретроград.

Брат . Поэтому, по вашему мнению, не может быть верных учеников?

Чужестранец . Уж я-то знаю, что говорю. Вас не услышали? Вас не видят? Не удосужились даже выбранить? Вот перед вами человек, которого вся молодая Русь сегодня поносит с тою же страстью, с которой некогда возносила. Все улетучивается, как дым. Вы желаете остаться собою, вы усматриваете в таком постоянстве свое достоинство? Заблужденье! Кому нужна неизменность ваша, если меняется все кругом? Один наш поэт уверял читателей, что их озлобление его тешит и даже вдохновляет… не знаю! Меня возжигали иные музы. Вы давеча порицали Гёте за страх постареть, а мне он понятен – скучно писать, когда не влюблен.

Брат . Да разве ж вы стары? Вам нет шестидесяти.

Чужестранец . Три года до этого рубежа.

Брат . К тому же вы только что рассказали о вашей неугасшей любви.

Чужестранец . Да, разумеется, всё со мной. Чрез несколько дней я еду во Францию. В июле – день рождения Дамы, и рыцарь ее должен быть рядом. В том самом загородном поместье, где некогда он был осчастливлен. Но эта любовь… с одной стороны… некая пьеса, мы в ней – артисты, с другой же – она обиход моей жизни, она – будто часть ее распорядка. А нужен… ожог. Сладкий ожог. Ты и боишься его и хочешь. Знаешь, что будет больно, а ждешь. И без него, что ни пишешь, – все тускло.

Брат . Нет, сударь, не могу согласиться, – если писателю есть что сказать, он это скажет, чего бы ни стоило. Даже – без поощрения женщины. Даже – представьте! – без женской ласки. А нечего выплеснуть – пусть он ждет, пока колодец не будет полон.

Чужестранец . Ах, да какой вы! Ведь счастья хочется. А счастлив я, только когда мне пишется. Впрочем, возможно, что все это – вздор. Я ведь лентяй. А вот поди ж ты… Дурацкое счастье – марать бумагу! Дается тебе за то, что урод – не можешь быть счастлив от истинной жизни, от каждого дня и каждого часа. Все то, чего ты от них не взял, ты рвешься извлечь из себя самого, из кожи, из крови, из естества. И мало-помалу вот эта растрата становится всем – и подлинной жизнью, и пыткой, и радостью, и спасением. Придет беда, ты ее записываешь и думаешь, что тем с нею справился. Придет сомнение – вновь запишешь, и кажется, что нашел ответ. Теряешь близкого человека и снова – порочное существо! – скорее к столу! И уже – полегчало.

Брат . И вы еще говорили о Боге! И вы еще оскорбились за Гёте. Но я не возвел на него напраслины. Он занимался литературой. И этим все сказано. Где тут божеское? Вы каждое утро садитесь за стол, чтобы вывернуть себя наизнанку, и то, что, согласно вашей же вере, принадлежит исповедальне, делаете достоянием ярмарки. Но если бы вы собой ограничились! Для вас нет святости чьей-то тайны. Вы соглядатайствуете, подслушиваете, вы разглашаете все секреты. Засматриваете в души и спальни. Оповещаете громогласно о том, как безумствуют от любви, о том, как погибают от старости, как взнуздывают душу и плоть. Не возражайте, я сам литератор. Творчество богохульно, сударь. Ведь нам с вами мало, что есть Творец, всезиждущий и давший нам заповеди. Мы пишем, мечтая, что наши листы однажды превратятся в скрижали.

Чужестранец . Я отродясь на то не замахивался.

Брат . Зачем тогда вы взяли перо? Нет, сударь, на сей раз я вам не верю. Кто взял перо, тот хочет быть Богом. Разве ж для вас осталось таинством таинство смерти? Уверен, что нет! Вы и с него срывали покровы – сознайтесь. Это ли не святотатство?

Чужестранец . Вы что же, и в самом деле так думаете?

Брат . Нет, сударь, но так должны думать вы.

Чужестранец . Чем же я виноват, если в жизни самое интересное – смерть?

Брат . Ну вот! Так вы это понимаете?

Чужестранец . Должно быть, ужасное завораживает.

Брат . Ошибка, сударь. В ней нет ужасного. Ужасным может быть лишь бессмертие, которое вам обещает Бог.

Чужестранец . И смерть нисколько вас не страшит?

Брат . Меня устрашила бы вечная жизнь. Какой бы гримасой она была! Лишь смерть сообщает жизни смысл. Лишь смерть спасает ее от пошлости, и – больше того – придает величие самой заурядной и жалкой. Взгляните на лицо мертвеца.

Чужестранец . Однако ж представьте себе и вы, как в этом потоке времен и пространств перемещается сгусток тверди с живыми пупырышками на ней. Стоит подумать, и вас охватывает чувство униженности, дальше – жалость, а там – и вовсе недоумение. Каждый сойдет с лица земли в одну минуту, так неужели именно то, что он сойдет, и придает пупырышку смысл?

Брат . Не бойтесь, сударь, я вас утешу. Вы не исчезнете навсегда.

Чужестранец . И это мне говорите вы?

Брат . Я говорю это раньше, чем следует. Великая мысль должна созреть – сейчас я ее опережаю, и это против всех моих правил. Но слишком хочется вас ободрить. Все мы уйдем в одну минуту, но эта минута непреходяща. Она неминуемо повторится. Она вернется, и не однажды. И этот возврат означает слияние – существующего и будущего.

Чужестранец . Но это ж другая вечная жизнь!

Брат . Нет, сударь, это новая жизнь. И лишь потому у нас есть надежда. Я это понял, и я покоен.

Чужестранец . И вас не тревожит, что ждет вас завтра?

Брат . Нет, потому что мой день – послезавтрашний. Сегодня же – ничего, кроме долга перед несколькими догадками. Всякую мысль должно выпотрошить, и всякую мысль должно пройти. Не оставить в ней ни одного закоулка. Не обойти ни одной занозы. Я должен их выпрямить и обтесать. Это тяжелая работа. И требует не моего здоровья.