Адская бездна. Бог располагает Дюма Александр

VIII

САМУИЛ ПОЧТИ УДИВЛЕН

Была полночь — час, когда в немецких городах, даже университетских, все давно погружено в сон. В Гейдельберге уже часа два не бодрствовала ни одна живая душа, кроме участников теплой встречи лисов.

Самуил направился в сторону набережной. Он шел, выбирая самые пустынные улицы, и то и дело оглядывался, проверяя, нет ли слежки. Так он достиг берега Неккара и еще какое-то время шел вдоль реки. Потом вдруг свернул вправо и по склону горы стал подниматься к руинам Гейдельбергского дворца.

У подножия тропы, ступенями поднимавшейся по крутому откосу, Самуила вдруг остановили. Человек, внезапно выступивший из мрака, особенно густого под сенью купы деревьев, приблизился к нему и спросил:

— Куда вы идете?

— Поднимаюсь на вершину, дабы приблизиться к Господу, — отвечал Самуил условленной фразой.

— Проходите.

Самуил продолжил свое восхождение и вскоре добрался до верха лестницы.

Когда он направился ко дворцу, второй караульный, отделившись от стены там, где была потайная дверь, спросил:

— Что вы делаете здесь в столь поздний час?

— Я делаю… — начал было Самуил, но, вместо того чтобы проговорить до конца пароль, вдруг осекся. Ему вздумалось пошутить. Это была одна из тех странных причуд, что порой овладевали его умом.

— Вы спрашиваете, что я здесь делаю в такой час? — повторил он тоном жизнерадостного простака. — Да ничего, черт возьми! Прогуливаюсь.

Караульный вздрогнул и, словно в порыве гнева, с силой ударил в стену кованой тростью, которую он держал в руке.

— Мой вам совет: ступайте-ка своей дорогой, — сказал он Самуилу. — Ни это время, ни это место не годятся для прогулок.

Самуил пожал плечами:

— А вот я желаю полюбоваться развалинами в лунном свете. Кто вы такой, чтобы мне в этом помешать?

— Я один из караульных, стоящих на страже дворца. Нам приказано никого сюда не пропускать после десяти вечера.

— Приказы пишутся для филистеров, — усмехнулся Самуил. — А я студент!

И он сделал жест, словно собирался отстранить часового и войти.

— Ни шагу дальше или пеняйте на себя! — крикнул страж и быстро поднес руку к своей груди.

Самуилу показалось, что он вытащил из-за пазухи нож. И в то же мгновение человек пять-шесть, привлеченных сигналом тревоги — стуком кованой трости, — приблизились, бесшумно выскользнув из-за густого кустарника.

— О, прошу прощения! — смеясь, вскричал Самуил. — Вы, должно быть, и есть тот самый, кому надо ответить: «Я делаю дело тех, кто дремлет»?

Облегченно вздохнув, дозорный вновь спрятал нож на груди под жилетом. Его товарищи молча растворились в темноте.

— Вы вовремя взялись за ум, дружище, — заметил караульный. — Еще мгновение, и вам был бы конец.

— Ну, я бы еще посопротивлялся немного. Однако примите мои самые искренние комплименты. Я теперь убедился, что мы под надежной охраной.

— Э, пустое! А вы, приятель, все-таки не в меру дерзки — такими вещами не шутят.

— Мне доводилось шутить кое-чем и посерьезней.

Он вошел во двор. Полная луна озаряла старинный дворец Фридриха IV и Отона Генриха. Это было великолепное зрелище — в лунном свете проступали бесчисленные скульптуры: на фасаде одного крыла здания теснились античные божества и химеры, фасад другого украшали пфальцграфы и императоры.

Однако Самуил не был расположен любоваться ими. Он ограничился тем, что бросил мимоходом непристойное словечко Венере, послал презрительный жест Карлу Великому и двинулся прямо ко входу в полуразрушенный дворец.

Здесь его задержал третий часовой:

— Кто вы?

— Один из тех, кто карает карающих.

— Идите за мной, — сказал дозорный.

Самуил последовал за своим провожатым, продираясь сквозь колючие заросли и перебираясь через груды развалин, притом ему не раз приходилось ушибать колено, наткнувшись на каменную плиту, скрытую среди высокой травы.

Когда он прошел таким образом среди обломков громадного дворца и великой истории, попирая ногою куски потолков, некогда возвышавшихся над головами стольких королей, провожатый остановился, открыл низенькую дверцу и указал на ход, ведущий под землю.

— Спуститесь туда, — сказал дозорный, — и ждите, ничего не предпринимая. За вами придут.

Он вновь закрыл дверцу, и Самуил оказался в полном мраке, куда не проникал ни единый луч света. Он стал на ощупь спускаться по тропе, круто уходящей вниз. Но вот тропа кончилась. Самуил попал в помещение, похожее на глубокий подвал. Его глаза еще не успели привыкнуть к темноте, когда он почувствовал, как чья-то рука сжала его пальцы, и голос Юлиуса произнес у самого уха:

— Опаздываешь. Они уже собрались. Давай слушать и смотреть.

Понемногу освоившись в потемках, Самуил смог различить сначала человеческие фигуры в нескольких шагах от себя, а затем и подобие комнаты, образованное скалистым выступом с одной стороны и стеной растительности — с другой.

Здесь, присев либо на гранитную плиту, либо на глыбу песчаника, либо на обломок статуи, расположились семь человек в масках: трое справа, трое слева, а один посередине и повыше прочих.

Лучик луны, просочившись сквозь расселину в камне, озарял этот таинственный конклав своим бледным светом.

— Введите наших двух героев, — произнес один из Семи.

Сказавший это, по-видимому, не был здесь главным. Председательствующий безмолвствовал и сохранял неподвижность.

Самуил сделал было шаг вперед, но тут вошли двое молодых людей в сопровождении третьего, известного знатока дуэльного кодекса.

Самуил и Юлиус знали обоих — то были их товарищи по Университету.

Тот из Семи, кто ранее приказал ввести их, теперь приступил к допросу.

— Ваше имя Отто Дормаген? — спросил он одного.

— Да.

— А вас зовут Франц Риттер?

— Да.

— Вы оба состоите в рядах Тугендбунда[2]?

— Да.

— Как его члены вы обязаны беспрекословно повиноваться нам. Вы не забыли об этом?

— Мы это помним.

— Вы оба из Гейдельбергского университета, причем из бургеншафта[3]. Следовательно, вам должны быть известны два его члена, занимающие в Университете весьма видное положение, — Самуил Гельб и Юлиус фон Гермелинфельд.

Самуил и Юлиус переглянулись во тьме.

— Мы знаем их, — отвечали студенты.

— Вы оба славитесь тем, что ловко владеете шпагой и тем, что вам всегда везло во всех этих поединках, которые ваши студенты затевают для возбуждения аппетита чуть не перед каждым завтраком. Не так ли?

— Это верно.

— Отлично! Наш приказ таков: завтра же, ни дня не медля, под любым предлогом вы затеете ссору с Юлиусом фон Гермелинфельдом и Самуилом Гельбом и будете драться с ними.

Самуил склонился к уху Юлиуса и шепнул:

— Смотри-ка, сцена не лишена оригинальности. Но какого черта нас заставляют при ней присутствовать?

— Вы повинуетесь? — спросил человек в маске.

Отто Дормаген и Франц Риттер молчали, по-видимому колеблясь. Затем Отто сделал попытку возразить:

— Однако Самуил и Юлиус тоже довольно хорошо умеют владеть шпагой.

— Льстец! — прошептал Самуил.

— Именно поэтому, — прозвучал голос человека в маске, — мы избрали двух таких бойцов, как вы.

— Там, где надо действовать наверняка, — заметил Франц, — кинжал надежнее шпаги.

— Еще бы! — хмыкнул Самуил.

Человек в маске продолжал:

— Необходимо сделать так, чтобы все выглядело естественно. Дуэли между студентами — явление повседневное, это не вызовет подозрений.

Оба студиозуса, казалось, все еще пребывали в нерешительности.

— Подумайте о том, — вновь зазвучал голос неизвестного в маске, — что первого июня, всего через десять дней, состоится Генеральная ассамблея и мы должны будем испросить у нее для вас либо награды, либо наказания.

— Я повинуюсь, — заявил Франц Риттер.

— Я повинуюсь, — заявил Отто Дормаген.

— Превосходно. Вооружитесь мужеством, и удачи вам. Вы свободны.

Франц и Отто вышли, сопровождаемые тем же человеком, который привел их сюда. Семеро хранили молчание.

Минут через пять тот же провожатый вернулся и доложил:

— Они удалились.

— Приведите их соперников, — приказал тот, кто говорил от имени Семи.

Провожатый направился туда, где прятались Юлиус и Самуил. Те ждали.

— Приблизьтесь, — сказал он.

И друзья выступили на середину этой странной залы, где заседал Совет семи, чтобы в свою очередь предстать перед людьми в черных масках.

IX

САМУИЛ ПОЧТИ ВЗВОЛНОВАН

Тот же самый человек, что ранее допрашивал Франца и Отто, теперь заговорил снова.

— Ваше имя Юлиус фон Гермелинфельд? — обратился он к Юлиусу.

— Да.

— А вы Самуил Гельб?

— Да.

— Вы члены Тугендбунда и, подобно тем, также признаете, что должны повиноваться нам?

— Признаем.

— Вы видели лица и слышали имена двух студентов, которые только что были здесь? Вы поняли, что им велено сделать завтра и какое обещание они дали?

— Они обещали добыть шкуру неубитого медведя, — отвечал Самуил, едва ли способный воздержаться от шуток даже перед лицом Предвечного.

— Вас вызовут на ссору. Дело дойдет до дуэли. Вы двое — самые искусные фехтовальщики во всем Гейдельбергском университете. Убивать их нет смысла. Вы ограничитесь тем, что серьезно их раните. Готовы ли вы повиноваться?

— Я готов, — отозвался Юлиус.

— Отлично. А вы, Самуил Гельб? Вас что-то смущает?

— Гм! Да, есть обстоятельство, которое действительно заставляет меня призадуматься. Ведь вы требуете от нас в точности того же самого, к чему только что принудили тех двоих. Вот я и пытаюсь понять, зачем вы подобным образом натравливаете своих на своих же. До сих пор я полагал, что юная Германия не похожа на старую Англию и что Тугендбунд создавался не для того, чтобы развлекаться петушиными боями.

— Речь идет не о развлечении, — возразил человек в маске, — а о том, чтобы покарать виновных. Мы не обязаны давать вам отчет, но будет справедливо и небесполезно, если вы сможете разделить наше негодование: это укрепит ваш дух. Нам необходимо избавиться от двух фальшивых братьев, которые нас предают. Союз оказывает вам честь, вкладывая в ваши руки меч праведного возмездия.

— Откуда нам знать, чьи руки вы все-таки предпочитаете — их или наши? — не отступал Самуил. — Кто поручится, что вы желаете устранить не нас, а их?

— Тому порукой ваша совесть. Мы хотим наказать предателей: кому, как не вам, знать, предатели вы или нет?

— Разве вы не можете заблуждаться, сочтя нас предателями по ошибке?

— О маловерный брат! Если бы эта дуэль готовилась с умыслом против вас, мы бы призвали сюда только ваших противников, ваше присутствие нам бы не понадобилось. Получив наш секретный приказ, они бы вас оскорбили, а поскольку вы храбры, вы бы затеяли поединок, не догадываясь, что мы замешаны в этом деле. Мы же, напротив, предупредили вас заблаговременно, за целых десять дней. Вы проводили каникулы во Франкфурте, у себя на родине, и к вам туда явился странник с берегов Майна, наш посланец, не только передавший приказ прибыть сюда к двадцатому мая, но и предупредивший, что вам надлежит подготовиться к смертельному поединку, который ожидает вас тотчас по прибытии. Заметьте, что это уж слишком оригинальный способ расставлять вам сети!

— Однако, — не унимался Самуил, чьи надуманные сомнения служили прикрытием некоей тайной мысли, горько уязвлявшей его, — если Франц и Отто в самом деле предатели, почему вы поручаете нам не убить их, а только ранить?

Его собеседник на мгновение заколебался и, словно спрашивая совета, оглядел своих шестерых собратьев. Те молча, одним лишь кивком, выразили свое согласие дать ответ, и человек в маске заговорил:

— Послушайте, для нас важно, чтобы вы действовали с полной уверенностью, ради этого мы готовы открыть вам свои намерения до конца. Итак, хотя устав требует от вас слепого безоговорочного послушания, вы получите ответ на ваши вопросы.

Он помолчал немного, потом продолжал:

— Вот уже семь месяцев, как подписан Венский мирный договор. Франция торжествует. В Германии ныне существуют лишь две реальные силы: одна из них — власть Наполеона, другая — Тугендбунд. В то время как правительства Австрии и Пруссии гнут шею под сапогом победителя, наш Союз продолжает свою борьбу. Там, где шпага бессильна, в дело вступает кинжал. Фридрих Штапс пожертвовал собой, его нож едва не превратил Шёнбрунн в алтарь независимости. Он мертв, но кровь мучеников освящает идеи, во имя которых они пали, и рождает новых верных. Наполеон знает это и неусыпно выслеживает нас. Он засылает к нам шпионов, Отто Дормаген и Франц Риттер — его люди, мы имеем на этот счет бесспорные доказательства. Их статус дает им право первого июня присутствовать на нашей Генеральной ассамблее, они рассчитывают на это в надежде выведать и продать нашим врагам важные решения, которые будут там объявлены. Как им воспрепятствовать? Убить, сказали вы? Но, лишившись их, наполеоновская полиция любой ценой постарается найти им замену. А между тем в наших интересах знать шпионов — и для того чтобы остерегаться их, и для того чтобы использовать этих людей, сообщая им ложные сведения, если потребуется ввести врага в заблуждение. Стало быть, их смерть не принесет нам выгоды. Нет, здесь нужна именно рана, притом глубокая, и того и другого надо заставить пролежать в постели настолько долго, чтобы они поднялись лишь после роспуска Ассамблеи. Навязав им роль зачинщиков ссоры, мы позаботились, чтобы у них не возникло и тени подозрения. Тогда они и далее будут исправно передавать французам те наши секреты, которые мы сочтем уместным им доверить. Теперь вам понятно, почему важно не убить их, а только ранить?

Однако Самуил не преминул задать еще один вопрос:

— А если все получится наоборот и они ранят нас?

— Тогда законы о дуэлях вынудят их первое время скрываться от правосудия, а у нас есть достаточно влиятельные сторонники, чтобы обеспечить преследование их со стороны властей и арест по меньшей мере на полмесяца.

— Ну да, в любом случае все складывается наилучшим образом… для Тугендбунда, — заметил Самуил.

Шестеро в масках зашевелились, проявляя признаки нетерпения. Седьмой же продолжил свою речь куда более сурово:

— Самуил Гельб, мы соблаговолили дать вам объяснения, хотя имели право ограничиться приказом. Довольно слов. Вы намерены повиноваться? Да или нет?

— Я не говорил, что отказываюсь, — отвечал Самуил, — но, — продолжал он, обнаруживая, наконец, истинную подоплеку своих возражений, — разве я не вправе почувствовать себя несколько униженным заурядностью той задачи, которую Тугендбунд ставит перед нами? Насколько я понял, нас принимают за посредственностей и не слишком-то нами дорожат. Признаюсь вам откровенно: я имею дерзость считать, что стою немножко больше той цены, какую мне дают. Я, первый в Гейдельберге, здесь играю третьеразрядную роль. Понятия не имея, кто вы такие, я желал бы верить, что среди вас есть люди, действительно в чем-то превосходящие меня. Если угодно, я готов склониться перед тем, кто сейчас говорил со мною и чей голос, как мне думается, я уже слышал сегодня вечером. Но смею утверждать, что на высших ступенях вашей иерархии немало таких, с кем я мог бы равняться или даже превзойти их. Таким образом, я нахожу, что вы бы могли найти для нас дело позначительнее. Вы используете руку там, где с большим толком могли бы использовать голову. Я сказал. Завтра я буду действовать.

Тогда один из Семи, тот, кто сидел на каменной плите чуть выше прочих и до сей поры не произнес ни единого слова и даже не шелохнулся, заговорил голосом размеренным и суровым:

— Самуил Гельб, мы знаем тебя. Ты был принят в Тугендбунд, ибо успешно прошел испытания. И откуда тебе знать, не является ли то, что происходит сейчас, еще одним испытанием? Ты нам известен как человек выдающегося ума и мощной воли. Для тебя желать значит мочь. Но тебе недостает доброты сердца, веры, самоотречения. Самуил Гельб, я опасаюсь, что ты вступил в наши ряды не во имя свободы для всех, а ради собственного тщеславия, не затем, чтобы служить нашему делу, а чтобы заставить наши силы служить твоим интересам.

Но мы боремся и страдаем не ради чьих-то амбиций, нами движет вера. Здесь не может быть великих и малых задач: все подчинено единой цели. Среди нас нет первых и последних, есть лишь братья, сплоченные верой, предпочтение подобает только мученикам. Тебе оно оказано, коль скоро ты был избран для опасного дела. И что же? Мы просим тебя сослужить нам службу, и ты спрашиваешь: «Почему?» А должен был бы ответить: «Благодарю».

Несчастный! Ты подвергаешь сомнению все, кроме самого себя. Мы же не сомневаемся в твоих доблестях, твоя добродетель — вот что внушает нам сомнение. Быть может, именно поэтому ты до сих пор не принят в круг вождей Союза Добродетели.

Самуил с глубоким вниманием слушал эту назидательную и властную речь.

По-видимому, она его поразила: когда, помолчав, он заговорил вновь, его голос звучал совсем иначе.

— Вы не так меня поняли, — произнес он. — Если я пытался уверить вас, что стою больше, чем вы думаете, то побуждала меня к тому забота об интересах дела, но не его исполнителя. Отныне пусть мои поступки говорят сами за себя. Завтра для начала я докажу, что способен быть вашим простым солдатом — и не более чем солдатом.

— Хорошо, — отвечал председательствующий. — Мы полагаемся на тебя. Ты же положись на Господа.

По его знаку человек, ранее приведший сюда Юлиуса и Самуила, приблизился и снова повел их за собой. Вслед за провожатым они поднялись по наклонной тропе, по которой недавно спускались, пробрались через груды развалин, миновали трех дозорных и наконец достигли города, погруженного в глубокий сон.

Полчаса спустя друзья уже были в гостинице «Лебедь», в комнате Самуила.

X

ИГРА С ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

Ласкающий воздух майской ночи струился в открытое окно, и звезды блаженно купались в нежном, умиротворяющем сиянии луны.

Самуил и Юлиус молчали. Оба еще находились под впечатлением таинственной сцены, свидетелями и участниками которой они только что стали. Для Юлиуса к этим впечатлениям примешивались мечты о Христиане, на этот раз действительно вместе с мыслями об отце. Что касается Самуила, то все его раздумья были сосредоточены на единственной персоне — на самом себе.

Смутить нашего надменного ученого мужа было не так просто, однако председатель верховного собрания несомненно почти достиг такого редкостного эффекта. «Кто это мог быть, — спрашивал себя Самуил, — человек, говоривший с такой непререкаемой властностью, вождь над вождями, глава общества, среди членов которого есть принцы крови? Что могло помешать мне представить себе под той маской самого императора?

О! Стать в один прекрасный день главой столь властительного, всемогущего сообщества — вот это мечта! Держать в своих руках уже не жалкие судьбы отдельных лиц, но судьбы целых народов — вот это роль!»

Так говорил себе Самуил, потому-то его и поразила до глубины души суровая отповедь таинственного председателя.

Она заставила Самуила сделать ужасное, постыдное открытие: ему, считавшему себя воплощением всех пороков, заслуживающих названия великих, как выяснилось, недоставало величайшего из них — лицемерия! Не значило ли это, что его сила теряет половину? Подумать только, он оказался до такой степени неосмотрительным, что в порыве гордости выдал свои надежды, позволил догадаться о своей подлинной значительности тем, кто уже облечен властью! Их, уж верно, вовсе не соблазняет перспектива поделиться ею с личностью, столь сильно жаждущей ее. Какое ребячество! Что за непростительная глупость!

«Решительно, Яго — настоящий пример великого человека, — размышлял Самуил. — Черт возьми, ведь когда садишься за карточный стол, главное — выиграть, и не важно, какой ценой».

Потом, вскочив со своего кресла, он большими шагами заходил по комнате. Вскинув голову, стиснув кулаки, с горящими глазами, он теперь говорил себе:

«Ну, нет! Нет уж! Лучше проигрыш, чем плутовство! В конечном счете дерзость приносит радости и триумфы более величественные, чем низость! Я подожду еще несколько лет, прежде чем превратиться в Тартюфа. Итак, останемся титаном и попробуем взять небо приступом, а не станем исподтишка пролезать туда из лакейской».

Он остановился перед Юлиусом: тот, склонив голову на руки, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.

— Ты не думаешь, что нам пора спать? — сказал Самуил, положив ему руку на плечо.

Юлиус, очнувшись от своих мечтаний, отвечал:

— Нет, нет! Сначала мне надо написать письмо.

— Кому? Уж не Христиане ли?

— О, что ты! Это невозможно. Под каким предлогом, по какому праву я стал бы ей писать? Нет, я хочу написать отцу.

— Ты же совершенно измотан. Напишешь завтра.

— Нет, я должен сделать это немедленно, не откладывая. Не отговаривай меня, Самуил, я буду писать сейчас.

— Что ж, — решил Самуил. — В таком случае и я тоже напишу этому великому человеку. По тому же поводу, с теми же основаниями.

И он прошептал сквозь зубы:

«Мое послание будет написано теми чернилами, какие Хам выбрал бы для письма Ною. Пора мне сжечь свои корабли — для начала это будет недурно».

Потом, опять вслух, он обратился к Юлиусу:

— Прежде чем сочинять письма, давай условимся об одном важном предмете.

— О каком?

— Мы завтра деремся с Францем и Отто. Им поручено вызвать нас на ссору — пусть так. Но и мы можем посодействовать, дав им для этого удобный повод, а также заранее решив, кто кому достанется в противники, чтобы уж потом сознательно искать встречи с одним, избегая другого. Так вот, Отто Дормаген бесспорно сильнейший из двоих.

— И что же?

— Если говорить о нас, твоя скромность должна заставить тебя согласиться, что я владею шпагой лучше, чем ты.

— Возможно. Дальше?

— Следовательно, мой дорогой, будет только разумно, если Дормагеном займусь я. И я им действительно займусь, ты же со своей стороны позаботься о Риттере.

— Иными словами, ты во мне сомневаешься? Ну, спасибо!

— Не глупи. В интересах Тугендбунда, если не в твоих собственных, я хочу сделать все возможное, чтобы обеспечить нашу победу. Только и всего. Тебе даже нет нужды благодарить меня за это. Вспомни, ведь у Дормагена есть один до крайности опасный прием.

— Тем более! Я ни в коем случае не соглашусь делить опасность иначе чем поровну.

— Ах, ты решил корчить из себя гордеца? Ну, как угодно! Впрочем, — продолжал Самуил, — я и сам, уж конечно, не менее спесив, а это значит, что завтра мы оба сочтем себя обязанными гоняться вдвоем за более опасным противником. Каждый при этом будет стараться опередить другого, и вдвоем мы затеем вокруг вышеупомянутого Отто нелепую суету. Таким образом, вовсе не они, а мы окажемся зачинщиками ссоры, роли переменятся, что с нашей стороны будет прямым неповиновением приказу.

— Тогда бери Франца, а Отто оставь мне.

— Какое же ты дитя! — вздохнул Самуил. — Ну, давай бросим жребий.

— Что ж, согласен.

— И на том спасибо.

Самуил написал имена Отто и Франца на двух клочках бумаги.

— Честное слово, это полнейшая нелепость — то, к чему ты меня вынуждаешь, — ворчал он, сворачивая бумажки в трубочку, укладывая их в фуражку и встряхивая ее. — Не понимаю, как может человек пожертвовать своей разумной волей, своим правом на свободный выбор, предпочтя всему этому каприз слепого случая. Тяни свой жребий. Если тебе достанется Дормаген, считай, что почти наверняка вытащил смертный приговор. Это будет означать, что ты позволишь судьбе отметить тебя своим клеймом, будто барана, которого отправляют под нож мясника, — вот уж славное, поистине возвышенное деяние!

Юлиус стал уже разворачивать вынутую бумажку, но вдруг остановился.

— Нет, — решил он. — Я лучше прочту это потом, когда письмо отцу будет уже написано.

И он засунул листок в Библию.

— Черт возьми, — сказал Самуил, — я, пожалуй, поступлю так же. Из равнодушия.

И он спрятал свою бумажку в карман.

Потом оба уселись друг напротив друга за письменный стол и, озаряемые светом одной и той же лампы, стали писать.

Письмо часто бывает зеркалом души. Прочтем же их оба — письмо Юлиуса и письмо Самуила.

Начнем с Юлиуса. Вот что он писал:

«Мой бесконечно дорогой и почитаемый отец!

Я сознаю и глубоко чувствую, сколь многим я Вам обязан. От Вас я получил не только громкое имя, имя величайшего ученого-химика нашей эпохи, и не только значительное состояние, плод славных трудов, знаменитых во всей Европе. Кроме этого, что самое главное, Вы одарили меня безмерной, неисчерпаемой нежностью, ставшей утешением для ребенка, не знавшего материнской ласки. Верьте, что Ваши заботы и снисходительность глубоко проникли в мое сердце, благодаря им я стал Вашим сыном вдвойне: я люблю Вас и как отца, и как мать.

Я испытываю потребность высказать Вам все это именно теперь, когда мой внезапный отъезд из Франкфурта наперекор Вашей воле, казалось бы, изобличает мое равнодушие и сыновнюю неблагодарность. Уезжая в Кассель, Вы запретили мне возвращаться в Гейдельберг. Вы желали послать меня в Йенский университет, где я был бы подальше от Самуила, чье влияние на меня внушает Вам беспокойство. Возвратившись во Франкфурт, Вы будете сердиться на меня за то, что я, воспользовавшись Вашим отсутствием, сбежал сюда. Но выслушайте меня, мой великодушный отец, и тогда, я верю, Вы меня простите.

То, что ныне привело меня в Гейдельберг, не имеет ничего общего с неблагодарностью или желанием ускользнуть из-под Вашей опеки. Поступить так мне повелевал непререкаемый долг. Я не могу сказать Вам, что это за долг, ибо ответственность, сопряженная с занимаемым Вами положением, и Ваши собственные обязанности официального лица, быть может, не позволили бы Вам сохранить мою тайну.

Что касается влияния, которое может иметь на меня Самуил, то я его не отрицаю. Да, он подавляет мою волю, и этому воздействию я не в силах противостоять. Оно сродни насилию, это дурное, возможно, даже гибельное воздействие, но нужное мне. Я, как и Вы, вижу его недостатки, но, в отличие от Вас, я вижу еще и свои собственные. Да, я мягче его, добрее, но мне недостает решительности и твердости духа. Скука и брезгливость слишком легко берут верх над моей душой, отвращая от деятельной жизни. Я слишком быстро от нее устаю. Мое спокойствие сродни вялости, а сердечная нежность отдает сонной ленью. А Самуил будит меня, заставляет встряхнуться.

Я думаю, нет, точнее — я боюсь, что Самуил со своей кипучей энергией, неутомимой страстностью и волей, ежеминутно готовой к борьбе, необходим мне с моей вечной апатией. Только рядом с ним я чувствую, что живу. Когда же его нет, я насилу влачу свое существование, я прозябаю. Его силы хватает на нас двоих. От него исходит все, что есть во мне решительного, предприимчивого. Без него у меня опускаются руки. Его хищная веселость, его едкие насмешки будоражат мою кровь. Он словно опьяняет меня. Притом он знает это и злоупотребляет моей зависимостью — вот уж про кого не скажешь, что в его груди бьется любящее, преданное сердце. Но что Вы хотите? Когда проводник расталкивает путника, задремавшего в снегу, разве его упрекают за грубость? А питье, что обжигает ему губы, выводя из смертоносного оцепенения, можно ли корить за то, что оно горько? Короче, каким Вы предпочитаете меня видеть: хмельным или мертвым?

В конечном счете мое путешествие не свелось к одним лишь тяготам. Я возвращался через Оденвальд и посетил чудесную местность, которую никогда прежде не видел. В следующем письме я подробно опишу Вам все впечатления, испытанные во время той восхитительной поездки. Я открою Вам душу, Вам, моему самому близкому другу. Там, в Оденвальде, я попал в один дом, а в том доме… Но надо ли говорить с Вами об этом? Не станете ли и Вы смеяться надо мной? Вы тоже? Впрочем, пока я и сам не хочу, не должен вызывать в памяти эти мысли, этот образ…

Возвращаюсь к сути моего письма. Простите мне мою строптивость, отец. Поверьте, сейчас мне особенно важно думать, что Вы прощаете меня… Боже правый! Мои таинственные намеки, может быть, вас встревожат? Дорогой отец, если Господь не оставит нас, я прибавлю к этому письму два слова, которые Вас успокоят. Если же нет… если я ничего уже не смогу прибавить, Вы ведь простите меня, не правда ли?..»

Уже несколько минут Юлиус из последних сил боролся с одолевающей его усталостью. Когда же он дошел до последних слов, перо выпало из его руки, он уронил голову на левую руку, глаза сами собой закрылись, и он уснул.

Заметив это, Самуил окликнул его:

— Эй! Юлиус!

Юлиус не пошевельнулся.

«Жалкое создание! — подумал Самуил, также оторвавшись от своего занятия. — Каких-нибудь восемнадцати часов без сна оказалось довольно, чтобы свалить его с ног. Он хоть закончил свою эпистолу? Поглядим, что он там пишет?»

Без всяких церемоний Самуил взял письмо Юлиуса и прочел его. Когда он дошел до строк, где говорилось о нем, на его губах проступила язвительная усмешка.