Ограбление казино Хиггинс Джордж

8

— Он мудак, — сказал Когэн. Он сидел в серебристом «торонадо»; машина стояла на парковке бостонской подземки за «Кронином» в Кембридже. — А мудак он потому, что игрок. То есть сам себя им считает, по крайней мере. На самом же деле он фуфло. Он не играет, он ставит на что ни попадя. Фуфло года.

— Я сам люблю время от времени на бега ездить, — сказал водитель. — В Линкольне открытия сезона уже много лет не пропускаю.

— Я тоже, — сказал Когэн. — До сих пор езжу. Хотя как ни приеду, всегда в проигрыше.

— Я нет, — сказал водитель. — Конечно, сильно много я не ставлю, но за день, бывало, три-четыре сотни выигрывал, а теряю редко больше двадцатки-тридцатки. Хорошо оттягивает.

— Это вполне оттяг, — согласился Когэн. — Не так хорошо оплачивается, как списывать долги, но развлекает. Я почему езжу — потому что ребята ездят. Ездить туда приятно — свежий воздух, люди, а то и выиграть можно. А проигрываешь? Ну и что?.. Хорек? — продолжал Когэн. — Хорек так не делает. На бега никогда не ездит, ничего, просто берет и ставит. Но ставит не потому, что слыхал что-то, и ему интересно, и он считает, что там ему что-то светит. Он ставит, потому что ему вечно надо на чем-то залипать, будто если не залипнет — жить не сможет. Думает, выиграет, когда ставит, он вечно намерен выигрывать.

— Кое-кто и выигрывает, — сказал водитель.

— Я знаю тех, кто выигрывает, — сказал Когэн. — Есть такие, кто почует что-то в лошадке — и выиграет. Есть такие, кто чует что-то в других лошадках — и тоже выигрывает. А некоторые всю жизнь лошадям допинг скармливают, из них одна-две, ну, может, три, не знаю, — они выиграют. Но лишь пока другие до животных не добрались и не выиграли. Тогда они проигрывают. Принимают как данное. Списывают. Хорек не такой. Сегодня проиграл — все утро провисел на телефоне, и завтра провисит, и опять проиграет. Поэтому скоро придется выйти и где-то капусты нарубить, и тут-то такое и бывает. Митча знаешь?

— Вроде бы, — сказал водитель, — нет. Первый раз слышу.

— Митч порядочный, — сказал Когэн. — Это знакомый такой у меня есть. Вот взять его, так Митч настоящий джентльмен. Я как-то раз видел, как он на одном заезде штуку просадил. А сам он, я не знаю, где-то за полтос ему. Они с Диллоном раньше много тусили. Я с Митчем познакомился, когда был с Диллоном. А у Митча все путем, но капусты у него не больше прочих. Он из Нью-Йорка. В общем, идет он и ставит еще штуку на следующий заезд. Я ж его видал — он может и это проиграть, а на следующий удвоить и снова проиграть. Митч так много знаков просаживает. Но ему нравится. А под вечер уже, когда хочешь просто отвиснуть, компании приятней Митча найти трудно. А когда у него белки кончаются — ну что, все, значит, он идет домой. И никому от Митча никакого головняка. А играть он пойдет в следующий раз только через год… Я тут прошлой зимой во Флориду ездил, да? И в этом поеду. Хайалиа. Митч в городе, он селится у тех двух ребят, что там с Лански закорешились.[10] Встречаю Митча на бегах. Спрашиваю, ну как оно. А у него какой-то срощ, и он мне говорит: «Ты ж меня знаешь, Джеки. Если б не я, кому-нибудь пришлось бы изобрести неудачников, ипподромы бы прогорели». Он там всех знает — жокеев, грумов, всех. Все они ему рассказывают. «Они все со мной разговаривают, — говорит он, — а я их слушаю, всегда их советами пользуюсь и всегда проигрываю и иду домой. Паршивый я игрок, вот и все. Хочешь — бери мое. У меня если даже рак будет — звякни, я и тебе выделю, а ты такой козел, что возьмешь и возьмешь». И я беру все, что у него есть. Мы проигрываем. Вечером идем расслабляться, он злится? Ничуть. Он просто отличный парень, вот и все. «Я так давно уже, — говорит мне. — И когда выхожу, отлично знаю, что будет…» А Хорек, — продолжал Когэн, — он так не может. Проигрывает, и все, что проигрывает, ему не по карману, он злиться начинает. Нервничает. Кругами бегает. То надо сделать, сё надо сделать. Знаешь, что он отмочил? Когда на нарах парился, у него жена — так она за него ставки делала. Я слыхал. А товарищеские матчи, «Бруны»? Орр колено повредил, они Чиверса[11] тут же выпустили, его и остановить никто не попытался, все рукой махнули, всем на эти матчи наплевать, чуваки форму потеряли и прочее, а он на них ставит. Дело-то у него хорошее. Я Диллона спрашивал, Диллон считает, чуваку на этом деле может обламываться по меньшей мере двадцатка-тридцатка в год, щеглы, которым хочется научиться рулить, никогда не переведутся. А ему все мало. Мудак и есть.

— На тридцатку жить нельзя, — сказал водитель.

— Друг мой, — ответил Когэн. — Хорек бы и на десять лимонов не прожил. А если придут — просрет.

— Ну, — сказал водитель, — жалко, что в карты проиграл.

— Он не проиграл, — сказал Когэн. — Он там выиграл. Он там был-то раза два. Были б мозги на месте — ходил бы туда и дальше. Он там единственный оказался, кто хоть что-то соображал. С кем он играл — те говнюки еще больше. На самом деле он выиграл, оба раза, что там был, где-то по штуке, по восемьсот или около того оба раза. Чего Хорьку нашему, конечно, даже на тачку мало… У меня чувак знакомый, — продолжал Когэн, — мне рассказывал, Джонни Амато на одной прошлой неделе восемь штук просадил. На баскетболе. Разрыв в счете не угадывал. «Обожаю этого чувака, — говорит мне. — Думает, если проигрываешь, это не потому, что от балды поставил, а вообще, наверно, на бега ездить не надо было. Думает, дело в удаче. У него с ней так же херово. Да чувак не отлипнет от солнца — будет ставить, что завтра не взойдет, если только ему кто шепнет, что такое возможно». Когда он у дяди на поруках был, он же практически только-только дембельнулся, знаешь?

— Что сделал? — спросил водитель.

— Банк взял, — ответил Когэн. — Тот же самый. Дернул один и тот же банк дважды. Один раз, на самом деле, ему сошло. И он еще раз пошел. В первый раз в таком говне был, что не выбраться. Пришлось возвращаться и опять брать, чтоб, значит, хвороста побольше на просёр. Набрал себе бакланов и отправил туда, где дела делает, а сам свалил. Поехал на Багамы. Они его тачки взяли, стволы и все дела и пошли, да только тупые они, совсем как он, около шестидесяти промухали и вышли с тридцаткой, не больше, а тут он домой возвращается. И получил всего пятерку — столько народу набрал себе, что, когда дуванить стали, он в говне еще глубже оказался, чем когда уезжал, поскольку, пока его не было, он почти семерку просрал. Казино ему мало, он еще домой звонил и делал дурацкие ставки на такие матчи, про которые даже дети-дебилы знают, что лучше держаться подальше… В общем, он опять бризец снимает, — продолжал Когэн, — и эти тупицы опять туда идут, публика в банке уже думает, постоянными клиентами станут или как-то. Они минуты три как из медведя, ты когда-нибудь про Доктора слыхал? Эдди Мэтти?

— Да, — ответил водитель, — вообще-то слыхал.

— Ладно, — сказал Когэн. — Мэтти среди них. А с Мэтти одна штука не так, как легко догадаться, — ему непременно, чтоб Хорек за него все придумал, потому как он чемпион по тупости. Вот дернул он банк, да? А там школьная зона или еще что-нибудь, тут бы потише и все такое, да? Не для него. Он рвет близко к девяноста, а там у них фараонша стоит, которая как бы сильно против таких нарушений, и она его тормозит. И этот тупой гондон тормозит. У нее ни синеглазки, ни пушки, а у него лайба, про которую одно известно, что ее дня три назад в Плимуте угнали, — и он останавливается. «Права, документы на машину?» А от него разит практически. Поэтому, само собой, у этой регулировщицы на переходе стрелка на чулке поползла или что-то, и восемь настоящих легавых его крутят, а там и ствол, и хрусты в багажнике, и он решает что — он решает спасаться. И колется, и колется, ярмо цепляет и цепляет. А Хорек в самолете, домой летит, обхохочешься, там уже ФБР его поджидает, он с трапа, а ему красивый такой ордер в зубы и скрепки. И Хорек с ними всеми загремел на восемь не то червонец. Я-то лично думаю, больше надо было паять.

— А Доктор сколько оттянул? — спросил водитель.

— От трех до пяти, — ответил Когэн. — Разозлился так же, как прочие. Думал, на улицу выскочит, раз шаров нагнал.

— Повезло Доктору, — сказал водитель. — Он, значит, когда уже дембельнулся?

— Года три-четыре тому, кажется, — сказал Когэн. — И в это не полез.

— Нет.

— Ты уверен.

— Вполне уверен, да, — сказал Когэн.

— Потому что на Доктора он никакое добро не давал, — сказал водитель.

— Вот как? — сказал Когэн.

— Вот так, — отозвался водитель. — Сам мне сказал, когда просил у тебя спросить.

— Иногда, конечно, — сказал Когэн, — один чувак другого нанимает, и чувак думает, что мужику это надо. А проверить — никак, понимаешь. Просто допускаешь.

— Понимаю, — сказал водитель. — Я это просто, среди прочего, хотел предложить, он хотел, чтоб я предложил. Раз Мэтти с людьми работал и все такое. Просто спросил.

— Конечно, всяк по-своему дела ведет, — сказал Когэн.

— Еще бы, — согласился водитель.

— Ладно, Хорек побоку, — сказал Когэн. — У нас два щегла. Один — тот, кого Хорек брал на брать банк. В этом я уверен. Второй — я по нему еще собираю, кажется, но пока не уверен. Чувак, с которым я разговаривал, он клянется, что это один конкретный щегол, только я не знаю.

— А в чем проблема? — спросил водитель.

— В чуваке, — ответил Когэн. — В чуваке, с которым я разговаривал. Диллон мне пару имен кинул, я с ними встретился, порядочные ребята, но тут говно от гуталина не отличат. А этого чувака я сам нарыл. Но про него не знаю. Ему под шестьдесят, как минимум, на большой зоне, готов спорить, в общем и целом и лет двадцати не провел. Только что-нибудь сделает — его метут. В общем, с самого начала флегоном был, а теперь еще чердак потек, а я про него ничего не знаю, только и всего. Но знаю, что мастевый. В жопу ему чего только не совали. Если б «паккарды» еще производили, ему бы и «паккард» в очко загнали. Кисляй он. Никогда не знаешь, он тебе рассказывает, что на самом деле было, или ему это пригрезилось, пока девять чуваков его на трамвай кидают. Ну он-то не виноват. Просто размяк, как тапочек с дрисней, что тут поделать. Но вот чего он рассказывает — тут не грех и задуматься.

— И что рассказал? — поинтересовался водитель.

— Там, значит, другой щегол есть, — сказал Когэн, — которого он знает, еще по зоне. Отсасывал у него, что ли? Он говорит, щегол этот сволочь гнилая, но бедолага от любой тени шарахается, он бы у дохлых котов в рот брал, если б крутой пацан ему велел, и ему этот парень нужен, для него дрянь какая-то есть. Это, он говорит, он такую дрянь может срастить, если смешать ее с той сранью, которую толкаешь, и щегол его попросил. Только чувак говорит, щегол этот, он сам этой дряни хотел, ее зубодеры еще используют, да? От нее во рту холодно.

— Новокаин, — сказал водитель.

— Я вот тоже думаю, он, — сказал Когэн. — Только нет. Он мне сказал, что это, но я не помню. В общем, не важно, только там все так, щегол сказал, что ему фунта два ее надо. Теперь говорит — давай четыре. И чувак мне рассказал. А это значит, что, если чувак ничего не напутал, щеглу теперь дури надо в два раза больше, чем сначала.

— И это значит, в два раза больше фанеры на эту дурь, — сказал водитель.

— Точно, — кивнул Когэн. — Ну и в общем, больше ничего это не значит. Мне никак не выяснить, где щегол знаки сращивает. Я и пытаюсь это узнать. А кроме того, и самого щегла найти пытаюсь. У меня даже имени целиком его нет. Этот чувак — ай, на него нельзя полагаться. Ни с какой стороны. Ни чтоб он тебе прямиком все выкладывал, ни дым в жопу пускал. Это, блядь, вот хуйня эта просто, и я даже не знаю, что с ней делать буду в конечном итоге… А этот другой щегол, — продолжал Когэн, — его я знаю. Он на дела ходил, на которые они с Хорьком ходили, откинулся примерно в то же время, я услыхал, Китаезе передаю, мол, что со щеглом этим, это он может быть? А Китаеза мне: «Конечно, может быть». Поэтому в нем я уверен. Нам теперь только одно надо — подумать про этого другого щегла. Он мне покоя не дает.

— Шевелиться сейчас надо? — спросил водитель. — Или подождать хочешь?

— Я про это с Диллоном поговорил, — ответил Когэн. — Мы с ним — мы оба думаем, сейчас. Мельницы-то закрыты, да?

— «Могила Гранта», — сказал водитель.

— Люди белки теряют, — сказал Когэн.

— Справедливое умозаключение.

— Им не нравится белки терять.

— Кроме Тесты, — сказал водитель. — Он по-прежнему открыт.

— Вот что нам надо сделать, — сказал Когэн, — и мы с Диллоном оба так думаем, ты еще подумай, и больше ничего не остается. Надо Трэттмена сейчас поставить на куранты и заварить кашу, чтоб народ опять начал делать то, что полагается.

— Трэттмен? — переспросил водитель. — А Трэттмен сюда каким концом? Ты ж сам сказал, это Амато этот твой и его кореша.

— Он и есть, — подтвердил Когэн. — Трэттмен сюда никаким боком не касался. Эта срань, что ко мне приходит, плюс я попросил, чтобы с Трэттменом потолковали, ты прав. У него спросили, и я уверен.

— Так и надо, — сказал водитель. — Твои пацаны немного перехватили тогда. Мужика чуть вообще не грохнули.

— Когда я со Стивом говорил, — сказал Когэн, — я этого не знал. Когда с тобой разговаривал. Он мне только сказал, что они его обработали и он ничего не знает. Вот и все, что я знал.

— Я его сильно не сразу вообще понял, — сказал водитель. — Когда он первый раз позвонил, меня не было. С ним секретарша говорила. Разобрала примерно треть. Пришлось перезванивать, и тут уж я его не понял. Блин, да я и перезвонил-то ему с трудом. Номер он оставил — она ж не понимала, что он за цифры ей называл. Наконец я прочухал. Наверняка Трэттмен. Мне Кангелизи звонит, весь расстроенный, говорит, ему звонил Трэттмен, и он Трэттмену меня сдал, дал ему мой номер. «Вот спасибо», — говорю. А он: «Слушай, — говорит, — это не я на него тех мартышек натравил. Если и не ты, то ты знаешь кто. Вот и разберись». Тут я наконец до него дозвонился, понял, отчего девчонке трудно было. У него челюсть сломана.

— Слыхал, — сказал Когэн.

— А кроме того, ребра покрошены, сломан нос, выбито три или четыре зуба и что-то не так с перегородкой, — сказал водитель. — Кроме того, он мне сказал, и селезенка под вопросом. Когда я с ним разговаривал, он в больнице был.

— Кое-что я слышал, — сказал Когэн. — Его уже выписали, насколько я понимаю.

— Должно быть, значит, с селезенкой порядок, — сказал водитель. — Но он недоволен.

— Жалко слышать, — сказал Когэн. — Нам главное, чтоб клиент был счастлив.

— Ему тоже это жалко слышать будет, — сказал водитель. — Когда я ему скажу. А я должен.

— Говори что хочешь, — сказал Когэн. — Ты ж его стойка, все дела.

— Трэттмен его винит, — сказал водитель. — Я, конечно, Трэттмену ничего не говорил, но мы-то с тобой оба знаем, тебе отмашку на такой перебор не давали.

— Ты же знаешь, как с ребятами, — сказал Когэн. — Идут что-нибудь делать, а там увлекутся — и ага. Я когда узнал, позвонил Стиву Он такой, Барри — Барри же арматурщик, да? Очень крутой парень. Эти ребята все втарены, елки-палки. Всегда откуда-нибудь падают, в драки ввязываются, все такое. Крепкий он парень. Потому я его и взял. А Стив сказал, ну, в общем, они полдела сделали уже, все нормально идет, и тут Барри решил, а Барри очень психованный насчет своей жены. Про нее с чуваком лучше вообще не разговаривать. Не знаю, что она у него, ангел или кто. По крайней мере, он так говорит. В общем, все у них там происходит, Стив говорит, и вдруг Барри в голову стукнуло, что Трэттмен ебал его жену. Она там где-то к матери поехала, а Барри в Мэнес каким-то фугасом, и я вообще, к черту, не знаю, как у них там слово за слово, Стив тоже не понял. Но Барри это взбрело, Трэттмен жену его еб, и тут-то у чувака челюсть и сломалась и ребра тоже. Барри его попинал. «Я тоже телегу должен толкнуть, — говорит мне Стив. — Я слишком близко стоял, этот хуесос мне свои печенюшки на брюки метнул». Я ему сказал, чтоб нахуй шел.

— Мне так ему и передать? — спросил водитель. — Я когда с тобой говорил, очень точно выразился. Он мне так сказал. Потелепать, если хотите, но слишком не калечить. Я же сказал тебе, он не хочет, чтоб калечили.

— Ай, да ладно, — сказал Когэн. — Еще б ты не сказал.

— Ладно, — сказал водитель.

— Вы же всегда так делаете, ребята, — сказал Когэн. — Я-то знаю. Вы, ребята, даже яйцо вареное разбить не можете. Вам хочется, чтоб все нормально так делалось, вы знаете, чего вам хочется и каких чуваков за этим послать, и вы берете, что вам приносят, потому что этого вам и хотелось, но потом обязательно догоняете и говорите, что ни от кого вы этого не хотели, чтоб они это делали. Хватит мне вешать тут уже, а? Они знают, знают, кто такой Стив. Знают, чем они с Барри занимаются. Бля, я в смысле, эти ребята всегда тут рядом. Когда Джимми-Лис там начал весь подскакивать, у меня три сотни мест было, и таким славным маленьким макаронничкам, как он, уже ничего не осталось, вот, так он хай поднял, а я услышал, я больше сорока точек просто взял и Стиву передал. Они все знают, кто такой Стив. Знают, что он делает. Он ни черта не знает. Его просто хорошо под рукой иметь, все парни им пользовались.

— Штука тут в том, — сказал водитель, — что он добро не давал.

— Он дал добро, — сказал Когэн. — Я сказал тебе, кого я на эту работу возьму. Он это так же прекрасно знает, как и я. Стив пойдет и сделает то, что ты от него хочешь, как он считает. Ты ему скажешь чего хочешь, он выслушает, пойдет и сделает то, чего ты хочешь, по его мнению. Не важно, что б ты там ни говорил. И дал он добро — он тебя звонить Диллону отправил, заставил со мной встретиться. Хватит мне тут дристать мелким дождичком. Какая теперь-то уж разница? Трэттмена мочканем, и мужик это знает.

— Я не понимаю, — сказал водитель. — Я думал, ты ему веришь.

— Друг мой, — ответил Когэн. — Я и верю. А разницы все равно никакой ни на полстолько. Как-то раньше Трэттмен уже что-то сделал, правда? И врал про это. Дым в жопу мужику пускал.

— Верно, — сказал водитель.

— А теперь, — сказал Когэн, — теперь Трэттмен никакого дыма не пускал.

— И его побили, — сказал водитель. — Очень сильно.

— Зато теперь, — сказал Когэн, — мы уверены. Теперь, в прошлый раз мы думали, что уверены, а нет. А теперь мы да.

— Верно, — сказал водитель.

— А вот, — продолжал Когэн, — ребята, которые играть ходят, они не уверены. Ну то есть уверены они. Они уверены, что у Трэттмена лицензия, потому что он может, и никто ему тут не указ. Поэтому то же самое. И что, по-твоему, они намерены делать? Думаешь, играть они пойдут?.. Да и хрен бы с ними, — продолжал Когэн, — что с публикой с улицы делать? Что они думают, по-твоему, а?

— Понятия не имею, — ответил водитель.

— Они думают, — ответил Когэн, — они думают: Трэттмен. Уже так делал и вот сделал опять. Раньше наврал, и никто по этому поводу и пальцем не шевельнул, а теперь вот опять так поступил, и его за это отпиздили.

— Мог загнуться, — сказал водитель.

— Потому что высунулся, — сказал Когэн. — Это у него второй раз, так это рассматривают, он это вторично. Первый раз сделаешь, никто про тебя ничего не сообразит, зашибись. А на второй раз пойдешь, тут уж из тебя говно-то и повышибут.

— Если они так думают, — сказал водитель.

— Вашчесть, — сказал Когэн, — поверьте мне на слово: они так и думают.

— Эх-ххх, — сказал водитель, — но все равно же он ничего не делал.

— А за базар отвечать? — сказал Когэн. — Он уже так делал и наврал, всех вокруг пальца обвел, и я так Диллону и сказал, говорю: «Его раньше надо было замочить». И Диллон со мной согласился. А теперь вот еще раз. Он отвечает за то, как ребята подумают. На улице — Трэттмен, один только Трэттмен. Срубает полтос, пятьдесят две штуки, сколько б там ни было, ему столько же, а надо что-то и дуванить, ладно, но в последний раз он примерно столько же себе и оттырил. А теперь ему челюсть ломают. Ему больно, он просел на сколько ему щеглы стоили, а он кинул парней, которые ему доверяли, штук на восемьдесят и по-прежнему ходит, и все знают, что это он сделал.

— Он этого не делал, — сказал водитель. — По крайней мере, в этот раз.

— А всем про это ничего не известно, — сказал Когэн. — Есть куча ребят, которые будут год одни молочные коктейли пить, если их заловят, за такие дрожжи, когда им челюсть на место примотают. Блядь, да у нас щеглы в очередь выстраиваться будут, чтоб только катран дернуть, раз они опять открываются. Ты хоть представляешь, сколько вокруг заширенных? Если ему это с рук сойдет — ну что, пиши пропало тогда, раз и навсегда, прости-прощай.

— Я все равно не знаю, — сказал водитель. — Понимаю, о чем ты, то есть с точки зрения общества, и я не против того, что ты про других говоришь. Я не уверен только, как он к этому отнесется, раз человек не делал того, что, как все считают, он сделал, когда я ему это выскажу.

— Скажи ему, — сказал Когэн, — спроси его, откуда чуваки приходят играть. Не с улицы же. Им плевать, что Трэттмена побили. Они просто больше приходить не будут, всего-то. Трэттмен так уже делал, Трэттмен сделал это еще раз. С Трэттменом все, больше ничего делать он не сможет. Трахаться разве что. Это ему хорошо удается. А нам иначе он делать больше ничего не сможет. Мы тут ничего не теряем… И еще скажи ему, — продолжал Когэн, — чуваки с улицы. Они-то думают одно и то же, и они возьмут то, чего они там себе думают, и надежных мельниц уже ни у кого не будет. Больно ему. Подумаешь. Мельницу потряс, там большие знаки крутятся, а худшее, что тебе за это делают, — тебя мудохают. Да щеглы свой профсоюз учредят. У нас некоторое время будут только чуваки бегать, двери выносить почище болони, а потом уже никаких катранов не останется, никто играть не будет. «Поиграть собрался? Ну да. Побереги время. Зайди в спальню, подыми руки вверх, кидай знаки на кровать, домой вернешься раньше, да жена еще обрадуется, что не рисковал и тебя не продырявили». Ребята на это не пойдут, тут двух и мнений-то быть не может… Так что, вашчесть, — сказал Когэн, — иди поговори с мужиком. Трэттмена наглухо шваркнут, и ты мужику это сообщишь, вот увидишь, он сразу со мной согласится. Попытка не пытка. Не делаешь? Тю-тю, денежки. Он сделал ошибку.

— Давно, — сказал водитель. — Он эту ошибку очень давно сделал.

— Он сделал две ошибки, — сказал Когэн. — Вторая была в том, что он сделал первую, так оно всегда и бывает. Вот что у тебя остается, две ошибки. Скажи мужику.

— Если он с тобой согласится, — сказал водитель, — допустим. Ты можешь убрать Трэттмена?

— Ну, — кивнул Когэн.

— А этот тип Амато? — спросил водитель. — Мне он видится ведущим кандидатом.

— Он там тоже есть, — сказал Когэн. — Но не сейчас. Погоди, мы сначала Трэттмена сделаем. С ним легче будет, мы и это. Но рано или поздно — ага.

— Справишься? — спросил водитель.

— Прямо сейчас, — ответил Когэн, — наверно, нет. Не так оно пока складывается.

— Тогда кто? — спросил водитель. — Он, конечно, кое-кого знает, но ему всегда хочется знать, кого предложил человек, с которым я разговариваю.

— Есть у меня пара наколок, — сказал Когэн. — Та — про ту надо подумать, убедиться надо. Может… может, нам понадобится Митч.

— Он таким занимается? — спросил водитель.

— Давай пока думать о Трэттмене, — сказал Когэн. — А потом уже можно подумать и о том, чем занимаются ребята. Но да, Митч уже давно в теме. Один из лучших.

9

— Красота же, блядь, — сказал Расселл.

Он сидел на багажнике «ГТО», а Фрэнки прислонился к парковочному счетчику. Машина стояла перед «Курицей в коробке» на Кембридж-стрит в Бостоне.

— Мы среди ночи сваливаем, елки-палки, — говорил Расселл. — Я ему говорю: «Елки-палки, Кенни, рано или поздно мы все равно средь бела дня поедем, с тем, что у нас там будет, фиг остановишься. Так какого хуя прямо сейчас ехать, уж лучше в постельке дрыхнуть?» А он мне: «Ну, — говорит, — понимаешь, так надо. Я хочу, блин, хотя б до Джерсийской платной доехать затемно. Тут, блядь, слишком много болони слыхало, что эти блядские собаки пропадают. Увидят пару чуваков с машиной, полной собак, так, может, сообразят, тормозить начнут послушать, что мы им скажем». А в других местах фараоны ни про каких собак не слыхали, им, значит, никто ничего не говорил. «А кроме того, — говорит, — я уже так делал. Первый отрезок поездки — это, блин, что-то с чем-то. Поэтому ночью выезжаем…» Потом появляется, — продолжал Расселл. — А я, понимаешь, уснуть не могу. Он мне сказал: «Ты сядь на спину днем часиков шесть-семь, можешь ведь. У нас впереди где-то тысяча шестьсот миль. Последний раз у меня это заняло почти три дня. Поэтому совсем не повредит, если ты задрыхнешь, потом всех собак этих в машину загрузишь и прочее…» Ладно, — сказал Расселл, — пробую. Встаю. Жру. Сижу. Выпустил блядских собачек. Впустил блядских собачек. Накормил блядских собачек. Это он мне тоже сказал. «Ты их когда, — говорит, — кормишь обычно? Вечером, наверно». Я говорю, ну да, перед тем, как выйду, конину и ебаный этот их корм. Они тогда славные и покладистые. «Завтра, — говорит, — накорми их лучше в обед. Разницы не поймут. Я хочу, чтоб они хорошенько просрались перед тем, как их в машину грузить. А кроме того, давай-ка ты им дашь кой-чего, ладно?» Я думал, он про фенобарб, — сказал Расселл. — Господи, я себе столько этого фенобарба насращивал, что полгорода можно отправить в отключку и не вспотеть при этом. Но нет. Потому что, видишь, обдалбывать их надо перед самой погрузкой в машину, тогда они начнут поездку в сладком сне. Он про минеральное масло говорил. Четыре, блядь, галлона минерального масла… «Вбухай им в жратву, — советует он. — Вообще все им влей. Томатный суп есть? Возьми банок двадцать, смешай и подогрей, ага? Как для себя чтоб было». Я ему говорю: «Я его жрать не могу, там риса нет. На чайке томатный всегда с рисом давали, Кенни, — говорю. — Мне что — и рис туда класть?» Нихера он не понимает. Вообще без чувства юмора чувак, и не сидел никогда. Никакого соображалова.

— А надо бы, — заметил Фрэнки.

— Очень немного таких чуваков, — сказал Расселл, — которым оно бы не надо. «Слушай, — говорит, — давай разогрей просто и вбухай туда масла. А потом жрачку этим им залей, они все и слопают как миленькие. А то не станут. И потом, это я тебе гарантию даю, ты этих блядских зверей только выводи побыстрее, потому что из них все польется, как по маслу…» А собаки, — продолжал Расселл, — мне с ними только одно на ум пришло, когда у чуваков дизентерия в первый раз случается, понимаешь? И они не… у них раньше такого никогда не было, они не врубаются, что с ними сейчас будет. В общем, собаки — я им жратвы наложил, они там чуть друг друга не передавили, так кинулись, и я их быстренько выпустил — и скоро они уже все съежились, морды у них съежились, и они как пошли присаживаться. Сидят и сидят, господи, этот задний двор вонял аж до самого Спрингфилда, к черту, из травы пар валит, будто весь двор подпалили или что-то. Мать домой возвращается, за целый квартал на меня напустилась. «Ты откуда этих собак всех притащил? Да на них отдел здравоохранения сейчас примчится». Я говорю: «Ага, мам. Ты знаешь, что сделала? Ты меня обидела. Не надо было сюда приходить, сидела б, где сидишь». Сын единственный в тюрьме, нет бы переехать, чтоб поближе к нему быть. Так она, знаешь, сколько раз меня навещала? Три. Три раза почти за три года. Один раз тортик, блядь, принесла. Ей его еще пронести не давали. «Не надо было туда напильник совать, мам, — говорю. — Я все тебе собирался сказать, у них там металлоискатель. Напильник засекут». А она мне: «Ничего я в этот тортик не совала». Отличная у меня мамаша, я ей так и сказал. Бля. Говорю ей: «Ма, ты меня обидела. И только поэтому я этих собак отсюда увезу. Сегодня же вечером и увезу. Но за это убирать за ними я ничего не буду. И на твоем месте, когда мусор выношу, я б аккуратнее смотрел, куда ногу ставить». Она глядит на меня. «Оно и есть, — говорит, — очень похоже на все остальное, чего я от тебя натерпелась. Окажи мне милость, а? Больше не возвращайся». Я ей тогда сказал: «Я в старика своего весь пошел. Не вернусь…» А дальше мне вот чего надо, — продолжал Расселл. — Мне этим собачкам надо фенобарбиталу скормить. «Тут все хитро, — говорит он мне. — К пяти надо у них всю воду забрать, потому что собаки эти, после масла, которое через них прошло, все вылакают, и тогда мы, блядь, в ссаках псиных, блядь, утонем. Но штука в том, что последний раз, когда я так делал, мы им дали фенобарб около пяти, перед тем как воду убирать, и вкатили мы им будь здоров, потому что до этого был раз, когда мало дали, и они в машину залезли, поспали там малехо, а потом чистый дурдом начался. Поэтому в последний раз мы перебрали, и они все были снулые, когда мы их мужику отдавали, и нихера за них не получили — собаки больные, все дела. Такого говна мне больше не надо. Я не хочу, чтоб они по дороге хай подымали, и чтоб втыкались во все, когда доедем, тоже не хочу. Маленьким давай полграна. Если слишком шустрые — гран. Большим по паре, а если кто — если какие еще прыгать будут, накати им еще разок. С водой. Воду потом убери. Из хлеба шариков налепи и еще по полграна туда воткни, дашь им часиков в одиннадцать, вот тогда и хватит…» Я ему говорю, — продолжал Расселл, — говорю: «Кенни, мне показалось, что я весь день спать должен. Как я буду спать, если мне столько всего делать?» А он мне: «А ты собачьей дури сам накати». Я у него спрашиваю, как это так получается, что он за этих собак капусту стрижет, а я всю работу делаю. «Ну, — говорит он, — мне тут еще надо кой-чего сделать…» Хуже, блядь, Хорька, парней обдирает, — сказал Расселл. — Потом возникает, где-то прямо в полночь уже, у него с собой еще три собаки. Я весь день жопу рвал, собак готовил, а Кенни нам еще лишних сращивал. Я говорю: «Кенни, елки-палки, это же… — мы ведь уже некоторых продали тому чуваку в Норт-Энде, да? Пуделей. Три пуделя у нас было, и он нам за каждого по полторахе выкатил. Что неплохо, — у нас уже шестнадцать собак, твоих и моих». А у него такой лимузин, «кадди». Заднее сиденье снял, старыми одеялами там все застелил, в багажнике. «Туда шестнадцать собак не влезет. Они там друг друга поубивают…» Собачки эти, говорит он мне, «эти — они маленькие». У него там пара спаниелей и жесткошерстная. «Все поместится, не парься». В общем, мы их грузим. Мои собаки все квелые. Он за передние лапы берет, я за задние. Мамаша моя в окошко смотрит. Наконец всех погрузили. Вот просто штабелем сложили. Залезаю в машину, она окно открывает. «Это все?» Ну. «Хорошо. И не забудь, что я сказала». Ага, вот теперь я старика своего гораздо лучше понимаю, к тому ж. Она окном — тресь.

— Тебе все равно лучше, чем мне было, — сказал Фрэнки. — Моя мать каждую неделю, бывало, приезжала. Каждую, блядь, неделю, ни одной не пропустила, я-то — я сижу обычно в воскресенье, а тут первым делом надо что, надо в церковь. Уебок этот, он каждую, блядь, неделю пиздит про Дисмаса.[12] Ох ну еб же твою мать. Хотя нет. Бывали недели, когда он не затыкался насчет дрочбы. Забавно то, что про отсосы и прочее ему сказать было нечего. А после — воскресная трапеза, понимаешь? Такое же говно, как прочие, только эта должна быть «доброй». Видел репу когда-нибудь? Я еще раз репу увижу, я этой хуйней точно в кого-нибудь запущу. А потом моя бедная седенькая мама, она и ее, блядь, пальтишко, разъебанное вдребезги, заходит и выглядит так при этом, будто ее по башке огрели. И мне сидеть и все это терпеть. «Я за тебя молюсь, Фрэнки… Я за тебя новену прочла, Фрэнки… Надеюсь, тебе УДО назначат, Фрэнки… Я в душе знаю, Фрэнки, ты хороший мальчик… Фрэнки, тебе надо поменяться». И она ж сидит, боже мой, она не для этого такой путь сюда проделала, чтоб через пять минут убегать. Нет, сэр. Как-то была неделя, она заболела. Для разнообразия Сэнди приехала. «Фрэнки, тебе чего-нибудь хочется?» Еще бы не хотелось, жопка ты с ручкой. Прикуй мамашу к кровати, елки-палки. «Она не хочет плохого, — говорит Сэнди. — Она считает, будто виновата. Сама сказала мне, не знает, что она такого в тебе упустила». Я ей говорю: «Не рассказала про таких мудаков, как Доктор, вот чего, — сказал Фрэнки. — Ты ей передай, следующего родит — пусть научит его правильно заход планировать, чтоб стукачик никакой не затесался и все по пизде не пошло». Она смотрит на меня. «Ты мне хочешь сказать, чтоб ей передала, чтоб она больше не приезжала?» Конечно хочу. Так она и передала, и на следующую неделю мамаша заявляется, ты б ее видел. Будто ее наружу вывели и отпинали до усера. «Фрэнки, — говорит, — Сэнди мне сказала, ты не хочешь, чтобы мама к тебе больше приезжала». И давай плакать, а парни на меня смотрят, половина из них — тихари, комиссии шепнут: «С матерью плохо обращается, она к нему приезжает, а он не ценит». Господи боже мой, ужас да и только. Ну и что мне было делать? Говорю ей: не, ты приезжай, мам, я это просто ляпнул. И приезжала потом. И новены, и кальварии, и четки, она там в церковь миссии ходила, и все это ради меня. Господи. «Я не калека, ма», — говорю. «В душе своей — калека», — отвечает. Боже. Повезло еще, что я на нее через сетку не кинулся.

— Нихера они не знают, — сказал Расселл. — Никто ничего не знает. Просто думают, раз ты там, выйти уже не можешь. А больше ничего не знают. Не соображают они.

— Хорошо б, соображали, — сказал Фрэнки. — Мириться с ними — это какой-то ужас. Вот бы мне знать, в чем тут дело, чувак садится, и все думают, мало ему, так надо еще соли на рану подсыпать. Если еще раз сяду, постараюсь, чтоб никто не знал. Не уверен, что еще раз срок сдюжу, но вот визитов я точно не выдержу. Блядь.

— Я по новой не сяду, — сказал Расселл. — Это я уж точно делать не буду.

— Решил, значит, а? — спросил Фрэнки.

— Стараюсь как могу, — ответил Расселл.

— Оттого и сядешь снова, — сказал Фрэнки.

— Не-а, — ответил Расселл.

— Точно, — сказал Фрэнки. — Как пить дать, за воровство собак.

— Пока не светит, — сказал Расселл. — Да и потом ни за что. Знаешь чего? Я еще хоть одну собаку увижу — я колесами раскатаю, точно тебе говорю. Собаки — они ж дуры. Ты ее лупишь почем зря, таблами кормишь, она засыпает, назавтра просыпается, шатается аж вся, а все равно жрать хочет. С собакой можно — делай с ней что хочешь, а потом дождись, когда проголодается, накорми, и она уже считает, что ты господь бог, блядь, или вроде того. Кроме того черного гондона.

— Который цапнул, что ли? — спросил Фрэнки.

— Тот, да, — ответил Расселл. — Единственный помнил, больше я таких не встречал. В первый раз проснулся, меня видит — р-р-р где-то в глотке. Ну, думаю, еще денек ему дам. Жрать захочет — опомнится. Я эту блядину четыре дня голодом морил. Все кости наружу, елки-палки. И знаешь, что мне прилетает, как выйду? Р-р-р-р. Думал, палки ему пропишу еще. А он на меня не бросается, понимаешь? Стало быть, тварь эта черная — не тупая. Помнит палку-то. И небо мне с овчинку от него покажется, уж он постарается. Но кормить-то его надо. Я не могу кости в шерсти продавать, елки-палки… Ну и вот, — продолжал Расселл, — я попал, и он это знает. Я его пытаюсь наружу выманить — не идет. Пришлось чуть ли не насильно из гаража вышвыривать. А потом вовнутрь не затащишь. И рычит на меня все время, по-прежнему. Сволочь — и так всю дорогу до Флориды, мы еще в эту блядскую бурю в Мэриленде попали, у них там баржа в мост врезалась, и нам либо в объезд, либо по тоннелю. Там все так едут. Поэтому Кенни говорит: «Давай в объезд». Я думал, когда на дядю служил, видел дожди. Боже. А собаки все ссут, пердят и срут, все такое, а окна не открыть, но задыхаться тоже ведь не хочется, но и утонуть не в жилу. Жуть, в общем. Я-то думал, на собаках можно легко заработать. Не опасно. Тут-то я был прав. Но не совсем. Знаешь, сколько мне за эту черную заразу дали, я-то рассчитывал на двадцать миллионов долларов или типа того? Семьдесят пять баксов я за него получил, и это, считай, еще повезло. Чувак, которому мы их продали, — он же их просто скупает, да? Он только — ну, просто следит за ними. Чувак такой, на нем вообще никакого мяса. Не разговаривает. Приезжаем туда, а у него там вся такая разъебанная старая ферма, рядом с Кокоа-Бич. Мы там с полчаса пробыли, опять дышать можно, лет десять до него добирались с этим выводком, и тут я замечаю — разговаривает-то у него только жена. «Вот этот, — говорит, — похоже, на него наехали». У нее рот не закрывается, а у него не открывается. «Болеет он, что ли? Нам тут больных собак не надо, мистер. Больше двадцати долларов за него не дам…» Ну, я ей и говорю, — продолжал Расселл, — она сказала, что за черного мне полета дубов отстегнет. «Смотрите, у него бумаги, это ценная собака. Настоящий пес. Отличный. Полста — мало…» «Никаких бумаг у него сегодня нету, мистер», — она мне сообщает, — сказал Расселл. — «Мало ли у меня собак — мне их толкнуть кому-нибудь надо, вот и все, а это значит, что мне его кормить, приглядывать за ним все время, пока не найду покупателя, а это будет долго. Не хочу я этого пса. Совсем его мне не надо. Хотите — с собой назад забирайте. Потому что так вам и придется, коли вас цена не устраивает. А я заманаюсь его продавать. Злобный он какой-то, другие тоже сразу по морде увидят…» А мужик по-прежнему ничего не говорит, — продолжал Расселл. — Ну, тут она меня, конечно, подловила. Потому что никуда я этого пса с собой больше брать не буду. Я с ним распрощаться хочу навсегда и больше никогда его не видеть. Всю дорогу до Флориды эта сволочь с моего затылка глаз не спускала — сожрет, чуть дай повод. Тетка права. Злобная это тварь. Только тогда он злобным совсем не казался. Чувак его усадил, пес ему лапу подает, а чувак ему за ушами чешет, и сволочь эта, блядь, ему улыбается. Думает, опять домой попала к тому тупому ублюдку, который его купил медальки свои охранять. Собака тогда, чувак встал, и пес тоже встает, лапы свои кладет чуваку на плечи и давай морду ему лизать. «Смотрите, дамочка, — говорю я, — это, по-вашему, злая собака? Думаете, кто-нибудь ее примет за злую собаку? Вы им вот это покажите только». — «Мистер, — отвечает она, — это не пес, это он такой. Все собаки с ним такие. Все, что к нам только приезжают. Поэтому он с собаками возится, а я дела веду Полтинник…» Тут чувак просыпается или как-то, — продолжал Расселл. — Смотрит на нас. Овчарка его взасос просто. Наконец чувак собакин язык изо рта вытолкнул. «Дай ему семьдесят пять, Имельда», — говорит… «Семьдесят пять», — говорит она, — сказал Расселл. — «Так, — говорит, и как будто на каждое слово ей часа три надо, — а кто тут у нас цены назначает, или вы со мной торговаться будете всякий раз, когда он решит, что ему какой-то песик понравился? Потому что если так, то проваливайте прямо сейчас и всю остальную свору с собой забирайте». Я вот только чего пожалел, — сказал Расселл. — Жалко, что эта тетка с моей мамочкой незнакома. Они бы с ней заебись поладили.

— Но свалили вы оттуда нормально, — сказал Фрэнки.

— Ну, — кивнул Расселл. — Доехали с Кенни до Орландо, сожгли машину эту блядскую. Кенни, блядь, чуть с собой не покончил. Заехал в такую апельсиновую рощу, да? Свернул с грунтовки, там такой проселок типа был. В общем, за рулем был Кенни. Выходит, сует тряпку в бензобак, кончик свешивает, чтоб все пропиталось, потом вытаскивает, расстилает на крыле и поджигает. Ебаная эта колымага возьми и сразу взорвись. А он-то сцепление не выключил, понимаешь? Его на жопу-то и сшибло — она на заднем ходу была. Ухорез, бля. Встает. «Ладно, — говорит, — это я вторую работу так проебал. Надо еще раз, только теперь я найду чувака, который соображает». А у самого, у Кенни-то — ни бровей, елки-палки, да и волос на голове немного осталось.

— А тачка что, — спросил Фрэнки, — в розыске?

— Не-а, — ответил Расселл. — Это Кенни тачка была. Только нахуй такая лайба, если в ней больше двух дней собаки тусили? Нахуй низачем. Это как в хезнике ездить. В общем, у Кенни она на сестру записана, она легавым позвонила в тот день, когда мы доехать должны были, сказала, что угнали. А оттуда мы выехали в среду. Видал бы ты этих гондонов, когда они тебя в аэропорту шмонают, когда они нас с Кенни увидали. Думал, у них шнифты повылазят. Через воротца четыре раза нас ходить заставили. А потом один там был, не знаю, новенький или что, там ему нас обхлопывать пришлось. Ему потом, наверно, отгул до вечера дали. «Вы нас в самолет-то пустите, в конце концов, — сказал им Кенни, — правда?» Они на него смотрят. «Мистер, — один отвечает, — если на вас нет оружия, можете лететь. Только в багажном отсеке, будь на то моя воля». С нами рядом никто не садился. Мы в самом конце летели, так там одна стюардесса была, как подойдет к нам, так пялится так, точно никогда ничего подобного не видела. «Вы до самого Бостона летите? — спрашивает. — В Вашингтоне выйти не хотите, нет?» Кенни попался. «А в Вашингтоне останавливается? — спрашивает. — Я в Вашингтоне не был ни разу». А мы там нигде не садились, понимаешь. «Нет, — отвечает она, — но если решите выходить, я повлияю на капитана как смогу, он против не будет, я уверена». А чувак с автобуса из Нью-Йорка, — продолжал Расселл, — я оттуда на автобусе приехал, да? Чтоб не шмонали с таким грузом. Так я думал, он меня на крыше повезет. Я, блядь, просто рухнул, когда туда сел, ох, блин. Никогда в жизни так не уставал.

— Херово ты выглядишь, это да, — сказал Фрэнки.

— Ну, — кивнул Расселл. — А самая хуйня, что я неделю где-то на ногах, понимаешь? А вчера ночью там мне вообще спать нельзя было, только пришлось, иначе я бы взял и свалился. Надо шевелиться, пока не закончу. Я думал, утром чувака увижу с другой дрянью, но поднять его не смог.

— А дрянь не скинул? — поинтересовался Фрэнки.

— Скинул… — промолвил Расселл. — Скинешь ее, как же. Я еще не нарыл. Не могу, наверно, не смогу толкнуть до вечера сегодня, в общем, когда с ним увижусь и все дела. Я знаю где. Могу достать, а с собой у меня нету.

— На автостанции, — сказал Фрэнки.

— Нафиг, — ответил Расселл. — Я знаю где.

— Ты просто мудило, — сказал Фрэнки. — Ты знаешь, что ты мудило? Ты чем, бля, рискуешь, они ж забудут, что сажают тебя за эту дрянь, когда заметут. Тебя посадят за то, что ты ебанутый на всю голову.

— Ты про это мне начирикаешь, когда я драхмы сращу, — сказал Расселл.

— Расс, — сказал Фрэнки, — тут весь город пересох, он так уже недели три-четыре. По аптекам больше народу с пушками бегает, чем раньше. Голдфингера замели, и дело с концом. На этой неделе свинтили трех чуваков с вагонами дури, елки-палки. Как только слух пойдет, что у кого-то что-то есть, у всех же крыши посносит. В этом городе больше мелодии, чем в ФБР, елки-палки. Сбрасывай, Расс. Пусть кто-нибудь другой стольник мотает, пусть его лучше метут.

— Пока не сращу, нет, — ответил Расселл. — Слушай, я влез в это, тут больше двенадцати кусков, да? Я чуваку выставляю, быстро, и если не сращу, что мне будет? Мне будет, даже с тем, как оно сейчас все, не больше пятнадцати-шестнадцати. Я это подымаю на ступеньку выше, я могу срастить на целую ступеньку выше с тем, что мне перепадает, толкну двум чувакам и получу двадцать пять.

— Глупо, — сказал Фрэнки. — Пиздец глупо. Это штука долларов за год.

— Слушай, — сказал Расселл. — Мне такого не надо, дебилом выставляться. Сам же знаешь, вы с Хорьком. Хорек-то знает, по крайней мере. Может, ты по-прежнему думаешь, мы умно поступили, когда сделали. Ты такой же тупой, как я. Ты просто приходишь такой и по шерстке мне, а я на любую хуйню иду, чтоб ты ни придумал. А фигня вся в том, что ты и я — мы с тобой разные. Когда тут все кончится, я в завяз, хватит хуйней ради ребят маяться. Я, может, хуйней за себя маяться буду, и если меня потом повяжут — ладно, по крайней мере я это за себя. А это в том смысле, что все форцы, блядь, мне останутся. И Хорьку нихуя больше не надо давать за то, что он такой умный и видит, какой я дебил.

— Красиво срослось, — сказал Фрэнки.

— Ну да, — кивнул Расселл. — Заебись тортик. Нас, конечно, заказали и все такое, но срослось красиво. У нас с тобой к тому же разные представления о красоте.

— Ты что за хуету понес? — спросил Фрэнки.

— Ты, — ответил Расселл, — я и Хорек. Нас заказали. Я тут слишком долго уже тусуюсь, чего дальше делать не намерен — тогда я буду такой же жмур, как и вы, ребята. Я лучше поеду в Монреаль. Там у меня один чувак знакомый кое-что мутит, вот туда-то я и двину. И я тебе вот еще что скажу: если б никто там ничего не мутил, я все равно бы двинул.

— Зачем? — спросил Фрэнки.

— Хватит хуеплетить, — ответил Расселл. — Из-за катрана Трэттменова. Что, блядь, с тобой такое, нахуй?

— Что, блядь, с тобой такое, нахуй? — сказал Фрэнки. — Ты тут один такой, с кем-то что-то. У тебя откуда такой пиздеж? Глюки или чего?

— Фрэнк, — сказал Расселл. — Я умею складывать и вычитать. Заказ должен быть. Наверняка есть.

— Никто не знает, что это мы, — сказал Фрэнки.

— По-моему, знают, — сказал Расселл.

— Они ж купились, — сказал Фрэнки.

— Это неплохо, — сказал Расселл. — Валяй, верь дальше. Тебе спокойнее будет, когда чувак навалится. Кто всю работу делает? Ему повесишь, когда вы с ним увидитесь, извините, мол, я не дождался. Передашь от меня ему, что я… в общем скажешь, я опять забрился на службу, мне там больше нравилось, когда можно в ответ, по крайней мере, пульнуть, если они в первый раз промазали.

— Расселл, — сказал Фрэнки, — Трэттмен практически сдох. Его отмудохали за всю хуйню. Ты что, не знал, хочешь сказать?

— Блядь, — ответил Расселл. — Знал, конечно. Мне Кенни сказал.

— Кенни, — повторил Фрэнки. — Это мы про Кенни Гилла говорим, так?

— Ну, — кивнул Расселл. — Кенни мне и рассказывал, ну, он только по имени чувака не называл, но точно Трэттмен. Мы там терки терли, у нас в машине невъебенная собачья свора, времени хоть залейся, на улице дождь идет и все дела, я ему говорю: «Знаешь, а ведь хуйня это. Это, блядь, очень говенный способ пару дубов срастить. Я думал, легко будет, а оно хуйня». — «Ну, — он мне отвечает, как мы с ним разговорились, — делать-то вообще мало что остается». И давай мне рассказывать, есть, дескать, мужик, где-то мельницу держит, Кенни даже не знает, кто это.

— Хуйню затирает, — сказал Фрэнки.

— Не затирает, — ответил Расселл. — Он точно имени не знал.

— Кенни Гилл работает на Диллона, — сказал Фрэнки.

— И, блядь, что? — спросил Расселл.

— Кенни знает только то, что ему Диллон говорит, — сказал Фрэнки. — Сам он до того тупой, что нихера не соображает. Если Кенни знает чувака, который держит мельницу, Диллон его тоже знает, и Кенни про него сказал не просто так. Никто ничего не говорит никогда Кенни, если не надо, чтоб он для них что-нибудь сделал.

— Сказали, — сказал Расселл, — он сам говорил. Сказал, есть чувак, он двух других чуваков знает, они с братом ходили разбираться с чуваком, который держит мельницу. Наверняка с Трэттменом. Потому что чувак собственный катран дернул, его поучить для разнообразия надо. А эти ребята, Кенни их знает, только и всего, и они у него спросили, не хочет ли он с ними сходить, они ему какой-то фанеры дадут, но он сказал, что поедет со мной и собаками, поэтому не может. Вот и все. «Не в струю мне, — говорил он. — Ничего не даст, а дело опасное. Спорим, чуваки не больше двухсот за это срастили, а глянь, сколько риска, а? И что на сотню можно сделать? Нихуя». Больше ничего не говорил.

— Ну, — сказал Фрэнки. — А ты что сказал, если вдруг у Диллона всей картины раньше не было?

— Нихера не сказал, — сказал Расселл.

— Хуй ты конский, — сказал Фрэнки.

— Я нихуя, блядь, не говорил, — сказал Расселл. — Чувак мне рассказал. Я послушал. Он ни разу даже, я вообще не, если б уже чего-то не знал, я б даже не понял, что это Трэттмен. Думаешь, я что-то стану, чувак мне расскажет, отпиздили чувака, который уже разок такое делал, и они про это знают? Просто побили, ага? И больше ничего с ним не делали? Не, я ничего не сказал. Бля, да я только о том и думал, чтоб не спизднуть ненароком да побыстрей свалить оттуда, пока не поняли, что я вернулся.

— Лучше б не возвращался, — сказал Фрэнки. — Джон из-за такого разозлится.

— Ой, — сказал Расселл, — подумаешь, блядь. Я Хорька разозлил. Наверно, спать пойду, нахуй, без ужина. Ну его в пизду.

10

— Думаешь, он, — сказал Амато.

— Джон, — ответил Фрэнки, — я знаю, что он. Они с Кенни в этой машине три дня. Без-бля-остановочно. Вот и запел, должно быть. Я знаю этого чувака. Нипочем бы его в таком не заподозрил, но только такое там и могло быть. Он меня пытался предупредить, вот и все. Наконец прорюхал, что сам сделал, и пытался мне сказать, что я в говнище. Мы с тобой оба.

— Да и он, — сказал Амато.

— В Монреале — нет, — сказал Фрэнки. — В Монреале он чище некуда.

— И в Монреале ребята есть, знаешь, — сказал Амато.

— Знаю, — ответил Фрэнки. — И ты знаешь. А он явно нет. Тут без разницы. Он так думает. Он думает, мы тут в говне, а доказательство тут то, что он так думает и про себя, а думает он так, потому что базар не фильтровал с чуваком, который работает на Диллона. Должно быть, Кенни что-то сказал в конце концов, от чего он настропалился. Вот все почему.

— Ты его привел, — сказал Амато. — Я тебя про него спрашивал всякое, ты ж помнишь. И ты сказал, что он порядочный. Помнишь такое?

— Я ошибся, — сказал Фрэнки. — Откуда я, нахуй, знал, что так будет? Он и раньше был мистер Тугожопый, чувака вообще ничего не пронимало, не колется, и все тут. Я думал, он все сделает, и ага на этом. Я ж не думал, что он колоться пойдет к Кенни Гиллу.

— Ты мне раньше много срани заправлял про Доктора, — сказал Амато. — Он целиком на мне был.

— Ты и ошибся, — сказал Фрэнки. — И за твою ошибку я срок мотал. А теперь я хочу чего — я не хочу за свою ошибку дуба дать. Я тебе так скажу — перетрем и загладим? Вали на меня все говно, что захочешь. Я знаю. Не знал я только, что он язык распустит, но я его привел, и он распустил. Ладно, что теперь делать будем? Я не знал, что он полезет в великие комбинаторы. «Не могу я время тратить, я за сто штук у этого парня мельницу дерну». Я думал, он умный. А теперь вижу — нет, сраку свою спасать теперь будет, а говно в нас полетит. Ну его нахуй.