Чудо ты мое, зеленоглазое Котов Алексей

Предисловие

Ирина Калус

«Кошачье сердце» Алексея Котова

С Алексеем Котовым литературный журнал «Парус» впервые познакомился, когда в редакцию поступили несколько небольших рассказов, в основе каждого из которых лежал не просто увлекательный сюжет, построенный на парадоксе или даже анекдоте — за ними всегда стояло нечто большее, чем забавная история — произведения обращали человека лицом к самому себе и показывали выход из какого-нибудь сложного жизненного лабиринта. Рассказы («Неведомая земля», «Ласточка», «Сволочь», «Кошка», «Дорога из Тимаково», «Радость моя…», «Точка на карте», «Чёртова кожа», «Сашка БогаНет» и др.) были опубликованы и вызвали читательский интерес. С тех пор Алексей Котов — постоянный «житель» нашей рубрики «Человек на земле».

Это прозаик «со стажем», пишущий упорно, вдохновенно и, в отличие от многих своих современников-беллетристов, поднимающий серьёзные вопросы, так или иначе возникающие на жизненном пути перед каждым человеком: зачем я живу? что для меня имеет ценность в этой жизни? куда я иду? что такое любовь, вера, жизнь и смерть? почему с нами происходят те или иные события? способны ли мы простить или даже полюбить своего врага? можем ли различить добро и зло?

Не исключением стала и представленная читателю повесть, в которой соседствуют, сверкая изломами, самые разные, порой неожиданные грани человеческого бытия.

Ну, например, кто же не любит кошек!.. Эти пушистые симпатяги прочно вошли в нашу жизнь, кто-то даже утверждает, что мохнатые любимцы способны исцелять от недугов и, вообще, являются носителями невероятных умений — способностями видеть недоступное человеческому глазу, чувствовать различные энергетические поля, предсказывать будущее… Известны многочисленные случаи спасения кошками своих хозяев, а есть коты, которые умеют делать массаж, коты-артисты (как в театре Куклачёва) и т. д.

«Ах, как много на свете кошек, Нам с тобой их не счесть никогда», — утверждал лирический герой Сергея Есенина. Его слова вполне могли бы стать эпиграфом к повести Алексея Котова «Чудо моё зеленоглазое», которая с не меньшим успехом вдогонку известному булгаковскому произведению могла бы называться «Кошачье сердце» и в которой читатель насчитает достаточно большое количество чёрных кошек — для кого-то плохой приметы, а для кого-то — талисмана удачи. Однако повесть, в первую очередь, о человеке.

Это почти детективно-мистическая история — о любви, о живом, необыкновенно чувствительном человеческом сердце, о предприимчивости, творческом подходе к жизни и о подлинной цене всех вещей. Это и впечатляющая картина наших сегодняшних реалий, где нищают старики, здравствуют бандиты, распадаются семейные отношения, процветают пороки, а человек всё больше и больше сиротеет, оказываясь один на один с жизнью без всякой поддержки и уверенности в себе. «Жизнь — невыразима!» — восклицает главный герой повести. И действительно, сама жизнь есть чудо — тайна, которую каждый персонаж повести разгадывает в меру своих сил.

Мотив чуда — очень древний русский мотив, органично входящий и в былины, и в предания, и в сказки. Чудо — как нечто, преодолевающее законы физической реальности, как гавань человеческой надежды, символ спасения. Вспомним, что и тысячелетняя вера наших предков во многом основывалась на чуде. Не будь его, не были бы возможны ни исцеления, ни спасения, ни чудесные преображения, известные православному христианству. Повесть «Чудо моё зеленоглазое» наполнена тайнами, граничащими с чудесами — неожиданные изгибы сюжета заставляют читателя испытывать напряжённое волнение, строить догадки, размышлять над собственной жизнью и, возможно, тоже ожидать чудес.

Не случайно чудесные свойства в повести приписываются именно кошкам. Тема «зверя», число которого пытается «счесть» герой, обыгрывается в произведении в разных вариациях: и посредством реальных зверей — «братьев наших меньших», и через разгадку числа 666 — «формулы уничтожения, числа предателя», и, конечно, через поиск «зверя» в своей собственной душе. Именно душу — свою и близких ему людей — стремится спасти главный герой «Чуда…»

В повести отчётливо звучит мотив исцеления — проходя испытания, как библейский Иов, люди излечивают свои недуги — физические и духовные. Будем верить, что в ходе чтения нечто подобное произойдёт и с нашими читателями, поэтому нам остаётся от всей души пожелать автору вдохновения и новых книг, а тем, кто обратится к этому тексту, захватывающего и, одновременно, вдумчивого чтения.

Ирина Калус (Гречаник), доктор филологических наук, гл. редактор электронного журнала любителей русской словесности «Парус», (Москва)

Глава 1

Нельзя сказать, что Николая Петровича не любили соседи. Старик сам по себе слыл человеком не то чтобы нелюдимым, а, как говаривали некоторые, не свойским что ли?.. Улыбался Петрович редко, говорил мало и часто хмурился, словно вынашивал одному ему понятную, невеселую мысль. Когда-то давно старик сильно обгорел, но последствия ожога на его лице не были отталкивающими, скорее даже наоборот, они делали Петровича похожим на доброго пирата из детской сказки. И все-таки, разговаривая с людьми, старик не то что бы прятал лицо, а как-то немного тянул шею в сторону, будто видел там, в стороне, что-то более интересное и спешил прервать общение.

Никто и никогда не слышал от Николая Петровича дурного слова или жалобы. Те, кто заходили к нему занять деньжат до получки или еще по какой другой житейской нужде, всегда видели старика за работой, старик держал кроликов и, как посмеивались соседи, черных кошек. Почему у него приживались только черные, и исключительно зеленоглазые кошки, не знал даже и сам Петрович. Они приходили неведомо откуда, жили своей жизнью, предпочитая не общаться с местной мяукающей братией, и приносили такое же черное и зеленоглазое потомство, как и они сами. Взять котенка у Петровича мечтала едва ли не вся городская окраина. Выпрошенный у старика черный котенок приносил в дом если не удачу, то существенное облегчение от житейских неурядиц. Один утверждал, что смог бросить пить только после того, как обзавелся-таки котенком «от Петровича», другому вдруг крупно везло с работой, а в семье третьих наглухо стихали скандалы.

Впрочем, был один уникальный случай, который, может быть, и стал первоисточником людского суеверия. Однажды, лет двадцать тому назад, кошка, взятая у Петровича спасла целую семью. А произошло вот что: во время сильного, ночного бурана в печную трубу дома свалилась и задохнулась ворона. В комнаты хлынул угарный газ. Быть бы большой беде, если бы кошка не разбудила полузадохнувшегося хозяина. Еле живой, с до крови расцарапанным лицом человек ничего не мог понять, пока страшно возбужденная, взъерошенная кошка не бросилась к двери, словно показывая путь к спасению. Соседи видели, как той жуткой ночью кошка спешила домой. Она бежала так, как будто знала, что вот-вот должна случиться страшная беда и ее не смогла остановить даже оконная рама с двойным стеклом. Короче говоря, слухи были самыми разными, но все сходились в одном — котята зеленоглазых кошек Петровича приносили людям только добро.

Старик недоверчиво улыбался, слушая подобные россказни. Он категорически отказывался брать деньги за котят или тратить время на то, что бы вникнуть в правила живой очереди, установленной желающими приобрести у него котенка. Мало того, и старик и те три-четыре кошки, постоянно жившие у него дома, казалось бы, почти не обращали внимания друг на друга. Только иногда, осенними ненастными вечерами или в полнолуние, кошки вдруг безбоязненно прыгали к старику на колени, ласкались, а потом, когда тот усыпал, долго не отходили от его постели, настороженно всматриваясь в окружающую темноту огромными зелеными глазами.

Петрович был вдовцом. Ко времени гибели жены ему не исполнилось и сорока лет. Обстоятельства страшной смерти жены Петровича знали немногие, но они так упорно молчали, что всем остальным, не знавшим ничего о подробностях этой трагедии, поневоле приходила в голову мысль о чем-то не совсем обычном. В наследство от жены у Петровича осталась дочка Светлана. Старик был искренне привязан к ней. Светка с мужем и тремя детьми жила неподалеку, на соседней улице. Наверное, жизнь Петровича была бы значительно веселее, если бы не пьяница-зять. Взаимная неприязнь старика и его зятя темнела изо дня в день, как подпорченное яблоко.

В тот день Петрович все-таки решился зайти к Светланке. Поговорить с дочерью откровенно, напрямую, он решил уже давно. Но разговора не получилось и на этот раз. Старик не знал с чего начать.

На кухне мягко тикали настенные часы. Петрович на секунду задержал у рта ложку и взглянул на них. Стрелки показывали без четверти шесть.

— Ну, пожалуй, мне пора, дочка, — старик отодвинул пустую чашку и, не торопясь вставать, сдержанно улыбнулся. — Как-то не хорошо получается… Сам я наелся, а дома у меня некормленая ушастая скотинка скучает.

— Да ты ешь, папа, ешь! — Светлана, пышнотелая, с улыбчивыми глазами женщина, потянулась к кастрюле. — Прямо беда, не умею я понемногу готовить. Вот и Сережка поэтому на меня ругается.

Большой, полный до краев, половник опрокинулся в тарелку Петровича.

— Да уж… — старик проследил глазами движение полной женской руки. — Может и в этот раз многовато будет?

Света засмеялась:

— А ты что, родной дочки, что ли, стесняешься? Ешь!..

Петрович искоса взглянул на дочь и, не к месту, сказал:

— Губа вон у тебя…

— Что, губа? — насторожилась дочь.

— Битая…

Светка прикоснулась пальцами к уголку рта. Улыбка женщины стала гаснуть.

— Это ничего… — тихо сказала она. — Скоро пройдет.

— Опять Сережка дрался?

— Пьяный он был… Сам себя не помнил.

— А бил-то за что? За то, что ты ему, стервецу, слишком много наготовила?

У Петровича кольнуло сердце. Он невольно подумал о том, что, пожалуй, уже совсем скоро это такое родное лицо станет совсем другим: измученным, болезненным, с потухшими глазами и без мягкой лукавинки доставшейся Светке в наследство от матери.

— А дети где?

— Миша и Коля в школе, секция там у них какая-то. А Машеньку Марья Васильевна к себе пока забрала. Пусть побудет немного с бабушкой.

— И то верно. Нечего девчонке смотреть, как пьяный отец над матерью изгаляется.

— Да Сережка, он ничего… — губы Светки снова тронула робкая улыбка. — Вот только если бы не пил…

— Водкой дерьмо не прикроешь. От водки оно еще жиже становиться, — старик тоскливо оглянулся по сторонам. — Слышь, Светк, может быть нам с тобой уехать куда-нибудь, а?..

— Куда? И кто нас с тобой ждет?

— Да ты погоди, — Петрович подался вперед и, навалившись грудью на стол, приблизил свое лицо к потупленному лицу дочери. — Ты думаешь, я не вижу как ты мучаешься? Не по-человечески все у вас как-то получается с Сережкой, понимаешь?.. Не по-людски! Вчера лег я спать, а сна нет, хоть убей. И все мысли в голову лезут. Не хорошие мысли, Светка, злые и проку-то от них, если разобраться, никакого нет. Такого, как твой Сергей, только могила исправит. А три дня назад Витька, брат твой двоюродный, из деревни мне письмо прислал. Пишет, живут, мол, они там хорошо: огород у них полгектара, хозяйство…

— Детей, папа, на огороде у Витьки не вырастишь.

— Но в деревне все ж таки легче нам с тобой будет.

— Везде, пап, хорошо, где нас нет, — вздохнула Светка. — А еще лучше там, где нас с тобой не будет никогда.

В коридоре хлопнула входная дверь. Молодая женщина скользнула по лицу отца изменившимся, испуганным взглядом.

— Ты, папа, иди лучше домой, а?.. Поздно уже.

Петрович выпрямился, не хотя, отстраняясь от дочери.

— Не глухой, слышу. Пришел твой благоверный.

— Папа, я тебя прошу, уходи, пожалуйста!

— Не гони, сам уйду, — опираясь на спинку стула, старик встал. — И за что нам с тобой такое наказание, дочка? За грехи мои, что ли?..

В коридоре загремело опрокинутое ведро. Старик шагнул к двери и уже протянул было к ней руку, как вдруг та распахнулась сама и с тупым звуком ударилась об угол шкафа.

Петрович попятился. На пороге стоял пьяный Сергей.

— Всем привет! — зять осмотрел кухню. Споткнувшись взглядом на накрытом столе, он удивленно приподнял бровь. — Ужинаем, значит?.. И ужинаем, как я погляжу, без хозяина?

Светка подошла к мужу.

— Да вот, папа к нам зашел, — женские руки суетливо поправили воротничок мужской рубашки. Голос Светы подрагивал от напряжения. — Поговорили мы с ним немного. А есть он не хотел, это я сама его усадила…

— Ты думаешь, мне куска хлеба жалко? — Сергей криво усмехнулся. — Только врешь ты… Наверное, опять, тары-бары развели. Мол, такой-сякой зять, хрен с него взять? — Сергея сильно шатнуло. Он выругался и оперся спиной на дверь. — Ведь так, дед?

— Может и так, зятек, — тихо ответил старик.

— Да что ты, папа?! — Светка обернулась к отцу и сердито сверкнула глазами. — О Витьке мы говорили, о том, что огород у него в деревне хороший.

— Что ж, огород у Витьки действительно не плохой. Раз как-то удосужился я на него взглянуть, — Сергей чиркнул спичкой и прикурил измятую сигарету. Зять по прежнему стоял в проходе, загораживая старику выход. — А вот сам Витька все ж таки бо-о-ольшая сволочь!.. Ведь так, дедок, или нет?

— Сережа, пойдем спать, а? — Светка обняла мужа за плечи и искательно заглянула ему в глаза. — Ну, пойдем!.. Ты на ногах уже еле стоишь.

— Погодь, — Сергей убрал с плеч руки жены. — Ладно, черт с ним, с Витькой этим… Я тебя лучше, Петрович, вот что спрошу: ты до каких пор ты, старая, горелая калоша, будешь приползать в мой дом и воду мутить, а? Я ведь тебе что недавно говорил?.. Что бы ты в мой дом по стуку заходил, вот так, — Сергей несколько раз беззвучно стукнул по стене полусогнутым пальцем. — А ты, значит, опять за старое, да?

— Я, зятек, к дочке, а не к тебе пришел… — глухо отозвался Петрович, слова прозвучали отдаленно и тихо, словно были сказаны другим человеком.

Что произошло дальше Петрович, плохо запомнил. До сих пор расслабленно вихляющий непослушным телом зять, вдруг бросился вперед. Грубые, сильные руки рванули старика с места, развернули и, больно сдавив пальцами шею, вытолкали в коридор. Светка испуганно вскрикнула.

Коридор был длинным и темным. Впереди смутным белым пятном маячила распахнутая дверь. Прежде чем дотащить до нее старика Сергей, несколько раз валился на стены, увлекая Петровича за собой. У выхода зять с силой толкнул старика вперед. Тот ударился коленом о лавку и охнул. Лавка упала на бок, но споткнулся об нее не Петрович, а Сергей. Он тяжело повис у старика на плечах и ткнул кулаком в спину. Петровича швырнуло к стене. Сергей лежал на полу и пытался встать. Он тяжело оперся на лежавшую на боку лавочку. Та опрокинулась снова, на этот раз вверх ножками, и Сергей, нырнув вниз головой, ткнулся оскаленным лицом об одну из ножек. С разбитых губ закапала кровь.

— Убью, морда твоя пиратская! — Сергей вытер губы. — Все равно убью!..

Старик посмотрел на дочь. Та стояла сзади мужа и тихо, по-бабьи голосила. С трудом, опираясь рукой на стену, Петрович вышел из дома и с силой захлопнул за собой дверь…

Глава 2

Застать у себя дома гостей Петрович не ожидал. В кухне, за столом, сидел его племянник Витька и сосед Петровича Лешка. Гости над чем-то весело смеялись, а на столе, уставленном тарелками со случайной закуской, горделиво поблескивала бутылка водки.

— И тут, значит, гуляют, — старик повесил на гвоздь фуражку и шагнул к столу.

Витька весело подмигнул старику.

— А чего, спрашивается, нам горевать-то? Здорово, дядь Коль.

— Здорово, коль не шутишь, — Петрович сел. — Ну, по какому поводу сабантуй?

— А без повода! Пьем по причине душевной грусти, — Витька развел руками, давая понять, что его грусть штука довольно вредная и справиться с ней без спиртного занятие неблагодарное. — А ты, дядь Коль, все по старинке живешь. Дверь и та нараспашку.

Смущенно улыбаясь, Лешка встал.

— Ну, мне пора… До свидания, дядь Коль.

— Да сиди уж, коли пришел, — махнул рукой старик. — Ты-то ладно…

— Не-е-е, я лучше пойду. Бывайте, мужики, — возле двери Лешка оглянулся. — Дядь Коль, ты Витьку не ругай. Ему и без тебя от жены досталось.

С минуту после ухода Лешка за столом царила тишина. Племянник сделал вид, что не замечает пристального взгляда старика. Уткнувшись взглядом в тарелку, он сосредоточенно жевал соленый огурец.

Витька уродился на свет божий таким, что говорить о нем без вздоха сожаления и улыбки, было бы просто невозможно. Хотя, с другой стороны, пустым человеком Витька, конечно, не был. Любая работа, будь то крестьянский, монотонный труд или что-то более сложное, требующее размышления и определенной сноровки, давалась Витьке легко и без особых усилий. Племянник мог запросто, в одиночку, поставить новую крышу без единого гвоздя, за пару дней толково и аккуратно прополоть огромный огород или отремонтировать и запустить видавший виды автомобильный двигатель. Правда, того, чего Витька делать не хотел, ему лучше было не поручать. Кое-как привязанная им по просьбе жены веревка вдруг неожиданно рушилась в грязь вместе со свежевыстиранным бельем, а вымытая им тарелка настолько вызывающе пахла селедкой, словно рыбу только что смахнули с тарелки. Что же касается того заборчика возле хлева, который Витька уже трижды ремонтировал опять-таки по настоянию своей упрямой супруги, то живущие за ним шесть упитанных кабанчиков искренне продолжали считать заборчик не более чем декорацией.

Подобная легковесность дорого обходилась Витьке. Ставить новые крыши и ремонтировать «вечные» «Москвичи» и «Запорожцы» соседи звали почему-то не Витьку, а других. Те, другие, справлялись с работой, которую Витька мог сделать значительно быстрее и дешевле, значительно хуже него. Но дело в том, что именно те, другие, умели солидно молчать за работой, а распивая за ужином деревенский самогон, так же солидно и обстоятельно, беседовать с хозяином о житейских вещах. А переделать себя Витька не мог. Дожив до тридцати пяти лет, он так и не научился с чувством глубокого самоуважения произносить пошлейшую фразу «Металл, он ведь ласку любит!» или делать три часа то, что можно сделать хорошо только за двадцать минут. Что же касается степенных разговоров, искусству которых любой мастер должен обучиться раньше, чем своему основному мастерству, то здесь Витька был не только первоклассником, но еще и абсолютным двоечником. Деревенская аудитория либо боготворила его, либо презрительно сплевывала и со словами: «Ну, блин, опять завелся, философ!..» уходила прочь. Вся беда Витьки заключалась в том, что он привык царить в разговоре. Именно царить!.. Он никогда не снисходил до того, что бы опровергать доводы собеседника, а попросту сметал их, не оставляя оппоненту взамен ничего, кроме горького ощущения собственной глупости. Апофеозом публичных, и часто не совсем трезвых, Витькиных выступлений, как правило, было чтение стихов собственного сочинения. Стихи у Витьки были странными, непонятными и никто из слушателей, спустя пару минут, не смог бы пересказать и двух строчек из Витькиных сочинений. Но, признаться, и самого Витьку мало волновали слова. Значительно больше его притягивала к себе та волшебная аура, которую они создают, те чувства, которые они рождают в других людях и тот смысл, который бессильны передать любые слова сказанные не из сердца. Люди видевшие Витьку впервые и убежденные, что все талантливые люди живут в Москве, от удивления открывали рты. Веселое и трагическое, философское и почти анекдотическое, неожиданное и привычное, но как бы увиденное иначе, один черт знает с какой стороны, короче говоря все, все несопоставимое и противоречивое уже по природе своей, все это звучало в Витькиных стихах вместе, не вызывая при этом у слушателя ни малейшего сомнения в душевном здоровье автора. Иногда, собственный дар удивлял и самого Витьку. Однажды ночью, сидя над тетрадкой, он написал четыре страшные строчки, которые потом еще долго не давали ему покоя:

Витька испугался. Он трижды зачеркнул строки и, отшвырнув от себя ручку, долго ходил по комнате. «Молюсь…» Но Витька не умел молиться. Он никогда не искал истину «в пыли у ног», и уж тем более не чувствовал льда в своем сердце. К вере, не смотря на чисто социалистическое воспитание, у Витьки было самое теплое отношение. Проходя мимо церкви, он мог запросто перекреститься. И все-таки жуткое четверостишие казалось ему настолько до боли искренними, что Витька вдруг почувствовал себя отвратительным и холодным человеком.

В тот вечер он так и не вернулся к тетрадке. Ночью, уже лежа в постели, Витька долго рассматривал заснеженную вишню за окном. На ее темных, не живых ветвях белел снег.

«Как я, наверное…» — вдруг решил Витька. Он улыбнулся, и ему стало легче. Весна была не за горами…

Несмотря на склонность к поэзии, судьба сжалилась над Витькой и наградила его красавицей-женой с крепким, практичным, характером. Работящая и прижимистая Лена была из тех женщин, которые рано или поздно обзаводятся богатым хозяйством, позволяющим безбедно переживать политические и экономические эксперименты, которые любят проводить все без исключения кремлевские мечтатели. Лена умела все: полоть, стирать, ругать, ждать, выращивать и продавать, оставаясь при этом абсолютно спокойной и насмешливо-рассудительной. Например, торгуя на рынке не только собственным поросенком, но и еще прикупленной парочкой у нерасторопных соседей, она спокойно пересчитывала чужую, лишнюю копейку и так же спокойно опускала ее в свой карман. Склонные к ведению крепкого хозяйства деревенские мужички не могли смотреть на Лену без вздоха: эх, мол, досталась же такая двужильная красавица деревенскому дурачку!

Да может оно и верно?.. Со временем совместная жизнь Лены с Витькой превратилась для нее в ласковую пытку. Несколько раз, наслушавшись от соседей об очередных любовных похождениях мужа, Лена порывалась уйти от него, забрав с собой двух, до противности похожих на Витьку, детей. Нерадивый муж, нужно отдать ему должное, никогда не пытался удержать жену. Но всегда, когда через пару часов Лена возвращалась, что бы забрать забытую ей впопыхах незначительную вещь, она заставала постылого мужа с грудастой соседкой. Они сидели на кухне и пили чай. Удивительно то, что Лена никогда не заставала мужа и его гостью в другой, скажем так, более амурной ситуации. В том, что молодые женщины приходят к мужу сами, едва увидев ее на улице с торопливо увязанными в узлы вещами, Лена не сомневалась. Но именно этот обидный факт не давал ей уйти снова. Оставить мужа наедине с раскрасневшейся от чая соседкой, было выше человеческих, а тем более женских, сил. Примирение всегда было бурным, а со стороны Лены дело частенько доходило до кулаков. Затем страдающая женщина уже в который раз откладывала свой развод с мужем, а Витька вел себя настолько тихо, что по ночам Лена вздрагивала от малейшего шороха…

Иногда Витька оставлял в покое свою красавицу-жену и приезжал погостить в город к Петровичу. Старик, конечно, ворчал на племянника, но, говоря откровенно, всегда был рад ему.

— Ну, так ты чего приперся-то? — наконец нарушил молчание Петрович. — В деревне, что ли, дел нет?

— Да так, дядь Коль… Дай, думаю, погощу малость.

Тяжелые и сильные руки Витьки лежащие на столе вдруг засуетились и принялись скатывать из хлебных крошек маленький, упругий шарик.

— Понятно. Просто так, значит, приехал? — переспросил Петрович.

— Ага, просто так.

Старик немного подумал и на всякий случай переставил бутылку водки на край стола — подальше от гостя.

— А по твоему блудливому виду такого не скажешь, — усмехнулся он. — Может, случилось что?

Витька вздохнул. Он покосился на бутылку, потом на Петровича и пришел к неутешительному выводу, что добраться до «злодейки с наклейкой» ему, пожалуй, будет нелегко.

— Дядь Коль, да я же…

— Мутный ты человек, Витька, ох, и мутный! — оборвал племянника Петрович. — Кайся!.. Либо говори правду, либо уходи. Понял?

— Понял, — Витька грустно усмехнулся. — Только ведь не поверишь ты, дядь Коль…

— Это, смотря насколько складно, ты брехать будешь.

История, придуманная Витькой только затем, что бы развеселить старика и добраться до вожделенной бутылки водки.

— Ладно, слушай, — Витька в очередной раз покосился на бутылку, скорбно пожевал губами и начал. — Сегодня утром, дядь Коль, я Ленку в город проводил — сестра у нее заболела. Посадил я свою женушку в электричку и ручкой ей на прощание помахал: скатертью, мол, дорожка. Кстати, еще тогда мне в голову мысль пришла: что это, мол, Ленка на меня из окошка так странно посмотрела? Словно сказать хотела что-то нехорошее да сдержалась. Ну и вот, значит… Вернулся я домой, и что-то скучно мне стало: детей теща к себе забрала, жена уехала, совсем один я остался, как старый волк летом. А что, думаю, может выпить водки, что ли?.. Тут соседка Надька, как на грех, в дом — шасть! Соль ей, видите ли, потребовалась. Ну, то да се, разговорились мы с ней. Налил я и Надьке полстакана. Отчего же не налить, спрашивается, если разговор душевный пошел? Вдвоем и пить-то веселее.

Петрович хмыкнул.

— Особенно на пару с бабой.

— Да ладно тебе! — Витька потер широкой ладонью могучую шею. — Выпили мы с Надькой, значит… Я думаю, а не истопить ли мне, мол, баньку? Не сидеть же мужику немытым, если жена в город уехала. Тут Надька посуду мыть напросилась, а я во двор пошел…

— Париться, случаем, не вдвоем решили? — улыбнулся старик.

Витька пропустил замечание Петровича мимо ушей.

— Короче говоря, дядь Коль, топлю я баньку… Дыму в ней собралось, как в коптильне. Толкнул я дверь и, что за черт, чувствую, заперто!.. Вдруг слышу, вроде как поросенка где-то резать собираются. Визг такой, знаешь, характерный откуда-то прорезался — на одной ноте. Я — к окошку, а как глянул в него, так остолбенел. Мама родная, да это же, оказывается, не поросенок кричит, а Надька!..

Гляжу я в окошко дальше. Выбегает на порожки соседка, а следом за ней Ленка с помойным ведром в руках. Окатила моя жена Надьку из ведра да так, что та через полутораметровый заборчик с первой же попытки перепрыгнула — только ее и видели. Расправилась Ленка с подругой и потом, конечно, к бане, по мою душу, направилась. Наступила, стало быть, моя очередь.

Присел я на корточки, закурил, сижу, жду… Вдруг слышу, хворост зашуршал. К чему это, думаю, Ленка баню хворостом обкладывает? Минута прошла, Ленка меня замогильным голосом спрашивает: «Жить, сволочь, хочешь?» — «Желательно, — отвечаю, — если ты, конечно, не против». Ленка паузу выдержала, хорошую такую паузу, как в трагическом спектакле, а потом говорит: «Мы с тобой, муженек, сейчас так решим. У меня коробок спичек и каждая спичка — твоя любовница. Ну, а загорится хворост или нет, это уж какое тебе кобелиное счастье выпадет». Здесь мне что-то, дядь Коль, не по себе стало. Просунул я голову в окошко и кричу: «А ну, положь спички, дура! Иначе я из бани выйду и с тобой по другому поговорю.» Ленка мне говорит: «Ага, выйдешь, конечно, если сможешь. А теперь давай-ка, Витечка, всех твоих баб припомним. Дочку Семеновны не забыл еще?» Чиркнула Ленка спичкой и — в хворост ее. Здесь уж я от крика и мата как дед старый от кашля зашелся. «Да я же, — кричу, — эту дочку только разок, да и то в шутку, по груди погладил!» — «Может и Маню-продавщицу забыл? — спрашивает Ленка. — Так я тебе сейчас ее напомню». И снова зажженную спичку — в хворост. Не займется, мол, хворост — твое счастье. «Да какую Маню?! — ору я, — я ей только в заборе пару палочек заменил!» — «Знаю я, — говорит Ленка, — что это за палки такие и как их меняют. А заезжую, рыжую, ты, надеюсь, тоже не запамятовал?» И опять спичку — в хворост. Тут, дядь Коль, признаться, я путаться немного начал. Деревня-то наша совсем не глухомань какая-то и мало ли всяких заезжих у нас за последнее время перебывало? Короче говоря, перечисляет Ленка все мои грешки и одну горящую спичку за другой швыряет. А тут еще я ей кое-что подсказываю… Ну, не деревенский же я летописец, в конце концов, что бы помнить где, когда и с кем меня Ленка видела и как того человека в юбке звали.

В общем, доигралась Ленка — полыхнул хворост и не как-нибудь, а сразу в нескольких местах. Выдержала Ленка еще одну паузу, и такую, что на добрый клок седых волос потянет. Но дверь все-таки открыла. А я, хочешь, верь — хочешь нет, дядь Коль, не могу голову из окошка вытащить. Ну, хоть убей!.. Окошко-то у меня в бане в две ладошки величиной и я, можно сказать, от всяких душевных переживаний смог в него протиснуться, а как Ленка дверь открыла, так я, от тех же самых переживаний, в окошке и застрял. Дергаюсь туда — сюда, а вытащить голову не могу. Ленка, конечно, сначала решила, что я притворяюсь. «Что, — спрашивает, — башка от переизбытка совести разбухла? Вылезай, подлец, я еще с тобой разговор не кончила!»

А баня-то знай себе дымит да потрескивает. Тушить ее нечем, я еще воды не натаскал да и к тому же свой колодец на ремонт разобрал. Из моего колодца теперь, без моей мужской сноровки, разве что только кружкой черпать можно. Через пару минут, когда дошло, наконец, до Ленки, что не притворяюсь я, и она тоже перепугалась не на шутку. «Витенька — шепчет, — я же не нарочно! Это я тебя, козла, проучить хотела!» Проучить!.. Ну, дядь Коль, тут уж я все Ленке сказал, все что о ней думал, включая историю своей безвременно загубленной жизни. И до того мне, дядь Коль, себя жалко стало, что, ей-богу, даже слезы у меня по щекам потекли. Ведь нет же и не может быть глупее смерти, чем такая вот, в бане!.. Ленка тоже не выдержала, заплакала. Обхватила она мою голову руками и кричит: «Витенька, прости ты меня дуру такую!» Порыдала Ленка немного, а потом возьми да и повисни на моей голове — ноги от горя у нее подкосились. Мол, эх-ма, да не ходил бы ты, Витек, на тот свет!.. Теперь представь себе, дядь Коль: голова-то у меня снаружи, сам я в бане, а шея моя в окошке, как в хомуте. Вот мне горло и перехватило. Одним словом, захрипел я… Ну, думаю, сначала придушит меня жена, а гореть я уже дохлым буду…

Петрович рассмеялся.

— Как же ты выбрался, бедолага?

— Люди добрые помогли, — Витька покосился на бутылку, но после небольшого размышления пришел к выводу, что тянуться за ней еще рановато. — Баня уже наполовину полыхала, когда народ сбежался. Порядка на деревенском пожаре, сам понимаешь, не больше чем возле пивного ларька в день получки. Первым делом решили мужики от меня Ленку оттащить. Баба, мол, и есть баба нечего ей у добровольцев-пожарников под ногами путаться. Тем более, что свое черное дело она уже сделала. А Ленка вцепилась мне в волосы и не отпускает. «Моя вина, — кричит, — значит, вместе гореть и будем!» Я, признаться, ее слова уже как сквозь сон слышал. Концы отдавал… — Витька сделал небольшую паузу и безразлично спросил. — Дядь Коль, там еще водка кажется, осталась?

— Осталась. Пей, черт с тобой! Дальше-то что было?

Витька, не спеша, по-хозяйски, налил себе полстакана и выпил.

— В общем, дядь Коль, целых пять мужиков Ленку от меня оторвать не могли. Но с другой стороны ведь что получается: сначала меня жена придушить хотела, потом мужики вместе с Ленкой мне голову отрывали, ну а под конец стали мне эту голову откручивать…

Петрович засмеялся.

— Это как же так?

— Как и положено, дядь Коль, с матюками. Оторвать-то Ленку мужики от меня не смогли, вот и стали они ей руки выкручивать. Тут уж я совсем белого света невзвидел. «Мужики, — кричу, — не надо откручивать, больно. Лучше так отрывайте!..» Правда, горло мне немного отпустило, отдышался… Вдруг, гляжу, а наш колхозный бухгалтер Иван Захарыч не столько Ленку от меня оттащить пытается, сколько руками за ее выпуклые места хватается. Не выдержал я и говорю ему: «Отойди от жены, гад, нечего чужое добро пересчитывать. Там лишнего ничего нету!» А Иван Захарыч вместо того, чтобы покраснеть и в сторонку отойти, пальцем у своего виска покрутил и говорит: «Ты, Витька, совсем не случайно в этой бане оказался. Тут, можно сказать, самое твое место и есть». Вот такие дела… И к тому же, дядь Коль, что может быть веселее деревенского пожара? Подходит ко мне дед Антон по прозвищу «де Бидон», — ему сто лет в субботу, а он все про грешки своей молодости забыть не может — подходит, значит, физиономию ладошкой от жара прикрыл и елейным голоском говорит: «Тебе, Витька, твой мужской инструмент, как я погляжу, уже не надобен. Может быть, обменяемся напоследок? Тебе, — говорит, — с моим долго в чистилище держать не будут. Сразу в рай попадешь». И смех и грех! «Дед, — отвечаю, — мне бы только отсюда выбраться. Я тогда тебя в рай мимо всякого чистилища отправлю». А баня-то тем временем все жарче разгорается. Люди суетятся, тушат тем, что под руку попадется, но пока тушили да суетились, канистру с бензином опрокинули. Тут уж полыхнуло так, что те мужики, что в баню зашли, через крышу наружу выбирались. Поняли, наконец, они, что так дело и до худого дойти может. Схватили они Ленку кто за что горазд и давай тащить. Хоть по частям, мол, но вытащим! Считай, что всем миром тянули. Рванули раз, рванули другой, вдруг слышу я, что-то трещит. Сначала я думал, что это моя шея, но как оказалось оконная рама… Ну, а как рванули третий раз, так и вытащили меня вместе с женой и рамой из этой чертовой горящей бани…

Петрович недоверчиво покачал головой и потер лицо, сгоняя с него улыбку. Что ни говори, а врать Витька умел, но его словесный портрет жены совсем не соответствовал действительности. Красивая, умная и сдержанная Лена была совсем не похожа на истеричную женщину, нарисованную хитроумным Витькой.

— А ко мне чего приехал? — спросил старик.

— Так ведь выгнала меня Ленка, дядь Коль! — возмутился Витька. — Даже драться кидалась, после того как нас из бани вытащили. А потом стала в позу английской королевы и говорит: «Шесть секунд на сборы, подонок, иначе я тебя в эту баню снова втисну!» Так я даже не умывался и прямиком на станцию пошел…

Петрович кивнул. Последняя фраза действительно могла принадлежать Лене.

— Дядь Коль, я у тебя поживу немного, а? — жалобно попросил Витька.

— Живи, коли такое дело.

Петрович попытался встать, но племянник положил ему на плечо тяжелую руку.

— А ты чего такой хмурый сегодня? Опять Серега свой характер показывает?

Старик отмахнулся.

— Отстань!

— Он? Говори, ну?..

— Да ну вас всех! — повысил голос старик.

— Понятно, — Витька убрал руку и встал. — Ну-ка, пошли, дядь Коль, я после бани в аккурат созрел для душевного разговора.

Старик покачал головой.

— Не твоего ума это дело, Витька…

— Да ты никак боишься? — удивился племянник.

— Боюсь, — просто признался старик. — Боюсь, только не одного Сережку. Я, если ты хочешь знать, уже давно по ночам от страха просыпаюсь. Глаза открою, и не пойму что происходит: сердце колотится, всего трясет и … — старик запнулся. — Плохо мне, а от чего плохо не знаю… Душа как парализованная и, кажется, вот-вот начнет растекаться, словно жидкая грязь. И страх!.. Такой страх, Витька, у меня в душе, что весь мир мне с игольное ушко кажется.

Витька присвистнул и медленно, не отрывая от лица Петровича удивленного взгляда, сел.

— Дядь Коль, да у тебя депрессия, что ли?.. И давно такое с тобой такое происходит?

— Года четыре уже. Считай, на полгода позже, как Серега почти каждый день пить начал.

— Ты к врачу ходил?

— Зачем?

— Да ты что, маленький что ли?! Он бы тебе таблетки выписал или уколы какие-нибудь…

Петрович усмехнулся.

— Вот именно, какие-нибудь! Тот страх, Витька, который от самой жизни происходит, никакими таблетками не вылечишь. Поговорил я как-то с врачом, и ты знаешь, что он мне сказал? Мы, говорит, Николай Петрович, еще ни одному больному вроде вас не помогли. Все наши таблетки — вроде анальгина — боль снимут, но не вылечат. А привыкнете к ним, только хуже вам станет. Вам, говорит, что-то в своей жизни менять нужно, что бы волноваться меньше… — Старик посмотрел на племянника грустными, уставшими глазами. — Слышь, Витьк, может быть нам со Светкой в деревню уехать, а?

— От зятя бежишь?

— И сбежал бы, сбежал! — выкрикнул Петрович. — Мне что, думаешь, впервые перед жизнью голову гнуть? Да и не только о себе я думаю. Внуки подрастают, что хорошего они увидят за своим отцом-алкашом?.. Чему научатся?! Неделю назад самая младшая, Оленька, подходит, ко мне, за коленку треплет и говорит: «Дедушка Коля, забери меня отсюда. Папа говорит, что все равно нас из своего дома выгонит». — «Когда же он, — спрашиваю, — такое вам говорил?» — «А вчера ночью, — отвечает Оля. — Когда мамку на кухне бил».

Витька зарычал от бешенства.

— Ну, елки-палки, встречу эту сволочь, — тяжелый кулак грохнул по столу, — честное слово, придушу как собаку!

— Опять ты глупость молотишь, — отмахнулся Петрович — Ну, набьешь ты Сереге морду, уедешь в свою деревню, а дальше что?.. Нам со Светкой что делать? Или ты будешь к нам через каждые два дня приезжать, что бы снова с моим зятем разбираться? А ведь Серега такой человек, что его чужие кулаки только стервознее сделают. Да и Светка, чего греха таить, все еще на что-то надеется.

— Все-таки битая морда, дядь Коль, кое-что да значит, — уже не так уверенно сказал Витька.

— А сесть в тюрьму ты за него не боишься?

— За эту шавку?!

— Шавка — не шавка, а от Сереги всего ждать можно. Уезжать нам со Светкой нужно, понимаешь? В другом месте он нас не достанет.

Не зная, что возразить старику, Витька замолчал.

Неплотно прикрытая дверь тихо скрипнула и в образовавшуюся щель просунулась черная кошачья голова. Кошка внимательно осмотрела кухню и задержала свой вопросительный взгляд на Витькином лице.

— Кис-кис-кис! — позвал Витька.

Кошка ждала. Только удостоверившись, что сидящий рядом с ее хозяином человек не собирается делать резких движений, она медленно вошла в комнату.

Витька невольно залюбовался кошкой. Это было великолепное, иссиня-черное животное с огромными, зелеными глазами. Чуть более длинная, чем у обычной кошки шерсть делала ее еще больше, но не огрубляла, а скорее наоборот, придавала ее формам законченное изящество.

— Кис-кис-кис!..

Кошка подошла ближе и уселась в шаге от стола. Витька швырнул на пол кусок колбасы. Кошка, не спеша, с достоинством, съела колбасу и посмотрела на Петровича.

— Как ее зовут, дядь Коль? — спросил Витька.

— А я их никак не называю, — отмахнулся старик. — Кошка и кошка. Правда, эта самая главная у них. Вожак, что ли?..

— Это как?

— Кошки-то у меня стайкой живут, а эту все остальные слушаются. Забавные они, кошки эти. Недавно гуртом чуть было соседского кобеля не извели.

— Ну?!..

— Вот тебе и ну, — старик чуть улыбнулся. — Сели мои кошки в круг возле соседского кобеля — а он-то на цепи — и давай играть. Пока трое у кобеля перед носом вертятся, четвертая через него прыгает. И так все по очереди. Кобель, конечно, на дыбы встает, от лая хрипнет, в ошейнике давится, а кошкам хоть бы что. Потом эта, большая, мяукнула и вся ее компания в разные стороны брызнула. Хозяин кобеля во двор вышел…

— Странные ты вещи говоришь, дядь Коль. Сколько живу, никогда такого про кошек не слышал.

— Это потому, наверное, что все кошки у людей по одиночке живут, а у меня гуртом. Дружнее они, а стало быть, и поумнее остальных будут.

Витька посмотрел на кошку с нескрываемым уважением. Та подошла поближе и потерлась о ногу.

Петрович покачал головой.

— Ты смотри, не иначе как она в тебе хорошего человека признала?

— Так ведь не первый же раз я к тебе приезжаю.

— Дело не в этом. Не любят мои кошки пьяных и особенно Сергея, — пояснил старик. — Он ко мне во двор без палки никогда не заходит…

Витька рассмеялся.

— В самом деле, что ли?!..

— Стар я, что бы брехать. Хотя кошки мои разве что только шипят на Сережку…

— Багира, Багира!.. — Витька нагнулся и погладил кошку по голове — Теперь ты Багирой будешь, поняла?

Кошка громко мяукнула. Витька подмигнул Петровичу.

— Слыхал? Согласилась.

Следующий кусок колбасы кошка съела сидя у Витьки на коленях.

— Ладно, пошли-ка спать, погорелец, — вздохнул старик.

— Рано еще, дядь Коль!..

— В самый раз, за окошком уже темнеет.

Витька потянулся к бутылке.

— Ладно, сейчас я… Не пропадать же добру.

Всю ночь Витьке снились черные кошки с огромными зелеными глазами. Они хитро подмигивали ему, словно хотели сказать что-то не совсем обычное, но так и не сказали ни одного слова…

Глава 3

Утром Витька исчез. Петрович вздохнул и выругал себя за то, что рассказал племяннику о проблемах с зятем. От Витьки можно было ждать любой выходки, и мордобой был не самой худшей из них.

За мелкими делами прошел день. Предчувствие чего-то недоброго не давало старику покоя. Пытаясь отогнать от себя дурные, ненужные мысли он переделал много дел, которые раньше откладывал на потом.

Ближе к вечеру двор Петровича заблестел чистотой и порядком. Толстые кролики жадно смотрели на аккуратно расчесанную граблями траву и пробовали лапками прочность проволочных решеток. Молодой черный кот обнюхал мусорное ведро и не найдя на нем недавно оставленной метки принялся тревожно оглядываться по сторонам. Двор казался ему чужим. Петрович и раньше следил за порядком, но теперешняя праздничная и какая-то нежилая чистота удивила и его самого.

«Прямо как у немца…» — подумал старик, осматривая результаты своего труда.

Витька появился в восемь часов вечера. Он осмотрел двор, коротко бросил «Гуд, Петрович, зер гуд!» и направился в дом. Почти тотчас Витьку окликнули двое подошедших к калитке парней. Витька нехорошо улыбнулся и вышел на улицу к гостям.

Его разговор с незнакомцами был коротким и злым. После пары отрывистых фраз Витька грубо толкнул одного из них, самого рослого, второго, того что поменьше, он прижал к забору и отвесил ему такой сильный подзатыльник, что парень не устоял на ногах.

У Петровича сжалось сердце. Он ощупал тяжелую лопату, словно пробуя ее на прочность, но тут же, почувствовал, что не может идти. Ноги стали слабыми и чужими, словно валенки.

Броситься в драку незнакомцы не решились и быстро ретировались. Грозно посапывая, Витька закрыл за собой калитку. Он взглянул на застывшего с лопатой старика.

— Что, дядь Коль, на окопные работы собрался? — он улыбнулся.

Петрович отшвырнул лопату, медленно, с заметным усилием, добрел до штабеля бревен и сел. Во рту старика было сухо и противно.

— Дурак ты, Витька, — глухо сказал он. — Наворочаешь делов, потом не расхлебаешь!