Откровения знаменитостей Дардыкина Наталья

Грешен на меду

Евгений Евтушенко: «Мне было пятнадцать. Женщина эта, пасечница, дала мне первый чувственный опыт»

Евгений Александрович внезапно оказался в юбилейном возрасте. Сам удивлен: ему, артисту на карнавале жизни, вдруг 70! Он и сейчас может бросить мальчишескую фразу: «Мне нравится в лицо врагу смеяться и женщину нести через ручей».

Он написал немало покаянных стихов. Играл в раскаяние? Скорее всего Евтушенко всегда играет самого себя. Но, согласитесь, звонко и откровенно звучат эти строки: «Я разный — я натруженный и праздный. Я целе— и нецелесообразный. Я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и добрый. Я так люблю, чтоб все перемежалось, и столько всякого во мне перемешалось — от запада и до востока, от зависти и до восторга». Критикуйте его — он все равно скажет сам о себе резче и ярче!

— Евгений Александрович, пришло время вспомнить о ваших предках. Кто из них подарил вам ген поэзии?

— Мои родители были очень разными людьми. Я ношу имя моей мамы, Зинаиды Ермолаевны Евтушенко. Ее отец, полуграмотный крестьянин, вернулся с Первой мировой войны кавалером трех Георгиев. В революцию перешел к красным, был начальником артиллерийских складов РСФСР, носил два ромба. Но это его не спасло: был обвинен как «враг народа» и сгинул — то ли умер в лагере, то ли был расстрелян.

— Ваша мама — украинка?

— Там и белорусские, и украинские, и даже польские источники. Один из моих прапрадедов был обедневшим польским шляхтичем, пришлось ему служить у жестокого помещика управляющим. Он возглавил бунт против этого злодея и был выслан в Сибирь, на станцию Зима, вместе со всеми бунтовщиками.

— Женя, ходят всякие слухи, почему вы не носите фамилию отца.

— В XVIII веке во время какой-то эпидемии одна вдова с четырнадцатью детьми переселилась на территорию современной Латвии. Ее дети стали замечательными стеклодувами, женились в основном на латышках. До меня дошла уникальная реликвия из тех времен — хрустальный шар с потрясающим внутренним свечением. Фамилия моего деда явно немецкого происхождения — Гангнус.

— В Германии живут носители этой труднопроизносимой фамилии?

— С такой фамилией сейчас там восемь человек. Считаю их своими дальними родственниками. Они меня сами нашли…

— Где встретились ваши родители?

— Они учились в МГРИ — Московском геологоразведочном институте, а подружились в летней экспедиции. Когда я читал маме свою поэму «Братская ГЭС», она вдруг заплакала и достала пожелтевшую фотографию, где она с Александром Гангнусом. Оба они были очень красивы — я не в родителей.

— Ну что вы, получился очень хороший экземпляр сына любви!

— На той карточке мама в сапогах, в откинутом с лица накомарнике, юная, грациозная, сидит на лошади около горы. Папа ей помогает сойти с коня, как истый кабальеро. Стоят палатки, горит костерик, на карточке — надпись: «На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год». Увы, потом они разошлись.

Мой папа был романтиком, писал стихи. Так что ген поэзии мой, в общем, от отца. Он был ходячей антологией русской поэзии. Много читал наизусть… На его могиле на Ваганьковском мы с братьями — его сыновьями от второго брака — поставили памятник, на нем высечены четыре строки из папиных стихов: «Отстреливаясь от тоски, я убежать хотел куда-то, но звезды слишком высоки и высока за звезды плата». Он написал это гениальное стихотворение в 18 лет. В детстве я носил фамилию Гангнус. Но во время войны учительница физкультуры настраивала мальчиков не дружить со мной: «Он немец!» А ведь мой дедушка был немецко-латышской крови. Моя бабушка, чтобы ко мне не приставали, записала меня на фамилию матери. После появления в печати моего «Бабьего Яра» антисемиты изобрели версию, что я еврей, хотя у меня и доли еврейской крови нет.

— В юности какая-нибудь предсказательница угадала вашу яркую судьбу?

— Долго я хранил записочку, которую мне вытянула морская свинка на толкучке станции Зима во время войны, — там я родился, и сейчас в доме моего детства открыт Музей поэзии. В записочке я прочел: «Ждут тебя, пацан, многие путешествия. У тебя будет пять детей и большая слава». Все сбылось: у меня пятеро сыновей и худая ли, хорошая ли, но слава имеется.

— Ваша первая любовь была отмечена чем-то странным?

— Первую девочку я поцеловал не в губы — поцеловал ей руку. Во время войны мы делали маленькие снарядики для фронта. Стояли на ящиках, чтобы достать до станка. И вдруг работу прекратили и сказали: «Сейчас будут играть особую музыку». Остановив станки, мы высыпали на улицу. Падал снежок. Из черной тарелки репродуктора донеслось первое исполнение «Ленинградской симфонии» Шостаковича. Я стоял рядом с девочкой Жанной, потому что был в нее влюблен. Она слушала музыку и вся трепетала. Впервые я понял, что может делать с человеком музыка. В свои 9 лет она была такая красивая! И я поцеловал ей руку.

— А чувственную любовь когда познали?

— Это не любовь, а чувственный опыт. Ей было 27. Война сделала ее вдовой. Мне было 15. Женщина эта, пасечница, дала мне первый чувственный опыт.

— Ну что ж — стал грешен на меду.

— Хорошо сказано! Меня к тому времени выгнали из школы, заподозрив, что именно я, получивший два кола, сжег классный журнал, хотя совершил этот героизм не я. Позднее выяснилось: поджигателем был отличник, будущий членкор академии. Подрядился я тогда работать в геологоразведочной экспедиции. Был я тоненький, но высокий. А когда все произошло, я сказал моей первой «сладкой» женщине, что мне 19 лет. С ней случилось что-то невероятное. Эта замечательная женщина упала перед иконой и просила у Бога прощения… У меня вообще не было плохих женщин.

— Ваши сыновья от разных женщин. У них нет конфликтов?

— Сыновья знают друг друга, и у них нормальные отношения. Женщины всегда были моими лучшими друзьями. Я написал: «У меня никогда не было ни одной непорядочной женщины. Каждая женщина была порядочной потому, что была со мной».

— Однако вы мастер на комплименты самому себе. Но лучше назовите своих любимых по именам.

— Первая любовь у меня была к девятнадцатилетней актрисе из Одессы. А мне было тогда 16. Лена сшила для меня галстук, и на свое первое выступление в 49-м году в парке «Сокольники» я надел этот галстук. Лена очень любила мои стихи, но, к сожалению, Елена прекрасная уже умерла… Потом — совсем серьезная любовь к Белле Ахмадулиной. Влюбился в нее еще до Литературного института.

— Таинственная, обворожительная женщина, интереснейший поэт — как не влюбиться!

— Таинственного в ней ничего не было. Сейчас трудно представить, но в Литинституте Белла была секретарем, старостой курса. Комсомолка-идеалистка. Я написал о ней прелестные стихи. В свой медовый месяц мы поехали с ней в Грузию. Там переводили грузинских поэтов вместе. У меня даже вышла книжка переводов Мачавариани. Белла переводила сама и помогала мне. Нам даже трудно сейчас было бы вспомнить, кто чего переводил. Думаю, что половина ее переводов вышла под моей фамилией. Ахмадулина очень быстро и талантливо все схватывала.

— Потом по Москве ходила сплетня, что Евтушенко увел жену друга — поэта Луконина.

— Болтали, не зная, что брак Лукониных распадался, и мой, увы, тоже находился накануне развала. Мы с Галей к тому времени страдали от одиночества.

— Ее грустное одиночество чем вы лечили?

— Стихами. Галя очень любила стихи и тонко их понимала.

— Вы нежный человек?

— Я был молодой и не всегда поступал правильно. Я вообще далек от идеала. Но всех женщин своих любил. Правда, есть у меня одно качество — оно может быть и достоинством, и недостатком: я ужасно любопытный, ненасытный до жизни человек. Но никогда я не был замешан в заговоре против женщины. Не становился на сторону одной из моих жен против другой. К сожалению, я не мог закрывать глаза и не видеть, не воспринимать женскую красоту.

— Обольщаться поэту не запретишь.

— Но все-таки такое не проходит бесследно.

— У вас с Галей тоже не было детей?

— Мы усыновили мальчика Петю и любили его как родного. У него сложная судьба. Учился в Америке, потом вернулся. Он талантливый художник.

— В СССР наделал шума ваш брак с молодой англичанкой: Евтушенко совершил очередной экстравагантный шаг.

— Без любви я не женюсь. Джан Батлер родила мне двух сыновей — Сашу и Тошу. Саша живет со своей мамой в Лондоне. Мы с ним очень дружны.

— Где вы познакомились с Джан?

— В ресторане «Арагви». А подумал тогда, что эта яркая леди — американка, и спросил ее опрометчиво: «Вы из какого штата?» Ответ был как выстрел: «Я из Англии. Это еще, слава Богу, не американский штат». Мне это очень понравилось. Мы с Джан тоже любили друг друга. Все осложняла тяжелая болезнь Тоши. С ним случилась внутриутробная инфекция. Джан героически боролась за Антона — он даже ходить не мог. Она делала все возможное и поставила Тошу на ноги. Он чудесный мальчик. Конечно, я не мог уделять ему столько внимания, сколько Джан. Ни один мужчина не способен на такое самопожертвование. Когда мы разошлись, Джан вышла замуж. Она хочет, чтобы я чаще виделся с детьми.

— И наконец, вы женились на Маше.

— Заметьте, все мои первые жены не были русскими. Белла — итальянотатарка. Она потомок рода Стопани. Галя — еврейка. Третья — англичанка. Маша — мой первый брачный эксперимент с молодой русской женщиной.

— Наиболее удачный, кажется?

— Не знаю, — говорит поэт и улыбается, как скрытый хищник. — Нашей семье уже 17 лет.

— Евгений Александрович, сегодня в электричке я познакомилась со студентами железнодорожных колледжей — Рязанского и Саратовского. Они захотели вас кое о чем расспросить. Вот один вопрос: «Если бы на то была ваша воля, что изменили бы вы в своем прошлом?»

— Ничего! К прошлому не подходит сослагательное наклонение. Даже если бы мне предложили вновь стать шестнадцатилетним и в обмен забыть все, что я пережил, ни за что не согласился бы.

— И еще вопрос студентов: «Что вам нравится в современных девушках, а что вызывает протест?»

— Они все совершенно разные. Есть девушки-идеалистки. Они были и будут всегда. Но мне не нравится определенная категория молодых особ. Появилась некая новая порода женщин — в их глазах можно уловить какое-то компьютерное щелканье. Совершенно очевидно просчитывается: «Что с этого человека буду иметь?» Не обязательно деньги, а какой-то нужный контакт, работа ли, поездка ли — словом, ищут какую-то прибыль. Они профессионально и мгновенно производят свой подсчет. Правда, стараются скрыть свои виды на человека, но никакой макияж не скроет их намерений.

— Евгений Александрович, какие стороны души должен проявить солидный человек по отношению к своей молодой жене, чтобы ей с ним было комфортно и не было бы одиноко и скучно?

— Мы с Машей очень разные люди. У нас часто не совпадают взгляды на литературу, на воспитание детей. И многое другое. Мы часто спорим на различные темы, даже ссоримся.

— Как Маша себя чувствует за границей?

— Она хорошо говорит по-английски. В России была блестящим врачом, но, к сожалению, в Америке нет доверия к русскому медицинскому диплому. И Маша закончила заочно Петрозаводский университет по преподаванию русского языка иностранцам. Сейчас она стала очень успешным учителем в городе Талса, штат Оклахома. В детстве я влюблялся в училок, а теперь у меня жена — училка.

— Когда-то вас старались «достать» вашей фразой: «Со мною вот что происходит — ко мне мой лучший друг не ходит…» Сохранились ли у вас хорошие отношения с кем-нибудь из поэтов?

— Поэту с поэтом трудно ужиться. Нормально, что люди расходятся. У меня замечательные отношения с Евгением Рейном, который был учителем Бродского, с Александром Кушнером, с Александром Межировым.

— Вы встречались с Межировым в Америке?

— Он живет в Портленде. И до сих пор классно пишет стихи, сейчас готовит собрание сочинений.

— Как устроен его быт?

— Он живет в доме для престарелых. Получает пенсию как ветеран войны. За пребывание в доме платит какой-то маленький процент от пенсии. В Америке много добровольцев, помогающих старикам. Скажу вам: там многие старики продолжают учиться. У нас в институты принимают до тридцати пяти. В США учатся даже семидесятилетние вместе с молодыми. Они дружат. Юные становятся мудрее, а старики сохраняют радость жизни. Ходят друг к другу в гости, спорят. Это, представьте, все происходит на моих курсах. И выпивоны после каждого курса мы устраиваем. Дружу со своими студентами. Езжу выступать по всей Америке — везде у меня читатели.

— У вас богатая американская биография. Вам часто приходится выступать в аудиториях, где принимали Иосифа Бродского и любили его. А Бродский в ряде интервью не очень лестно отзывался о поэте Евтушенко.

— Оставляю это на его совести. Об этом не хочу говорить.

— Повредило ли мнение нобелевского лауреата авторитету Евтушенко за границей?

— Нет. Очень трудно найти грамотного американца, который не знал бы мои стихи. «Бабий Яр» знают все.

— Ваш день рождения 18 июля. А на следующий день мир отмечает 110-ю годовщину Маяковского. Вас это вдохновляет?

— Мне сейчас досталась колоссальная награда за мою давнюю любовь к Маяковскому — я приглашен в Багдади, где родился великий поэт. Кстати, американские студенты очень любят Маяковского. Мы вслух читаем «Облако в штанах». Гениальное произведение! Пастернак ценил его раннее творчество, понял трагедию поэта и написал лучшие стихи на его смерть. 18 июля я встречаю своих читателей, как всегда, в Политехническом, на следующий день лечу в Багдади — там отметят сдвоенный день рождения — Маяковского и мой. Для меня колоссальная честь.

— На вашем концерте выступят ваши сыновья и ваш американский ученик, композитор и пианист Чарли Халка.

— Он играл в Петербургской филармонии и имел большой успех. На этом концерте была премьера моего стихотворения «Ленинградская симфония». Я читал стихи, и звучал Шостакович. Что творилось в зале! Играл темиркановский оркестр. Я пел там свою первую песню, написанную с композитором Эдуардом Колмановским, «Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня». Она стала народной. В Москве прозвучит моя новая песня на музыку Мориса Жарра, написанную к фильму «Доктор Живаго». Я всегда удивлялся, как это француз написал такую потрясающую, очень «чайковскую» музыку. Потом узнал, что у него обе бабушки — русские. Все-таки генетика сказалась. Но в фильме эта дивная мелодия звучала без слов. Я написал стихи.

И Евгений Евтушенко начинает петь — очень нежно и грустно:

Если, крича, плачу — почти навзрыд.

Словно свеча, Лара в душе стоит.

Мир пустоват без огонька в ночи.

И Пастернак с Ларой — как две свечи.

Евтушенко радуется, что в обожании женщин он совпадает с Пастернаком, и цитирует строки поэта: «С детских лет я ранен женской долей. Поэт — только след ее путей, не боле». Наш Евгений в присутствии женщин становится гением пышного комплимента. После восхищения — «какие девочки в Париже — просто жарко» — он тут же вознесет до небес свою русскую спутницу: «Но ты не хмурься на меня и знай: ты лучшая в Париже парижанка». Таков он, Евтушенко: в любом возрасте — Женя.

14 июля 2003 г.

Летающий Евгений

Евгений Евтушенко: «Очень трудно найти таких прекрасных собутыльников»

Поэту Евгению Евтушенко 18 июля исполняется 75. Удивляйтесь и завидуйте — он любит жить в жестком ритме: летает читать лекции в университет, в Оклахому, вновь возвращается в Москву, возносится над Европой и курсирует над Россией. У поэта особая миссия — растопить людские сердца поэтическим словом, взбудоражить озорством мысли и даже эпатировать постные вкусы, представ перед публикой в рубашке неимоверного цвета, вроде яркой метафоры. Накануне дня рождения Евтушенко нарасхват. Но не рискнула по жаре мчаться к нему в Переделкино. А телефон-то зачем? И вот…

— Алло, Женя, «МК» приветствует тебя с твоим жарким летом.

— Нату-у-ленька, спасибо! Но приехать в редакцию сейчас не могу — в замоте.

— Пообщаемся виртуально. Скажи чувствуешь ли свои пугающие цифры лет или твой возраст отдельно, в паспорте?

— Будем считать, что 75 — это правда. Но для меня эти понятия существуют отдельно. Я сейчас нахожусь под впечатлением от большой поездки по России с рок-оперой «Идут белые снеги» — ее написал композитор Глеб Май на мои стихи. Маршрут оперного путешествия огромен: Петербург, Нижний Новгород, Краснодар, Саратов, Екатеринбург, Омск, Новосибирск, Петрозаводск — вот такая очень сложная зигзагообразная амплитуда. Всюду меня встречали переполненные залы. Я читал стихи, какие-то наизусть, какие-то с листа. Публика просила новых стихов. Еще хочу сказать: после празднования дня рождения я продолжу путешествие по России — прежде всего поеду в Иркутскую область. Ее территория равна трем Франциям. Планирую выступить семь раз. Конечно, не забуду свою родину, станцию Зима. Самое радостное для меня в этой поездке — встречи с народом в переполненных залах. Я видел огромное количество молодых ребят. Они сидели рядом с шестидесятниками как ровесники, тем же интересом горели их глаза.

— Женя, как ты выдерживаешь такой ритм?

— Я благодаря этому и живу. От этих выступлений я набираюсь сил, чувствую веру людей в поэзию, в Россию, и сам начинаю верить в возможность единства поколений, когда их объединит любовь к искусству и мысль о настоящем и будущем, сблизит общая надежда.

— Ты любишь поэтические фестивали. Какой был последний?

— Я побывал наконец-то на Грушинском фестивале авторской песни на Волге под Самарой, на Жигулевских горах. Здесь сама природа подарила великую сцену для поэзии, для поэтического голоса. Этому фестивалю 35-й год, но, к сожалению, я приехал на него первый раз. Не могу простить себе, что до сих пор сюда не добрался. Сейчас, к сожалению, название «Фестиваль авторской песни» стало слишком узким. На самом деле он стал фестивалем ПОЭЗИИ: здесь читают стихи, поют, прекрасно общаются. Поразительно, что инициатором этого замечательного начинания стал Валерий Грушин. Но он, к великому горю, погиб, спасая детей недалеко от станции Зима, когда перевернулся плот. Ему и посвящен этот фестиваль, фактически молодежный. К сожалению, он разделен на две части из-за каких-то финансовых недоразумений его организаторов.

— Они собираются в разных местах?

— Да, на двух склонах Жигулевских гор. И на каждом было не менее чем по 50 тысяч. Меня поразила эта увлеченность людей поэзией. Расстояние между ними около полутора километров. Заключительный концерт начинали в семь часов, а закончили в половине третьего. И когда я запамятовал одну строчку своих стихов, множество голосов ее повторили для меня. А фонарики в руках слушателей на двух горах издалека можно было воспринять как свет прозревших людей. Меня это поразило. Предлагаю нашему телевидению: вместо невыносимо скучных новогодних концертов показать запись фестивального концерта на Жигулевских горах, чтобы вся страна видела, какие у нас замечательные таланты.

— Женя, с годами не исчезает твоя энергия, азарт непременного общения с читателем кажется заразительным. Что тебя омолаживает?

— Ну как сказать? Когда я вижу на концертах лица замечательных людей, то ощущаю прилив необычайной энергии. К сожалению, этих лиц не видит страна. Каждый день на экране — невыразительные лица нашей попсы, поющей низкокачественные песни. Эти песни запомнить совершенно невозможно. Фактически попса занимается пропагандой низкопробного вкуса. Своей вульгарщиной они отравляют сознание молодых людей. Отравленные этой попсой, они не могут читать ни Пастернака, ни Мандельштама. В моей рок-опере были строчки: «Любви стесняемся, молодечествуя, и прячем даже любовь к Отечеству». Я говорю не о той показной любви официальных патриотов, которые, колотя себя в грудь, ничего не дают своему народу.

— В Переделкине есть ли особенно любимые места, где стихи и поэтические образы сами просятся к тебе в блокнот?

— Я всегда хожу в дом Булата Окуджавы, в его музей, иду в дом Пастернака, в дом Чуковского, чтобы проверить свою совесть. Не забыть случая, когда я читал стихи в музее Булата. Была уже осень, веяло холодом. Я долго читал, потемнело, и я продрог. Ольга, его вдова и директор музея, принесла рабочий ватник Булата и набросила мне на плечи. Это был высший комплимент для меня.

— Кстати, ты пишешь пером или на компьютере?

— На компьютере пишу только статьи и прозу. А стихи только пером или обломком карандаша, пишу на всем, что подвернется под руку.

— У тебя в Переделкине совершенно великолепная пристройка к дому из светлых бревен — роскошная кухня, где сотворяется не еда, а, кажется, какой-то особенный образ жизнелюбия.

— Я сам очень редко готовлю, хотя все умею. Но жалко, мне не хватает времени, чтобы самому все состряпать. Я очень люблю стол. Еду, как и поэзию, люблю многоингредиентную, с приправами. Пускаю в ход все, что под рукой, все смешиваю. Вот так и стихи пишу. Может, поэтому я стал антологистом. Издаю антологии русской поэзии. Люблю совершенно разные стихи. Люблю Есенина, Пастернака, Маяковского, Мандельштама, Цветаеву, Ахматову.

— В наше время появляются интернетные кумиры. Но начинаешь читать их стихи и не обнаруживаешь поэзии. Одно словоговорение, пустые верлибры. Как ты к этому относишься?

— Дело в том, что верлибр, чтобы спастись, должен иметь большую смысловую насыщенность. В рифмованном стихе автор может спрятаться за звонкой речью, а в верлибре спрятаться не за что. В верлибре словарный состав еще плотнее, чем в рифмованном стихе. А нынче автор сам не может запомнить свои стихи.

— А там и помнить нечего. Можно только по бумажке прочитать. Скажи, юбиляр, ты посвящал стихи своим сыновьям?

— Конечно, посвящал Жене и Мите.

— А жене? Ну пожалуйста, прочти.

— «Я люблю тебя больше природы, ибо ты как природа сама. Я люблю тебя больше свободы. Без тебя и свобода — тюрьма».

— Ребята догнали отца по росту?

— Женя и Митя выше меня на голову. Оба пишут стихи, когда влюбляются.

— И правильно делают. Слушателей в Политехническом порадуешь новыми стихами?

— Много новых стихов. Ночью написал стихотворение «Топиловка» — о моем далеком детстве на станции Зима, когда я не умел плавать и мальчишки играли в «топиловку» — затаскивали меня в реку и держали под водой.

— Ты их потом наказал?

— Ходил я на Оку в одиночестве и почти неделю тренировался — учился плавать. И когда в следующий раз они схватили меня, чтобы со мной поиграть в «топиловку», я пошвырял их в воду. Они были разочарованы.

— С кем из старых друзей иногда встречаешься?

— У меня много друзей. К сожалению, многих уже нет, я их потерял — писателей, поэтов. Невосполнима потеря Булата, Роберта Рождественского, Владимира Соколова — они были очень близкими моими друзьями, мне сейчас их очень не хватает, а еще Юрия Казакова, автора блестящих рассказов. Мне вообще в сегодняшней стране не хватает писателей. Пишущих много, а великих писателей не хватает. Их искусственно не сконструируешь. Я был сам собой сотворенный пловец. А нынешние сразу хотят иметь все — и в звезды. Но это не получается. В юности я четыре года сидел над словарями Даля, я к каждому слову подыскивал рифму.

— Во времена Маяковского поэты устраивали состязания на поиск новой рифмы.

— Поиск единственного слова должен быть непрерывной работой. Жюль Ренар точно определил: «Литературу могут делать только волы. Слава — это непрерывное усилие». Послушаем Блока: «Настоящий поэт и писатель должны ставить перед собой великие задачи. Только в этом случае они добьются успехов». Наши современники робеют ставить перед собой великие задачи.

— Скажи, Женя, какой тайной обаяния владеет твоя жена Маша?

— Она совершенно самостоятельный человек. Я бы никогда не потерпел рядом с собой жены, которая стерла бы свою личность ради меня. Маша — хорошая мать. Хотя она на 30 лет меня моложе, для нее я просто как третий сын: заботится о других, но не забывает и про меня. Иногда и детям, и мне достается от нее.

— Сопротивляешься ее благому влиянию?

— Как сопротивляться? У нее прекрасное чувство русского языка. В Оклахоме она получила премию лучшего преподавателя русского языка в штате. Три недели над ее школой висело электрическое подсвеченное табло: «Мария Евтушенко — лучший преподаватель русского языка штата Оклахома». У нее 150 учеников, изучающих русский.

— Какие твои привычки тебя сейчас раздражают?

— А-а-а… Я бы сказал так: мне не хватает собутыльников. Я, как Горький, алкоголиков жалею, пьяниц не уважаю, а вообще непьющих — опасаюсь. Я понял, какую страшную роль играет водка в русской поэзии, и давным-давно перестал пить. Зато я открыл для себя мир вина. Хорошее вино совершенно не мешает любой хорошей профессии. А я, Наташа, как ни странно, застенчивый человек. И рюмка вина помогает мне преодолевать эту застенчивость, особенно перед женщинами. Я люблю выпить рюмку вина за хорошей беседой. Такое застолье — это часть жизнелюбия. Я очень люблю слово «кутеж», еще понятие «пирушка». В пушкинском понимании это старинное искусство общения утрачено. Очень трудно найти таких прекрасных собутыльников. У нас сейчас в основном пьют с нужными людьми или по-черному. Ни того, ни другого я терпеть не могу.

— Есть ли у тебя увлечение для души?

— Собираю современную живопись. Много картин я получаю в подарок от друзей. У себя в Переделкине выстроил светлое помещение, где выставлю свою коллекцию живописи.

— Сам рисуешь?

— С молодости я увлечен художественной фотографией. Мои работы много раз выставлялись за рубежом, а теперь будут в моем музее.

— Женя у всех у нас есть ангелы — мы носим их имена. Есть ли в православии святой Евгений?

— Я не знаю такого святого. У меня есть святой, которому я поклоняюсь. Когда у меня родился сын Женя, то он умирал — совсем не сосал молоко. И замечательный врач Станислав Долецкий не знал, чем ему помочь. И вдруг доктор тихо сказал: «В церковь сходите». От отчаяния я пошел. Редко хожу в церковь. Душа каждого человека — это его часовня. Пришел я, поговорил с бабушками — сказал, что ребенок у меня умирает, и спросил, кто из святых может ему помочь. Они ответили: «Святой Пантелеймон. Он был врачом и многих спас». Я подошел к иконе святого Пантелеймона и поцеловал святого в отпечаток бабушкиных губ. Со мной это произошло впервые. На следующий день врач спросил меня: «Вы вправду сходили в церковь? Ваш мальчик стал сосать молоко». С тех пор святой Пантелеймон стал моим ангелом.

— А можете назвать своих душеприказчиков?

— Очень многие люди создали мою душу. Они в мире не знаменитые, но моя душа знает им цену. Недавно я получал в Кремле орден «За заслуги перед Отечеством». Выступавшие благодарили президента, Родину… Я вспомнил историю из своего детства. На сибирском перроне я пел песни за кусок хлеба. Одна крестьянка достала платочек в горошек, развязала и разломила горбушку хлеба пополам и отдала мне. Я ел с жадностью, захлебываясь. И она поняла, что этот кусочек меня не насытил. Женщина снова развязала узелок и отдала мне половину своей половины. Вот эта женщина воплощает мою Россию. Для этой России я и работаю.

В каждом слушателе Евтушенко уважает собеседника, перед ним доверчиво выворачивает себя наизнанку. Ему хочется, ему очень важно услышать эхо, отзвук своего высказывания, собственной самоиронии, удостовериться, что публика все еще ждет от него новизны, очередного эпатажа.

Можно представить, когда Евтушенко пишет, он пребывает на воображаемом просцениуме и пробует, перебирает нужные интонации, определяет свой новый имидж. Зрелый лицедей, он отрепетировал и сыграл множество ролей. Высокий, упакованный в броские кофты, пиджаки невообразимых расцветок, подобно ярмарочному балагуру он выпаливал: «Меняю славу на бесславье, ну а в президиуме стул на место теплое в канаве, где хорошенько бы заснул… Вдали бы кто-то рвался к власти, держался кто-нибудь за власть, а мне-то что до той напасти — мне из канавы не упасть». Совершенно очевидно, что уничижение для поэта — предпочтительный шаг к славе: «И там в обнимку с псом лишайным, в такой приятельской пыли я все лежал бы и лежал бы на высшем уровне — земли». Видите, как бы ни унижал себя поэт, он в уме сохраняет этот «высший уровень» — для себя, для своих стихов, чтоб непременно в этой житейской канаве, хотя бы со спичечного коробка, на него обратил внимание сам Блок.

Маска грешного изгоя все еще дорога Евтушенко. Правда, это добровольное купание в пыли уже несколько поизносилось. Куда симпатичнее рыцарственность, возникающая в поэзии зрелого Евтушенко, его всегдашнее поклонение женщине. Так, он посвятил стихотворение супружеской паре Мэри и Джо, вспомнив коротенький миг, когда он, Женя, был ее героем: «две молодые головы на «ты» шептались в прошлом счастье». Ей, когда-то прыгнувшей к нему в объятия, он поет свой ноктюрн: «Вы — незаслуженный мной случай, благодарю вас навсегда».

Евтушенко часто обвиняют в нескромности. Но сам он в стихах старается соблюдать иерархию на поэтическом Олимпе. Один из толпы, он пришел поклониться Ахматовой на смертном одре, отдать должное великой поэтессе и уходящей Руси. Он сопоставляет два дорогих имени: «И если Пушкин — солнце, то она в поэзии пребудет белой ночью».

Поздний Евтушенко по-прежнему любит публицистические темы: «Я не откажусь от той эпохи, на какую нечего пенять, от стихов, которые так плохи, что без них эпохи не понять». Этот укол в язычок своих критиков он смягчает лирическим козырем: «Я не откажусь от всех девчонок, тех, с какими грех мне был не в грех. Я их всех любил как нареченных, жаль, что не женился я на всех». Ну просто восточный паша! Одно отличие — всех своих жен Евгений Александрович любил.

Юбилей — время покаяния. И здесь Евтушенко неутомим. В стихотворении «Посмертная зависть» он, на мой взгляд, несколько грубовато выговаривает тем умершим, кто в своих интервью высказывался о нем нелестно. В свое оправдание Евтушенко приводит довод, который может сделать своим спасительным принципом каждый: «В людей хороших я не плюнул словом, и потому ни на кого не злой, из-под земли и на земле оплеван, я счастлив на земле и под землей».

Книга стихотворений Евгения Евтушенко «Я прорвусь в XXI век» открывается публицистической статьей, в которой он откровенно признается, что не любит сегодняшних проворовавшихся добытчиков — шакалов:

С таким оскалом вам по скалам

не доползти до облаков.

Между шакалом и Шагалом

есть пропасть в несколько веков.

Евтушенко цитирует строчки Альбера Камю: «Каждая стена — это дверь». И поэтому совершенно справедливо суждение Евтушенко: «Даже на глухой стене можно нарисовать форточку надежды». Любопытный сын поэта, его полный тезка, в 9 лет спросил отца, увидев роспись потолка в Сикстинской капелле Микеланджело: «Папа, а ты где окажешься — в аду или в раю?» Вопрос показался ему интересным, а эту философскую тему о жизни и смерти он афористично обобщил: «Выбросьте ад из головы». Этот пелевинский совет хорош, но смотря как его понимать. Может быть, все-таки лучше держать для самоконтроля ад в голове, чтобы его не было в жизни». 17 июля 2008 г.

Шальной Казанова

Вячеслав Шалевич: «Стараюсь не ханжить, говорить правду, но тактично»

В детстве с арбатской ребятней он играл в руинах разбомбленного Театра Вахтангова, а потом всю жизнь на его сцене. Множество ролей он сыграл в кино. Любил красивых женщин, самозабвенно предавался страстям и за это платил очень дорогую цену: умерла любимая жена, сына пришлось спасать от увлечения наркотой. Сильный человек преодолел все. У Александра Блока он нашел пророческие строки:

Пройди опасные года.

Тебя подстерегают всюду.

Но если выйдешь цел — тогда

Ты, наконец, поверишь чуду…

Незадолго до своего семидесятилетия он вновь стал отцом.

— Вячеслав Анатольевич, подурачиться любите?

— Обожаю.

— В молодости повесничали?

— Н-е-ет! Никогда. Паясничать мог.

— Своевольничали?

— Еще не разучился.

— Случалось ли Шалевичу быть шальным?

— Меня даже в школе называли шалявой.

— Слышали фразу: «Тут ночью на Арбате пошаливают»?

— Сам довольно долго пошаливал.

— В юности лазили в чужой сад?

— Нет. Я городской. И природу просто не знал. Мои шалости были невинными. Во время войны был я с детдомом в деревне. Увидел на траве какашки козьи и спрашиваю: «Что это такое?» Меня разыграли: «Собери побольше и отнеси повару — он тебе конфетки сварит». Набрал я, в двух руках принес. Ну, он меня изрядно поколотил. Бегал за мной — еще поддать.

— Пострадал мальчишка за наивность… Все эти глаголы я отыскала в словаре Даля — они объясняют корень вашей фамилии. Так что вашим белорусским предкам дали фамилию за их повадки и привычки. Расскажите, пожалуйста, о своих родителях.

— Хотя я детство провел во дворе Вахтанговского театра, но родители мои — люди не театральные. Я воспитывался с мамой. Она разошлась с отцом до моего рождения. Даже карточки его долго не показывала. Работала она секретарем-машинисткой в Министерстве обороны, была горячей активисткой. Про папу я мало чего знал. Потом, когда уже стал популярен, приехал я в Бийск для встречи со зрителями. И вдруг меня ошарашили: «Вас ищет отец». — «Какой еще отец?» — вздрогнул я и все-таки решил его повидать. Подошел к нему и спросил: «Вы кто?» — «Я Шалевич Анатолий Иванович». — «Вы мой отец, что ли?» Он ответил смущенно: «Я так подумал…» Мы долго с ним сидели, мирно разговаривали. Оказывается, отец был репрессирован и потом остался после лагерей в месте ссылки — в Бийске.

— Наверное, он был заметной фигурой до ареста?

— Крупным начальником НКВД. Когда я его спросил: «Почему же ты нам с мамой из ссылки не писал?» — он мне объяснил, что сам к этим общим репрессиям, к сожалению, причастен. Вот и нес свой крест. Он сбегал по случаю в магазин. И хотя я непьющий, на этот раз себе позволил… В зрительный зал я пришел веселый. И первый вопрос меня окрылил: «Как вам понравился Бийск?» Я признался чистосердечно: «Я его еще не видел, но он мне стал родным — я встретил здесь отца». Люди встали, что-то кричали, аплодировали…

Вернувшись в Москву, я поразил маму своим рассказом про отца, передал ей его новую фотографию. Она долго вглядывалась в его лицо, а потом тихо-тихо сказала: «Да, теперь была бы золотая свадьба». И встрепенулась: «Ну ты сказал ему, что замуж я больше не вышла, фамилию его сохранила, тебе высшее образование дала?» Сквозь эти слова лилась такая тоска и ревнивая гордость, что я прослезился. Через какое-то время отец написал, что хочет с нами повидаться. И моя добрая, жертвенная мама поглядела на свои иконы и предложила мне: «Перед приездом отца сними иконы». Тут я взорвался: «Это еще зачем?» Мама простодушно оправдалась: «Он их не любил…»

— Мама доверяла вашему выбору — учиться в Щукинском?

— Она этого очень не хотела! И ни разу в училище не появлялась.

— Почти сразу после школы вы женились. Хотя бы спросили у мамы разрешение?

— Спросил, конечно. А что было делать, если мы комнату нашу в коммуналке разделили занавеской? Но «зеленый» наш союз просуществовал всего 15 дней.

— А вторая любовь и второй брак вновь за занавеской?

— Нет, я жил у второй жены, тоже в коммуналке. Правда, потом нам дали квартиру… Из нее-то я через два года ушел.

Москва слухами полнится. О сумасшедшей любви Шалевича к ленинградской актрисе Валентине Титовой театральная публика судачила и, пожалуй, завидовала: актер совершал во имя встречи с любимой невероятные поступки. После спектакля мчался на вокзал, садился в «Красную стрелу», чтобы утром быть у ее ног с розой в руке, а потом вновь в Москву, торопиться и опаздывать на репетицию в Вахтанговский. Совсем извелся женатый человек. Однажды, после гастролей театра в Венгрии, романтичный любовник вручил жене подарки и вновь безоглядно направился в Ленинград, к соблазнительной Валентине. И больше не вернулся. А ее потом увел режиссер и актер Владимир Басов…