Пришельцы, дары приносящие (сборник) Гаррисон Гарри

Европейский шарм

– Куда ты меня затащил? – тяжело вздохнул я. – На Кони-Айленд не похоже совершенно.

– Тосол, ты позор нашей армии! – упрекнул Сардж. – Гуляешь по раю, снимаешь пенки с божественной амброзии и при этом думаешь только о прокисшем пиве.

Он зачерпнул воды и плеснул в меня, прямо в рот попал.

Мой приятель-сержант – большой любитель подурачиться. Однако нам тут нравилось, как говорится, без дураков. Место просто обалденное: узкий пляжик, ярко-синяя водица, и мы у самого бережка. Сразу за полоской песка вздымаются известняковые утесы, а наверху – такое впечатление, будто в целой миле, – видны зеленые деревья. Все остальное – это небо с огнедышащим красным шаром средиземноморского солнца, белые яхты и люди: кто-то плещется в воде, кто-то загорает в шезлонге.

Позади нас вдруг заревело и затрещало, и мимо промчалась мощная моторка с водным лыжником на буксире. Мы повернулись взглянуть.

– Стеклотканевый корпус, – констатировал я. – Мощность двигателя…

– А ну-ка, вылазь из ремонтной ямы, – проворчал Сардж. – И прибереги свою техническую эрудицию до возвращения к дружкам, героям тыловой службы. Ты лучше не на моторку гляди, а на ту, кого она тащит. Любоваться такими цыпочками – вот для чего ты приплыл на Капри.

Как всегда, Сардж был прав. Буксирный трос заканчивался деревяшкой, за которую держалась обалденная штучка, – таких я прежде видывал разве что на туристических постерах. Красотка махала свободной рукой, отклонившись назад; она словно родилась на водных лыжах. И вся покрыта золотым загаром – бикини общей площадью с мой погон не в счет. Вот она промчалась мимо, и нашим глазам открылся ее тыл, – клянусь, он ничем не уступал фронту!

Толком полюбоваться ею помешала волна от лодки – захлестнула, диверсантка, меня с головой.

Я вынырнул и увидел оседлавшего волну Сарджа, этот ловкач вовремя подпрыгнул и не только не окунулся, а даже не упустил девицу из виду. Глаза у него пламенели, как два сопла при форсаже, и я понял: начинается боевая работа.

– Ну, вот ты и принял морскую ванну, – сказал он. – Теперь на берег, и приступаем к операции. Хочу показать тебе, что такое настоящий европейский стиль.

Я на это ничего не ответил, только голову наклонил, чтобы лучше слышать, и приготовился мотать на ус. Если Сардж взял серьезный тон, можно не сомневаться: он за свои слова отвечает. В армии он служит со времен Пёрл-Харбора, а я в том году только на свет народился. Чего он об армии не знает, того в ее истории еще просто не было. А уж о девушках ему известно такое – послушаешь, и кровяное давление подскочит, и побежишь искать холодный душ.

Был один шанс на миллион, что мы одновременно уйдем в краткосрочный отпуск и окажемся в поезде на пути из Германии в Италию. О последней я не знал ничегошеньки, и, когда сержант предложил махнуть на Капри, я ответил: «Да запросто».

«В Европе женщины совсем не такие, как у нас, – кивнул он на пляж, когда наш паром приближался к берегу. – Они неприступны с виду, расчетливы, красивы и под завязку заряжены тайными страстями. И на дух не переносят неотесанных американцев. Да, они в курсе, что у нас большущие корабли, быстрейшие самолеты и крутейшее телевидение, но на все на это им совершенно наплевать. Европейская женщина верит в любовь и романтику. Она отлично знает, что у нее есть и чего ты от нее хочешь. Так что, если все делать правильно, никто не останется разочарованным».

– Мы что, на другом пляже? – удивился я, загребая к берегу. – Заходили вроде не здесь.

– Конечно не здесь. Мы заходили на общественном пляже, там сплошное жлобье и солдатня. А высадимся на пляже частном, его посещают все больше богатенькие и красивенькие. Никогда не соглашайся на второй сорт!

Мы вышли из воды и сбросили ласты. Уй, как больно по камням шагать! Пляж был пуст, если не считать нескольких детишек; все взрослые расположились наверху, в солярии, в шезлонгах.

– Ага! – легонько пихнул меня локтем в бок Сардж, точно стенобитная машина саданула по ребрам. – Надувной матрас видишь? А на нем она, впитывает солнышко. Спорим, это француженка?

Я напряг зрение – и в очках-то вижу не ахти – и обнаружил бикини (почти ничего не скрывающее), длинные ноги (одна закинута на другую), осиную талию (и это при полных тугих бедрах) и живот (плоский и твердый). Остальное тоже вполне тянуло на первый сорт, но разглядеть все подробности не удавалось – эта сплошная нагота в сочетании с маслом для загара буквально слепила.

Я то и дело оступался на камнях, дыхалка тоже сбоила. То ли дело Сардж – он вышагивал, точно петух на птичьем дворе. Перед тем как зайти на цель, дал мне последний совет:

– Смотри и учись. И ни на секунду не забывай, что этот плюгавый островок – туристическая Мекка Европы. Девчонка может быть откуда угодно родом, но что-то мне подсказывает: она француженка. У нее есть стиль!

Мы приблизились и как бы ненароком остановились. Сардж напустил на себя ужас какой скучающий вид – только что не зевал. Заговорил было со мной и – надо же! – лишь сейчас заметил милашку. И бесцеремонно обратился к ней, словно не хотел, чтобы она расстраивалась из-за недостатка мужского внимания:

– Tiens! Je suis content, belle plage…[31]

Когда на женщине темные очки, сложно угадать, смотрит она на тебя или нет. Но если она отворачивается, тут уже ясно: не смотрит. От нее веяло холодом – я бы не удивился, увидев иней от ее дыхания. Захотелось срочно найти укрытие – где тут ближайший мокрый валун?

Однако Сардж моих страхов не разделял. Повел рукой вокруг, словно красота ландшафта и впрямь была единственной причиной его задержки, и пошел дальше. Я, кривясь от боли, запрыгал по раскаленным камням вдогонку.

– Не француженка, – заключил мой приятель. – Тут никаких сомнений. Но она из романоязычной страны, и не спорь. Испанка. Может быть, дочка миллионера. Пойдем выпьем эспрессо.

В солярии был бар, и там Сардж заказал нам по стаканчику пережженного кофе. Мы стояли и глотали эту бурду и глядели, как девица сдувает матрас. Когда она опустилась на колени, чтобы свернуть его в рулончик, мы расступились из гуманных соображений – иначе паренек, дергавший рукоятки кофемашины и пытавшийся заглянуть нам через плечо, повредил бы себе шею.

Девушке пришлось идти мимо нас, и высокие каблуки пляжных сандалий превратили ее продвижение в медленный танец – ах, как восхитительно покачивалась она, перенося свой вес с пятки на носок!

– Muy bien, la playa en el sol, ‘ey chiquita…[32] – произнес Сардж низким, грудным, гипнотическим голосом.

Она не сбилась с умопомрачительного шага и даже не покосилась на моего товарища, но чуть искривила рот, будто от дрянного привкуса. Сардж облизал взглядом все детали удаляющейся анатомии и улыбнулся.

– Ну вот мы и вовлечены во флирт, – сообщил он. – Стильный, как менуэт. Я приближаюсь, она отступает. Но с каждым разом удаляется все меньше. Ты заметил, что она прошла впритирку к нам? А теперь передислоцируемся в город.

Я ушам своим не поверил:

– Это еще зачем?! Такая мощная артподготовка, и все насмарку? Мы же больше ее не увидим!

– Эх, Тосол, многому еще тебе учиться, – пустился он в объяснения, когда мы возвращались на первый пляж за своей одеждой. – С помощью нескольких слов нам удалось завязать отношения, но продолжать их на пляже дама не захотела. Следующий акт будет разыгран на пьяцце. Где ж еще?

Мы оделись и на автобусе поехали в город. Я понял, что Сардж, как всегда, прав – в смысле, насчет пьяццы. Это городская площадь размером с бейсбольное поле, сплошь укрытая зонтами, под которыми прячутся шаткие столы и стулья. Там собираются все. Сардж огляделся и кивнул на примыкающий к площади бар:

– Подождем здесь.

Мы облокотились на хромированную стойку и заказали по чинзано-соде. С виду она как малиновая шипучка, но на вкус – жуть, до того горькая, что и не проглотить. Сардж пил как ни в чем не бывало, я давился своей порцией, и оба мы за этим занятием оглядывали столики на площади.

– Приготовиться к выдвижению! – скомандовал он.

Я проследил за направлением его взгляда – так и есть, она пришла. Локти мои упирались в стойку, и очень кстати, иначе бы я соскользнул на пол снулым угрем.

Свое бикини она, должно быть, упаковала в тюбик от губной помады и припрятала, а на пьяццу явилась в мохеровом джемпере и брючках капри. Не то чтобы я в таких вещах здорово разбирался, но это были капри с Капри, а не из бутиков Кляйна или Мэйси – разница, скажу я вам, немалая. На этом острове есть люди, всю свою жизнь посвятившие штанам в обтяжку и в совершенстве постигшие искусство их шитья. Шкурка на нашем американском хотдоге не сидит так плотно, как сидели эти штанины на этих ножках. Будь у девицы татуировка, она бы выпирала скульптурным рельефом.

Татуировкой красавица не обзавелась, зато все остальное было при ней. И это все остальное плавными размеренными движениями пересекало пьяццу, ввергая зевак мужского пола в клинический паралич. Когда она уселась, я получил сигнал к действию – стенобитный тычок приятельского локтя.

– Все, как я и обещал, – говорил Сардж, ведя меня по площади. – Гляди, она выбрала позицию рядом с пустым столиком – это приглашение для нас.

Я не усматривал никакого приглашения – народу на площади было не много, место поблизости от занятого столика еще поди поищи. Надо обладать мозгами Сарджа, чтобы почувствовать разницу.

Столик, к которому направлялись мы, приглянулся тщедушному коротышке в костюме ярком, как кожура калифорнийского фрукта. Но Сардж мигом решил проблему. Будто ненароком ботинок сорок пятого размера опустился на ногу хлюпику, а когда тот задрал голову, мой приятель улыбнулся ему. За двадцать лет службы эта улыбка была доведена до совершенства – очень похоже скалится, приступая к завтраку, аллигатор. Она безотказно действовала на крутейших мачо, а этот слюнтяй, не вкусивший прелестей армейской жизни, мигом растаял и испарился, как ледяной кубик на солнцепеке. Мы сели.

Само собой разумеется, Сардж устроился рядом с девицей, а когда закинул руку на спинку стула, легонько коснулся ее руки. Он достал сигарету; наклонившись, чтобы поднести спичку, я услышал:

– Итальянка. Как же я сразу не понял? Благородную кровь не спрячешь. Ну, теперь-то я быстро возьму высоту.

Когда мы выпрямились, головы Сарджа и девушки оказались в футе друг от друга, а его голос зазвучал как саксофон – приглушенно и интимно:

– Bellissima giornata, Signorina… e doppo il cadere della notte… tu e io…[33]

Она лишь слегка шевельнула пальцами, и раскаленный пепел с ее сигареты упал на запястье Сарджу, я даже увидел, как съежились волоски. Он отдернул руку, а девушка посмотрела вдаль и поманила постового, что изнывал от скуки, прислонясь к церковной стене. Полицейский вскинулся и стукнул себя кулаком в грудь – не поверил, что красавица зовет именно его. Она улыбнулась, кивнула и снова изогнула пальчик.

Продолжения я не видел, так как быстрым шагом покинул площадь, спеша укрыться в толпе. Лишь разок оглянулся на наш столик и убедился, что у Сарджа тоже нашлась причина для срочного ухода.

На краю пьяццы стоял книжный магазин, стеллажи при входе ломились от прессы из миллиона стран. Я развернул перед своей физиономией французский нудистский журнальчик и глянул по-над верхним обрезом. Возле столика полицейский разговаривал с девушкой, нагибаясь так низко, что рисковал сломаться пополам. Кто-то сказал мне в самое ухо: «Тсс!» – и я подскочил как ужаленный. Это был Сардж, он улыбался и потирал руки.

– Отлично! Просто здорово! На этот раз она себя выдала. По эту сторону Железного занавеса ни одна уважающая себя девушка не станет вот так подзывать копа. Здесь не жалуют полицию.

– По-твоему, она русская?

– Нет. Югославка, самая настоящая. В общем, постой немного, и увидишь победный салют. Я только куплю сербохорватскую грамматику – где-то здесь она мне попадалась на глаза. – И он углубился в набитый книгами магазин.

А я, дожидаясь Сарджа, приуныл. Никак не избавиться было от сомнений: больно уж хитрая штука это закадривание по-европейски, смогу ли научиться хотя бы азам? У меня на родине, то есть в Эльмхерсте, Куинс, Нью-Йорк, все гораздо проще, а привычки длиною в жизнь ломаются нелегко. Это во-первых, а во-вторых, если Сардж «возьмет высоту», мне-то что с того обломится? Да шиш с маслом.

Наутро нам предстояло возвращаться в Неаполь первым же паромом, а в такую рань газетные киоски, я знал, будут закрыты. Поэтому купил «Роум америкен» и солидную кипу комиксов – будет что полистать в пути. Затем прошелся за угол, туда, где пешеходная дорожка нависала над обрывом. Красота-то какая! Синяя вода Неаполитанского залива, на горизонте видны Сорренто и Везувий. Сказка! И все же мне было одиноко, хотелось поскорей вернуться на родную рембазу, пропустить с ребятами кружку-другую пивка.

Что-то мягкое и шершавое скользнуло по моей руке, я оглянулся – и похолодел, словно меня посадили в бочку и засыпали сухим льдом.

Это был рукав зеленого мохерового джемпера. А джемпер обтягивал формы, которыми я любовался весь нынешний день.

Она. Стоит в шести дюймах от меня и смотрит на залив. Как будто одна-одинешенька на необитаемом острове.

А потом я увидел за ее спиной, в двух футах, Сарджа. И он давал мне знаки, то бишь кивал на девушку и показывал пальцем. Только теперь я понял, что не было у меня в жизни друга лучшего, чем этот парень. Целый день потратил, гоня на меня добычу и одновременно втемяшивая в мою тупую башку науку европейского обольщения. А теперь мне предстоит выпускной экзамен.

Но что же я должен делать? В горле пересохло напрочь, мозги кружатся, как рулетка, и заблаговременно выученные иностранные фразы центробежная сила вышвырнула из головы. Но давление на мою руку нарастает, и Сардж ждет – необходимо сказать какие-то слова. Повернув голову к девушке, я увидел коротенькие завитки волос на ее шее и уловил аромат духов.

– А ничего тут видок, правда? – пролепетал я. И тотчас задал новый вопрос: – Вам нравится кола?

Сардж застонал, повернулся и нырнул в ближайший бар, и оттуда донеслись его вопли:

– Виски! Con ghiaccio… due whiskies![34]

Я остался без педагога. Я растерялся. Я забыл абсолютно все, чему он меня учил.

Снова я взглянул на девушку, а она улыбалась мне. Влажные губы приоткрыты, зубы слепят белизной.

– Кола – это здорово, – сказала она. – Особенно тут, наверху. Если вы понимаете, о чем я.

Я заверил ее, что понимаю очень хорошо, и спросил, как насчет глотнуть колы прямо сейчас. Все это говорилось «на автомате» – сердце-то у меня не билось с самой первой секунды, да и легкие не дышали. Поблизости стоял лимонадный киоск, и, пока мы пили кока-колу, девушка рассказывала о себе, а моя матчасть постепенно возвращалась в штатный рабочий режим. Язык, правда, все еще заплетался, но это не беда – новая знакомая оказалась большой любительницей поболтать. Она из Хакенсака, была разок в Чикаго, но дальше никогда не заезжала. «А потом у тетки умер муж и все оставил ей, это просто невероятные деньжищи, и она затеяла кататься по Европе, но одной-то несподручно, вот и пристала как репей, будь моей компаньонкой, а я подумала-подумала и решила, ладно, почему бы и не отдохнуть, не развеяться, тем более что тетка обещала приодеть меня в Италии и…»

– Насчет отдохнуть-развеяться – не получается, да? – сочувственно спросил я и даже нашел в себе силы погладить ее по руке.

Девушка выпятила большую, алую, теплую губу и кивнула:

– В том-то и беда. Тетка из номера носу не кажет, у нее от солнца мигрень, а мне тут даже поговорить не с кем. Кругом волки плотоядные, что-то нашептывают без конца, а я ни словечка не понимаю, хотя и так ясно, чего домогаются.

Я кивнул и снова погладил. Уж я-то могу понять бедняжку – знаю, каково быть одному в чужой стране.

Мы гуляли, держась за руки, и болтали почти до темноты. Спросив, как насчет поужинать, я услышал в ответ: да, с удовольствием. Только ей нужно переодеться.

Будь мы в Нью-Йорке, я бы не торопил события. Но итальянский воздух был до того напоен романтикой, что подмывало рискнуть.

– Мне идти некуда, – сказал я. – Если с тобой пройдусь, не будешь возражать?

– Не буду, – рассмеялась она. – Только обещай не приставать.

Произнося эти слова, она сжала мою руку.

– Приставать? Да за кого ты меня принимаешь!

И когда она повернулась, я шлепнул по тому месту, которое капри обтягивали особенно туго. Это чтобы у нее не оставалось никаких сомнений в моих намерениях.

Снова она рассмеялась, и мы пошли дальше по улице, решая, чем бы поужинать: спагетти или пиццей.

И только одна мысль не давала мне покоя: что я скажу завтра на пароме Сарджу?

Моя война с армией

Говоришь, собираешься пойти в армию, сынок? Здорово, просто здорово. Призывник? О, прости, доброволец… Видать, к тому военполу тебя приковали наручниками по ошибке. Ну конечно же по ошибке – ты ведь жил в лесной пещере чисто из любви к природе. Повестки приходили уже после того, как ты перебрался в пещеру… Видать, почта в твоих родных краях работает неважно.

Знаешь, сынок, я ведь и сам служил в армии. И без всяких ошибок – пошел добровольцем. Нет, сынок, не в тысяча восемьсот двенадцатом году; в пору моей службы была другая война, большая. Сержант тебе наверняка расскажет. Я хотел принести миру мир – да, сэр, прогнать наци, япошек и прочих негодяев. Вот только после первого же дня в лагере Андервотер я передумал. Нет, мне, конечно, и после хотелось мира во всем мире, но я решил, что где-нибудь в другом месте от меня толку будет поболее. Впрочем, до дома я так и не добрался – меня поймали и отправили назад в Андервотер. Тогда-то и начались мои мытарства.

Как я теперь понимаю, у меня с армией с самого начала не сложилось. Даже можно сказать, у меня с ней было нечто вроде личной войны. Один полковник говорил, будто для врага я ценнее двух танковых дивизий. Пожалуй, он все-таки преувеличивал.

После года службы стало ясно, что наиболее радостным днем в армии для меня был самый первый. Я быстро катился под уклон. Мне присвоили звание рядового первого класса, но лишь потому, что капитану хотелось на ком-то отыграться. А потом еще нашелся некий Луи, которого из-за меня списали по восьмой статье[35]. Этот Луи все пытался, как он говорил, использовать логику. Заявил, будто меня впервые прилично накормили в армии, но я возразил, что это неправда, я как-то раз сидел в тюрьме, и там тоже прилично кормили. Он потел и бледнел, но не желал сдаваться. Сказал, что мне в армии впервые выдали ботинки, но, когда я пошевелил у него перед носом пальцами ног, он аж осел на стуле, вытаращив глаза. Похоже, у них не нашлось ботинок подходящего размера для такого парня, как я, потому меня и прятали в бойлерной во время инспекций. Луи после этого угодил на несколько месяцев в госпиталь, но, когда выписался, ему в первый же день не повезло – он увидел меня на занятиях по строевой. Я так и не сумел толком ничему научиться, а он вывернул из-за угла на своей инвалидной коляске как раз в тот момент, когда сержант скомандовал: «Равнение направо… шагом марш!» Нет, сэр, я не единственный тогда ошибся, но во всем почему-то винили меня. Строй смешался, капрал сломал ногу, моя винтовка выстрелила и убила собаку капитана, а коляска Луи опрокинулась. Пожалуй, самое лучшее, что тогда случилось, – гибель собаки. Мы уже два месяца как козлятину ели, и у нас начинала расти шерсть во рту. Так что смена диеты хоть немного, но помогла. Хотя собака могла бы быть и покрупнее.

В общем, после того, как Луи увезли в смирительной рубашке, ко мне стали относиться куда хуже. Собственно, потому я и сбежал, хотя они этого так и не поняли. Трибунал прошел крайне предвзято, мне дали год и один месяц с отбытием в лагере Макблэкхоул, это в Калькутте, штат Канзас. Как раз к тому времени, когда я наконец наловчился таскать мусорные баки, год миновал, и меня отправили в техасский лагерь Снейкпит. Я сразу же понял, что ко мне относятся по-прежнему, ибо место это пользовалось весьма дурной репутацией.

Над главными воротами, прямо над головами шести военполов с автоматами, красовалась вывеска: «Снейкпит – душевный лагерь, отсюда еще никто не сбежал!» Я тогда был молод и глуп – счел, что мне бросили вызов. Едва зашло солнце, я перелез через ограду и двинул в пустыню, в сторону гор.

К утру я все так же тащился через пустыню, вот только горы не становились ближе. Оглянувшись, я увидел на крыше канцелярии сержанта с подзорной трубой и прибавил шагу, думая, как же на меня злятся за то, что я нарушил идеальную характеристику их лагеря. Я шагал весь день, отчаянно болели ноги, лагерь становился все меньше, но горы нисколько не приближались. Для меня это было делом чести – я намеревался сбежать даже ценой своей жизни, как оно почти и случилось. На третий день я повернулся и пошел назад – горы оставались столь же далеки, как и в первый. На шестой день я вернулся в лагерь – на четвереньках, в изодранной форме и с вывалившимся языком. Когда я добрался до канцелярии, там был сержант – громадный как гора и злой как черт.

Выяснилось, когда я перелез через ограду, он выписал мне увольнительную на два дня, чего обычно хватало для обычного солдата. Когда в конце второго дня я все еще брел по пустыне, он занес меня в список получивших пятидневный отпуск по семейным обстоятельствам. Я вернулся через час после того, как закончился отпуск, и мне дали месяц наряда по кухне за опоздание. Они оказались правы – никому еще не удавалось от них сбежать, и их репутация не пострадала. Я также понял, что подразумевалось под «душевностью», – сволочной сержант заставил меня расписаться за вычет из жалованья за испорченную форму, прежде чем подпустить к баку с холодной водой.

После этого я свыкся с кухонными нарядами, и мои недруги тоже, когда сообразили, что могут приковать меня цепью к раковине. Там я и провел остаток войны, успев полюбить старую раковину и столь же старые кастрюли и сковородки. Наконец меня списали, и я вернулся домой. Нет, вовсе не выгнали с позором – нехорошо так говорить тому, кто годится тебе в дядюшки… И в кармане у меня лежала фотография моей возлюбленной… О чем я говорил? Ах да, меня списали по медицинским показаниям, и с тех пор я живу на пенсию по инвалидности.

Пулевое ранение, отравление газом? Нет, сынок, ничего такого, после всех тех кухонных нарядов меня комиссовали из-за дерматита на руках.