Белый отель Томас Дональд
от автора
Углубляясь в ландшафты истерии – которая является «территорией» этого романа, – нельзя не повстречаться с величественной фигурой Зигмунда Фрейда. По существу, Фрейд выступает одним из действующих лиц как открыватель великого и прекрасного современного мифа – психоанализа. Под мифом я разумею поэтическое, драматическое выражение тайной истины; подчеркиваю это, ибо не имею намерений оспаривать научную ценность психоанализа.
Роль, исполняемая Фрейдом в этом повествовании, целиком вымышлена. Тем не менее в жизни моего воображаемого Фрейда есть параллели с общеизвестными событиями из жизни настоящего Фрейда, и я passim1 цитировал его работы и письма.
Письма «Пролога» и все отрывки, относящиеся к психоанализу (включая часть 3, представляющую собой историю болезни, литературно обработанную Фрейдом), не имеют фактической основы. Читатели, не знакомые с подлинными историями болезней, – которые, помимо всего прочего, являются мастерски написанными литературными произведениями, – могут обратиться к сочинениям самого Фрейда.
Считаю своим долгом выразить благодарность за использование в части V материалов из книги Анатолия Кузнецова «Бабий Яр» (New York: Dell Publishers, 1967; London: Jonathan Cape, 1970), в частности свидетельства Дины Проничевой.
Д. М. Т.
белый отель
Сердце вскормлено хлебом фантазий,
И жестокость отныне в крови;
Вкус насилья, вражды, безобразий
Притягательней пресной любви...
У. Б. Йейтс. Размышления во время гражданской войны
пролог
США
Массачусетс,
Вустер,
Отель Стендиш.
8 сентября 1909 г.
Дорогая Гизела,-
Самый горячий, самый трепетный и страстный поцелуй шлю тебе я – из Нового Света! Из-за разъездов, приемов, лекций, почестей (оказываемых, естественно, главным образом Фрейду и, в меньшей степени, Юнгу) времени нет даже на то, чтобы высморкаться, и голова у меня идет кругом. Но уже яснее ясного, что Америка жаждет принять наше движение. Брилл и Холл – отличные парни, а в Университете Кларка все просто подавляют нас добротой и лестными словами. Фрейд даже меня поразил своим великолепным искусством – он прочел пять лекций безо всяких записей, обдумав их во время нашей получасовой прогулки. Вряд ли надо добавлять, насколько глубокое впечатление он произвел. Юнг тоже прочел две прекрасные лекции – о своей собственной работе, без единого упоминания имени Фрейда. Хотя мы втроем, в общем-то, неплохо ладим между собой, иногда, при неблагоприятных обстоятельствах (в числе которых могу назвать и приступы поноса в Нью-Йорке!..), в отношениях между Юнгом и Фрейдом чувствуется некоторое напряжение. Я расскажу об этом подробнее чуть погодя.
Но ты, наверное, хочешь услышать о самом путешествии. Это было великолепно, но мы почти ничего не видели. Сразу же опустился густой летний туман. Правда, он тоже произвел впечатление, особенно на Юнга, которого захватила идея о «допотопном монстре», неуклюже бредущем в потемках к своей цели, и ощущение, будто мы оказались в доисторическом прошлом. Фрейд подтрунивал над ним – дескать, он христианин, а потому склонен к мистике (участь, которой, по его мнению, избежали евреи), но признал, что и сам чувствует нечто подобное, глядя в пустой иллюминатор и слушая то, что он назвал «брачным зовом корабельных сирен». Тем более впечатляющим и невероятным оказался Нью-Йорк, возникший из этой темноты. Нас встретил Брилл; он показал нам кучу интересных вещей, но мне ничто так не понравилось, как движущиеся картинки, «кино». Несмотря на рези в желудке, я нашел его весьма занимательным; в основном показывали комичных полицейских, преследующих еще более комичных злодеев. Не бог весть какой сюжет, но люди действительно движутся как живые. Фрейд, я думаю, был не очень-то впечатлен!
Да, должен рассказать тебе о довольно необычном происшествии в Бремене накануне нашего отъезда. Мы от души радовались тому, что нам удалось встретиться, и, естественно, все были взволнованы предстоящими приключениями. Фрейд давал обед в роскошном отеле, и мы убедили Юнга оставить свою обычную воздержанность и выпить с нами вина. Возможно, из-за того, что не привык к выпивке, он сделался неожиданно разговорчивым и воодушевленным. Завел речь о каких-то «останках в торфяных болотах», вроде бы найденных в Северной Германии. Говорят, что это тела доисторических людей, мумифицированные из-за того, что в болотной воде содержалась гуминовая кислота. Похоже, что люди утонули в этих болотах или были там похоронены. Что ж, это было довольно-таки интересно или было бы таковым, не повторяй Юнг этого снова и снова. В конце концов Фрейд, взорвавшись, несколько раз спросил: «Почему тебя так занимают эти трупы?» Но Юнг был по-прежнему полностью захвачен своим рассказом, и Фрейд соскользнул со стула, упав в обморок.
Бедняга Юнг был очень расстроен таким оборотом дел – да и я тоже – и не мог понять, что он сделал не так. Придя в себя, Фрейд обвинил его в попытке вывести его из равновесия. Юнг, конечно, категорически это отрицал. Они в самом деле добрый, славный товарищ, намного приятнее, чем можно ожидать при виде его короткой стрижки и очков в золотой оправе.
Другая размолвка случилась на корабле. Мы развлекались (во время тумана!) толкованием своих снов. Юнг очень заинтересовался сном Фрейда, в котором его свояченице (Минне) приходилось, как крестьянке при сборе урожая, скирдовать пшеницу, а его жена смотрела на это сложа руки. Юнг довольно бестактно требовал дальнейшей информации. Он дал понять, что связывает сон с теплыми чувствами, которые Фрейд испытывает по отношению к младшей сестре своей жены. Меня неприятно удивило то, что он так осведомлен о семейных делах Фрейда. Фрейд, естественно, был выбит из колеи и заявил, что не хочет, как он выразился, «рисковать авторитетом», вынося на обсуждение что-то еще более личное. Юнг сказал мне позже, что именно в тот момент Фрейд потерял свой авторитет, по крайней мере, для него.
Думаю, мне все-таки удалось сгладить неловкость, и сейчас они снова в хороших отношениях. Но какое-то время я чувствовал себя судьей на ринге! Между ними все очень непросто, но, прошу тебя, держи это в тайне.
Мой собственный сон (единственный, который я запомнил) был о каком-то обыденном детском разочаровании. Фрейд, конечно, с легкостью угадал, что сон связан с тобой, дорогая. Он понял самую суть: я боюсь, что твое решение не разводиться с мужем, пока твои дочери не выйдут замуж, самообман с твоей стороны, – ты просто не хочешь закреплять наши долгие отношения такими прочными узами, как узы брака. Что ж, ты знаешь о моих опасениях, и ты сделала все возможное, чтобы их развеять; но, как видишь, я не смог избежать сновидений об этом во время нашей разлуки (а может быть, это угнетаюшр действовал морской туман). Фрейд, как всегда, сильно помог мне. Скажи Эльме, что он был тронут ее добрыми пожеланиями и до глубины души рад тому, что она находит его анализ таким полезным. Он также передает свое расположение тебе – он добродушно заметил, что если мать может сравниться с дочерью очарованием и умом (я заверил его, что это так), то мне можно позавидовать.. Ну, это-то я знаю! Обними и поцелуй за меня Эльму и передай поклон мужу.
На следующей неделе мы собираемся поехать к Ниагарскому водопаду (Фрейд считает это главным событием всей поездки), а потом, менее чем через две недели, отправимся в путь на «Кайзере Вильгельме». Может случиться так, что я окажусь в Будапеште раньше, чем письмо; не могу передать, как я жажду заключить тебя в объятия. Пока же целую тебя (и, о Боже! много хуже! много лучше!) в своих мечтах.
Всегда твой,
Шандор Ференци.
Вена,
Берггассе, 19
9 февраля 1920 г.
Дорогой Ференци,
Спасибо тебе за сочувственное письмо. Даже не знаю, что еще сказать. Годами я готовился к потере сыновей; теперь пришел черед дочери. Поскольку я совершенно не религиозен, мне некого винить и некуда обратиться с жалобой. «Неизменный круг обязанностей солдата» и «сладкая привычка к существованию» обеспечат то, что все будет идти, как и прежде. Слепая необходимость, немое подчинение. Глубоко внутри я могу проследить чувство тяжелой нарциссической обиды, от которой невозможно избавиться. Жена и Аннерль ужасно потрясены, и это более человеческая реакция.
Не беспокойся обо мне. Я все тот же, только чуть больше устал. La Se'ance continue2. Сегодня мне дольше, чем я могу себе позволить, пришлось пробыть в венской городской больнице – в качестве члена комиссии, расследующей заявления о неправильном лечении военных неврозов. Сильнее, чем когда-либо, меня поражает, как можно думать, что лечение электрическим током так называемых симулянтов превратит их в героев. Вернувшись на поле боя, они неизбежно перестанут бояться тока перед лицом более непосредственной опасности; поэтому их подвергнут еще более суровому электрошоку – и так до бесконечности. Я склонен усомниться в вине Вагнера-Йорегга, но не поручусь за весь его персонал. Никогда не отрицалось, что в немецких госпиталях бывали случаи смерти во время лечения, а также самоубийства. Еще рано говорить, идет ли венская клиника характерным немецким путем безжалостного достижения цели. К концу месяца мне придется подать на рассмотрение меморандум.
Я снова с увлечением занялся своим эссе «По ту сторону принципа удовольствия», с которым так долго мешкаю; причем крепнет убеждение, что я на правильном пути в определении инстинкта смерти как по-своему настолько же сильного (хотя и более скрытого), как либидо. Одна из моих пациенток, молодая женщина, страдающая сильнейшей истерией, только что «дала жизнь» некоторым записям, которые, кажется, подтверждают мою теорию: неистовые сексуальные фантазии сочетаются с крайне болезненной впечатлительностью. Как будто Венера, взглянув в зеркало, увидала Медузу Горгону. Возможно, мы исследуем сексуальные импульсы чересчур односторонне, напоминая тем самым моряка, чей взгляд так прикован к свету маяка, что он разбивается о скалы в окрестной тьме.
Может быть, по какому-нибудь аспекту этой темы я напишу статью, чтобы в сентябре представить на конгрессе. Уверен, воссоединение взбодрит нас всех после этих ужасных, гнетущих лет. Я слышал, Абрахам собирается сделать доклад по комплексу женской кастрации. Твои предложения по развитию активной терапии в психоанализе, по-моему, в качестве предмета обсуждения просто превосходны. Я по-прежнему уверен, что «можно достичь намного большего эффекта в лечении больных, если относиться к ним с любовью, которой они жаждали, будучи детьми», но с интересом выслушаю и твои доводы.
Жена вместе со мной благодарит тебя за доброту.
Твой Фрейд.
Вена,
Берггассе, 19.
4 марта 1920 г.
Дорогой Сакс,
Хотя коллеги в Швейцарии и будут по тебе скучать, я думаю, ты абсолютно прав, перебравшись в Берлин.
У меня нет сомнений в том, что именно Берлин через несколько лет станет центром нашего движения. Твой ум, неиссякаемый оптимизм, сердечность и широта взглядов делают тебя идеальным человеком, способным взять на себя подготовку будущих психоаналитиков, хотя ты и беспокоишься по поводу недостаточного опыта клинической работы. Я очень верю в тебя.
Беру на себя смелость послать тебе в качестве «прощального подарка» – хотя, надеюсь, разлука не будет долгой – несколько необычный «дневник», которому, после лечения на водах в Гастайне, «дала жизнь» одна из моих пациенток, молодая женщина с самой приличной репутацией. Она уехала из Вены худой, вернулась пополневшей и сразу передала мне свои записи. Подлинный pseudocyesis! Она отдыхала в обществе своей тети, и вряд ли нужно добавлять, что ей никогда не доводилось видеть моих сыновей, хотя, возможно, я упоминал, что Мартин был военнопленным. Не буду надоедать тебе подробностями ее истории болезни; но если что-то затронет в тебе художника, то буду благодарен тебе за комментарии. Молодая женщина прервала многообещающую музыкальную карьеру и действительно написала эти «стихи» между нотных строк «Дон Жуана»... Отправляю тебе копию всей рукописи (оригинал записан в ученической тетради), которую она с удовольствием для меня сделала. Эта копия, если можно так выразиться, всего лишь послед, и возвращать ее необязательно.
Если сможешь не обращать внимания на грубые выражения3, которые болезнь исторгла из этой девушки, в нормальном состоянии застенчивой и очень скромной, то найдешь интересные для себя отрывки. Говорю об этом, зная твой раблезианский темперамент. Не беспокойся, мой друг, это меня не задевает. Мне будет недоставать твоих еврейских шуток – здесь, в Вене, как ты знаешь, все ужасно серьезны.
Если не удастся раньше, то в сентябре надеюсь увидеть тебя в Гааге. Мрахам обещает статью по комплексу женской кастрации. Скальпель, которым он будет пользоваться, наверняка окажется очень тупым. Но все же он человек здравомыслящий и достойный. Ференци попытается обосновать свой вновь обретенный энтузиазм по поводу лечения больных хорошим отношением.
Без «воскресного ребенка» наш дом все еще кажется опустевшим, хотя мы и редко ее видели после замужества. Ну да хватит об этом.
С сердечными пожеланиями,
твой Фрейд.
Берлинская поликлиника
14 марта 1920 г,
Дорогой, многоуважаемый профессор!
Простите за открытку: мне показалось, что это соответствует стилю «белого отеля» Вашей юной пациентки. От души благодарю Вас за этот подарок. С его помощью время в поезде (весьма подходящая обстановка!) прошло быстро и интересно. Что касается моих мыслей по поводу ее произведения, то, боюсь, они элементарны: ее фантазия поразила меня так же, как Рай до грехопадения – не потому, что там не было любви и смерти, а потому, что не было времени, в котором они могли бы обрести смысл. Новая клиника великолепна; конечно, она, увы, не стоит на молочных реках с кисельными берегами, как белый отель, но надеюсь, окажется значительно долговечнее! Как только соберусь с мыслями, напишу письмо.
Сердечно Ваш,
Сакс
Вена,
Берггассе, 19.
18 мая 1931 г.
Серкретарю Комитета
по столетнему юбилею
со дня смерти Гёте
Городской совет,
Френкфурт
Уважаемый господин Кун,
Простите, что задержался с ответом на Ваше любезное письмо. Однако я, насколько это позволяло состояние моего здоровья, не сидел тем временем без дела, и статья готова. Моя бывшая пациентка не возражает против публикации своих сочинений вместе со статьей, и я их прилагаю. Надеюсь, Вас не смутят непристойные выражения, разбросанные в ее слабых стихах, равно как менее вызывающие, но все-таки порнографические материалы в прозаическом толковании ее фантазий. Нужно иметь в виду, что а) их автор страдал сильной сексуальной истерией и б) эти сочинения относятся к области науки, где всегда принимается и применяется принцип nihil humanum4, и не в последнюю очередь тем поэтом, который советовал своим читателям не бояться и не отворачиваться от того, «что, неведомое людям или ими отвергаемое, бродит ночами по лабиринтам сердца».
Искренне Ваш,
Зигмунд Фрейд
ЧАСТЬ 1
дон жуан
1
- Мне снилась буря: рушились стволы
- деревьев, из ненастной сизой мглы
- безлюдный берег выпростался вдруг,
- дрожа от страха, я пыталась люк
- открыть, но не смогла; там был Ваш сын,
- в купе игру затеяли мы с ним,
- в тоннель влетел наш поезд – тьма, хоть глаз
- коли – рука проворно пробралась
- ко мне под платье, между бедер, сил
- дышать не оставалось, пригласил
- Ваш сын меня с собою – он хотел,
- чтоб в белый мы поехали отель,
- что в изумрудном озере в горах
- весь отражен, уже ни стыд, ни страх
- мне не могли, пылающей, помочь
- подол мой опустить, отбросить прочь
- его ладонь – и палец, два, и три
- протиснулись в меня, дрожа внутри,
- я ноги развела: по ним текло,
- тут проводник протер в купе стекло,
- на миг остолбенев, потом ушел,
- я вся была как пустотелый ствол
- желанья, жажды – до тех самых пор,
- пока мы в вестибюль во весь опор
- не ворвались – консьержка там спала —
- и он, ключи схвативши со стола,
- наверх стремглав не бросился опять,
- меня не прекращая раздевать
- при этом; небо было голубым,
- но к вечеру как будто белый дым
- поверх деревьев стройных закружил —
- то ветер дул с заснеженных вершин,
- с неделю провели мы среди них,
- постель не покидая ни на миг,
- Ваш сын меня почти распотрошил,
- профессор, я разбита, я без сил,
- не знаю, чем усталость эту снять,
- Вы можете помочь или понять?
- Второй наш вечер помнится мне так:
- ярился ветер жесткий, как наждак,
- меж лиственниц, окреп он, чтоб сорвать
- с беседки крышу – пагоде под стать;
- валы вздымались, многим утонуть
- сулила ночь, Ваш сын ласкал мне грудь,
- потом прижался ртом, сосок набух,
- в отеле свет мигнул, потом потух,
- шаги и гомон слышались во мгле,
- казалось, мы на белом корабле
- в открытом море, плеск и беготня
- повсюду раздавались, он меня
- сосал, сосал – я сдерживала крик:
- с такою силой он к соскам приник,
- что оба затвердели; как сквозь сон,
- порой мы различали стекол звон,
- потом в меня он втиснулся опять,
- Вам не понять, профессор, не понять,
- что там, в горах, за звезды, – свет их чист,
- огромные, что твой кленовый лист,
- все падали, все падали они,
- в воде озерной гасли их огни,
- то были Леониды, он сказал,
- мы слышали – на помощь кто-то звал;
- помимо члена, палец был во мне,
- они крест-накрест терлись в глубине,
- звучал то плач, то быстрый шепоток,
- он влез в другой проход, мой ноготок
- у комеля во мне сокрытый член
- ласкал – в меня утоплен, схвачен в плен,
- ему он больше не принадлежал,
- зигзаг слепящей вспышки пробежал
- так быстро, что исчез скорее, чем
- над крышей раскололся гром, затем
- все снова почернело, лишь в воде
- неверный свет струился кое-где,
- в бильярдной был потоп, все сбились с ног,
- боль нарастала, кончить он не мог,
- нам было так чудесно, со стыда
- сгораю я, профессор, но тогда
- мне было не до этого, хотя
- кричала я; примерно час спустя
- услышали мы хлопанье дверьми —
- от озера скорбящими людьми
- вносились трупы, ветер не стихал,
- Ваш сын, заснув, объятий не разжал.
- Однажды – мы стояли у окна —
- спасти решили кошку: чуть видна,
- чернела средь листвы она густой,
- в которой двое суток с ночи той
- с испугу провела; слепую злость
- ее когтей спасателям пришлось
- отведать, в тот же вечер из меня
- кровь заструилась, алым простыня
- окрасилась, я помню, он как раз
- показывал мне снимки – мы о Вас
- беседовали; я спросила: ты
- не возражаешь против красноты? —
- не следует буквально понимать
- слова «не покидали мы кровать», —
- едва коснулась кошка та земли,
- как мы, одевшись, ужинать сошли,
- там были танцы, прямо меж столов,
- пошатывалась я, под мой покров —
- одно лишь платье – воздух проникал,
- а он опять рукой меня ласкал,
- я слабо попыталась оттолкнуть
- его ладонь, но он успел шепнуть:
- я не могу, позволь мне, разреши, —
- танцующие пары от души
- нам улыбались; отодвинув стул,
- он сел и быстро пальцы облизнул,
- я видела, как красная рука
- кромсала мясо, жесткое слегка,
- с едой покончив, мы сбежали вниз,
- под лиственницы, где прохладный бриз
- мне тело овевал и, хоть оркестр
- за стенами не слышен был, окрест
- цыганская мелодия плыла;
- той ночью я едва ли не была
- разорвана; от крови он лютел,
- рой звезд, кружась, над озером летел,
- луну затмил на небе этот рой,
- к нам в окна звезды сыпались порой, —
- одна беседки крышу, что была
- на пагоду похожа, подожгла;
- вершину, что венчал собой ледник,
- высвечивала молния на миг.
2
- Однажды мы оставили постель
- служанкам на весь день, с утра отель
- покинув, чтоб на яхте походить.
- Трехмачтовое судно бороздить
- до сумерек не прекращало гладь
- спокойных вод. Его рука опять
- под пледом до запястья внутрь ушла, —
- ее я, как перчатка, облегла.
- Без облачка был синий небосклон.
- Деревьями отель был поглощен,
- а те сливались с зеленью воды,
- блестевшей наподобие слюды.
- Шептала я: возьми, возьми меня! —
- и не стыжусь теперь, во всем виня
- убийственное солнце. Все равно,
- нам негде было лечь: везде вино
- цедил народ, цыплят глодая, с нас,
- укрытых пледом, не спуская глаз.
- Я вся была как в лихорадке – так
- меня дурманил втиснутый кулак;
- как поршень, он скользил туда-сюда
- за часом час. Их взгляды лишь тогда
- отворотились прочь, когда закат
- окрасил небо, но сильней стократ
- их зарево в отеле отвлекло —
- он вновь был виден, и одно крыло
- пылало; сбившись в кучу и дрожа,
- все в ужасе взирали на пожар.
- Вот тут-то сын Ваш робость поборол,
- поднял и насадил меня на кол,
- стонала я, но крик глушил мой стон:
- за трупом труп срывался из окон.
- Я содрогалась из последних сил,
- покуда он струю не испустил,
- прохладную и нежную. С дерев
- тела свисали. Снова затвердев,
- опять нырнул – и снова стон исторг,
- о, нету слов наш выразить восторг,
- крыло отеля выгорело, в нем
- лишь койки, пощаженные огнем,
- виднелись; как все это началось,
- никто не знал, – быть может, солнца злость
- шальная ворох наших простыней,
- горячих с ночи, обожгла сильней —
- и подпалила; то ли кто из слуг
- курил – его жара сморила вдруг;
- а может, зажигательным стеклом
- подтаявший явился горный склон.
- В ту ночь мне глаз сомкнуть не удалось,
- внутри, казалось, что-то порвалось,
- Ваш нежный сын во мне был напролет
- всю ночь, но без движения, народ
- над мертвыми склонялся за окном,
- не знаю, женский опыт вам знаком
- иль нет, но алой боли пелена
- за часом час все зыбилась, она
- как озеро спокойное была,
- что в берег тихо плещет. Не могла
- заря нас ни разъять, ни усыпить.
- Уснув же наконец, пришлось испить иное:
- мне приснилось, будто я —
- фигура носовая корабля,
- резная «Магдалина». По морям
- носясь, я на себе носила шрам,
- оставленный меч-рыбой, я пила
- крепчайший ветер, плоть моя была
- древесная обточена водой,
- дыханьем льдов, бессчетной чередой
- плавучих лет. Сперва был мягок лед,
- я слышала, как кит с тоской поет,
- свой ус жалея, вшитый в мой корсет, —
- меж ветром и китовым плачем нет
- больших различий; позже лед пошел
- вгрызаться в нас (мы были – ледокол),
- мне грудь стесало напрочь, я была
- покинута, точнее – родила
- древесный эмбрион, он снег и ночь
- сосал, разинув рот, покуда прочь
- его все дальше злобный ветер гнал;
- еще один свирепый снежный шквал
- мне матку вырвал начисто, – вертясь,
- она в пространство белое взвилась.
- С каким же облегченьем ото сна
- я встала поутру, озарена
- горячим солнцем, чей спокойный свет,
- лаская, гладил мебель и паркет!
- Ваш сын неслышно вышел вслед за мной
- и со спины так глубоко проник,
- что в сердце, еще помнившем ледник,
- расцвел цветок, внезапен и багров.
- Не знала я, которым из ходов
- в меня вошел он, но и весь отель,
- и даже горы – все дрожало; щель
- чернела, извиваясь, где одна
- до этого царила белизна.
3
- Сдружились мы со многими, пока
- не ведавшими, как их смерть близка;
- средь них была корсетница – пухла
- и, ремеслу подобно, весела, —
- но ночи мы делили лишь вдвоем.
- Все длился звездный ливень за окном,
- огромных роз тек медленный поток,
- а как-то раз с заката на восток,
- благоухая, роща проплыла
- деревьев апельсиновых; была
- я в трепете и страхе, он притих,
- мы молча проводили взглядом их,
- они, шипя, растаяли в воде,
- как тысячи светильников во тьме.
- Не думайте, что не было у нас
- возможности прислушаться подчас,
- как безгранична в спящем мире тишь,
- друг друга не касаясь, – разве лишь
- он холмик мой ерошил иногда:
- ему напоминал он те года,
- когда, забравшись в папоротник, там
- возился он, играя. По ночам
- немало он рассказывал о Вас —
- и Вы, и мать стояли возле нас.
- Из облаков закат лепил цветы
- невыносимой, странной красоты,
- казалось, будто кружится отель,
- грудь ввинчивалась в сумрак, что густел,
- я вся была в огне, его язык
- ко мне в ложбинку каждую проник,
- а семя оросило мне гортань —
- обильная, изысканная дань,
- что тотчас превратилась в молоко,
- а впрочем, и без этого легко
- оно рождалось где-то в глубине,
- до боли распирая груди мне;
- внизу он осушил бокал вина —
- ведь после страсти жажда так сильна —
- и через стол ко мне нагнулся, я
- лиф платья расстегнула, и струя
- забрызгивала все вокруг, пока
- губами он не обхватил соска,
- другую грудь, что тоже потекла,
- я старичку-священнику дала,
- все постояльцы удивлялись, но
- они нам улыбались все равно,
- как будто ободряя – ведь любовь
- в отеле белом всем доступна вновь;
- в дверь заглянув, шеф-повар просиял,
- поток молочный все не иссякал,
- тогда он подошел, бокал налил,
- под грудью подержав, – и похвалил,
- его в ответ хвалили – мол, еда
- состряпана на славу, как всегда,
- бокалы прибывали, каждый пил,
- шутник какой-то сливок попросил,
- потом и музыканты подошли,
- за окнами, в клубящейся дали,
- гас свет – как будто маслом обнесло
- и рощи, и озерное стекло,
- священник продолжал меня сосать —
- он вспоминал свою больную мать,
- в трущобах умиравшую, – Ваш сын
- другою грудью занят был, с вершин
- сползал туман, под скатертью ладонь
- в дрожащем лоне вновь зажгла огонь.
- Наверх пришлось нам броситься. Он член
- ввел на бегу, и бедра до колен
- мне вмиг горячей влагой залило,
- священник же, ступая тяжело,
- процессию повел на склон холма,
- мы слышали, как пение псалма
- стихало, удаляясь, он мои
- засунул пальцы возле члена, и
- корсетница-пампушечка, наш друг,
- туда же влезла, захватило дух —
- я так была забита, но должна
- признаться, что еще не дополна,
4
- Однажды ясным вечером, когда,
- как простыня, озерная вода
- алела, мы оделись и пошли
- к вершине, пламенеющей вдали,
- тропа была прерывиста, узка,
- петляла меж камней; его рука
- опорой мне служила, но и внутрь
- ныряла то и дело. Отдохнуть
- решили мы меж тисов, что росли
- у церкви; наклоняясь до земли,
- щипал траву привязанный осел;
- когда Ваш сын, скользнув, в меня вошел,
- монахиня с корзиною белья
- явилась и сказала, чтобы я
- напрасно не смущалась: наш ручей
- грехи смывает полностью, – смелей!
- То был ручей, что озеро питал,
- которое жар солнца выпивал,
- чтоб все дождем опять вернулось вниз.
- Ее стирать оставив, взобрались
- мы в царство холодов, где не растет
- ни деревца, где только снег да лед.
- Уже и солнце спряталось, когда,
- впотьмах в обсерваторию войдя,
- мы в телескоп взглянули. Как же он
- был звездам предан, звездами пленен!
- Вы знаете – они ведь у него
- в крови; но только в небе ничего
- не видно было – звезды до одной
- на землю пали снежной пеленой,
- не знала я, что звезды, словно снег,
- к земле и водам устремляют бег,
- чтоб поиметь их; в этот поздний час
- к отелю спуск был гибельным для нас —
- мы кончили еще раз и легли.
- Во сне он был и рядом, и вдали,
- и образы его плелись в узор,
- порой я различала пенье гор —
- они поют при встрече, как киты.
- Всю ночь летело небо с высоты,
- в мельчайших хлопьях, и со всех сторон
- Вселенной раздавался сладкий стон, —
- с тех пор, как начала она кончать,
- он столько лет не прекращал звучать;
- мы встали утром, звездами шурша
- и жажду снегом утолить спеша,
- все было – даже озеро – бело,
- отель казалось, вовсе замело,
- пока трубу он не наставил вниз
- и те слова внезапно не нашлись,
- что я там надышала на стекле.
- Он сдвинул телескоп, и на скале
- во льду мы различили эдельвейс;
- он указал на падавших с небес
- парашютистов, стала вдруг видна
- застежка от корсета, – то она,
- подружка наша пухлая, была,
- она, казалось, в воздухе плыла,
- зависнув в небе между двух вершин,
- синяк, который Ваш оставил сын,
- виднелся на бедре ее, он был,
- по-моему, взволнован, его пыл
- я чувствовала словно в забытьи,
- тряс ветер трос фуникулера и
- раскачивал вагончик, рвался крик,
- вниз постояльцы падали, язык
- его стучал мне в грудь, а кровь – в виски,
- мгновенно напряглись мои соски,
- цепочка дам не падала – плыла,
- их юбки были, как колокола,
- раздуты ветром; обгоняя их,
- к земле летел поток фигур мужских,
- казалось – это танец кружит всех
- и женщины не вниз летят, а вверх,
- как будто руки сильные мужчин
- подбросили воздушных балерин;
- мужчины оземь грянулись, вдогон
- и женщины попадали на склон,
- в деревьев кроны, в озеро, и лишь
- затем упала россыпь ярких лыж.
- Спускаясь, мы решили у ручья
- передохнуть. На удивленье, я
- так четко различала с высоты
- рыб в озере прозрачном – их хвосты
- и плавники горели серебром
- и золотом, их скопище о том
- напомнило, снуя под толщей вод,
- как семя ищет в матку мою вход.
- Уже иные рыбы жертв беды
- обнюхивали в поисках еды.
- Я слишком сексуальна? Иногда
- я думаю – по-видимому, да,
- как будто вовсе даже не Господь
- тот, кто в клубок стянул всю эту плоть, —
- потоками икры затмил моря,
- лозу тугими гроздьями даря,
- а финиками – пальмы; кто тельцу
- велел вдыхать цветочную пыльцу,
- быку – при виде слив ронять слюну,
- а Солнцу – крыть бессильную Луну.
- Олень во время гона, полный сил, —
- Ваш сын меня всей скромности лишил.
- Был персонал в ударе, раньше я
- подобного обслуживания
- не видывала, рьяный телефон
- не умолкал, в отель со всех сторон
- стекались гости, если кто от нас
- съезжал, десяток новых тот же час
- вселялся, на одну хотя бы ночь
- просились новобрачные, но прочь
- их часто приходилось отправлять,
- одной чете в углу нашли кровать —
- уж так рыдали, выслушав отказ;
- а следующим вечером до нас
- из коридора вопли донеслись,
- у новобрачной роды начались,
- стремглав помчались горничные к ней,
- неся охапки теплых простыней.
- Сгоревшее крыло весь персонал
- отстраивать усердно помогал,
- однажды, припечатана лицом
- к подушке, я – уже перед концом —
- его вбирала мощные толчки,
- уже почти хрустели позвонки
- и растекалась огненная слизь,
- когда мы услыхали: к нам скреблись
- в окно, то был шеф-повар, он вспотел,
- кладя слой свежей краски на отель,
- он подмигнул нам, радостен и лих,
- без разницы мне было, кто из них
- во мне, бифштексы были хороши,
- и соус он готовил от души,
- и было так чудесно понимать,
- что часть себя другому можно дать,
- не ведал эгоизма наш отель,
- где озеро и оползень, и сель
- от гор вбирало, между чьих грудей
- взмывали стаи диких лебедей,
- а те скользили к озеру, их пух
- так бел был, что захватывало дух,
- отказывался верить в это взор,
- и серыми казались пики гор.
ЧАСТЬ 2
гастайнский дневник
Она споткнулась о корень, поднялась и слепо бросилась дальше. Бежать было некуда, но она не останавливалась. Хруст листвы позади становился все громче – ведь мужчины бегают быстрее. Даже если добежать до опушки, там лишь будет еще больше солдат, готовых открыть по ней стрельбу, но еще несколько мгновений жизни – драгоценны. Только их слишком мало. Возможности спастись не было никакой, разве что сделаться одним из деревьев. Она бы с радостью рассталась со своим телом, со всей полнотой ощущений, чтобы превратиться в дерево, замереть в смиренном древесном существовании, стать приютом для пауков с муравьями. И чтобы солдаты прислонили ружья к ее стволу, ища сигареты у себя по карманам. Они бы с легким разочарованием пожимали плечами и говорили: ладно, одна не в счет, потом отправились бы восвояси, а она исполнилась бы радости, и листва ее пропела бы благодарность Господу, пока солнце садилось бы среди деревьев вокруг.
Наконец в изнеможении она рухнула на горько пахнувшую землю. Рука нащупала что-то твердое и холодное; она разгребла листья и обнаружила железное кольцо люка. Заставив себя подняться на колени, она попыталась его открыть. Какое-то время было тихо, как будто солдаты ее упустили, не теперь снова стало слышно, как они продираются через подлесок, совсем неподалеку. Изо всех сил она дергала за кольцо, но то никак не поддавалось На листья, устилавшие землю, упала чья-то тень. Она закрыла глаза, ожидая, что вот-вот все взорвется у нее в голове. Затем подняла взгляд и увидела испуганное лицо маленького мальчика. Он, как и она, был обнажен, из бесчисленных порезов и царапин на его теле сочилась кровь.
– Не бойтесь, тетя, – сказал он, – я тоже живой
– Тихо! – приказала она.
Кольцо по-прежнему не сдвигалось с места, и она велела мальчику ползти за ней. Вдруг солдаты да примут кровь на их спинах за красные пятна на опавших листьях. Но, ползком пробираясь вперед она ощутила, как в правое плечо мягко впиваются пули.
Ее тряс за плечо контролер, и она, извинившись стала возиться с застежкой сумочки, при этом чувствуя себя очень глупо: та, как и железное кольцо не желала поддаваться ее усилиям. Открыв наконец сумку, она подала билет контролеру. Тот прокомпостировал его и вернул. Когда дверь в купе закрылась, она поправила свое платье в черно-белую полоску, усаживаясь поудобнее и поприличнее. Пока она спала, на противоположное место в купе ceл солдат; встретившись с ним взглядом, она почувствовала, что краснеет, и стала перебирать содержимое сумочки. Она заметила, что у юноши, с которым она спала (если так можно выразиться), глаза зеленые и безмятежные. Взяв книгу, она возобновила чтение, время от времени поглядывая в окно и улыбаясь.
Все было таким мирным: перестук колес, шорох переворачиваемых страниц, похрустывание газеты ее спутника.
Молодой человек недоумевал, чему можно улыбаться, глядя на однообразную желто-коричневую равнину. Непохоже, чтобы улыбка была вызвана приятными воспоминаниями или предвкушением чего-то, видно, попутчицу просто радовал пейзаж за окном. Улыбка преображала ее милые, но вполне заурядные черты. Она была довольно-таки полной, но хорошо сложена.
Одна из улыбок перешла в зевок, который она тут же подавила.
– Хорошо спалось? – смело обратился он к ней, складывая газету у себя на коленях и дружески улыбаясь.
Она покраснела, кивнула и снова посмотрела в окно.
– Да, – сказала она, – только скорее это была смерть, а не сон.
Ее ответ привел его в замешательство.
– Очень не хватает дождя, – добавила она.
– Да, конечно! – сказал юноша.
Больше ему ничего не шло на ум, и она снова стала читать. Забывшись в чтении, без отрыва пробежала несколько страниц; потом опять взглянула на сухую равнину за бегущими телеграфными столбами, и на лицо ее вернулась улыбка.
– Интересная? – спросил он, кивая ей на колени. Она протянула ему раскрытую книгу и так и осталась сидеть, подавшись к нему. Его удивили черные и белые значки, казалось, скачущие по страницам в ритме движения поезда, похожие на полоски ее платья. Он полагал, что она читает легкий роман, но это не клеилось с непонятным языком книги; он было решил, что книга написана на тамильском или другом заморском языке. Едва не сказав: «Так значит, вы – лингвист?» – он вдруг понял, что это нотные знаки. Между нотными станами он разобрал итальянские слова, а взглянув на твердую обложку (переплет скрипнул в его руках), увидел имя Верди. Он вернул книгу, сказав, что не знает нотной грамоты.
– Это прекрасно, – сказала она, проводя пальцами по обложке, и пояснила, что пользуется свободной минутой, чтобы разучить новую роль. Вот только жаль, нельзя ее попробовать в полный голос: партия такая мелодичная. Он попросил ее не стесняться и петь; это развеяло бы тоску, наводимую проклятой равниной за окном! Улыбнувшись, она сказала, что дело совсем не в стеснении: просто связки устали, им необходим отдых. Из-за этого ей пришлось прервать гастроли и уехать домой на месяц раньше. Единственное утешение – она снова увидит своего малыша. За ним присматривала ее мать; но, хотя он и любит бабушку, ему не очень-то по душе, что с ним все время нянчится старуха. Он очень обрадуется ее раннему возвращению. Она не позвонила им, когда приедет, – пусть это будет сюрпризом.
Молодой человек во время ее скучного объяснения сочувственно кивал.
– А где его отец? – поинтересовался он.
– Ах! кто знает? – Она взглянула на партитуру оперы.– Я вдова.
Он пробормотал что-то вроде соболезнования и достал портсигар. От сигареты она отказалась, но
сказала, что запах табака ей нравится и не вредит ее горлу. Какое-то время ей все равно не придется петь.
Закрыв партитуру, она печально глядела в окно. Он решил, что она вспоминает о муже, и курил, сохраняя деликатное молчание. Он видел, как в волнении поднимается и опускается ее соблазнительная грудь, затянутая в черно-белое полосатое платье. Длинные волосы, черные и прямые, обрамляли несколько тяжеловатое лицо. Губы были приятно изогнуты, но это не мешало заметить, что нос у нее слишком большой. Его притягивало это смуглое, полное лицо – ведь как-никак целых три года он провел на весьма скудной диете.
Молодая женщина думала о дыме паровоза, уносившемся в пространство за ними. И видела этого молодого дружелюбного солдата окоченевшим и лежащим в гробу. Наконец ей удалось справиться с дыханием. Чтобы отвлечься от кошмарных видений, она принялась расспрашивать попутчика и узнала, что тот был военнопленным, а сейчас возвращается домой, к семье. Ее сочувственное выражение (он был худ и бледен) сменилось на радостное и удивленное, когда она уловила слова «профессор Фрейд из Вены».
– Да, конечно, я слышала о нем! – сказала она, улыбаясь и позабыв все свои печали. Она была большой поклонницей его исследований. Ей даже как-то приходила мысль проконсультироваться у него, но потом необходимость отпала. Интересно, каково быть сыном столь знаменитого отца? Ее не удивило, когда он поморщился и передернул плечами.
Но он совсем не ревновал к славе отца. Он только хотел найти себе молодую жену и остепениться. А что она – наверное, не мыслит себе иной жизни, кроме жизни певицы, чтобы постоянно требоваться то здесь, то там, везде на свете? Привлекает ее это дьявольское напряжение? Да нет, не совсем, сказала она; во всяком случае, не всегда. Связки же у нее сорвались впервые. Просто глупо было браться за партию, которая слишком высока для ее регистра и требует голоса большой силы. Она по природе не вагнеровская певица.
Поезд, который мчался без остановки почти два часа, проносясь на полном ходу через большие города, остановился, к их удивлению, на маленькой, тихой станции посреди огромной равнины. Это была даже не деревня – три или четыре дома и церковный шпиль. Пассажиров на станции не было, но коридоры состава наполнились топотом, шумом, криками, и они увидели, что на платформу высыпало множество путешественников. По мере того как поезд набирал ход, они наблюдали, как толпа высадившихся пассажиров неуверенно ставит чемоданы на перрон. Деревушка скоро скрылась из виду. Равнина становилась все более пыльной и пустынной.
– Да, дождь бы здесь совсем не помешал, – сказал юноша.
Женщина, вздохнув, ответила:
– Но у вас впереди целая жизнь. В вашем возрасте – и такие мрачные мысли! Для меня – что ж, это истинная правда. Мне почти тридцать, я начинаю стареть. Вдова; через несколько лет совсем начнет пропадать голос – мало чего остается ждать от жизни.
Она закусила губу. Он почувствовал легкое раздражение из-за того, что она не обращает внимания на его слова – или же не понимает ничего из того, что он говорит. Но возобновившееся колыхание ее груди вызвало напряжение в паху, который, по счастью, был прикрыт газетой.
Все еще сжимая в кулаке газету, он отправился помыть руки и увидел, как опустел поезд. Казалось, их осталось только двое. По возвращении он обнаружил, что его отсутствие, хотя и столь непродолжительное, нарушило интимность обстановки. Она вернулась к чтению партитуры, при этом откусывая помаленьку от сандвича с огурцом (он заметил, какие у нее маленькие и ровные жемчужные зубы). Перед тем как снова погрузиться в партитуру, она слегка ему улыбнулась.
– Как много ворон на проводах, – услыхал он свои слова. По его мнению, они прозвучали по-мальчишески, неуверенно и глупо; его злила собственная неловкость.
Но молодая женщина улыбнулась, как бы радостно с ним соглашаясь:
– Да, это очень трудный пассаж. Vivace.
И стала напевать хрипловатым, но приятным голосом, который то поднимался, то опускался, следуя сложным извивам шестнадцатых нот. Так же внезапно, как начала, она умолкла и покраснела.
– Прелестно, – сказал он, – не останавливайтесь!
Но она покачала головой и стала, как веером, обмахивать лицо раскрытой книгой. Он закурил, она закрыла одновременно и книгу, и глаза, откидываясь на сиденье.
– Это ведь турецкий табак, да?
Ей показалось, что в запахе дыма чувствуется опиум, и в теплом и душном воздухе купе ее снова начала одолевать дремота.
За время своего краткого отсутствия он успел переодеться в штатское, теперь на нем был изящный светло-голубой костюм. Поезд вошел в тоннель, превратив их отсек в спальное купе. Она почувствовала, как он наклонился и коснулся ее руки,
– Вы вспотели, – сочувственно сказал он.– Вам бы на воздух.
Ее почему-то совсем не удивило, когда она ощутила, что его рука раздвигает ей ноги.
– Пот так и льет, – сказал он.
Было очень легко и естественно позволить молодому офицеру гладить в темноте ее бедра. В каком-то смысле она уже спала с ним, позволив гораздо большую близость – наблюдать за собою спящей.
– Душно, – сонным голосом произнесла она.
– Может, открыть окно? – предложил он.
– Если хотите, —пробормотала она, —только мне нельзя забеременеть.
Почти задыхаясь, она раскинула ноги и расслабилась. Он вглядывался в темное пятно ее лица, где время от времени поблескивали белки глаз. Эти восхитительно округлые бедра, обтянутые шелком, были уж слишком большим соблазном для того, кто несколько лет провел взаперти. Над ее глазами появилось красное пятнышко. Оно становилось все ярче и больше. Когда оно разделилось на алые струйки, он понял, что у нее горят волосы. Сорвав с себя пиджак, он накинул его ей на голову. Она поднялась, задыхаясь, но пламя исчезло. Поезд выехал на солнечный свет.
Происшествие с огнем и яркое солнце испортили настроение, и молодой человек в сердцах затушил сигарету. Женщина стала поправлять перед зеркалом волосы, прикрывая выжженный клок блестящим черным локоном. Она взяла с вешалки белую шляпку и надела ее.
– Видишь, как легко меня завести.– Она нервно рассмеялась.– Вот почему мне лучше совсем не начинать. Все происходит слишком быстро.
Он извинился за свое легкомыслие, она присела на край сиденья, нежно взяла его за руки и ветре-воженно спросила, не забеременеет ли она. Он покачал головой.
– Тогда, – сказала она с облегчением, – ничего страшного.
Он погладил ее руки.
– Ты хочешь меня? – спросила она.
– Да, очень, – ответил он. Она снова покраснела.
– Но как твой отец отнесется к тому, что ты женишься на бедной вдове, которая к тому же намного старше тебя? С четырехлетним сыном? Да, и кстати – мой сын. Как он к этому отнесется? Тебе придется с ним встретиться – посмотрим, как вы поладите.
Молодой человек не знал, что на это сказать. Он решил промолчать и снова стал гладить ее бедра. К его облегчению, они сразу же раздвинулись, она откинулась назад и прикрыла глаза. Ее грудь вздымалась, и он положил на нее свободную руку.
– Может, проведем несколько дней вместе? – предложил он.
– Да, – сказала она, не открывая глаз. Тяжело дыша, она прикусила губу.– Да, это было бы чудесно. Но прежде мне надо его увидеть и подготовить к встрече с тобой.
– Я имею в виду – ты да я, – сказал он, – вдвоем. Я знаю отель в горах, возле озера. Там очень красиво. Тебя ведь не ждут?
Она покачала головой, судорожно вздохнув, когда его палец скользнул в отверстие. Юноша потерял интерес к женщине, поглощенный таинством утонувшего в ней пальца. Он чувствовал, как тот движется сквозь ее плоть, тем не менее совершенно исчезнув. Было столько влаги, что он сумел протиснуть в нее еще несколько пальцев. Она вскрикнула—в ней скользило уже так много, что она показалась себе плодом, с которого сдирают кожуру. Она представила, как он втискивает в нее обе руки, чтобы добраться до плода. Ее платье было задрано до талии, а за окном мелькали телеграфные столбы.
Постепенно сквозь свои обезумевшие ощущения она различила шум проливного дождя, бьющего в коридорное окно; с другой же стороны равнина оставалась бесплодной и пыльной, а небо – желтым от зноя. Дождь прекратился, и, оглянувшись, они увидели, как проводник мягкой щеткой протирает окно. Он оторопело уставился на них, но они продолжали свои занятия, как будто его там и не было. Из-за толчков ее ягодиц книга упала на пол, раскрывшись на втором акте «Бала-маскарада».
– Может, перестанем? – выдохнула она, но он сказал, что ему это очень нужно – держать там свою ладонь.
Ему было это нужно все то время, пока поезд проносился по улицам, составленным из аккуратных домиков, потом мимо сдаваемых внаем многоэтажных трущоб с бельем, развешанным на веревках между окнами. К тому же пальцы его были так стиснуты, что он сомневался, сможет ли вытащить их, даже если захочет. Она кивнула, соглашаясь, что перестать невозможно.
Но когда их состав дотащился до узловой станции, он без особого труда извлек их; в маленьком же поезде, который повез их в горы, не было возможности возобновить эти занятия. Она сидела, тесно прижавшись к нему и довольствуясь тем, чтоцеловала его руку или гладила ею по своим коленям. Их попутчики были в прекрасном настроении и едва не задыхались от восторга все время, пока поезд медленно тащил их все выше й выше в горы.
– Здесь еще полно снега! – щебетала дама, сидевшая напротив, – жена пекаря, судя по влажному мучнистому запаху, исходившему от ее тела.
– В самом деле, – улыбнулась в ответ молодая женщина.– Не чувствую, чтобы я хоть слегка запачкалась.
Жена пекаря бессмысленно улыбнулась и переключила внимание на свою дочку, которая вся извертелась от нетерпения. Малышка была взволнована – ее впервые взяли во взаправдашний отпуск.
Озеро, даже в преддверии вечера, было ярко-изумрудным. Они были счастливы снова оказаться наедине, когда пешком отправились к белому отелю. Вестибюль был пуст, только за стойкой храпел портье, усыпленный духотой дня. Молодая женщина, ослабев после страстей в поезде, прислонилась к стойке, а юноша тем временем – он позвонил со станции, чтобы заказать номер, – просмотрел список свободных комнат, снял с доски ключ и вписал в журнал регистрации свое имя. На стойке стояла ваза с удивительно большими желтыми персиками, и молодой человек взял один, сочно в него впился и предложил откусить подруге. Потом поймал ее за руку и стал подталкивать вверх по лестнице перед собой. Сладкий сок персика освежил ее, и она чуть ли не бежала вверх по ступенькам; на ходу он стал задирать ее платье к талии. Шелк шуршал. Ее рука, скользнув вниз, ощутила, как напряжен его член. Он вошел в нее, а они вошли в номер, она не была уверена, в какой последовательности все произошло, но, не успев осмотреть комнату, обнаружила, что лежит на кровати с широко раскинутыми бедрами и вбирает в себя его толчки. Ритм их движении не нарушился, когда он снял с нее шляпку и запустил ее в угол.
Ей казалось, что она разломлена напополам, и конец их связи виделся еще до того, как она по-настоящему началась; она представляла, как, совершенно разбитая, вернется домой. Между дверью и кроватью протянулась цепочка брызг, и, когда они кончили, она попросила его позвонить горничной, чтобы та их вытерла. Пока горничная, восточная девушка, ползала, вытирая пятна персикового сока с линялого ковра, они стояли у окна, выходящего на веранду, наслаждаясь голубизной раннего вечера в те последние минуты перед закатом, когда цвет неба вот-вот должен начать изменяться.
На следующий день голубизна за окном возродилась, но во вторую ночь (она полагала, что это вторая ночь, хотя на самом деле совсем утратила чувство времени) в открытое окно со свистом влетел кремневый осколок величиной с мужской кулак. Ветер, поднявшийся вечером, теперь вовсю свистел в лиственницах, и он же разбил вазу с цветами, которую горничная поставила на их комод. Молодой человек подскочил к окну и закрыл его. Теперь ветер грозил выдавить окно, и они услышали приглушенный треск: это сорвало крышу с беседки. Выполненная в виде пагоды, она была живописной, но хрупкой, и яростный порыв ветра снес ее прочь. Долгое время на их звонок никто не отвечал, но наконец горничная пришла и стала убирать осколки вазы, разлитую воду и цветы. Глаза у нее были заплаканы, и молодой человек спросил, что случилось.
– Несколько человек утонуло, – сказала она.– Волны сегодня очень большие. Их лодка перевернулась.
Горничная вопросительно посмотрела на кусок кремня, лежавший там же, куда упал.
– Это оставьте, – сказал юноша.– Пусть будет сувениром.
Тем не менее она подняла камень и подала ему, он с удивлением взвесил его на ладони. Трудно было представить себе силу, которая оторвала его от скалы и послала в их комнату.
Позже она спросила:
– Моя грудь мягче этого камня?
Он кивнул и в подтверждение ее мягкости положил на нее руку. Отчетливо, но издалека, слышались голоса встревоженных людей, сновавших по коридорам; когда же они позвонили, чтобы заказать обед, им сказали, что придется обойтись сандвичами, так как все официанты помогают жертвам наводнения. Изголодавшись, они попросили вместе с сандвичами прислать им шоколада. Он ласкал ее грудь, которая была намного мягче камня, и наклонился, чтобы припасть к соску. Молодая женщина вся подалась навстречу сосущим ее губам; пунцовый сосок вытягивался все сильнее и сильнее. Она запустила пальцы в его короткие вьющиеся волосы, а он все сосал. Они слышали звук чего-то бьющегося – то ли окон, то ли посуды – и крики. Шум паники. Доносился и плач постояльцев. Это напомнило ей плач ее ребенка, и она погладила мужчину по голове. Ее грудь, натянутая как барабан, разбухла, казалось, в три раза больше обычного. Ветер бился в окно. Он оторвался от ее груди и встревоженно сказал:
– Как бы не лопнуло.
Снова направляя ему в рот сосок, она сказала:
– Не думаю, чтобы лопнула. Когда я кормила сына, она набухала точно так же.
Отель раскачивался под порывами штормового ветра, и ей казалось, что они на океанском лайнере: слышался скрип шпангоутов корабля, из-за открытого иллюминатора ощущался соленый привкус, а с камбуза доносился слабый запах ужина, приправленного морской болезнью. Им придется обедать с капитаном, и он попросит ее спеть на корабельном концерте. Возможно, они никогда не достигнут порта. Она почувствовала, что вот-вот заплачет, – сосок был настолько вытянут, что ей становилось больно; боль была сосредоточена в соске, но в каком-то смысле он ей уже не принадлежал, он уплывал, кровоточащий аппендикс, удаленный судовым врачом. Она просила его перестать, но он никак не соглашался. Облегчение наступило, когда его губы перешли к другой груди и там тоже стали вытягивать сосок, уже и так разбухший из-за сочувствия к своему близнецу.
– Они такие нежные, – сказал он наконец, а она ответила:
– Да, конечно, они любят друг друга.
Она услышала, как за стенкой в соседней каюте, позади их койки, вдребезги разбился иллюминатор.
Рукою приоткрыв ее влагалище, он вошел в нее с такой силой, что она содрогнулась. Приподнявшись, он взглянул туда, где его член так таинственно исчез в ее теле. По собственной воле он заставлял его появляться и снова исчезать. Почувствовав легчайшее прикосновение к волосам, она протянула руку и дотронулась до чего-то сухого и тонкого, как бумага. Это был кленовый лист, видимо, незамеченным влетевший к ним в начале бури – еще до того, как был заброшен камень. Она показала ему листок, и он улыбнулся, но улыбка исказилась от удовольствия, с каким он входил и выходил из нее, удерживая себя на грани извержения. Тогда она погладила его между ягодиц этим сухим и тонким кленовым листом, и он весь напрягся и содрогнулся.
Легкий дождь прекратился, ветер стих; они открыли окно и вышли на балкон. Он обнимал ее за талию, и оба смотрели, как расходятся тучи пронесшейся бури, открывая такие огромные звезды, каких им никогда не доводилось видеть. И каждые несколько мгновений наискосок по черному небу скользила звезда – как скользит кленовый лист, оторвавшийся от ветки, или как влюбленные нежно касаются друг друга, изменяя позу во сне.
– Это Леониды5, – мягко сказал он.
Она положила голову ему на плечо. Во тьме на берегу озера было заметно какое-то движение: на сушу выносили тела. Кое-кто причитал, чей-то голос требовал, чтобы принесли больше носилок и одеял. Двое вернулись в постель и снова потерялись друг в друге. На этот раз она чувствовала, что рядом с членом в ней скользит его палец; он порхал туда-сюда в ином направлении и быстрее. Это напоминало ей падающие звезды и вызывало вихри и водовороты, как в штормящем озере. Было ясно, что буря еще не кончилась, – прямо над озером блеснул вертикальный зигзаг молнии; боковым зрением они видели, как она рассекла надвое черное пространство окна и вздыбила занавески.
– Что за ярость, – прошептал он; услышав это, она постаралась гладить его нежнее, самым кончиком ногтя. В то же время другой его палец проник в ее анус; она почувствовала боль, но хотела, чтобы было еще больнее.
На озере виднелись огни – спасательные лодки все еще искали тела погибших. Спасатели сами еще не пришли в себя от грохота грома у них над головой, скорее не последовавшего за ударом молнии, превратившей ночь в день, а предвестившего его. Ветер поднялся снова, и они лихорадочно погребли к берегу, – той ночью уже не оставалось надежды найти кого-нибудь еще. Отель был наполнен возбужденными или обезумевшими людьми; стеклянные двери не переставали хлопать – в отель вносились все новые и новые тела. Вода в бильярдной, расположенной в цоколе здания, поднялась почти до луз, но армейский майор невозмутимо бродил вокруг стола, намереваясь закончить партию. Он. взял последний красный шар и все цвета до розового. Ему предстоял сложный прямой удар через всю длину стола, но он выполнил его четко, и шар упал в дальнюю лузу. Когда вода поднялась ему до бедер, он хлебнул пива и натер мелом кий. Черный шар пристроился возле самого борта, но он закрутил белый, чтобы тот отскочил. Удар был прекрасен, и черный шар шлепнулся в водяную могилу. Майор играл сам с собой, поскольку его партнер, священник, бросился соборовать умирающих. С мрачной улыбкой поздравив самого себя, майор повесил кий и выплыл из бильярдной. Любовники в верхней комнате спали, невзирая на то что оконную раму сотрясал буйный ветер; они спали, положив друг на друга руки, как будто опасались, что каким-то образом могут исчезнуть в ночи. На ветку ели, раскачивающуюся напротив их балкона, забралась одуревшая от испуга черная кошка. Она напряглась, рассчитывая прыжок на балкон, но почувствовала, что расстояние слишком велико.
Только через два дня кто-то увидел, что на дереве сидит кошка. Молодые любовники услышали какой-то скрип и, выбравшись из постели посмотреть, в чем дело, увидели, что по длинной стремянке, сгибавшейся и скрипевшей под его весом, взбирается майор. Из-за занавесок, раздуваемых легким ветром, они наблюдали за сложной спасательной операцией. Кошка шипела, выгибая спину, и оцарапала майору руку, когда он потянулся за ней. Вояка грубо выругался, чем заставил молодую женщину покраснеть, – она не привыкла к таким выражениям. В конце концов майор все-таки спустился с лестницы с кошкой, вцепившейся ему в плечи.
Когда молодая женщина увидела алые стигматы на руке майора, она тут же почувствовала, что из ее собственного тела выделяются зловонные сгустки крови, и сообщила любовнику плохие вести. К ее удивлению и радости, он не расстроился, однако затруднение, конечно, возникло: ведь у нее совсем не было багажа. Она оставила свой тяжелый чемодан в коридоре магистрального поезда, а когда все пассажиры толпой пошли на выход посреди выжженной равнины у маленькой деревушки, кто-то из них – должно быть, по ошибке – взял ее чемодан. Она не верила, что его украли. Но так или иначе, ко времени пересадки на узловой станции он исчез, а вместе с ним и платья, белье, туалетные принадлежности и подарки для сына и матери.
Им пришлось позвонить горничной. Вежливая девушка, японская студентка, зарабатывающая деньги на обучение, никак не могла понять, какого рода трудности у молодой женщины, и той пришлось нарисовать ущербную луну рядом с женской фигуркой, составленной из палочек. Горничная покраснела и удалилась. К счастью, у нее самой были месячные, и она вернулась с полотенцем. Смущенно отказавшись от чаевых, она поспешила уйти.
Они лежали, рассматривая его семейные фотографии. Ее рассмешил снимок Фрейда на море, где на нем был купальный костюм в черно-белую полоску, возможно, из того же материала, что и ее платье. Юноша тоже смеялся; чувствовалось, что он особенно привязан к своей младшей сестре. Но при взгляде на нее улыбка сменилась печалью.
Когда они спустились вниз пообедать, он спросил, достаточно ли хорошо она себя чувствует, чтобы потанцевать под цыганский оркестр. Пока они кружились между столами, она опиралась на его руку.
– А ты чувствуешь, как течет кровь? – спросил он.
– Всегда, – сказала она.– Я заболеваю каждую осень.
Возбужденный запахом вишневой помады, он поцеловал ее, после чего теплый и липкий аромат сразу же заставил его хотеть большего. Ей пришлось отодвинуться, чтобы перевести дыхание, но вишневый привкус ее помады у него на губах был очень притягателен, и они снова стали целоваться, бесчисленное количество раз быстро касаясь друг друга губами. Она снова оторвалась, сказав, что из-за музыки ей захотелось петь. Но и так слишком много танцующих и обедающих смотрело на них. Он задрал спереди ее платье; она слабо пыталась его одернуть, но у самой при этом сжималось горло от удовольствия, а он настаивал:
– Пожалуйста, разреши мне. Пожалуйста.
Он нашептывал это ей, вращая в ушной раковине кончиком языка.
– Но ты будешь весь в крови, – прошептала она.
– Я не против, – сказал он.– Я хочу твоей крови.
Она снова обняла его за шею и позволила ему делать все, что он хотел. Танцующий и обедающий люд подмигивал и улыбался им, и они улыбались в ответ.
– Крови достаточно? – спросил он, срезая с мяса жир.
Она поймала его пальцы и поцеловала их.
– Лучше не бывает, – сказала она, – разве не так?
Бифштекс возместил ей потерю крови, и после обеда они бегом спустились к деревьям и снова совокупились, на траве у озера. Иногда, когда открывалась дверь, они слышали цыганскую музыку, а над головой сверкали невероятно огромные звезды. Ей было не очень удобно любить его, истекая кровью, но, с другой стороны, не надо было опасаться последствий, и она могла дать себе волю. Когда после полуночи они поднялись по лестнице, то обнаружили, что в комнату влетело еще несколько кленовых листьев. Она шутливо сказала, что сможет найти им применение. Попросив у него зубную щетку, она принялась чистить зубы, а он обнял ее и стал нежно целовать в ямочку под затылком. Еще несколько раз сверкали молнии – зарница за зарницей без громового сопровождения неимоверно приближали заснеженные вершины гор и высвечивали следы разрушений, оставленные штормом и наводнением.
Пожилой сиделкой:
Делаю все, что могу, для милой молодой четы – и он, и она парализованы. Очень смело с их стороны вместе поехать на отдых. Они прикорнули в шезлонгах, накрывшись одним пледом (мы плывем на яхте посреди озера). Еда превосходна, и Элиза выздоравливает, она ищет поцелуй.
Секретаршей:
Напоследок надеешься, что там, где окажешься, будет тепло и сухо; у нас очень жарко, на небе ни облачка, все в мареве, мы на судне посреди озера, обгладываем куриные косточки и попиваем вино. Отель превосходен, даже лучше, чем в рекламной брошюре, да и люди неплохие.
Священником:
Я узрел три мачты как символ страстей Господних, а белый парус как Его Плащаницу; теперь вина за то, что я покинул свою паству, кажется мне не такой безмерной. Надеюсь, мама, что у тебя все в порядке. Погода превосходная. Несколько дней назад прелестная девушка-католичка утонула у меня на глазах. Не волнуйся обо мне. Я читаю книжечку, что ты мне прислала.
Горничной-японкой:
Чудо сказать —мои любовники (пара, у которой медовый месяи) встали ни свет ни заря и отправились на прогулку на яхте. Значит, нам с напарницей придется целый день убирать их постель, она в неописуемом состоянии. Нет ни минуты даже написать хокку.
Корсетницей:
Вода кажется жутко холодной, но завтра я соберусь с духом и искупаюсь. Я веду рукой по воде, опустив ее за борт судна. Не хотела бы говорить, где находится рука молодого человека, что сидит неподалеку от меня со своей девушкой. Ну что ж, жизнь должна продолжаться. Конечно, все не так, когда ты лишаешься спутника, но ради моего дорогого мужа я должна постараться хорошо провести остаток отпуска.
Майором
Эта яхта больше похожа на военный транспорт, чем на прогулочное судно. По сравнению с довоенным временем все переменилось. Мы просто вдавлены друг в друга. Мне бы добрый «Гатлинг», чтобы расчистить пространство. Наводнения было слишком мало. Трупы! Повсюду! Завтра первым поездом приезжает Дик.
Часовщиком:
Он вспыхнул, как промасленная ветошь. Только что мы наслаждались приятной водной прогулкой, а в следующий миг увидели, что наш отель горит, как фанера. Яркое пламя затмило даже солнце. Что ж, все наши пожитки сгорели, кроме той одежды, что на нас.