Всемирная история болезни (сборник) Мовсина Олеся

12

Это кто же сказал, что двум смертям не бывать?

Прочитав несколько сотен писем от Мэтра-с-кепкой, Марк заново научился понимать, ходить и говорить (причем на нескольких языках) и вот он уже был готов к смерти номер два. Он получил новые личные вещи, память и документы. Он получил новое имя, профессию и манеру пить кофе. Наступил момент прощания с Домом на поляне, момент окончательного рождения в новую судьбу.

Инициация требует жертв. Господин-товарищ Мэтр-с-кепкой жертвовал своим драгоценным временем. По случаю он облачился в огненного цвета форму: на ярко-оранжевый китель набросил алую шинель с тремя большими слонами на погонах.

Инициация требует жертв. Марк Матвеев жертвовал сам собой. Из Дома на поляну – не глядя на луну – он прошел к Мэтру и хотел ему что-то по-человечески сказать. Покачал головой Мэтр и добавил знаками: «Мы слишком хорошо знаем друг друга, мы можем общаться без слов».

«Да, конечно», – Марк изобразил покорность и снова передал Мэтру какие-то предметы.

Это был деревянный какой-то зверь, огромный, в два человеческих роста: не то слон, но скорее – все-таки конь. Наличие таких странных животных Марк обнаружил на поляне в первую ночь. Еще тогда подумал: «Неужели?»

Исполнение обряда было оформлено до странности бедно, примитивно: банальная канистра с бензином, банальный коробок спичек.

Марк в последний раз кивнул последнему человеку, а тот кивнул ему в ответ. Обливая и поджигая сие троянское чудовище, Марк (как и положено) не думал ни о чем. Заглядывая коню в зубы, отодвигая язык и еще языки пламени, залезая внутрь, – сосредоточился на одном, всё согласно инструкции. И только внутри пылающего сруба какая-то ассоциация (горящая рыжая ведьма?) привела его к видению: огненная Аграфена, стоящая на коленях, страшноглазая, с оплавляющимися губами и волосами, – протягивала руки в его сторону, но не к нему. Потому что она была слепая и она его видеть не могла. Марк закричал, как человек, убитый (горем?), и на секунду перестал существовать.

Когда он вышел из огненного бреда, и бред рассыпался пеплом за его спиной, на темной поляне стоял чемодан, а костюм пассажира второго класса дожидался хозяина, будучи повешенным на ветку. И вот, переодевшись и взяв в руку поклажу, этот никому не известный человек стал, не оглядываясь, удаляться от дома на поляне – по направлению к утру.

13

Когда Адамович вернулся тогда на поклон к Инфаркту Миокардовичу (Баба Яга и Кощей, пожимавшие друг другу руки, непричастно засмотрели при виде его в разные стороны), главный собаковод напутствовал его:

– Ежели хочешь выручить своих родных, увидеть их живыми-невредимыми, сходи для этого туда-не-знаю-куда, найди тово-не-знаю-чево. А найдешь – тогда и посмотрим, как помочь твоему горю.

«Вот это да, – подумал Адамович, – как же я найду его, это чево, если я даже его не знаю, если даже Инфаркт Миокардович, уважаемый человек, хотя и злодей, – тоже тово не знает»?

Грустно чавкая этими мы(ю)слями, Адамович шел и встретил Киссу Каруселькину. Кисса только что проснулась, но еще не успела как следует проголодаться, так что была розанчиком в самом цвету. Только некоторая озадаченность осеняла ее романтическое чело.

Увидев Адамовича, Кисса обрадовалась:

– О! Как я ра-адамович! Вообрази, спала я на скамеечке, где вы меня оставили до лучших времен, и вдруг подходит какой-то дядя, будит меня… Кстати, а где Евовичь? Будит меня и говорит, представляешь, что мне уже пора стать волшебным помощником, или нет, выполнить функцию… Ну, что-то в этом роде. Говорит – и уходит. Что бы это значило?

– Я не знаю, – Адамович от горя еле языком ворочал.

Ну, Кисса, конечно, начала расспрашивать, Адамович и признался, что позарез ему теперь нужно найти это тово-чево, а без нево, этово чево – и жизни ему не будет, потому что Ево… Тут он заплакал на полуслове и стал собирать слезы в полиэтиленовый пакетик из-под сосисок, участливо предложенный Киссой.

– Ну, дела! И где же ты его искать собираешься?

– Не знаю, – проплакал Адамович, как плавающий студент, случайно попадающий в точку (расставляющий точки над Ё).

– Знаешь что, – предложила разумница Каруселькина, – пойдем, попробуем поискать это чево у меня дома. У меня много всякого барахла, авось чевонить найдется-сгодится. А заодно, – уже вцепившись в руку Адамовича своей ласковой хваткой, – ты расскажешь мне, как всё произошло.

Изучение Киссиного барахла даже притупило на время Адамовичево горе.

– Сколько у тебя этого навалиса! – восхищался он, вертя в руках иллюстрированные кирпичики. – Ах, какая интерефная Фкафка! А это что еще за каменное строение (Пётр Арка)?

Кисса скромно, но горделиво жмурилась:

– Это всё осталось от прежних хозяев квартиры. Здесь раньше жил мой крестный, Мурыс Выходер со своей семьей. Мы ничем уже давно не пользуемся, да я, собственно, и не знаю как. Поэтому я и подумала – может, тебе подойдет. Вот, например, это: на нем даже сверху написано, что оно идет.

– Не идёт, Кисса, а идиот. И, по-моему, это вовсе не то, что имел в виду Инфаркт Миокардович.

– Инфаркт Миокардович? – насторожилась Кисса и невольно зашипела всем своим существом. – Это не он ли тебя случасом за чевом послал?

Тут начал наконец-то Адамович рассказывать всё по порядку. Кисса про себя вздыхала, охала и даже мысленно заламывала свои пухлые запястья от ужаса. Но когда герой дошел до того места, куда привел его хозяин Йошкиного кота, не выдержала и спросила:

– Куда-куда?

– Ну как, в отделение милиции, известное дело, – на улицу Горошковую.

– На Горошковую! – Кисса закатила глаза от стыда за чужое незнание. – Не Горошковая нужна, а Меховая! Мне ли не знать, меня уже столько раз туда забирали за покражу сосисок! – и она быстро-быстро затормошила близлежащее барахло в поисках карты города.

Дальше всё развивалось как в сказке, где скоро дело делается. Адамович и Кисса, ни слова не говоря, бросились на Меховую улицу, пока не закрылось на обед настоящее отделение милиции. Им нужно было срочно обвинить шайку самозванцев с Горошковой в незаконном задержании Жучки и Евовичи, а также, возможно, раскрыть заговор собаководов и кошководов.

14

А родители решили, что приехал жених. И заметались показывать дочкино (дачкино) приданое. Приданое пружинило с яблонь резиновым и недозрелым звуком, всхрапывало кротовыми эверестами под ногой, приклеивалось к локтям медовыми следами на скатерти, лодырничало распутными кошкиными глазами из малинника, раскачивалось перед носом паутиной мудрых родительских речей, – словом, вело себя не то чтобы очень.

А он всю жизнь недолюбливал эту насильственную природу, эту дачную этику-эстетику. Но Фенечка однажды скрутила ему руки за спиной и сдала с потрохами своим папе и маме (пардон, случайная рифма).

– А говорил, что со мной – хоть на край света…

Он и правда порой не мог на нее наглядеться, но сегодня глядеть получалось с укором. Тогда она, угловато-гибкая, осознала ошибку, взяла его под руку и повела от дома – куда-нибудь в лес. (Родителей оставим навсегда – шептаться о впечатлениях.)

– Я недавно побывала на крестинах. Моя подруга (да, та самая) позвала меня быть крестной ее сынишке. Мальчику сейчас полгода, вот я подумала…

Матвей слушал рассеянно, ожидая подвоха. Они сели на теплый мурашковый камень.

– Я поняла, почему происходит окостенение души (у некоторых людей) вскоре после рождения ребенка. Нельзя быть слишком подвижной с младенцем на руках: упадешь или уронишь. И ты заставляешь себя застыть, чтобы дать ему ощущение уверенности, каменной стены. А потом забываешь, что когда-то было иначе. Отодвигаешь от себя все страхи и сомнения, чтобы они не мучили малыша, а потом об этих страхах благополучно забываешь.

Матвея умиляло и раздражало умение Фенечки – начиная издалека – попадать в самую сердцевину его размышлений. Иногда она заставляла его смеяться, он с наслаждением погружался в ее интеллектуальный эксцентризм: то изощренно мудрой, то ошарашивающе глупой казалась ему эта девушка. От пламени ее волос среди лета занималась осень, своими худыми неловкими руками она могла запросто переставлять фишки на поле его мировоззрения, он всё прощал ее хамелеоновым глазам… Но только сейчас он понял, как измучила его эта ведьма.

Матвей пошарил в кармане сигарету, но, не найдя – вытащил каверзный вопрос:

– А ты, Лисенок, ты не чувствуешь себя в таком случае ребенком? Моим ребенком?

Так как платье на Фенечке было нейтральное, белое, он понял, что цвет своих глаз она может менять самопроизвольно. Он испугался и сбросил ее с философского камня в цветы:

– Шучу.

Чем он ее больше обидел: этим вопросом, этим шучу или последующим своим бегством?

Насчет подвижности-неподвижности. Был у Матвея в детстве приятель. Не то чтобы близкий друг – очень болезненный, но любознательный, дотошный эдакий Костя. Вместе они ходили в библиотеку, спорили о том, какая линейка точнее: деревянная, пластмассовая или железная, вычисляли дату конца света и задавались вопросом: неужели жук-плывунец и правда дышит хвостом? В общем, начало истории скучновато. А потом Костя заболел, болел он всю зиму, а в результате всяческих осложнений выяснилось, что он не сможет больше самостоятельно двигаться, даже вряд ли встанет с постели. И тогда всё начало в нем меняться: из лохматого, скучного ботаника пробился и вырос слегка просветленный, слегка сумасшедший человечек, не желающий открывать законов сего мира, но создающий законы свои, откровенно многозначительные и неожиданные. Матвей мог часами сидеть у его постели – и восхищаться, и ругаться, и слушать, и говорить. Кажется, вся самая колкая юность отметалась в спорах с Константином. Он был для Матвея духовным ростомером, слегка опережающим и всегда недоступным. Особенно потом, когда Матвей навсегда сбежал из родного города – продолжая во всем мысленно советоваться со своим другом.

– И вот мы не виделись уже около пяти лет, а я… Я пишу ему письма, регулярно и, хотя не получаю ответа, но додумываю его партию, то, что он мог бы мне написать, если б мог…

– Так он что, совсем-совсем не может двигаться, даже писать? – искренне пожалела Фенечка.

– Он может держать книгу, может, пожалуй, написать несколько слов, но – с трудом. Зная это, я даже никогда и не давал ему своего адреса, никогда и не просил у него ответа.

– И ты, – Фенечка замерла на выдохе. Вспомнила, что на белом платье нет карманов и неоткуда вытащить каверзный вопрос. Но вот, пожалуй, в туфли набилось много мусора, и если потрясти… – Ты ничего не знаешь о его судьбе? О его жизни? А если ему нужна твоя помощь, друг…

– За ним ухаживают родители…

– А что, если его родители заболели или вот – умерли? А что, если его самого, твоего ростомера, твоего идеала нет уже в живых? Кому ты пишешь свои красивые, свои бесценные письма, писатель?

Как говорится – молчание повисло. Нет, так не говорится – молчание повесилось. Они замерли друг против друга, а между ними замер камень.

Какая-то боль дернула его изнутри, он повернулся и пошел. Понял, что проиграл, не спор, но… И побежал в буквальном смысле, смутно представляя, но доверяясь интуиции, – в сторону станции, туда, откуда привела его несколько часов назад нежная и рыжая судьба.

15

Наконец-то покончив со смертями, новоявленный Марк прибыл на место службы (место это находится где-то в Европе, около или, скорее, под).

Прежде всего ему предстояло освоить на практике весьма изощрённый (слегка извращённый) способ получения и передачи информации.

Его официальная служба не была ни опасна, ни трудна: день-деньской он колесил по городу на раскрашенном рекламой автомобильчике и развозил заказанные завтраки, обеды и ужины. Пицца там, птица и прочее. Так вот, колеся по городу, он должен был выуживать и собирать воедино крупицы оставленных для него и зашифрованных посланий. Витрины, окна, рекламные щиты, так или иначе ежедневно изменяясь, складывались в смыслонесущие тексты. Синий костюм манекена в угловом магазине готового платья или капуста, разложенная справа, а не слева от моркови в овощной лавке, – значили то-то и то-то. Орфографическая ошибка в объявлении о приеме на работу – что-то свое, иное. А оторванный и приклеенный желтым скотчем угол концертной афиши в сочетании с той же капустой – образовывали целый пучок смыслов, расшифровать который было под силу только опытному разведчику.

Первые дни Марк учился читать город, сначала по слогам, а потом все беглее и беглее. Такой сложнейший способ кодировки имел два явных преимущества. Во-первых, агенты могли общаться со своим шефом почти лично, никогда не встречаясь с ним и не зная его в лицо, а во-вторых, исключалась возможность провала и предательства. Ибо поди докажи какой-нибудь контрразведке, что флюгер на зеленой башенке жилого дома, застрявший под углом 30 градусов к ветру, означает грядущее падение цен на нефть на мировом рынке, а 35 градусов того же флюгера говорят об успехе переговоров в Бернелозанне.

Всему этому он научился, сидя в Доме на поляне. Стоит ли разъяснять проницательному читателю нерукотворность происхождения этой азбуки? Нужно ли также подчеркивать, что ответы начальству не требовали со стороны Марка ровно никаких усилий? Мудрый резидент знал обо всех действиях своих подчиненных, изучая, к примеру, порядок флаконов на своем туалетном столике или сочетание кактусных колючек в окне дома напротив.

Информация – штука могущественная и самодостаточная, нужно только уметь ее добывать, это, надеюсь, понятно? Таков был ключ и девиз шифра, открытого, но не изобретенного Хозяином Дома на поляне.

Увлекшись чтением шпионского романа, создаваемого жизнью, выпускаемого городом, – Марк едва не забыл, что надо жить. В том смысле, что окружающие (сослуживцы, клиенты, соседи) едва не заподозрили в нем не того, за кого он себя выдавал. Едва не забыл, что молодой парень, сын дантиста, недавно перебравшийся из провинции поближе к столице в поисках работы повеселей, должен любить девчонок и пиво. И шумных друзей. Должен иметь увлечение типа футбола или автомобилей. Должен быть остроумным, ленивым и грубоватым, но в меру, дабы не отвратить от себя никого, кто пожелает обратиться к его скромной персоне за приятным впечатлением. Но всё это Марк вовремя вспомнил.

Когда-то он был равнодушен к пиву, а футбол презирал, как пустую трату времени. Но, будучи хорошим актером, теперь не зевал и не скрипел зубами в пабах и на стадионах. Ну и, соответственно, свет в конце концов – решил… и принял его в свою тусовку безоговорочно.

В выборе девушек для общения он почему-то ухитрился заклиниться на рыженьких. Их было несколько, две или три штуки, и все ему странно что-то напоминали. Одной из них он даже подарил деревянные длинные серьги (ее уши оказались непроколотыми), но в общем ухаживал как-то сонно, не тыкая девушку носом ни в свои, ни в ее чувства.

Однажды после работы он подвозил огненноглавую лапушку Анну, колеся, вез как положено околесицу. Она хихикала, теребя в руках какой-то предмет, от которого брезжило дежа-вю, подкатывало к животу и снова прядало, не дотягивая до воспоминания, до облегчающего чиха-оргазма.

Перед тем как выскочить из машины, птичка наклонила к Марку свое миловидное спасибо и поцеловала ему щеку. При этом движении качнулся и вернулся обратно серебряный крестик над модным квадратным вырезом. Марк дернулся и неловко стукнулся о невидимую преграду: ему показалось, что Анна заговорила на каком-то чужом языке, языке транса, языке предков или потомков: «Подожди, я сниму уж тогда и его, потому что стыдно, потому что мы с тобой невенчаные, потому что я не хочу, чтобы он видел… помоги расстегнуть цепочку, положи там… не потеряй…»

Реальность вернулась – образ из предыдущей жизни, узурпировавший на секунду сознание Марка, ретировался. Рыжая грудастая дива быстро мигала, кокетничая через плечо в захлопнутую дверь, а проходивший мимо почтальон держал в вытянутой руке бежевый конверт и вытирал рукавом этой вытянутой руки пот со лба. Вся увиденная картина снова заставила нашего доблестного разведчика вздрогнуть. В девице и в почтальоне он увидел, прочел… Так, теперь – клумба – желтые цветы, дальше – белые шторы и – облако в виде буквы зю. Черт возьми! Он продолжал лихорадочно читать, схватывая знаки, заводя мотор.

Сорвался с места и – на площадь. Наконец-то! Как давно он ждал этого! Всё в точности – голубь на плече конной статуи поставил точку в этой шифровке (утром ее смоет педантичный служитель).

Придя домой, задвинув шторы, заточив карандаш и отослав служанку, наш герой мог бы записать и сжечь в пепельнице следующее:

«…………………………………………………………………………»

Но он не сделал этого, он…

16

На Меховой им сразу повезло. Не успел Адамович подумать о том, что милиционеры – это, наверное, чревовещатели (или что-то подобное он уже думал когда-то?), как изможденный опытом работы и непрерывным трудовым стажем капитан (Капитон Капитоныч) заинтересовался их делом.

– Что, опять сосиски? – захмыкал он, ошибочно принимая Киссу за обвиняемую сторону, а Адамовича (безошибочно) за пострадавшую. – Ах, на сей раз внучка-жучка? Ну что ж, придется поиграть с этими разбойниками в кошки-мышки.

Он заставил наших героев писать заявления – каждого отдельно, свою версию – о том, как всё произошло, не выпуская ни одной детали и верно расставляя запятые. Сам же обещал тем временем (а время было еще то) послать на Горошковую улицу группу захвата. Ею оказались три сказочно добрых молодца в сером платье: Саша Дарницкий, Андрей Нарезной и Макс Бабаевский, все лейтенанты молодые, толстые от важности и бронежилетов. Саша был старшим лейтенантом, Андрюша – младшим, ну, а Максимка – средним, так себе.

И тут Адамович поймал сам себя, причем поймал на мысли, что всё это где-то уже. Богатыри начистили до блеска свою доблесть, погрузились в зарешеченную «буханку», призванную рекламировать городские хлебопекарни, и отправились в путь. Причем Максим сел за руль, а Саша и Андрей прильнули к клеточкам окна, затянув ремни парашютов и жалобную песню.

(Век реализма миновал еще в минувшем столетии, авось и такая группа захвата на что-нибудь сгодится.)

Сам Капитон Капитоныч тоже погрузился – в иллюстрированный журнал с названием о каком-то хоме и с мускулистым мужиком на обложке. «Тоже животновод», – с подозрением подумал Адамович, ощущая во рту горечь опыта. Он излил на бумаге всю боль, скопившуюся за день, промочив около трех листков. Каруселькина списывала, как последняя двоечница. Когда капитан через сорок пять минут собрал учительственным жестом листки, он воскликнул, глядя в Киссину работу:

– Это что ещё за явление!

Оказалось, что Кисса писать не очень-то, а всё, что она успела перерисовать у соседа по парте – это «за явление», написанное через раздельно и с ятем на конце. Капитоныч чуть не прописал Киссе ижицу, но она как всегда выкрутилась и вылезла вон через форточку. Глянул же в писанину Адамовича, оказалось, что капитан – читать не очень-то, а потому он поспешил пробормотать «отлично» и сунул сочинение в несгораемый шкаф.

А тут как раз (два, три) захватчики вернулись с добычей. Это была даже не пленная турчанка с миндалевидными очами (очевидными миндалинами), пугливая, как лань, а пигалица, девица Протеина – ясно дело, чья сестра. Если же не ясно – справка из личного дела оной девицы: всю сознательную жизнь мечтала она выйти за иностранца, чтобы носить иностранную фамилию, двадцать пар туфель и ресницы без комочков. Всё это оказалось неосуществимым, окромя, пожалуй, фамилии. Востренький носик побывал в умных словарях, и Аленка Белкова превратилась в мисс Альбину Протеину; это гордое имя весьма украшало кикиморью фигурку, похожую (по некоторым классификациям) даже не на стиральную, а на гладильную доску.

Капитан радостно запотирал руки и предложил устроить немедленный допрос. Для чего посоветовал вытащить из Альбининого рта кляп, но тощих рук ее не развязывать во избежание рукопашной.

Оказалось, что Кисса писать не очень-то…

Никакого Рукова Пашу она не знает, – начала невкусно плеваться словами Протеина. Взяли ее без поличного, с Поличным она рассталась уже давно, недели две назад, а то, что юноша из горного Тибета убил юношу из Горного университета – про то она сама только вчера услышала и к этой истории никак не причастна.

– Тибе-мине, – запутался Капитоныч, – тебе-то не об этом надо говорить. Мене-то интересно знать, куда злодеи увезли внучку-жучку.

Тут посыпался такой отвратительный и бессвязный горох, что Дарницкий, не дожидаясь приказания, взял на себя ответственность и залепил этой ответственностью ответчице рот.

Все вздохнули с облегчением, даже Кисса через клетчатое витражное стекло.

Тогда Капитон Капитоныч полез в карман за словом, достал спичку и подержал ее перед лицом присутствующих – маленькую такую речь. Безумицу надлежало образумить в соответствующей камере, там ей будет оказано лечение в усыпленном состоянии, затем – вдето в ухо особое кольцо, по которому девицу опознают во время следующего захвата. И уж потом – здравствуй, свобода!

Дарницкому же, Нарезному и Бабаевскоему предстояло на ночь глядя (или же – несмотря на ночь) отправиться в гости к собаководам (или, как выяснилось позднее, в резиденцию иностранного резидента).

17

В дороге Матвею вспомнилось:

«Он устало смотрел, как она обувается, ладно, ничего не попишешь, раз уж всё решено. Она торопилась, пока оба всё-таки чего-нибудь не передумали. И старалась не поднимать к нему глаз.

Из кухни как нарочно выглянула его мама – в очередной раз позвать на чай с пирогами. Мама всё поняла быстрей, чем они успели навесить маски непринужденности.

– Душенька, ты, как филолог, конечно, должна помнить: я вот хожу несколько дней, и в голове у меня вертится фраза: «В одну упряжку впрячь неможно… кого-то и трепетную лань». Кого? – ловко вынырнула мама из вопроса о чаепитии.

– Коня, конечно же, коня, – машинально взглянула она, поняв вопрос не то превратно, не то – в самый раз.

И попросила у него, уже открыв входную дверь:

– Я, кажется, забыла в комнате… расческу…

И пока он ходил в комнату, выпалила (уже на лестничной площадке – чтоб не догнали с ответом):

– А у меня почему-то в последние дни другая фраза вертится: «Не суждено, чтобы сильный с сильным соединились бы в мире сем». Не помните, как там дальше? – последнюю фразу скрасила доброй усмешкой, чтобы никого не обидеть, но обнять добрую женщину-маму всё-таки не решилась.

И метнулась по лестнице вниз.

– А расческу я не нашел, – только и смог объяснить он, когда мама растерянно захлопнула дверь[1]».

В дороге Матвей не думал ни о Фенечке, ни о Косте. Угораздило его сесть на какой-то почтово-багажный (ближайший по времени, но ползущий до его родного города двадцать часов противу обычных девяти). Зато будет время всё обдумать и успокоиться. Успокоился он сразу, а думать не хотелось.

Единственный пассажирский вагон населяли кроме него две пожилые проводницы да грустный старик профессорского вида.

Но на какой-то станции с криками и грохотом ворвались штук пять баульных бабок и начали занимать «места получче». Почему-то их раздразнили неоткидывающиеся кресла: желая немедленно улечься спать, бабки принялись выламывать спинки, ссылаясь на какой-то там прошлый раз. Сделав дело еще до того, как тронулся поезд, они стали было укладываться, но тут какая-то вспомнила: я ж задом не могу! – и метнулась к другому ряду, где кресла смотрели обратно:

– Сынок, мы в какую сторону едем?

Если мир в одночасье лишится дураков (почему-нибудь или чудом), он взлетит на воздух, приобретя райскую невесомость.

На вокзале на подоконнике, где ему пришлось провести хвостик ночи, Матвей прочитал: «Мужской образ – поиск и смерть; женский – творение и рождение». Синим фломастером и едва ли не хромающей орфографией. Явно не Мирча Элиаде писал. Но может быть, кто-то из начитавшихся.

Эта сакрализация всего окружающего пространства чревата полной профанацией. Нет, не чревата, повальная сакрализация и есть профанация. Чем больше глобальных смыслов находим мы у себя под ногами, тем проще перешагиваем через них или даже затаптываем в грязь. Наверное, это естественно. Если идея превращается в миф, то ей суждено пойти по рукам.

Девушка, разочаровавшись в посетителе (ожидала, видно, кого-то другого), всё отрицала. Нет, вы, наверное, ошиблись. Да, мы купили эту квартиру три года назад. Но нет, у прежних жильцов не было больного сына. Кажется. Нет, она не знает их нового адреса. Извините, она… – и уже начала раздражаться.

Соседка его узнала. Даже – кажется, Матвей – вспомнила по имени. Костю родители увезли, да давно. Обменяли эту трехкомнатную на другую, поменьше, зачем, не знаю. Куда?

А он вспомнил – письма! – и снова дернулся к кнопке звонка.

– Опять вы? Какие письма? – это неважно, притворялась она или правда была такой дурочкой. – Ах, письма… что-то припоминаю. Да, сюда приходили какие-то письма без обратного адреса, и папа попросил на почте, чтобы нам их больше не приносили.

Вот и всё. Вот и всё.

А он так гордился тем, что может – на уровне – что помогает Косте своей писаниной, помогает – жить. И не то чтобы он никогда не предполагал. Такой возможности. Но как она с первой попытки попала в точку? Лисенок…

Следующая ночь была ночью настоящего кризиса. Видимо, давно должно было ему случиться, да и повод-то больно хорош! После почты (где ему вернули несколько замызганных конвертов), после трех-четырех знакомых (где его едва узнавали по каким-то там причинам пятилетнего возраста), после паспортного стола (где ему отказали в выдаче явок и адресов), Матвей не ощущал себя вполне живым.

Так что – когда его родная бабуля, тучеподобная баба Роза ахнула в открытую дверь: «Кого принесло, твою мать!», – Матвей не обиделся и не рассмеялся. Он с трудом поднял ногу, дабы переступить порог (тем более что хозяйка его к этому не очень-то поощряла), протянул бабе Розе мешок с едой и выдавил из себя, как капельку пасты из тюбика:

– На одну ночь.

Роза недоверчиво попятилась и лишь заикнулась:

А может, у Вальки переночуешь? – но тут же поняла, какой он усталый, пьяный, несчастный и злой, а потому решила постелить ему на балконе.

В три часа он проснулся от жажды и тоски. Тошнило со всех трех сторон: физической, духовной и метафизической, а вопрос о смысле жизни, еще не стоявший на повестке вчерашнего дня, мыкался где-то между сознанием и подсознанием. Тошнило почему-то от хвойного запаха, хотя джин он, кажется, сегодня не… Город глупо моргал фонарями, за стеклянной дверью храпели бесчисленные родственники. И сон, и хмель, взявшись за руки, спрыгнули за борт, а Матвей остался буквально как дурак сидеть на своей раскладушке на балконе пятого этажа. Еще не понимая, какая муза его укусила, хватаясь за волосы, грызя кулак, – он думал. О том, что ни строчки не написал с тех пор, как… О том, что мысль обязана раскачиваться на качелях, отрываться и лететь к другой раскачиваемой трапеции, не будучи уверенной, что успеет точно в секунду. О том, что Кьеркегор ничего не боялся. И о том, почему баба Роза хранит не балконе столько еловых ветвей. И о том, что обязательно нужно найти смысл своего пребывания здесь. И о том, как это трогательно, что Фенечка снимает с себя крестик каждый раз, как… И о том, что… (список открыт).

С этими мыслями он дошел уже было до ручки, даже начал было писать Фенечке письмо, но тут оказалось, что ручка дверная, голова больная и – утро.

И хотя ему казалось, что началась для него новая жизнь, уходя, не удержался поинтересоваться у старой:

– Баба Роза, чего это у тебя елки-палки живут на балконе?

– Да дед больно плох, не сегодня-завтра помрет, – прогремела та, даже не включая в коридоре свет и тесня Матвея к выходу. – Мы тогда на даче были и нарвали веток на похороны, а то чё взад-назад ездить? – и еще задумалась, не взять ли с внука на похороны денег, но он – уже за порогом:

Передай дедуле мои глубочайшие соболезнования, – и ушел, даже не поблагодарив за ночлег.

18

А между всем этим прочим Евовичь сидела на полу тюремной камеры и вслух горевала по матушке. По всем прочим родственникам она тоже горевала, но по матушке – особенно. Девчонка, что с нее взять!

А, мы забыли вот чего еще сказать. Матушка (равно как и батюшка) Евовичи (равно как и Адамовича) работала на секретном заводе, где выпускалась секретная продукция. Разведки всех дружественных и вражественных стран уже много лет пытались разгадать секрет этого предприятия, но – тщетно.

Теперь Инфаркт Миокардович сидел за своим резидентским столом и строил коварные планы. Он обдумывал, как лучше поступить: потребовать за Евовичь у ее родителей выкуп (секретные материалы) или же использовать девочку в качестве агента влияния. Последний вариант был очень заманчив. В случае удачи Кощей мог обратить в свою веру сразу двух работников Секретного завода.

Но как расположить к себе Евовичь? Можно, конечно, прикинуться ее освободителем и навеки подружиться со всей семьей Сиблингов. Адамович вряд ли что-нибудь заподозрит, вот только бы Жучка не помешала…

Он отодвинул недостроенные коварные планы на край стола. Евовичь подождет, а на повестке дня у нас – Жучка. Повестка дня стояла в соседней комнате, а на ней, накрытая простынкой, лежала несчастная собачка. Глаза ее были закрыты, а пульс ее был нитевидный. Вокруг – очень гордый – расхаживал шпион-ветеринар. Он только что закончил операцию по вживлению под Жучкину кожу малюсенького подслушивающего устройства, призванного передавать всё, что будет говориться в радиусе семи метров от собаки.

Инфаркт Миокардович свистнул Сумрачного…

Операция прошла успешно, пациентка должна была через полчаса очнуться, так и не поняв, что с ней произошло. Инфаркт Миокардович свистнул Сумрачного. Верному псу надлежало за эти полчаса оттащить бесчувственное Жучкино тельце куда-нибудь поближе к ее родному дому и оставить там под кустом. Заодно ротвейлер мог разнюхать обстановку в клубе и на площадке собаководов, не вызывая ни в ком подозрения.

Сумрачный сурово, но аккуратно взвалил Жучку-с-жучком себе на плечо, посмотрел хозяину в глаза с чувством истинного патриотизма и удалился под музыку, приличествующую патетическому моменту.

Не имея наглости вернуться домой без сестры, Адамович принял предложение Каруселькиной переночевать у нее. И о чудо! Возле Киссиного дома, оказалось, расслабленно паслась Жучка, бледная и бестолковая от наркоза. На все восклицания и вопросы несчастное животное только икало и пожимало плечами. Она даже ухитрилась отказаться от порции румяных сосисок, заботливо выуженных Киссой на ужин (из факирского цилиндра).

Делать нечего, тут нашим друзьям оставалось лишь произнести магическую фразу о том, что утро вечера мудренее, но вдруг они заспорили. Что имели в виду древние, составляя эту поговорку? То, что утро мудрее вечера (так утверждал Адамович), или то, что оно – мудрёнее, то есть сложней, заковыристей (это доказывала Кисса, барабаня лапками по столу)?

Наконец, пресыщенные событиями и эмоциями дня, они начали неповоротливо отходить ко сну – прямо поверх барахла и ругая вслух Инфаркта Миокардовича. И так как верная Жучка была тут как тут, болезненно взвизгивающая из сна, то Кощей Бессмертный сразу узнал о себе много нового, по крайней мере, он понял, что наполовину разоблачен. Это заставило его корректировать план строительства коварных планов.

И еще стоит добавить, что Кисса выдала Адамовичу для сна подушку в кружевной наволочке, по этой причине то правое, то левое ухо мальчика всю ночь застревало в кружевных снах.

19

(Это – мамин дневник.)

Я почувствовала в происходящем недостаток глубинного смысла, когда узнала, что у меня будет ребенок. Как будто не глядя, спускаясь по лестнице, не рассчитала количество ступенек и неловко оступилась. У меня всё было: любимые родители, муж, друзья, работа в газете – тоже любимая. Свое будущее, предполагаемое дитя я любить не могла: ведь я его не знала, а привязанность к идеальному образу (к розовому пупсу в кудряшках) казалась мне штукой неискренней.

Книги наперебой говорили о наступлении звездного часа женщины, советовали ждать какого-то прозрения. Я не хотела ждать, я отправилась прозрению навстречу. Тем более что легкое, но постоянное подташнивание настойчиво требовало себе духовного оправдания.

Была весна, и мне пришлось посмотреть на нее другими глазами. Скажем, березовая ветка за окном качается и рябит сквозь жалюзи, а скоро она зарябит светло-зеленым, потом потемнеет. Что с того? Она моя, потому что никто, кроме меня, не замечает ее красоты. Жаль? Но должен же быть кто-то второй, на меня очень сильно похожий, который будет радоваться жизни точно так же (или почти так же), как я! И это уже было интересно. То есть, я могу сделать так, чтобы еще одна пара глаз порадовалась, на зеленеющую ветку глядя.

Тогда вспомнилось, как в детстве внезапное счастье приносили совсем уж простые вещи: бархатистый мел на гладком асфальте, разноцветная карта мира над письменным столом, рисунок вилкой на плавленом сырке, ночное южное небо. Помню, как радовалась мама моей радости. Вот оно! Кое-что начало проясняться. Выстраивалась логическая цепочка: моя мама – я – моя дочь (мне тогда казалось, что будет девчонка). И если сейчас ухватить за хвостик ускользающий смысл: зачем я привожу ребенка в этот мир, можно даже понять, зачем меня саму сюда привели 25 лет назад. (То бишь – постигнуть всеми разыскиваемый смысл жизни.) А это, согласитесь, по нашим временам не так уж мало.

В своих медитациях, направленных на весенние пейзажи, я додумалась даже до мысли, что становлюсь чуть ли не равной самому господу Богу, так как создаю человека, творю новую жизнь. Это пугало и завораживало одновременно. Но я уже знала, что не только имею на это право, но и обязана поделиться белым светом с растущим во мне существом.

От этих роскошных мыслей прошла тошнота, и малыш зашевелился внутри.

Когда срок перевалил за половину, а я сама стала слегка переваливаться с боку на бок, хотя упорно старалась держать форму, пришло еще одно удивительное чувство. Это было похоже на то, что пишут в книгах по психологии про раздвоение личности. У меня иногда получалось воспринимать окружающее за себя и за того парня (как раз тогда выяснилось, что это мальчишка). Он был во мне, он был мной и в то же время – уже сам по себе. Меня крайне забавляло это чувство. И в то же время радовало, что – несмотря на свою раннюю самостоятельность – он пока что совсем-совсем мой. То есть не может пойти без меня куда-нибудь погулять с папой и не уедет до поры до времени к бабушке в деревню. Это значило, что я начинала его любить, уже предчувствуя свою будущую ревность.

Тогда мне приснилось однажды смешное: кто-то сказал, что если я назову сына Марком, то он, вырастя, однажды спасет свой народ или даже человечество. Я рассказывала всем и смеялась, но это имя мне нравилось все больше и больше…

А потом сказочная жизнь внезапно оборвалась, я осталась одна, без мужа, но об этом не хочу сейчас говорить. Я так и не поняла, что с ним произошло, но с тех пор моя вселенная замкнулась на мне и моем ребенке. Тогда, когда малышу до выхода оставалось меньше недели, стало ясно, что он – самый младший участник заговора против небытия. Помню, я тогда возвращалась от остановки и вдруг поняла это: ведь сама я была почти совсем беспомощной в борьбе со страшной пустотой, и теперь уже ребенок награждал меня смыслом, а не я его. Он обязан был восстановить равновесие (один умирает, другой – рождается), встать на опустевшее место своего отца, потому что никакое место не должно быть пусто.

И тогда он родился.

20

А утром оказалось, что добры молодцы взяли языка в клубе собаководов (а отнюдь не в гастрономе). Язык был большой, фиолетовый, так что все сразу опознали его принадлежность к породе чао-чао (пока-пока). Впрочем, все так же единогласно не знали, что с этим языком дальше делать. А когда милиционеры не знали, что им делать, они обращались за советом к своему кумиру и оракулу по имени Железный Феникс. Оракул питался исключительно мышами из щедрых подвалов, а вещал пословицами и поговорками русского народа. Для толкования заумных высказываний Железного Капитон Капитоныч выписал из-за моря мудреца-толмача. Им оказался известный итальянский писатель Дальвино. Этот книжный червь питался бумагой, на которую нанесены хоть какие-нибудь печатные символы, но предпочтение отдавал словарям ненормативной лексики и газетам, публикующим криминальную хронику.

Капитон Капитоныч сладострастно перекрестился на фигурки богов Этана, Ментана, Пана-пропана, Брутана и Стоп-крана, стоявшие под его рабочим столом, и пошел открывать камеру Железного Феникса. Когда милиционеры вошли к оракулу, он как раз закончил анализировать какие-то анналы и обратил свои ясные очи к клетчатому солнцу. Капитан и три лейтенанта выстроились перед ним полухороводом, и Капитон Капитоныч протянул священной птице собачий язык.

Феникс лениво щелкнул клювом и, не отрывая своего взора от вольной воли за окном, прохрюкал:

– Язык до Киева доведет.

Потом шумно, по-млекопитающи понюхал воздух, подцепил когтем зеленый листик, прилипший к кителю Дарницкого, и еще изрек:

– В огороде бузина – в Киеве дядька.

И уж только после этого понял, чем пахнет в коридоре отделения милиции:

– Котлеты по-киевски, котлеты по-киевски!

Капитан шепнул на ухо среднему лейтенанту, чтобы тот распорядился насчет порции свежих мышей, а сам обратился к толмачу, что, мол, давай переводи. Дальвино торопливо вытащил из дырки в зубе кусочек аннала и начал:

– Знамо дело, в Киев ехать надо. Там эта банда себе гнездышко устроила. Вот и птичка говорит, да и у летописи нынче вкус больно древнерусский.

После этих слов он отчаянно начал проситься в туалет, потому что его держали вместе с Фениксом взаперти, а выпускать иногда забывали.

– Шнурки оставь, – буркнул Нарезной и пошел сопровождать Дальвино до конца коридора.

Нищему собраться – подпоясаться, а военному человеку – тем более. Дан приказ, изволь исполнять, вот так и получилось, что три добрых молодца снова уселись в свою знаменитую «буханку» и покатили с песнями до городу Киеву (несмотря на воскресный день, выходной и так далее). Капитон же Капитоныч так разволновался, что по рассеянности забыл запереть клетку с Железным Фениксом, а сам побежал за поворот – махать платочком вслед уезжающим своим подчиненным. Вот в этот как раз трогательный миг и появились на пороге отделения милиции наши верные друзья: Адамович Сиблинг, Жучка и Кисса Каруселькина.

Сначала охранник не хотел их пропускать в воскресное полупустое отделение милиции, но Кисса знала секретный пароль, она сказала: «Сим-сим», – и препятствие было устранено. Да, кабинет Капитона Капитоныча зиял пустотой, простотой и приметами поспешных сборов (разбросанные фигурки богов, выпавший из ящика стола стартовый пистолет и кулечек с конфетами «Старт»). Каруселькина присвистнула и стала ломиться во все подряд закрытые двери, надеясь отыскать хоть какого живого свидетеля. В одном из коридоров юноша интеллигентного вида некрасиво ругался с начальницей паспортного стола о какой-то несуществующей прописке какого-то несчастного друга, но оба они проигнорировали шмыгающих, пристающих с вопросами детей и животных.

«Интересно, а слово “милиция» как-нибудь связано с миллионом, тогда как полиция – с «поли-», то бишь, с множеством?» – почему-то некстати подумал Адамович.

– А они все уехали в Киев, – притворно-равнодушно протянул Дальвино, расчесывая перья Железному Фениксу.

Кисса даже язык проглотила от изумления (уж не фиолетовый ли?), а Жучка не выдержала и возлаяла на оракула. Адамович осадил питомицу командой «сидеть» и – голосом вежливого мальчика – спас репутацию:

Простите, вы не подскажете…

Дальвино смекнул, что Железный Феникс вот-вот начнет пророчествовать, и книжному червю до ужаса захотелось поразить оробевших визитеров своим толмаческим мастерством.

– Подойдите поближе, слушайте, – сказал он загробным голосом и отложил в сторону гребешок для вычесывания блох. Друзья с любопытством построились перед Железным.

Оракул вдруг задрожал, мелко-мелко затрясся каждым перышком, и это значило, что он перебирает своими птичьими мозгами все знакомые пословицы, выбирая из них единственно верную. Эта верная даже навернулась слезой на зоркий оракулий глаз и выпала через клюв:

– Бешеной собаке семь верст – не крюк…

– Это значит, – поспешно закомментировал Дальвино, – что вам было бы полезно расстаться с вашей четвероногой подружкой, по крайней мере, не смейте подходить к ней ближе, чем на семь метров. Иначе вас ждут большие…

Но тут еще один слезовидный перл капнул из уст кумира:

– Дурной собаке хвост рубят по уши!

– А лучше убейте ее, дабы уничтожить ту скверноносную субстанцию, которую присвоили вашей собачке враги, – завершил итальянец с видом невинного младенца, не успев даже подумать о моральной ответственности за произнесенное пророчество.

Дальше было вот чего. Адамович и Жучка, одинаково вскрикнув, смятенно воззрились друг на друга. Во вторую секунду Адамович прошептал:

– Не бойся, я не позволю…

Но всё же в первую секунду Жучка успела выхватить из его глаз знак вопроса, а это могло означать что угодно, пожалуй, даже мысль о предательстве.

Я хочу, чтобы вы все поняли: совершенное Жучкой в тот день не было следствием необузданного отчаянья. В простой лохматой дворняге проснулись разом следующие трезвые чувства: долга, патриотизма, самосознания. Дабы помочь своему народу сохранить тайну в тайне, она пошла (решительно побежала) на это.

Итак, когда они втроем, страшно подавленные, вышли из милиции, Жучка осторожно замешкалась посреди проезжей части, и – была еще страшнее подавлена! Уложивший асфальт на соседней улице каток фирмы Broadway превратил нашу самоотверженную героиню в листок черно-серо-белой шагреневой кожи. (Не волнуйтесь, не больно-то ей было больно, она даже ничего не почувствовала.)

Поняв, что произошло, Кощей Бессмертный яростно метнул хрустальную пепельницу в виде яйца в голову нерасторопно растопырившегося Белкова. Последнему пришлось, разинув пошире рот, не жуя, проглотить драгоценность.

Дальвино смекнул, что Железный Феникс вот-вот начнет пророчествовать…

21

(А это – секретная шифровка).

…ударный СВЧ-генератор на космическом аппарате можно перестроить по частоте и превратить его в психотропный дегенератор. Это позволит контролировать умы населения на территории, примерно равной Красноярскому краю. А если учесть, что в системе 48 аппаратов, обеспечивающих глобальный охват земного шара, то обладатель подобной орбитальной группировки может всерьез задуматься о мировом господстве. Я уже не говорю о более простых задачах: можно, например, спровоцировать экономический кризис в отдельно взятой стране, полностью парализовав управление и связь, при этом никак себя не обнаружив…

Несколько дней Марк чесал репу над текстом шифровки, даже не смея произнести его про себя целиком, не говоря уж о том, чтобы – записать. Город продолжал подавать ему сигналы, настаивая на серьезности задания: необходимо было выяснить: кто, когда, где и с какой целью проводит подобные испытания, кто кому пытается насильно внушить какую-то идею (кто кого хочет заколдовать).

О мировом господстве, конечно, думать рано. Начнут они, наверное, с одного аппарата, но этот момент никак нельзя упустить, ибо в случае удачи…

Психотропный дегенератор (если это правда) – штука, не спорю, замечательная, и если сказочно предположить, что попадет он в «хорошие руки», и эти руки пожелают подарить миру мысль о мире во всем мире… Ну, или что-нибудь в этом роде. Но так не бывает, хорошие изобретения никогда долго не задерживаются в хороших руках. Почему?