Откровения знаменитостей Дардыкина Наталья
— Дальше-то у меня побеждает иное желание: «И медленно, как ветер над барханом, песок времен передвигала б мысль». Когда был молодым, несдержанным скакуном, мне нравились только восточные женщины. Белых просто не воспринимал. Первой моей женой стала кореянка. И моими возлюбленными были казашка, туркменка, узбечка, таджичка. Мною владел протест против национального снобизма. Меня захватила совершенно шизофреническая идея — иметь детей от всех наций. Один мой друг эту идея реализовал, и не скрывает этого.
— И кто же это?
— Юрий Борев — у него очень красивые «разноплеменные» дети. На его семидесятипятилетие они съехались. Девочки особенно красивы. Он и сам красив… Конечно, о детях надо заботиться, не уподобляться же племенному быку! Юрий Борисович, я знаю, о своих детях заботится. У меня от первого брака дочь Катя, от второго брака — сын Сергей. Они — самое ценное, самое дорогое в моей жизни.
— Мне очень нравится твоя дочь Катя. В ней красота сочетается со вкусом, изяществом, с восточной нежностью. Ее щедрость и доброта поразительны .
— Катя не любит, когда я рассказываю про нее. Она добра не только ко мне, ее отцу. Но и к друзьям. К сожалению, безоглядную доброту надо ограничивать. Часто доброта создает для нее проблемы. Добро должно быть осмысленным.
— Предложено осознать мудрость восклицания — «не спешите делать добро». Какие успехи у вашего с Зиной сына Сергея?
— Сережа окончил Московский архитектурный институт, работал, получал приличную зарплату. Но ему хотелось быстрой реализации своих проектов и он пошел на меньшие деньги, лишь бы увидеть все уже построенным.
— Сергей великолепен. Зато ты медлил со своими книгами стихов.
— Для моих друзей оказалось полной неожиданностью, что я стал издавать серьезные книги. В их глазах я оставался светским, неглупым, но пустым человеком. Таким бонвиваном.
— Что тебя может свести с ума, когда ты видишь красивую женщину?
— Стараюсь разглядеть внутреннюю прелесть. К мраморно-прекрасным отношусь равнодушно. Странность моя мало кому понятна. Почему-то влюбляюсь в женщин, нуждающихся в моей помощи. Вижу страдания, духовные или физические, начинаю их уменьшать и — могу влюбиться!
— Обольщает процесс твоего перетекания в нее?
— Да, возникает некое родство. Если смог прекратить то, что мучает женщину, возникает внутреннее родство с ней. Размышляя над этой странностью, я сам над собой поиздевался: да ты альтруист-простак. А по-народному — наивный придурок.
— Ну, не каждый отважится на такой самоанализ .
— Да, Наташа, если все это измерить сегодняшним цинизмом, в этом вопросе я просто дурак полный.
— Дорогой Саша, никто из сотен моих знаменитых собеседников не предъявлял к себе такого безжалостного душевного счета.
— Это правда. Я по натуре не бабник. Бабники только и мечтают завладеть натурой. Знаю одного известного поэта, человека талантливого, мужественного, но он ни ростом, ни внешностью не Аполлон — кругл и невысок. Много лет назад, в мой двадцатидвухлетний расцвет, стояли мы с ним около писательского дома, что вблизи метро «Аэропорт». Мимо прошла красивая женщина. Они поздоровались. А потом известный поэт игриво похвастался: «Такая неприступная. А я взял ее, смял…» Меня это резануло. Правда, я все-таки подумал, что он, герой войны, просто сочиняет привычную байку про свой любовный успех. Завоевателем красавиц я никогда не был.
— Когда влюбляешься, что с тобой происходит?
— Женщина становится для меня притягательной планетой, и я ее осваиваю. Человека можно осваивать целую жизнь — он неисчерпаем.
— А что ты не можешь принять в женщине?
— Скупость.
— В чем? Что она не дает тебе большую отбивную?
— Сейчас во многих семьях все имеют по кошельку.
— В бедной российской семье кошелек у хозяйки: она заботится о выживании семьи.
— Правильно, но она все равно имеет свой потайной кошелек.
— А если мужик пьющий?
— Это разные вещи. Я-то не пьющий. Может быть, меня особенно раздражает скупость душевная. Не прощаю женщине недоброту. Суперэгоизм непременно связан с идиотизмом. Человек, не умеющий ценить прекрасные мгновения жизни, эти отдушины в нашем довольно жестоком существовании, не может оценить даже любовь. Любовь и есть та самая отдушина.
— Что такое Шамбала в твоем понимании?
— В восточной мифологии Шамбала — страна в окружении восьми гор. Для многих Шамбала — это поиск отдушины, освобождающей человека от страданий. Теперь предмет моих сценариев документальных фильмов — Шамбала. Одна серия называется «Тайна долины Кулу». Мы этот фильм делаем вместе с Алиной Редель. В тех гималайских высотах жил Рерих, он ведь тоже искал эту таинственную Шамбалу, мифический оазис счастья. В том мире идеально все: пространство, люди, отношения. В женщине я тоже пытаюсь открыть Шамбалу, но чаще разочаровываюсь.
— Они тебя предавали?
— Да что такое женское предательство? Если женщина влюбилась в другого человека — это не предательство. Если ты умираешь, а она тебе воды не подаст — это предательская жестокость. Если мужчина лишается источника дохода и она его бросает, это жуткое предательство. Мне везло на одухотворенных женщин. Мой приятель как-то меня назвал алхимиком женских душ: «Ты ищешь в женщинах дух, который в них отсутствует изначально».
— Вот гад. Твоему приятелю-краснобаю явно в жизни не повезло.
— Саша, сколько лет мы общаемся, а я ни разу не спросила тебя про твоих родителей.
— Для меня они были одним целым. В отличие от меня они не разводились, и, я думаю, отец был единственным мужчиной мамы. Мою маму звали Тамара Квинтиллиановна. Дед ее был священником и потому своего пятого ребенка назвал именем православного святого Квинтиллиана. Но этот Квинтиллиан, мамин отец, был человеком вольным, любил погулять, выпить. Он развелся с женой и потом устал считать свои разводы и браки. Пил, буквально не просыхал. По профессии он землемер. Дожил до 84 лет и, человек с юмором, просил перед смертью положить ему в гроб чекушку, но его пьющая сестра извлекла четвертинку из гроба и потребила на помин души. Все дети его разных браков — мальчики, погибли во Второй мировой войне. Осталась только моя мама от его первого брака.
— Ты видел деда?
— Он приехал в Москву из-под Свердловска к маме со своей последней, может быть, шестой женой. Он чем-то походил на Шолохова — ростом, усами, даже манерой говорить. Ну двойник классика. Зато дед со стороны отца, Николай Иванович Сенкевич, был политическим деятелем, эсером, получил 10 лет царской каторги за организацию бунта на границе Литвы и Белоруссии. Был он, по-моему, литовцем. Упекли его на каторгу, а он сбежал и жил под другими документами. Но зато ни в какие партии уже не вступал и тем самым сохранил себе жизнь. Все его соратники эсеры были после революции арестованы как «враги народа». Выжили только немногие. А бабушка, в отличие от мужа, состояла в РКП(б), возглавляла пошивочный цех в Москве. Бабка моя перелицовывала одежду Сталина — шинель, мундир.
— И ты веришь этому?
— Говорят, что он любил свою старую одежду. В комнате у бабушки, в коммуналке где-то вблизи консерватории, я часто жил, до четвертого класса. Мои родители, геологи, все время находились в экспедициях. Когда подрос, они меня забирали с собой. Вместе с ними я побывал в Казахстане, в Саянах, на Алтае.
— А отец был на фронте?
— В начале войны отец попал в окружение и оказался в плену. Маме пришла бумага о пропавшем без вести. Отец находился сначала в Германии, а потом в норвежском лагере военнопленных. После войны в советском проверочном лагере пробыл полгода. Отпустили его из прагматических соображений — стране нужны были геологи.
— Отец не был ранен?
— Остались на нем следы лагерей — не только в душе. У него вся голова была в шрамах.
— Он рассказывал что-то про лагеря?
— Редко — все это он нес в себе. Но когда в 70-е годы приехал к нему с Алтая очень симпатичный человек, с которым он сидел в норвежском лагере, что-то я усвоил из их разговора. Оказывается, когда советских пленных солдат гнали в немецкий тыл, отец заболел и ослаб. И один конвоир сказал: «Надо его добить». Отец знал немецкий и понял, что сейчас ему придет конец. Но второй конвоир почему-то не согласился: «Давай на телегу его кинем, а если потом не сможет идти, его другие добьют». Погрузили отца на телегу, отдохнул он и выжил.
— Геологи в Казахстане видели наши лагеря?
— Да я сам видел, в Джезказгане. Такое сочувствие к этим безвинным у меня родилось. Да и у моей первой жены Инессы Ким были расстреляны и дед, и отец, и сами они были в лагерях и ссылке.
— То и удивительно, что Инесса преодолела все, воспитала в себе личность, творческую и отзывчивую… Поговорим, Саша, о твоей квартире. Ты что-нибудь там сделал сам?
— В городскую квартиру привез предметы, вещицы тех земель, где побывал. Это тысяча скульптурок и мелкой пластики, множество фотографий людей, с кем я встречался. Они стоят в рамках. Ты будешь смеяться, у меня стоят сундуки заморские, из тибетских монастырей.
— Умыкал, что ли?
— Умельцам заказывал. Стоит это недорого. Сейчас эти сундуки мне дарят. Святослав Бэлза презентовал сундук, выполненный мастерами «Кедровой бочки». Теперь по моей квартире бродит запах кедровых орешков. Эти же умельцы из «Кедровой бочки» подарили премьер-министру Индии мини-сауну из кедрового дерева. Я занимался продвижением этого подарка государственному мужу Индии.
— Ты не почувствовал тягу к накоплению — страсть, подобную той, что владела Скупым рыцарем?
— Эти сундуки у меня другого назначения. На мой взгляд и нюх, они источают магический свет. Есть у меня сундук далай-ламы с запахом Сибири.
Недавно в Риге вышел диск его стихотворений «Жизнь моя темна и непонятна, как во мраке танец светляков» в авторском исполнении. Документальный фильм «Доктор Сенкевич» демонстрировался на 61-м Каннском фестивале во внеконкурсной программе. Продюсер фильма Наталья Иванова, режиссер Леся Манко, оператор Наталья Бенционова. Съемки проходили в штате Тамилнад (Индия) и в Монако.
7 мая 2005 г.
Одиночество со всеми вместе
Татьяна Назаренко: «Я безумно увлекающийся человек»
Легкая, изящная, в чем-то изумрудно-сияющем, на светском рауте она неотразима. И нельзя предположить, что эта маленькая волшебница — действительный член Российской академии художеств, профессор Суриковского института. Ее картины, полные трагизма и света, иронии и сарказма, теперь в Третьяковке, в Русском музее, в частных собраниях Германии, Франции, Испании, Италии, Англии…
На презентации книги «Опрокинутое небо» поэта Владимира Салимона и художника Татьяны Назаренко собралась московская интеллигенция — послушать стихи, вглядеться в рисунки, на которых живет-печалится бедная Россия. У этой маленькой женщины сильная рука и смелая кисть. На том празднике искусства она делала мгновенные надписи на книгах, набрасывала миниатюры «на память». Многие любовались ее жизнерадостным лицом, разглядывали украшения: огромный малахитовый перстень, серьги, отливающие волшебным светом зеленого хризолита. Потом, неделю спустя, у нее в мастерской я спросила о ее любимых камнях.
— Очень люблю аметисты. Слышала, будто бы они приносят несчастье. У меня были аметистовые украшения, я их очень любила, но они куда-то пропали. Теперь мечтаю их вернуть. Когда-то привезла я из Индии аметистовые щетки — кусочки породы с аметистовыми кристаллами. Фиолетовые, выразительные, самой природой отполированные кристаллы я видела прямо в горах и могла сама их выломать.
— Что-то позаимствовали для своей живописи у Востока?
— После Индии я ничего не написала. Но в ту поездку у нас был еще Цейлон — Шри-Ланка, и оттуда я привезла куклы-марионетки и маски. Несколько раз их писала. После посещения Маврикия я сделала выставку. Жила я там около двух недель. И вспомнилась мне Индия, потому что на этом ярком острове были замечательно украшенные индуистские храмы. Вот там я вырезала и расписала фигуру царя обезьян Ханумана. Признаюсь, воспоминания об Индии очень долго бродили во мне и своеобразно осуществились в моих маврикийских работах.
— Татьяна, слежу за вашим творчеством с давних пор, а встречаю вас редко, с перерывами в несколько лет, и радуюсь — вы не меняетесь внешне; более того, стали эффектнее одеваться. Быстротекущее время отражается в ваших полотнах, а вам лично придает новый шарм и обновленную экспрессию. Есть ли у вас какая-то спасительная житейская философия?
— (Смеется.) Честно говоря, никогда не анализировала свое умение жить. Просто я безумно увлекающийся человек. Люблю все новое, люблю путешествовать. Людей люблю! Ищу острые ощущения. Люблю спорт, причем достаточно экстремальный. Недавно каталась на горных лыжах под Зальцбургом, в Австрии. Спускалась с довольно высокой горы и почти без остановок, чему удивлялись мои друзья.
В этот момент зазвонили сразу два телефона. Всем нужна Назаренко — галерейщикам, телевидению, друзьям. Я тем временем разглядывала огромную мастерскую. Она до предела заполнена полотнами, прислоненными друг к другу. На стенах — пейзажи, портреты, жанровые картины. В центре — новый сюжет с «обманками»: еще мокрые вырезанные из фанеры фигуры — две девушки и парень в современном прикиде. Все ярко, натурально, пахнет свежей краской. Это очередной памятник уличным персонажам. Уже в своем первом огромном полотне «Казнь народовольцев» Назаренко обнаружила незаурядный, даже опасный пламень — воспитанница Суриковского института в этой картине предстала живописцем с мощным темпераментом. Трубки замолчали, и я спросила Татьяну, как удалось ей так рано поджечь свой живописный огонь.
— Я, конечно, помню все чувства, которые испытывала тогда. Мои «Народовольцы» были попыткой обратить внимание сограждан на героизм людей. Меня всегда привлекали экстремальные поступки. Я не могла себе представить, как женщина может руководить террористическим актом, а потом стоять на эшафоте. Я думала: какие чувства должен испытывать человек, взявший на себя такую ответственность?
— Таня, вокруг «Казни народовольцев» кипели страсти. И вдруг вы получили премию Ленинского комсомола. На мой взгляд, картина заслуживает и более высокой награды за дерзкий замысел и отменное мастерство.
— (Тяжелый вздох.) Все было куда трагичнее. Друзья, близкие восприняли работу как официальную картину. Ее практически никто не прочел, не понял. Если бы «Народовольцев» прочли, как мне бы хотелось, то картину просто не повесили бы, она бы не путешествовала на трех выставках. А после них картину передали Третьяковке.
— Без денежного вознаграждения?
— Да она сразу принадлежала Академии художеств и Министерству культуры. Сейчас картина в запаснике. Перевозки с выставки на выставку, накручивания на вал очень ей повредили.
— Будете ее реставрировать?
— Да нет — мне не дают. Если отреставрировать, значит, ее надо выставить, а в Третьяковке никогда не хватает места.
— Таня, вы начали с грандиозного успеха, но ваша суриковская профессура вела себя, мягко говоря, странно.
— Всю жизнь меня сопровождает двойственность: с одной стороны, мне дали премию, но отторгла академия. Выпускники мастерской Академии художеств, которую я тоже заканчивала, всегда были под опекой академии: с ними заключали договор и как-то поддерживали. Еще хорошо, что «Казнь народовольцев» ушла в Третьяковку, а не на помойку. Совершенно замечательно. Но никакого следующего договора со мной не заключалось. Я как бы перестала там числиться.
— Вас не защитил ваш руководитель Гелий Михайлович Коржев?
— Он повел себя довольно странно.
— Но он же мощный мужик и монументалист…
— И живописец, я к нему очень хорошо относилась. Он поддерживал меня, когда я писала эту картину. Но, парадоксально, он изменил ко мне отношение. Совсем недавно, когда меня принимали в академию, два человека проголосовали открыто против. Он и Виктор Иванович Иванов.
— Не потому ли, что живописец не захотел воздать должное другому монументалисту, женщине?
— Я тоже так думаю.
— Таня, зависть окружающих как-то действует на ваш внутренний огонь?
— Всю жизнь я себя считала независимым человеком. Да и завидовать чему-то или кому-то мне и в голову не приходило. Какой-то относительный успех у меня был. Материальное существование вполне устраивало. Я довольно рано поехала за границу. Впервые была в Италии, когда туда еще никто не мог попасть. Когда я закончила Суриковский, меня послала академия на целый месяц на свою дачу в Риме. Путешествовали по всей Италии. Все, что увидела, очень сильно повлияло на мою дальнейшую жизнь в искусстве.
Через 25 лет я попала на те же места, и у меня было впечатление, будто я видела все это только вчера. Перед фресками Джотто испытала такое же благоговение, было желание преклонить колени. Я рассматривала его с прежним чувством восторга и какого-то ученичества. Джотто я никогда не цитировала в своих работах, но ощущение счастливого открытия не покинуло меня…
Удивительно: в теперешней Италии все осталось как в давние века — и здания, и памятники, и даже мальчики на улице носят такие же локоны до плеч, и у них такой же взгляд, такие же лица, словно сошедшие с полотен великих художников. У нас в России очень изменился облик людей, и уже почти не встретить похожих на тех, кого изображали художники ХVIII или ХIХ веков. Не найти в Москве тот самый поленовский дворик…
— Ваше искусство многогранно. Что предпочитают коллекционеры покупать у вас?
— Их все-таки притягивают русский взгляд и все необычное у наших художников. У меня часто покупают пейзажи.
— Суриков очень любил писать снег. Как вы относитесь к зимней природе?
— Не люблю писать летний пейзаж. Зеленый цвет листвы живописцу неинтересен. Зеленый цвет приятен для глаз, люблю наслаждаться зеленью сама, а писать предпочитаю снег, ветку на снегу, былинки, птиц на снегу. Снег подчеркивает цвет домов и неба, абрис деревьев. Он очищает все. Ужасно люблю Москву заснеженную. Меня охватывает чувство гордости и радости, что я живу здесь, а не где-нибудь в Майами или в Сан-Франциско.
— Состоятельные господа заказывали вам свои портреты или портреты своих любимых?
— Сейчас я приняла заказ одного человека. Начну писать его портрет в мастерской — надеюсь, он сюда придет. У меня уже есть эскиз, заказала подрамник.
— Что стало с вашим великолепным огненным «Пугачевым»?
— Я долго не хотела с ним расставаться, надеясь, что его купит Третьяковка. Но там денег на моего «Пугачева» нет. И я продала картину человеку, чей портрет буду писать.
— Наверно, тут дело не только в деньгах?
— Все решило заманчивое предложение: у этого коллекционера будет первый в России частный музей искусства ХХ века. И когда мне этот человек предложил купить «Пугачева», я согласилась. Все не вечно. Поговаривают, что дом наш на Масловке, где мастерские художников, отберут. Могут отобрать под видом капитального ремонта. И потом мы сюда не вернемся… «Пугачев» был мне очень дорог, считаю эту работу одной из моих самых лучших. Мне просто было страшно за судьбу этой картины, и я отдала ее.
— Вы уже видели, с кем рядом он повесил ваши полотна?
— Мне было очень приятно, что мои работы развешаны рядом с Виктором Попковым, с прекрасными работами этого замечательного художника. Мои работы он сам отбирал — пришел, увидел и сказал: «Я это беру». Собственно, так поступают и другие. У меня в мастерской многие бывали. Например, замечательный художник Петер Людвиг. Он покупал для своей коллекции, которую потом предлагал Москве для музея современного искусства, которого здесь нет. Но, увы, у Москвы тогда не было желания. И Людвиг часть своего собрания предложил Петербургу, и там открылся Музей современного искусства в Мраморном дворце. В коллекции много работ крупных иностранных художников и нескольких наших, которые он покупал и передавал в этот музей.
— Ваши работы тоже передал?
— Он их передал в другие музеи. Меня в Мраморном дворце нет.
— Таня, чувствую, вы не стремитесь принимать заказы на парадные портреты…
— Честно говоря, все мои попытки писать на заказ чрезвычайно тяжелы. Как правило, заказчик диктует свои пожелания. Даже самые умные, просвещенные и замечательные хотят в портрете побольше волос и реснички подлиннее. (Смеется.) Художнику хочется попробовать новое. Я зажигаюсь — мне предстоит написать большой портрет.
— Любого талантливого, независимого художника всегда подстерегает конфликт с окружением, со всеми, от кого зависит его путь к зрителю. Ваша потрясающая «Циркачка» балансирует на канате. У тех, над кем она парит, лица узнаваемы?
— Я написала ее под впечатлением совершенно трагической ситуации: в 82-м году я должен была поехать в Гамбург на выставку «Русское искусство сегодня». Уже висел плакат с моей работой, издан каталог, где на первой странице напечатана репродукция моей картины. И даже на пригласительном билете засветилась Назаренко. Я имела приглашение на гамбургский вернисаж. Журнал «Штерн» вышел с моей фотографией на развороте. Но накануне отъезда узнаю: меня не пускают. Почему? Отчего? До сих пор не знаю. Работы мои уехали, а я терзалась в Москве. Но когда меня не пустили за границу несколько раз, я пришла в отчаяние. И никто не объяснял ничего! Иногда нагло говорили: «Ваш паспорт не готов».
Однажды в Доме дружбы меня назначили руководителем зарубежной поездки, а потом чиновники с выпученными глазами упрекали меня: «Мы вас руководителем выбрали, а вы, оказывается, невыездная». Слово наконец-то было произнесено. Один молодой человек сказал мне страшную вещь: «Еще лет 20 вам не удастся поехать за границу». И вот тогда я написала «Циркачку». Я — на проволоке, над головами этих чиновников. Их лица вполне конкретные: с усиками — вице-президент Академии художеств Кеменов, стоят чиновники из ССОДа, секретари Союза художников — групповой портрет людей, которые в лицо мне говорили: «Какая вы замечательная», — но при этом сделали меня невыездной.
Новое поколение не понимает, что такое «невыездной». Мой младший сын тоже этого не понимает. У знаменитого французского мима Марселя Марсо была замечательная пантомима «Клетка». Он выходил на сцену и руками как бы ощупывал значительное пространство. Потом пространство сжималось, сжималось, и, наконец, он уже был бессилен отодвинуть эту клетку от груди. Она буквально въедалась в него — и он замирал, засыхал в ней. Я тоже тогда себя чувствовала в клетке. А моя циркачка на проволоке свободна! Свободное искусство сковано жизнью. Об этом говорили многие художники мира.
Моя «Циркачка» не была показана. Это был 84-й год. Она стояла у меня в мастерской. И только в 86-м у меня была первая выставка в Германии — и она туда поехала.
Картина Татьяны Назаренко «Трапеза» своеобразно и остро обыгрывает античный сюжет о Юдифи с головой Олоферна. Живописец нового времени Назаренко положила на поднос собственную голову на гордой шее. Отчаянная и бесстрашная женщина в «Трапезе» бросила вызов самому Провидению. Она расположила вокруг прекрасной жертвы сонм чудовищ, приготовившихся к пирушке. В картине метафорически осмыслено трагическое ощущение художника после поездки в Америку, куда ее пригласили, пообещав выставку. Татьяна вывезла туда много работ. Заокеанские галерейщики принимали ее подчеркнуто гостеприимно: водили в рестораны, совершили вместе с ней самолетные вояжи в Сан-Франциско, Лос-Анджелес, а потом предъявили русской женщине счет на 25 тысяч долларов. Ее картины стали заложниками.
— Мне стало страшно. Сижу в чужой комнате и представляю, как эти люди откроют дверь и сделают со мной что хотят. Это воспаленное воображение довело меня до крайности. Меня там надули, как облапошивают и многих художников. Не избежать экстремальных столкновений всем, не знающим правил игры. Нет у нас защищенности. Нет денег, а потому нет той визы, которая позволит художнику самому вести свои дела. Вот и нарываешься на мафию манипуляторов. В Америке я потеряла всякие права на свои картины. Мои попытки искать помощи у доброжелателей, у каких-то адвокатов, кончались тем же самым: все хотели откусить от меня какой-то кусочек: дескать, нет проблем — расплачивайтесь картинами. Картина — это же часть меня. Расплачиваться я должна была собой.
— Действительно, хищную трапезу затеяли галерейщики.
— В принципе эта история все-таки благополучно завершилась, могло быть гораздо хуже. Приходилось часто ощущать, как будто меня расклевывают на части. Люди тобой пользуются. Случалось, мне приносили какие-то работы и говорили — это Назаренко. Ощущение беспомощности неизбывно перед обстоятельствами и перед предательством.
Когда в России нас попытались перебросить в другой строй, то большинство граждан оказались чрезвычайно неподготовленными к этой пересадке, к иным общественным отношениям. Вся наша мораль, вся наша идейная установка рассыпалась — она не пригодна к новой жизни. Ты еще прежняя, а тебя окружают уже совсем другие люди. Наша доверчивость оборачивается страшной бедой.
— Великие художники писали свою мастерскую, где автор был счастлив в окружении друзей…
— Я всю жизнь писала портреты своих друзей. Но не могу сказать, что нас объединяло духовное единство. И никогда этого единства не изображала. Может быть, я накликала на себя свои ощущения, я ведь всегда говорила: пишу одиночество. Мне кажется, человек чрезвычайно одинок. Даже когда я была весела, счастлива и взглядом художника окидывала нашу компанию, то проносилась мысль — как бы все это нарисовать? Анализируя, ты не можешь так же беспечно выпивать, участвовать в веселье. Ты хватаешь бумагу, карандаш и начинаешь делать какие-то почеркушки, чтобы запомнить, оставить замечательный момент, — и выключаешься из общей атмосферы, из момента праздника. И голова твоя крутится по другой орбите, чем у остальных.
Сопереживая всему, о чем рассказывала Татьяна, я даже не заметила, что закончилась кассета, а мы еще долго говорили. Она не любит посвящать посторонних в свои семейные дела. От первого раннего брака у нее взрослый и вполне успешный сын Николай. Он отец счастливого семейства. Второму браку Татьяны, с Сашей Жигулиным, уже 23 года. И сыну, тоже Саше Жигулину, 17. Были у семьи захватывающие приятные годы. Они купили в тульском селе Дворянинове кусок земли с крестьянской избой, постепенно построили свой дом с печкой и камином, с мастерской для Тани. К старым яблоням подсадили новые. И каждое лето испытывали восторг и любовь ко всему, что вокруг: к безграничному небу, к дыханию земли, к невероятным восходам и закатам.
Выросли дети, им ездить в деревню надоело. Татьяне потребовались силы, чтобы оградить семнадцатилетнего сына от житейских соблазнов и бед. И оказалось, преодолеть этот трудный подъем ее муж был не в состоянии или не захотел. Татьяна старается не вспоминать печальные обстоятельства, которые могли закончиться для ее сына драматичнее, чем это случилось. Сейчас Саша — студент полиграфического института.
У Татьяны совсем нет времени предаваться тоске и горевать в одиночестве. Когда устает рука выпиливать «обманки» — фигуры персонажей «Перехода», когда утомляется ее мыслящая кисть, она пойдет бродить по талому снегу и припомнит стихи Володи Салимона: «Внезапная потеря зренья / в смятение приводит нас. / Надежда лишь на Провиденье. / На дар прозренья. / Третий глаз». Все будет удаваться, пока ведет нас и светит этот божественный Третий глаз.
11 июня 2004 г.
«Золотой Эльф» — символ «Триумфа», премии поощрения высших достижений творческой личности. Награждение лауреатов состоялось в Музее изобразительных искусств им. Пушкина. Академик живописи Татьяна Назаренко — одна из пяти «триумфаторов» 3008 года. Татьянин день — ее любимый праздник. Она свято чтит свою небесную покровительницу, ее несгибаемую веру, непокорность и сопротивление насилию. В характере нашей современницы ощутима стальная пружина. В состоянии безысходности, когда многие хотели откусить от ее живописного дара, Назаренко в своем полотне «Трапеза» положила на блюдо голову не Олоферна, а собственную: ешь, хищная толпа, мне не жалко!
— Татьяна, что вы испытали, когда услышали о вашем награждении?
— Сначала раздались смущающие мое сознание звонки людей, мне не очень близких. В эту награду я не поверила, думала — розыгрыш. Но тут позвонила Ирина Александровна Антонова. И только тогда я поняла, что это не шутка. Позвонила и сказала хорошие слова Зоя Борисовна Богуславская.
— Вы оказались рядом с корифеями нашего искусства.
— Фантастическая компания! Я совершенно потрясена. Боготворю Бориса Александровича Покровского. Бывала на многих его просто фантастических спектаклях. Посчастливилось присутствовать и на юбилейном вечере великого мастера музыкальных шедевров. Я все люблю, что делает его театр. Борис Александрович — уникальный музыкальный режиссер.
Наконец-то стал лауреатом «Триумфа» боготворимый мною актер Олег Янковский! Очень рада за актера и режиссера Константина Райкина — в его театре я бывала неоднократно. Посчастливилось мне слушать на «Декабрьских вечерах» пианиста Александра Мельникова. Его ценил сам Рихтер!
Я познакомилась с наградным альбомом «Триумфа». Его лауреаты за все годы — истинные мастера. Творческая элита. Каждое имя — звездное. Оказаться среди них — большая для меня честь.
— И не только честь. Это еще и 50 тысяч долларов! Во времена разрушительных кризисов непросто выживать и художникам. За последние годы вы изменили отношение к продаже своих картин?
— Раньше я чрезвычайно болезненно относилась к расставанию со своими работами, особенно с программными вещами. Долго держала «Пугачева», и все-таки решилась продать, потому что очень боялась за его сохранность в мастерской. У нас на Масловке случаются всякие происшествия и беды — например, иногда заливает водой.
— Умеете себя уговаривать, лишь бы не расставаться с работами.
— Мой довод прост: деньги исчезают, а картины остаются.
— Ценитель живописи, купивший вашего «Пугачева», собирался открыть частную галерею или музей. Почему же не открыл?
— Этот частный музей никуда не делся — стоит, но закрытый. Я была в нем. Удивительное зрелище! Старинный особняк сам по себе уникален. Но судьба человека, задумавшего частный музей, печальна. Грустна и судьба коллекции, поскольку ее никто не видит, хотя на отдельных выставках картины оттуда вдруг появляются. Недавно на выставке Салахова я увидела несколько его работ из коллекции музея. Хочется надеяться, что этот музей будет общедоступным.
— Татьяна Григорьевна, вы профессор своего родного Суриковского института. Какие раздумья вызывают у вас студенты?
— Уже 10 лет руковожу мастерской в альма-матер. Вначале мне было интересно понаблюдать за процессом и поучаствовать в нем. Но, к сожалению, сейчас интерес угасает. Замечено: престиж профессии живописца падает. Кому сейчас в принципе нужно изобразительное искусство? И эта «ненужность» ощутима по контингенту: в Суриковский идут в основном девочки. Ребят мало. И это все сказывается на профессии.
— На ее уровне?
— Именно. Кто будет перетаскивать большие холсты с подрамниками?
— Вспоминаю ваше гигантское полотно «Народовольцы». А нынче подобное возможно?
— Не имеет большой перспективы. Кажется, нам в студенческие годы было легче.
— Профессор, не испытываете ли вы духовное одиночество среди своих воспитанников?
— В общем-то да. Приходишь воодушевленная, рассказываешь про выставки и чувствуешь — интерес к художественной жизни не хочет пробуждаться в студенческом сознании. Это очень огорчает. Но не бросаю работу в институте по простой причине: всегда находится один, ну два человека, с которыми хочется работать. Они меня радуют! Их вещи появляются на выставках — там-сям и даже за границей. Они делают интересные проекты. Некоторые из них уже члены Союза художников. Не могу отрицать, что есть успех. Но всегда мы сравниваем со своим студенчеством. Нынешние нам проигрывают.
— Таня, когда-то вы мне говорили: «Я пишу свое одиночество». Жива ли ваша прежняя потребность в пристальном разглядывании и живописании затворничества и одинокого глубокомыслия?
— Нет, нет… Свою последнюю — веселую, жизнерадостную — выставку я назвала «Праздники». С прежним одиночеством временно покончено (смеется).
— Значит, изменилась ваша жизнь?
— Все просто: другие потребности, новые ощущения и настроения заставляют писать другое. У меня появились более жизнерадостные работы. Всегда была окружена людьми, которых я люблю. А теперь рядом и те, кто любит меня. У нас замечательная горнолыжная компания. Мы несколько раз ездили кататься в Австрию, Италию, в Андорру. В Италии я была на всяких карнавалах, и, естественно, теперь они в моих работах. В Италии, в деревушке Канацея, откуда начинается подъемник в горы, устраиваются карнавалы. Я даже книжку выпустила со своими итальянскими работами — праздниками, маскарадами и карнавалами.
— Таня, ювелирная статуэтка «Золотой эльф», обладателем которой вы станете, выполнена по эскизу Эрнста Неизвестного. Связывают ли вас с ним какие-нибудь воспоминания?
— Естественно. Я бывала в его мастерской, сиживала вместе с ним в «Русском самоваре» на Манхэттене, где обычно собираются наши соотечественники — писатели, художники, поэты… Последний раз это было года три назад. Выглядел Эрнст замечательно.
— В облике и в аксессуарах «Эльфа» использовано не только золото, но и самоцветы. Ваши явно штучные перстни привлекают внимание красивыми камнями. Какой из них самый любимый?
— Люблю камни, которые мне идут или с которыми меня связывает что-то лирическое. Многие годы любила перстень с хризолитом, пока не рассыпалась его оправа.
— А как вы относитесь к бриллиантам?
— Ношу бриллиантовое кольцо. Но когда работаю — грунтую ли холст, пишу ли красками, — то забываю его снять. И тускнеет мой бриллиантик, становится «грязным».
— Верите ли вы в волшебную силу камня?
— В магических свойствах минералов я еще не убедилась.
— Вы всегда прекрасно одеты. Кто определяет ваш выбор?
— Только собственный вкус и денежные возможности.
— В заграничный вояж везете с собой вечерние платья?
— На курортах, куда я езжу, в них нет необходимости. Но вечерние платья у меня есть.
— Чем себя нужно баловать и тешить, чтобы оставаться такой же молодой и обворожительной, как и вы?
— Ни в чем себе не отказывать! Если хочется выпить шампанского — выпью. Если хочу посмотреть замечательный фильм в два-три часа ночи, отказываюсь от сна и смотрю.
— А что нельзя себе позволить?
— О-о! Нельзя обманывать людей. Если что-то обещаю, то стараюсь непременно выполнить.
— Какими качествами должен обладать мужчина, чтобы вы приняли его руку и сердце?
— Должен быть умным… Сейчас соображу… Быть внимательным ко мне. Пусть любит меня!
24 января 2009 г.
Адвокат мушкетеров
Юрий Ряшенцев: «Милосердие — враг справедливости»
Его зонги и песни стали украшением спектаклей, например «История лошади», и фильмов «Три мушкетера», «Гардемарины, вперед!». Свое душевное настроение он отдает стихам. Имели успех его книги лирических стихотворений — он лауреат нескольких премий, в том числе самой дорогой ему, премии Булата Окуджавы. Ее год назад вручил ему президент. В Петербурге будет поставлена опера «Екатерина Великая» Давида Тухманова, либретто Ряшенцев написал вместе с Галиной Полиди. К тому же он автор либретто опер «Преступление и наказание» Эдуарда Артемьева и «Жизель» Александра Журбина.
— Ты сам себе можешь объяснить, Юра, за что получил из рук президента премию Окуджавы?
— Ты будешь смеяться, но я не знаю, за что. Да и не было объяснено, за какие заслуги мне ее дали. Выдвигалась на премию книжка лирических стихотворений «Прощание с империей». Писать лирические стихи и работать для театра или кино — это две разные профессии. Подозреваю, что дали мне эту премию за мои зонги.
— Эта премия дается поэтам. Среди ее лауреатов — Юлий Ким и Белла Ахмадулина. Это серьезный класс. И ты вправе думать, что твой поэтический опыт оценен по достоинству.
— Я очень рад этой премии. Имя Булата для меня святое. Очень люблю его. Не могу сказать, что был его другом. Но всегда, когда мы с ним где-то встречались, я замечал на его лице приветливую улыбку. Булатова улыбка для меня очень много значила… Однажды мы жили с ним в одном номере в Кутаиси. Как-то сидели за бутылкой вина, и я почувствовал в нем какое-то смущение. Но вот Булат заговорил: «Юра, мне одну вещь тебе надо сказать…» Я ожидал услышать что-то неприятное — видел, что он мнется. И наконец признался: «Ты знаешь, у меня твоей Оле девять стихотворений посвящено». Он имел в виду мою тогдашнюю жену Олю Батракову. И я спокойно ему сказал: «Булат, неужели ты думаешь, что найдется хоть одна женщина, которая не похвастается стихами Окуджавы, посвященными ей?» Он рассмеялся.
— Твоя Ольга об этом посвящении знала?
— Еще бы! Она очень гордится посвящением Булата.
— Этот лирический эпизод в жизни Ольги произошел еще до встречи с тобой?
— Значительно раньше. Но позже, когда наши с ней встречи и семейный союз состоялись, тут-то все и выплыло.
— Но ведь и ты ему что-то посвящал?
— Всего одно стихотворение: «Когда во всех концах державы, магнитной лентой шелестя, возникли песни Окуджавы, страна влюбилась в них. Хотя…» Вот это «хотя» относилось к разносным статьям о его стихах.
— А я помню дискуссию в «Литгазете» об Окуджаве. Итог подводил литературный критик, ныне профессор, Геннадий Красухин: Булат поет не просто песни. Каждая из них — законченная лирическая миниатюра.
— Могу признаться, я еще раньше в своей школе среди переростков проводил нечто подобное: поставил здоровенный магнитофон, собрал школьников, поставил ленты с Окуджавой. Пришли и преподаватели, сели по углам. Одни — из любопытства, другие — чтобы «настучать» начальству на Ряшенцева. Ребята слушали: до того их кумирами были исполнители блатных песен, — и, представь, разобрались, что Окуджава — это хорошо.
— Друг мой, наши с тобой биографии начинались в МГПИ имени Ленина, на Пироговке, в прекрасном старинном здании, где когда-то были Бестужевские женские курсы. Мы чувствовали себя там крылатыми птицами. Лишь иногда всевидящий ворон, директор Поликарпов, близкий друг Жданова, внезапно вырастал перед нами — и падала душа куда-то в бездну.
— Дмитрий Алексеевич Поликарпов был не просто другом Жданова, а еще и первым советчиком. Дмитрий Алексеевич очень не любил писателей и постоянно жаловался на них Сталину, а тот будто бы ему говорил: «Ну нет у меня для тебя, Поликарпов, других писателей».
— Мы же были свободолюбивы до чертиков. И Поликарпов про наши дискуссии, про горячие обсуждения новых книг все знал. А когда пришло время распределения, облеченный властью директор сослал весь наш курс подальше от столицы — кого на Сахалин, кого на Камчатку; меня направили в глушь, в Амурскую область, на станцию Завитая. А там меня не ждали, но домой не отпустили.
— У меня странные были с ним отношения. Звал он меня Черным рыцарем литфака. Я часто появлялся в черном тренировочном костюме, прибегал в нем из дома с опозданием. У раздевалки Поликарпов вырастал как из-под земли: «Ну, Ряшенцев, опять опоздал!» Я свой светлый взор устремлял к его глазам и врал: «Транспорт плохо ходит…» И тут наступал момент выволочки: «Да какой транспорт? Да ты же живешь в двух шагах отсюда…» После нашего острого капустника директор отчитывал меня в своем кабинете и впадал в благородный гнев, орал: «Во-он!» Это его «вон!» до сих пор слышу. Меня направили во Владивосток. Приехал, а там первенство края по волейболу. Меня, перворазрядника, заставили играть. После этого первенства, простуженный, осипший, пришел я к начальнице, а она мне: «Какой ты преподаватель — у тебя и голоса нет». Я с ходу: «Голос никуда не годится. Дайте мне открепительный талон». Она мне с ходу: «На!» Взял я эту бумагу и два месяца поболтался по красивому Владивостоку, попытался закрепиться в газете. Не вышло. Вернулся в Москву и нашел работу лишь в школе переростков, где чувствовал себя укротителем.
Когда я потом ушел работать в журнал «Юность», то долго не мог сообразить, что это за работа — сидеть без дела? Захочешь — выйдешь. Никакого напряжения. И обязательства в общем-то смутные по сравнению с тем, что у меня были в школе. Ведь какой-то кретин придумал собрать переростков в одну школу. Мы там с моим другом Максимом Кусургашевым придумали свои приемы усмирения — взяли спортом. Сыграли с их командой и по всем статьям обыграли.
— Вам они, наверное, стали подражать?
— Старались по бедности так же одеваться, как и мы.
— Я своих ребят увлекла стихами и театром. И сама увлеклась больше их.
— Поэт Юлий Ким тем же приемом брал своих учеников… Мы сейчас с ним видимся все чаще и чаще. Бросаемся друг к другу на помощь.
— Юра, ты стал знаменит после фильма «Три мушкетера». Люди пели песни Максима Дунаевского с твоими стихами. А потом они захватили улицу.
— Если песня нравится человеку и он запевает ее сам, он меньше всего интересуется, кто ее написал. Композитора он, может быть, потом узнает, авторов песен — не всегда. Я вообще несерьезно отношусь к этой своей песенной ипостаси.
— Ну что уж тут, поработал на славу, вот и расскажи: с чего все начиналось?
— Честно говоря, я люблю больше спектакль Московского театра юного зрителя.
Мюзикл «Три мушкетера» Максима Дунаевского, Марка Розовского и Юрия Ряшенцева был поставлен в 1974 году.
— Замечательный получился спектакль с уникальным д\'Артаньяном. Его исполнял Володя Качан. Мы с Марком Розовским сочинили пьесу. Поставил ее Сандро Товстоногов, сын великого отца. Сандро, увы, недавно умер. Спектакль имел невиданный успех. Билеты спрашивали от метро «Маяковская». Но почему-то новый главный режиссер Жигульский снял этот спектакль из репертуара. Потом родилась идея сделать фильм для объединения «Экран». Пригласили кинорежиссера Юнгвальд-Хилькевича. Съемки шли на Одесской киностудии. Кинорежиссер взял всю нашу команду. Мы с Розовским написали сценарий — песни-то уже были готовы. Фильм был снят. В фильме мне очень нравились актеры. Чего стоит один Михаил Боярский! Но мне казалось, что фильм должен быть более тонким, более смешным, ироничным.
— У тебя слишком взрослое отношение к героям Дюма. Ты видишь их пороки недостатки насквозь.
— Если трезво смотреть, Атос пьет запойно, колотит верного слугу. Читатель не хочет замечать того, что Портос — типичный альфонс, использует госпожу Кокнар. Д\'Артаньян пользуется любовью служанки, стремясь попасть в постель ее хозяйки Миледи.
— Ты явно поджигаешь меня, вызываешь на спор.
— Конечно, я все это утрирую. Но эти люди со всеми недостатками своего времени имеют общую святыню — дружбу. Здесь они безукоризненны. В фильме мне не хватало русского озорного представления о французах. Как могла бы сыграть Маргарита Терехова с ее редким ироничным взглядом и прекрасными эксцентричными возможностями! Но у режиссера был свой взгляд на графиню де ла Фер, и комически зловещая песенка Миледи, написанная мной, режиссеру только мешала. И они сами сочинили ей песню — на мой взгляд, ужасную. Я возражал против того, чтобы эта песня вошла в фильм под моим именем. Они же настаивали на своем варианте, и мне пришлось подать на них в суд. И суд обязал авторов фильма снять эту песню — остался от нее один куплет. Мы расстались плохо.
Несмотря на этот неизбежный конфликт с режиссером, автор стихов к фильму признается: «Работа с Маргаритой Тереховой и Алисой Фрейндлих, сыгравшей королеву, — большая честь и счастье». Вслед за «Мушкетерами» мы повторяем слова поэта Ряшенцева: «На волоске судьба твоя — враги полны отваги. Но, слава Богу, есть друзья, но, слава Богу есть друзья. И, слава Богу, у друзей есть шпаги».
— К тебе «мушкетеры» не изменили своего отношения после судебного процесса?
— Ребята так полюбили фильм, что говорили мне: «Напиши историю смерти мушкетеров».
— Когда ты видел в последний раз Боярского?
— Мы выиграли с ним в передаче Швыдкого «Песни века». Лучшей песней признали «Пора-пора-порадуемся на своем веку…» Я ее уже терпеть не могу! Она в зубах навязла.
— Я видела Боярского весной на вручении премии Солженицына режиссеру Владимиру Бортко и актеру Евгению Миронову за «Идиота». Он все так же великолепен в черном сюртуке и черной шляпе. Какое у него сдержанное достоинство! Как истинный талант, он держится очень просто.
— Кстати, он у меня поет еще одну очень популярную песню. Я за нее все время получаю деньги. Это стилизация французской песни из фильма «Гардемарины, вперед!» — «В мой старый сад, ланфрен-ланфра, лети, моя голубка…» Боярский мне говорил когда-то: «Я хочу быть уходящим д\'Артаньяном. Но уходящим с последней любовью!» Он приходил ко мне домой. И вот по его просьбе мы с Галей Полиди написали сценарий о последних сражениях и гибели мушкетеров. Мы имели дело с продюсерами. Они выслушали и одобрили. А потом все ушло в песок.
Читать бесплатно другие книги:
