Сполохи детства Калита Степан

То же самое случилось и с гландами. Не хотелось их терять. Я вообще не люблю расставаться с фрагментами своего организма по прихоти врачей.

– Надо резать! – решил очередной педиатр. – Вот вам направление на операцию.

– Не хочу на операцию, – вскричал я хриплым голосом, горло часто болело, особенно зимой. Скорее всего, потому, что у меня все время были промочены ноги – из-за старой дырявой обуви – и еще потому, что ходил я без шарфа – никому и в голову не приходило мне его купить. Конечно, проще вырвать гланды. И никаких проблем.

– Так мальчик, успокойся, это не страшно. А потом мама купит тебе мороженое.

Но обмануть, подкупить меня мороженым, было попросту невозможно. Я отлично знал все уловки садистов в белых халатах. Я изучил их иезуитскую манеру рассказывать, что это «не больно», а потом втыкать огромные иглы в попу, радостно посмеиваясь от того, что я испытываю жуткие страдания почти несовместимые с жизнью…

Начался новый бой за свободу и независимость. И снова я выстоял и победил. Правда, победа досталась мне дорогой ценой. Я совершил побег из дома на несколько дней и, когда меня нашли с милицией, пообещал, что в следующий раз не вернусь. Я был настроен так решительно тогда, что, и вправду, не вернулся бы, если бы они не передумали. Я уже все продумал – уеду на флот, наймусь юнгой на корабль. Я периодически порывался отправиться на флот, начитавшись книжек о морских приключениях. Ночевать в дни бунта мне пришлось в подвале на трубах – там было тепло, и никто не беспокоил. А лампочка под потолком горела круглые сутки. Правда, ночью меня жутко напугала рыжая кошка. Но и сама она при виде меня испытала не меньший шок, и стрелой метнулась обратно, в крохотное оконце.

Гланды болели долгие годы. Хотя простужался я не чаще остальных мальчишек. Некоторое время я думал, что зря не пошел на операцию. Но потом настали веселые студенческие деньки. Мы с приятелями пили пиво зимой на улице в тридцатиградусный мороз.

Однажды военный с портфелем остановился и некоторое время заворожено глядел, как я лакаю пенный напиток из горлышка, а потом трясу бутылку – и бросаю ее в урну – потому что пиво заледенело, пока я пил.

– Что ж ты делаешь?! – сказал он, укоризненно качая головой. – Колотун же дикий. Ангину подхватишь!

– Не подхвачу, – заявил я уверенно. И снова оказался прав – никакой ангины.

Никому не порекомендую этот способ борьбы с ларингитом, но горло у меня полностью излечилось, и ангины не бывает никогда. В качестве профилактики в самые холода я иногда выпиваю на морозе бутылочку-другую, поминая детских врачей недобрым словом. Иногда мне кажется, медики совсем не разбираются в человеческих организмах, действуя просто и незатейливо – как мясники с тушами – здесь отрежем, это вырвем. Когда-нибудь, уверен, наступят времена, когда нынешнюю медицину признают варварской, а современных врачей будут считать дикарями-экспериментаторами.

Но вернемся к жившему по соседству мальчику Паше, с которым я играл в шахматы. Наши квартиры находились на одном этаже, напротив. Я жил в тридцать третьей. Он – в тридцать четвертой. Мне было пять лет, я сидел дома, когда в дверь вдруг позвонили. Причем, весьма настойчиво. Я подошел и спросил:

– Кто там?

– Откройте, – попросили из-за двери. – Это из ЖЭК-а.

– Мне мама сказала – никому не открывать, – ответил я.

– Это правильно, – отозвался незнакомец. – Но я ж из ЖЭК-а. Открой, мальчик.

– Не могу, – ответил я. И вспомнил сразу же сказку про волка и семерых козлят. Голос у «сотрудника ЖЭК-а» был грубый и вкрадчивый. Как у опасного хищника.

Он еще некоторое время поуговаривал меня, затем сказал, что придет позже, и ушел – я слышал звук шагов в коридоре…

Я сел смотреть телевизор. А вечером узнал, что незнакомец никуда не ушел. Он только сделал вид, что уходит, а сам вернулся, и позвонил в квартиру напротив. И Паша открыл ему дверь.

Что он делал с Пашей, когда оказался в квартире, я не знаю, конечно – ничего хорошего, но в самом конце моего товарища по шахматам незнакомец с вкрадчивым голосом задушил бельевой веревкой. И скрылся. По-моему, его так и не нашли.

Мучительная смерть Паши повергла меня в такой ужас, что я на долгие годы запомнил: нельзя никому открывать дверь – ни сотрудникам ЖЭК-а, ни сотрудникам милиции, ни даже соседям, потому что их могут взять в заложники – и заставить просить тебя отпереть замок.

Родители проявляли удивительную по нынешним временам беспечность. Я по-прежнему самостоятельно ходил в детский сад. И, возвращаясь из сада домой, проводил многие часы в одиночестве, пока они не приходили с работы. Однажды в магазине мне показалось, что дядька в ондатровой шапке говорит тем же голосом, какой я слышал из-за двери. Я в ужасе убежал домой – и заперся.

В детском саду нам строго-настрого наказали никогда и никуда не ходить с незнакомцами. И не брать у них никакого угощения, если они предлагают. Но все равно нашлась одна девочка, нарушившая это святое правило.

– Марину украли цыгане, – поделилась с нами Марь Иванна.

Моя любознательность не давала мне покоя, и я через некоторое время спросил воспитательницу:

– А у цыган что, своих детей нет?

– Конечно, есть, – Марь Иванна фыркнула. – У них и по десять, и по пятнадцать детей в семье бывает.

– А зачем же им тогда Марина? – удивился я.

– А им все мало, окаянным, – ответила Марь Иванна.

С тех пор я стал опасаться, что меня похитят цыгане. Помню, как испуганно прижался к бабушке, когда мимо нас на Ярославском вокзале прошла толпа женщин в цветастых платьях и платках. Они казались мне воплощением зла.

Страх этот преследовал меня довольно долго. Даже снилось, что меня похищают. А потом, в санатории Мориса Тереза, куда я с родителями поехал на море, я познакомился с мальчиком, которого, и вправду, украли цыгане. Он рассказал, что целый месяц его заставляли просить милостыню возле церкви. А потом он сбежал. Мальчик вовсе не выглядел героем, и я убедился, глядя на него, что раз этот хлюпик сбежал от цыган, то и я легко убегу. Тоже мне похитители. Дают спокойно гулять по улице. Нет бы заковать в кандалы и бросить в темный подвал.

Но все равно, несмотря на то, что я преодолел этот страх, цыгане вызывали у меня не самые добрые чувства. Видимо, так, из детских страхов и развивается ксенофобия. А бывает – и радикальный национализм. Как знать, может, Гитлер в детстве тоже опасался, что его похитят цыгане, евреи или гомосексуалисты. А может, все сразу.

– Лавэ нанэ, бравинто пьясо, – говорю я сегодня, когда очередная цыганка просит меня позолотить ей ручку. Формула действует безотказно. Что возьмешь, с того, кто все пропил?.. Они смотрят недоверчиво – я слишком представителен и импозантен для пропойцы, но все равно отваливают…

Во времена моего детства педофилы, кровавые маньяки и прочие упыри существовали где-то на периферии сознания советских граждан. О них было не принято говорить. То ли тема была неприличной. То ли они не существовали в столь массово как явление, поскольку истории о них не тиражировались прессой – и не провоцировали появление новых педофилов, кровавых маньяков и прочих упырей. По причине их отсутствия советские дети зачастую разгуливали по улицам сами по себе – с самого раннего возраста.

Я даже не запомнил те времена, когда меня не отпускали одного гулять во двор. Кажется, я всегда был свободен в своих передвижениях. Пока мама или, чаще, бабушка не кричала в окно: «Степа-а-а, домой!» Многочисленные мамы и бабушки моих приятелей и соседей поступали точно так же.

Я дружил тогда с мальчиком Толиком, чей папа частенько распивал под грибком со своими изрядно потрепанными собутыльниками. Мне казалась эта картинка вполне естественной. Толик с глупой физиономией и разбитыми коленками в синих шортиках. Песочница, занятая дядьками, пьющими по кругу из одного стакана. Детишки, гуляющие сами по себе – как кошки.

В один из свободных летних дней (мне было тогда не больше трех лет) Толик решил познакомить меня с помойкой. Отлично помню этот день, когда мы зарылись в перевернутые мусорные баки и принялись извлекать на свет божий всякие интересные вещи… Там меня и застала мама, возвращаясь с работы…

Потом она волокла меня за руку через двор и страшно ругалась. А я кричал, пребывая вне себя от возмущения:

– Ты просто не понимаешь! Там столько всего хорошего!

К тому времени, как она выволокла меня за воротник из кучи мусора, я успел найти старый надтреснутый абажур, телефонный аппарат, огарок свечи и коробку с ржавыми шурупами. Мне казалось в тот момент, что я внезапно обрел богатство. И я был очень благодарен другу Толику, что он открыл для меня кладезь столь удивительных сокровищ.

Но потом, по мере того, как меня отмывали, намыливая жестко и местами даже жестоко, я начинал понимать, что копаться в помойке – это все же не мое. Мне не понравился стойкий запах, он никак не хотел отставать от моего тела. Удушливой вонью также пропиталась вся одежда… Поэтому когда на следующий день Толик предложил вернуться «на помойку», я категорически отказался. Мешал не столько страх наказания, сколько природная брезгливость.

Впоследствии, когда мои приятели, уже школьники, копались на свалках в поисках драгоценных баллончиков из-под репеллента, я стоял в стороне. Баллончики кидались в костер, где с оглушительным грохотом взрывались. Если случалось так, что баллончик полон, то вверх взметались к тому же языки пламени…

Мой рассказ о том, как я открыл для себя помойку, почему-то очень насмешил мою жену. У нее такое чувство юмора – никогда не знаешь, что ее развеселит. Но, вообще, нам здорово удается веселиться вместе. Мне воспоминание о помойке тоже представляется забавным. Во всяком случае, когда одна из моих дочурок как-то предложила мне на полном серьезе забрать выставленный на помойку офисный стул (ей тоже было около трех), я лишь слегка пожурил ее, объяснив, что копаться в мусоре – нехорошо. Это удел тех дядь, у которых нет дома. Потому что в молодости они не хотели работать, и слишком часто сидели под грибком в детской песочнице. Мне кажется, она меня поняла.

Я учился уже во втором классе школы, когда ко мне во дворе подошла какая-то женщина. К тому времени, детсадовские наставления я забыл, но не был вполне беспечен. Хотя времена, конечно, были не настолько жестокие как немногим позже.

– Сынок, – попросила она, – помоги сумку донести.

Я охотно согласился. Сумка была очень легкая. Как будто набита газетами. И я удивился, что она сама не справилась. Мы прошли несколько домов. Она открыла дверь в подъезд. И тут я остановился. Что-то в ее поведении меня насторожило. Я задрал голову, и увидел, что с балкона вниз смотрит какой-то мужик с неприятной физиономией. Глядел он прямо на меня, выжидательно.

– Ну, что, пойдем? – сказала женщина.

– Все, – я поставил сумку, – я очень спешу. Дальше вы сами.

Тут она вдруг резко прыгнула ко мне и вцепилась в руку:

– Ну-ка постой! Куда ты?!

Мужик тем временем исчез с балкона. А тетка, чье лицо резко стало очень злым, поволокла меня к подъезду, приговаривая: «Пошли, пошли…» О сумке она сразу забыла.

Я довольно ловко вывернулся и побежал через улицу. Оглянулся на бегу. И увидел, что из подъезда появился мужик и остановился рядом с ней. Больше я не оглядывался. Бежал до самого дома… До сих пор не знаю, какой опасности избежал. Но твердо уверен – они хотели заманить меня в квартиру… По счастью, у меня очень развита интуиция. И только поэтому я сегодня жив. Уже в юности меня ждали события пострашнее – без звериной интуиции я бы их не прошел.

В детстве, как большинство мальчишек, я испытывал непреодолимое желание что-нибудь где-нибудь взорвать. Не знаю, откуда в маленьких мужичках такая одержимость взрывчатыми веществами. Возможно, это генетическая память. В наличие которой я, впрочем, совсем не верю. А может, это мощный деструктивный инстинкт, наличествующий во всех представителях мужского пола… Тяга к разрушению до основания у нас в крови. Чтобы затем построить все заново? Или снова разрушить? О, эта магическая картина, когда в одночасье целый дом с утробным гулом ухает вниз, обращается в труху. Лучше бы, конечно, вместе с жителями. Но можно и без них. Разумеется, в детстве подобная катастрофа труднодостижима. Но к ней надо стремиться. Это знает каждый порядочный дворовый хулиган.

Впоследствии, уже будучи учеником одиннадцатого класса, и волею судеб (точнее, волею моих родителей) попав в биолого-химический лицей, я узнал, что такое настоящие взрывы. Кому еще их было организовывать, как не юным одаренным химикам? Особенно усердствовал в этом деле один из моих соучеников. Назовем его очередным вымышленным именем, скажем, Валерий Ключников – поскольку сейчас это уважаемый и очень небедный человек, главный патологоанатом одного из центральных столичных моргов. Мы почти не видимся сегодня, к сожалению. А может, и к счастью. Протекция по его роду деятельности мне, слава богу, совсем не нужна. Так что я ему не звоню. К тому же, в памяти у меня Ключников прочно засел как фанатичный подрывник, не способный думать ни о чем другом.

Кстати, по этой мрачной профессиональной линии Валера пошел отнюдь не случайно. Патанатомия в их семье была династийным делом. Дед Ключникова был патологоанатомом по призванию, его отец был патологоанатомом по призванию, и старший брат был патологоанатомом по призванию. У Валеры не было ни единого шанса стать кем-то еще. В определенный момент (скорее всего, во времена дедушкиной юности) семья усвоила, что профессия эта прибыльная – и началась династия Ключниковых. К тому же, с мертвецами, это знает всякий врач, куда меньше проблем, чем с живыми пациентами. И коллеги тебя уважают. Потому что ты единственный, кто в точности знает диагноз. И может указать на чужие ошибки. А при необходимости и скрыть их. В общем, Валера Ключников двигался прямой дорогой в мединститут, через биолого-химический класс специализированного лицея. Он считался одним из самых талантливых учеников, и потому ему многое сходило с рук. Но когда в одиннадцатом классе он увлекся подрывным делом, и чуть не подставил меня, его все же с треском вышибли. Результатом его деятельности стала сначала взорванная дверь кабинета химии, затем – туалет на втором этаже. И напоследок – он совершил самое главное злодеяние, за которое и был отчислен. Я тоже поучаствовал, но ко мне отнеслись куда лояльнее. На Валериной совести уже было несколько проступков, и все решили, что зачинщиком был он. А я лишь помогал в деле. Собственно, так оно и было.

Но к этой истории я еще вернусь. Пока же немного практики.

В раннем детстве я, как все советские мальчишки, обожал пистоны. Достать их было довольно трудно – во времена тотального дефицита даже самую пустяковую хреновину не найдешь днем с огнем. Но иногда они неожиданно появлялись на витринах магазинов, свернутые в маленькие рулончики, и расходились моментально. Пистонами можно было зарядить игрушечный пистолет. При ударе бойка раздавался выстрел. А можно было просто их взрывать, положив на камень, и ударяя по пистонам другим камнем. Пороха в них было настолько мало, что развлечение это было абсолютно безобидным. Я обожал также жечь пистоны. Лента горела, и издавала громкие бабахи через ровные промежутки времени. Вот бы сейчас достать пистонов, и сжечь пару лент. Но боюсь, коллеги по работе меня не поймут…

На смену пистонам с возрастом пришла селитрованная бумага и карбид. Бумагу мы изготавливали сами, размачивая в тазике удобрение «натриевая селитра» – в полученный раствор я макал газету, а затем сушил ее на балконе. Селитрованная бумага отлично годилась для изготовления мини-бомбочек. В комплекте также была сера со спичек, магний и марганец. На стройках мы находили карбид. Редкая вещь, поэтому им мы запасались с избытком, делая всюду в сухих местах нычки. Достаточно было налить в бутылку воды, сунуть кусок карбида, и швырнуть подальше – она взрывалась, как граната.

Один паренек из моего района утверждал, что бутылку сначала надо хорошенько взболтать. За что и поплатился. Она взорвалась у него прямо в руке. Пальцев он не лишился, но руку зашивали в больнице…

Время от времени, найдя где-нибудь баллончики от репеллента и дихлофоса, или просто купив их в магазине (иногда догадливые тетки-продавщицы отказывались продавать), мы швыряли их в костер, разведенный на пустыре. А затем наслаждались результатом, отбежав подальше. «Бум!» был слышен во всем микрорайоне. От костра разлетались огненные кометы горящих углей. Особенно красиво это выглядело в вечернее время. Были еще строительные патроны (их тоже находили на стройках). И «дюбеля» – пульки от самых дешевых стартовых пистолетов. Были и стандартные пули – и от стартовых и от обычных пистолетов. Но их бросать в костер я боялся. Весь район знал, что такой пулей «убило одного мальчика». Впрочем, подозреваю, это был слух, специально запущенный родителями. Потому что этого самого «одного мальчика» до его эфемерной смерти я никогда не видел.

Рыжий с гоп-компанией как обычно пошли дальше всех. Они нашли себе «очень веселое» развлечение. Бутылка с карбидом закидывалась в закрывающийся лифт, где уже находился человек. Несчастной женщине средних лет после такого броска посекло осколками лицо. Кроме того, она так испугалась от неожиданности, что стала заикаться. И опять все эти хулиганские выходки сошли им с рук.

С лифтами у Банды вообще случился роман на долгие годы. Сани потом рассказывал мне, как они грабили в лифтах женщин. Пока Сани обшаривал очередной жертве карманы, Рыжий щупал их грудь. На этом он в конце концов и погорел – одна из жертв его опознала, несмотря на чулок на голове. Но в колонию он отправился ненадолго – преступление сочли недостаточно тяжким для серьезного срока, ведь изнасилования не было, да и трясли они мелочь. Так что довольно скоро Рыжий вернулся. И конечно, взялся за старое. По-другому, увы, бывает редко.

Есть подозрение, нынешним детишкам заменяют все изощренные самодельные взрывные устройства готовые петарды и фейерверки…

Первую петарду привезла из командировки в Румынию мама моего приятеля. Только представьте, ей сказали, что это – отличная игрушка для ребенка. Должно быть, мамаша полагала, что везет сыну что-то вроде хлопушки или бенгальского огня. Но мы интуитивно знали, как правильно обращаться с подобными вещами. Подожгли петарду и сунули ее в бутылку из-под шампанского. Прямо у приятеля дома. Взрыв был такой, что едва не вылетели оконные стекла. Осколки свистели, как пули – вонзаясь в ковер на стене, стопки книг и стенные шкафы. Только чудом никто не пострадал. Мы были испуганы, но очень довольны.

Когда мама в следующий раз спросила сына, что привезти из Румынии, он с горящими глазами заявил:

– Петарды!

– Больше тебе ничего не нужно?! – вскричала мама. – Обойдешься!

Сейчас такое сложно даже представить, но тогда с петардами спокойно пускали в самолет. Как будто это безобидная штуковина, не способная принести вред…

Уже будучи совсем взрослым, лет восемнадцати от роду, я обнаружил дома у своего полукриминального друга, байкера Трэша, целый набор гранат, в том числе противотанковых, и обрадовался, как ребенок. Все-таки детство никуда не уходит. Все наши привычки остаются с нами.

– Трэш! – вскричал я. – Давай их где-нибудь взорвем…

– Ты что?! – возмутился он, отбирая у меня лимонку. – Мне они нужны.

– Зачем?

– Как зачем? На рыбалку ездить. – По серьезному выражению лица я понял, что он вовсе не шутит.

Трэш, и правда, периодически отправлялся на рыбалку. Причем, ездил очень и очень далеко. В компании таких же «ночных волков». Само собой, на мотоциклах. Удочек ребята с собой не брали. Видимо, им тоже не давали покоя детские привычки – их обуревало острое желание что-нибудь взорвать…

Отчисленный из лицея Валера Ключников отлично бы их понял. Как-то раз он заявился ко мне домой со сварочным аппаратом и обрезком железной трубы.

– Будь другом, – попросил он, – очень хочу эксперимент провести. По химии…

Поначалу я ничего не заподозрил.

– А почему у меня?

– Гляди, – он деловито прошел в квартиру, где я временно проживал один – родители были в санатории. Ключников проследовал на балкон: – У тебя перила железные, – сказал он и постучал по ним обрезком трубы.

– И что?

– Это очень хорошо. Смотри, сюда я приварю трубу. Здесь я заварю ее, с этой стороны. А эту оставим. Получится что-то вроде пушки.

– Ха, – сказал я. В конце концов, я был отвязным парнем. Идея с пушкой на моем балконе показалась мне весьма забавной. Мне даже было наплевать на то, что скажут родители. Я чувствовал себя полновластным хозяином флэта: – Давай, приваривай.

Ключников взялся за сварочный аппарат (владел он им отлично – учился специально) и довольно быстро приладил к перилам «пушку». Затем он засыпал в нее какую-то смесь из банки и стал озабоченно бродить по моей квартире, то и дело хватая самые разные вещи, при этом постоянно бормотал под нос.

– В чем дело? – спросил я наконец.

– Снаряд забыл, – сказал Ключников. – Надо же опробовать – далеко ли он улетит.

Я несколько обеспокоился. Но ближайший дом находился за сквером, до него было метров сто, не меньше. К тому же, Валера успокоил меня, сказав, что, скорее всего, ничего не получится. А если получится, то снаряд улетит недалеко. «Мы увидим – куда упал».

Мы принялись искать подходящую металлическую болванку вместе. В конце концов, нашли молоток. Ключников заколотил его другим молотком (побольше) глубоко в трубу. И без всяких предисловий принялся жечь ее сварочным аппаратом, чтобы вызвать детонацию заряда…

Я упустил момент, когда все произошло. Почувствовал только удар, как будто меня мощно шибанули в грудь и по лицу, отлетел в угол балкона… и тут же понял, что почти ничего не слышу – только звон. Последствия взрыва выглядели ужасно. Перила выгнулись дугой. В бетоне зияла громадная дыра. Труба улетела в неизвестном направлении. А «снаряд» – молоток, как выяснилось вскоре, легко преодолел расстояние до дома напротив, влетел в кухню, где обедала сразу ставшая седой семья из трех человек, пробил стену, и разнес вдребезги унитаз в уборной.

Еще лежа на полу в углу балкона, я ощутил, как сердце упало – понял, что произошло непоправимое. И главное, скрывать следы преступления было бесполезно. По состоянию балкона можно было сразу понять, откуда произведен молоточный выстрел.

Вскоре нас повязала милиция… Затем родители приехали из санатория на неделю раньше срока. Потом началась еще большая катавасия. Из милиции сообщили в школу. Приходил и бешено орал пострадавший от выстрела мужик. Родителям пришлось частично оплатить ему моральные расходы. В конце концов, Ключникова выгнали из школы. А меня оставили доучиваться – объявив строжайший выговор. Впрочем, он никак не повлиял на мою дальнейшую судьбу.

После этой истории интерес к взрывному делу я потерял надолго. Тем более, что мне все равно не удалось бы приготовить столь адскую смесь, как гениальному Валере Ключникову. Он утверждал, что может сделать бомбу даже из печенья. Он мог бы стать отличным взрывотехником (ведь есть же такая профессия). Но семья не позволила – и вылепила из него очередного потомственного патологоанатома. Не знаю, счастлив ли Валера, вскрывая трупы. Но машина у него большая и красивая. Жена тоже. Пожалуй, даже слишком большая. Глядя на нее в первый раз, я, помнится, подумал: «Секс-бомба. Личная собственность подрывника Ключникова».

Теперь я понимаю, как не повезло ребятишкам, у которых в детстве не было ни дачи, ни пусть даже просто домика в деревне у бабушки. Им приходилось торчать в пыльном городе все летние каникулы и маяться бездельем.

Меня же вывозили на дачу в принудительном порядке, поэтому я очень завидовал тем, кто остался в городе. Почему-то мне казалось, тем, кто остался, всегда есть, чем заняться. И это «что-то» непременно весело и задорно. Во всяком случае, «что-то» куда лучше, чем полоть огород, пилить дрова или закапывать мусор – под него регулярно детскими силами копались в лесу глубокие ямы, поэтому к середине лета мозоли на руках у меня были, как у опытного могильщика.

Впрочем, одними только домашними делами пребывание на даче не ограничивалось. Я гулял по окрестностям со своим дачным другом Лехой (в городе мы никогда не виделись), катался на велосипедах, ловил рыбу, чуть повзрослев, знакомился с девчонками, даже «женой» Полиной обзавелся. В общем, дача – огромный кусок жизни, отделенный от жизни городской стокилометровой дорогой. На даче я превращался в настоящего сельского жителя, так мне во всяком случае казалось – ходил в разнообразной рванине, принадлежавшей моим предкам – потому что «зачем портить хорошую одежду» – старые залатанные брюки, кофта в заплатках, рубаха до колен – если заправить в брюки, то незаметно. Ездил я на взрослом велосипеде с рамой. Поскольку я был очень маленького роста, мне с трудом удавалось на него вскарабкаться. Сначала я вставал на одну педаль, разгонялся, как на самокате, перекидывал ногу – и усаживался на сиденье. До педалей доставал с трудом, но как-то умудрялся ездить, не отставая от остальных. Нас была целая компания – детишек дачников. Все примерно одного возраста. Я, правда, младше всех. Зато и вреднее, безусловно, тоже. Любую проказу я умел превратить в опасную каверзу, грозящую смертью всем, кто в ней участвовал. И это далеко не преувеличение.

К примеру, ребята ходили плющить гвозди и монеты на железную дорогу. Пошел и я с ними. Довольно быстро это занятие мне наскучило. И я положил на рельсы огромный булыжник – из тех, что составляют насыпь. Товарняк промчался с грохотом, мелкие каменные осколки, как пули, просвистели у нас над головами. Раздался крик – и Миша упал, как подкошенный. Один из осколков угодил ему прямо в голову. После этого две недели он ходил с забинтованной башкой, словно раненый на войне фронтовик. Этими же камнями с железной дороги я придумал швыряться по электрическим столбам – нашей целью были белые керамические изоляторы. Они лопались с приятным «дзы-ынь». Попасть по ним было непросто, но мы очень старались. За одно лето мы перебили сотни этих самых изоляторов. Представляю, как потом ругались ответственные товарищи, наблюдая эдакий акт вандализма. Железной дороге наши упражнения на меткость, должно быть, обошлись в копеечку.

Впрочем, в нашем хулиганстве не было злого умысла и даже логики. Так, убежден, действуют и некоторые взрослые преступники. Они совершают свои поступки по недомыслию, будучи уверены, что никому не приносят вреда, и им ничего за это не будет… Мы били в пруду бутылки, а потом сами же резали ноги, когда купались. Ловили сетью рыбу на водохранилище (хотя знали, что это категорически запрещено), а потом отпускали ее. Воровали в местном городке на складе камеры, чтобы плавать на них – и камеры, как правило, оказывались старыми и дырявыми. Причем, хулиганство наше было бесконечно изобретательным, поскольку порождалось моим зловредным разумом. Он не дремал ни секунды, выдавая все новые поводы для того, чтобы влезть в неприятности.

Однажды я стоял и крутил в руках ракетку от бадминтона. А мимо на огромной скорости несся на велосипеде соседский мальчик Вася. Он был на пару лет старше меня. Не раздумывая ни секунды о последствиях, я запустил ракетку в переднее колесо, и она напрочь его застопорила. Надо было видеть, как Вася летел. С громким криком, через руль, велосипед при этом совершил красивый кульбит. Он разбил локти, колени и лицо и весь окровавленный, плача, поспешил домой… Разумеется, через некоторое время к нам на дачу прибежала его мама. Она обзывала меня «негодяем», «хулиганом» и даже «малолетним подонком». Помнится, меня наказали, лишив прогулок на весь следующий день.

Вася, в сущности, был очень хорошим юморным парнем. Зачем я так поступил, я не могу объяснить и поныне. Это был просто рефлекс хулигана, привыкшего действовать абсолютно бездумно… Через многие годы я узнал, что Васю обманули с квартирой – он вложил деньги в строительство, а дом так и не построили – а потом его тело нашли в сгоревшей машине. Убийц так и не нашли…

Однажды мои приятели придумали весьма безобидное развлечение – налепить и расставить на дороге глиняных человечков. Машина проезжала – и давила кого-нибудь из них. Пока она ехала, мальчишки прятались в засаде. Я усовершенствовал затею, подумав, что в человечка запросто можно вмонтировать острый гвоздь. Забава сразу приобрела для меня остроту и интерес… Водитель пострадавшего автомобиля долго гнался за нами, поймал нашего приятеля Мишу и отвел его к родителям. Им пришлось оплатить шиномонтаж…

Однажды на водохранилище мы с Лехой обнаружили прибитый к берегу плот и длинный шест на нем. И немедленно отправились в плаванье. Посреди водохранилища, очень далеко от берега, лежала старая ель. Должно быть, ее повалило во время недавней бури и отнесло к середине водоема. Здесь она зацепилась ветками за дно, все поросшее бурыми водорослями. Леха бесстрашно ступил на древесный ствол и пошел по нему от плота. Когда он обернулся, я, радостно хохоча, уже отчалил, изо всех сил упираясь шестом в дно. Отплыв подальше, я принялся махать своему другу и едва живот не надорвал, корчась от смеха, наблюдая, как он бегает вдоль елки и умоляет меня вернуться. Плавать на водохранилище было категорически запрещено, как и ловить рыбу, к тому же стоял поздний август – и было довольно холодно… Я и не подумал вернуться. Подогнал плот к берегу, еще раз махнул Лехе – его было едва видно – и поехал домой обедать. От радости совершенного вредительства я изрядно проголодался.

Отобедав, в отличном настроении, я вернулся обратно, предвкушая, как будет ругаться мой друг, когда я стану вытаскивать его с елки. Выйдя на берег возле плота, я порядком струхнул. На дереве Лехи не было. Не видно его было и на спокойной водной глади. Меня прошиб холодный пот – неужели решил добираться вплавь, и… утонул?! Я оседлал велосипед и со всей возможной скоростью помчался домой к своему другу. Выяснилось, что он уже там. С ели его снял инспектор рыбнадзора на моторной лодке и, проведя суровую беседу, отпустил на все четыре стороны. Поскольку Леха обладал добрым и покладистым характером, на меня он совсем не обижался…

Долгие годы, точнее – каждое лето – я лелеял ограбление местного сельпо. Но даже для меня в те годы было понятно, что за такое нам обязательно что-нибудь будет. И простой поркой дело не ограничится. К тому же, я вовсе не собирался лезть в магазин сам. Мне нужны были исполнители. Я же готов был представить им фактически безупречный план. И если бы все прошло, как я планировал, мы завладели бы целой горой пива. Всего и нужно было забраться на чердак, окно туда никогда не закрывалось, и через дощатый потолок с помощью «кошки» подтянуть к себе ящик. После чего переложить пиво в сумки – и слезть с крыши. «Кошку» я самолично соорудил из гнутых гвоздей и прочной бечевки… Исполнители нашлись в один из дачных сезонов. Мой приятель по имени Сережка и мой двоюродный брат Гена, который к тому времени уже поступил в университет. Он был старше меня на пару лет, но интеллектуально, как видите, сильно отставал.

Вместо того, чтобы просто тягать ящики, эта парочка решила с чердака проникнуть внутрь – поскольку в магазине стоял сейф. Они стали отдирать потолочные доски. Скрежет привлек местных жителей, и они вызвали милицию. В результате, Сережу и Гену повязали. Их увозили с ограбления в наручниках – как опытных рецидивистов. «Кошка» стала вещественным доказательством – что кражу они планировали. К тому же, немедленно выяснилось, что в районе совсем недавно было ограблено несколько продовольственных магазинов. Так что все эти кражи со взломом очень удобно было повесить на парочку идиотов… Понятия не имею, сколько денег заплатили родители, чтобы отмазать юных грабителей, но, вероятно, очень немало. Во всяком случае, дальнейший путь их с криминалом никак не был связан. Мой двоюродный брат – вполне достойный отец семейства. Пузатый и спокойный. Ограбление сельпо вспоминать не любит. Хотя я регулярно ему напоминаю эту историю.

Вообще, на даче Гена появлялся нечасто. Предпочитал проводить время в городе. Его родители предоставляли ему куда больше свободы, чем полагалось мне. Мы не были сильно дружны, и когда Гена приезжал, могли переносить друг друга ровно два дня. После чего начинали ругаться. Поводы находились сами собой.

Отец Геннадия, мой дядя, увлекался радиоэлектроникой, и в один из приездов Гена притащил с собой пару раций – чтобы переговариваться на расстоянии. Мы немедленно разбились на пары (он – с Мишей, я – c Лехой) – и разбрелись по дачному поселку, проверяя рации на дальность. «Прием! Это Степа! Ты меня слышишь?» «Прием, я тебя слышу!» Так продолжалось примерно с полчаса, пока из рации вдруг не раздалось: «О черт! Бегите!» После чего на все мои: «Прием! Прием!» брат больше не отвечал. Ничуть не встревожившись – должно было случиться что-нибудь посерьезнее, чтобы затронуть нашу беспечность – мы направились к дому. Миновали овраг, прошли еще метров двести, как вдруг увидели стремглав бегущего к нам худого мужчину с бородкой. Он напоминал молодого Ленина, с растрепанной редеющей рыжеватой шевелюрой. На шее незнакомца болталась рация Геннадия. Он схватил меня за плечи и заорал что было сил:

– Сколько звезд у отца на погонах?!

Тут я изрядно струхнул. Потому что сразу понял, что имею дело с настоящим сумасшедшим. Это было заметно по его поведению, по тому, как подрагивали ноздри, к тому же на губах у него вздулся пузырь слюны.

– Не знаю, – пробормотал я.

– Что вам от нас нужно? – заканючил Леха.

Мужик тем временем отобрал у меня рацию, повесил ее себе на шею и заявил:

– Эти рации настроены на милицейскую волну. Сколько звездочек у отца на погонах?!

– Нет у моего отца никаких звездочек, – сказал я.

– Тогда идемте к вам домой, я поговорю со взрослыми, – заявил дядька.

И мы пошли. По дороге он рассказал, что увидел рацию у Геннадия, поймал его, дал ему пинка и рацию отнял. После чего Геннадий и Миша от мужика убежали, напуганные его странными вопросами и диковатым внешним видом. Пока мы шли, психопат то и дело потрясал рациями и восклицал: «Какая удача! Ну, надо же, какая удача!»

У калитки дачи нас ожидал мой дедушка. Надо сказать, весьма непростой человек, с очень сложным характером и тяжелой судьбой – сначала он прошел всю войну, а потом просидел семь лет в лагерях за то, что задавил кого-то на машине. Разговаривать и с нормальными и с больными на всю голову он умел. Первым делом, ни слова не говоря, он снял с шеи мужика рации и повесил их на свою шею. Тот, почувствовал, что сопротивляться не стоит. Только представился:

– Здравствуйте, я из Общества святого архангела.

– Радостно слышать, – ответствовал дедушка, – а я пока еще здоров.

Мужик то ли не заметил иронии, то ли никак не нее не отреагировал.

– Какое у вас звание? – поинтересовался он.

– В войну ефрейтором был, – ответил дед, внимательно разглядывая незваного гостя.

– Товарищ генерал, – без тени шутки обратился к нему похожий на Ленина субъект, – эти рации настроены на милицейскую волну. Их можно использовать, чтобы прослушивать разговоры милицейских патрулей…

– Так, – сказал дед, обращаясь к нам, – пацаны, идите в дом, Гена с Мишей уже там…

Мы проскользнули в калитку. И дальнейшего разговора не слышали. Но, когда дедушка вернулся, он покрутил пальцем у виска и заметил:

– Всяких психов видел. Но этот – явно откуда-то сбежал.

По счастью, представителя Общества святого архангела нам больше встречать не доводилось. Но от греха подальше Гена увез рации с дачи и больше не привозил.

– И сам лучше пока не приезжай, – напутствовал его дедушка. – Без тебя как-то спокойнее.

Наверное, мне это только кажется, потому что я обитаю в среде условно нормальных, но городские сумасшедшие теперь почти исчезли. Во времена моего детства их было предостаточно.

Чего только стоит бабка-уборщица в школе, где я учился. Она щипала мальчишек за тощие зады, подкравшись незаметно, и орала не своим голосом: «Козел с бородой, пойди девочку подОй». Я так и не смог никогда уразуметь, что она имела в виду. Но точно знаю – какую-то непристойность. Попробуем понять. В бабкиной кричалке содержался явный намек на вымя. Под выменем она, видимо, подразумевала грудь. А нам, мальчишкам, «козлам с бородой», очевидно, надлежало эту грудь «подоить». В общем, логическому осмыслению эти выкрики не поддаются. До сих пор не понимаю, почему эту безумицу держали в школьных стенах? Может, она была родственницей директрисы? Или завуча? Или ее просто жалели?.. Отпетые хулиганы бабку дразнили. Но большинство учеников ее сторонились. Опасения были справедливы, как выяснилось позже. Однажды одного особо рьяного хулигана она ударила шваброй прямо в лоб. И так удачно попала, что он окосел на один глаз – повредились нервы. И даже после этого громкого события (впрочем, его довольно быстро замяли) бабку оставили на работе. Не иначе ее брали в уборщицы по большой протекции из министерства. Не удивлюсь даже, если министром был ее сын. Слишком уж удивительно было присутствие этого явно свихнувшегося человека среди детей.

Неподалеку от школы жил Дед – Садовод. Все его так и звали. Потому что, переехав в город, он не смог жить вдалеке от земли – и разбил под окнами сад. Поначалу квартиру деду дали на третьем этаже. Он умолил соседей с первого этажа поменяться с ним. И затем приступил к делу. Благо окна выходили во двор, а не к подъездам. Свой садик Дед-садовод огородил и бережно охранял от посягательств. Районным властям эта собственническая политика по захвату городских земель поначалу очень не понравилась. Они собирались раскулачить деда. Но за него неожиданно заступились сердобольные жильцы, и власти от него отстали. Дед поначалу, говорят, был вполне вменяем. Но годы брали свое. К тому же, он попивал – что тоже сказывалось на интеллекте. И вот уже он стал возводить ограду все выше и выше. Пока она не стала напоминать частокол. И жильцы уже были совсем не рады, что заступились за Деда. Затем на колья своей ограды Дед-Садовод принялся насаживать головы кукол. Вскоре его палисадничек походил на вотчину жестокого свирепого феодала. Плетеная ограда в полтора метра высотой и множество кольев с отрубленными головами – для устрашения врагов. Когда кто-то проходил мимо окон, Дед-Садовод высовывался в окно, и обкладывал прохожего трехэтажным матом. Некоторые Деда игнорировали. Другие – орали в ответ. Один пылкий молодой человек пытался деда побить. Но тот законсервировался в квартире и кричал из окна, что вызовет милицию. И действительно, вызвал. После чего молодого человека, не разбираясь, увезли в отделение. Шизоидный феодализм кончился обширным инсультом. Садик деда в его отсутствие очень быстро захирел, головы растащила детвора, она же сломала ограду, цветы сорвали и вытоптали. Дед при этом еще не умер. Я видел через стекло его перекошенное лицо. Будучи почти парализован, он сидел в квартире, за окном, и наблюдал, как ребятишки рвут выращенные им цветы и перекидывают друг дружке головы кукол…

Помню также Петю-дурачка. Он вечно играл на детской площадки с малышами и младшими школьниками. Поначалу Петя был безобидным. И мы воспринимали его, как своего. Но потом дурачка неожиданно заинтересовали половые вопросы. Он все чаще стал приставать к ребятам с предложением показать свою пиписку, делился с нами откровением, что «хрен у него уже вырос». Вследствие ли подросшей пиписки, а может по каким-то другим причинам, Петя вскоре исчез. Должно быть, его направили на лечение. А может быть, несчастная Петина мать увезла его куда подальше от греха. Хорошо помню эту женщину с вечно горестным лицом (ох уж эти благодетели, берущие на себя труд воспитывать имбецилов – и хоронящие в результате свою жизнь). Хотя в Петиной ситуации ему скорее помогла бы не смена обстановки, а добровольная химическая кастрация. Но о такой тогда, увы, слыхом не слыхивали.

Возле школы время от времени появлялся трехпалый. Сейчас этого паренька назвали бы мутантом. Тогда такого слова не знали. Поэтому его звали просто – уродом. Хотя я предпочитал так и называть его – Трехпалый. Имя у Трехпалого тоже было, но я его не знал. У удивительного мутанта было натурально по три пальца на руках. Таким уж он уродился. Несмотря на то, что ему было лет десять, в школу Трехпалый не ходил. По-моему, он целыми днями ошивался по улицам. И уже начал курить. У большинства девчонок из нашего класса этот бедняга вызывал брезгливое отвращение. У мальчишек – жгучий интерес. Некоторые не верили, что он таким уродился, и считали, что пальцы ему отрубили в детстве. Лично я был убежден, что Трехпалый стал таким в результате научных экспериментов. Я просил его вытянуть ладони, и долго их с интересом разглядывал. Отлично видно было, что пальцы ему никто не рубил. Абсолютно гладкая кожа. И три пальца – оттопыренный большой, мизинец, и еще один посередине. Из-за этого ладошка Трехпалого была совсем узкой. Этой уродливой кистью он владел, впрочем, очень ловко. Извлекал из пачки сигарету, совал в рот, брал спички, открывал коробок, чиркал одной и подносил к кончику сигареты. Я завороженно смотрел, как он действует своими странными руками, как прикуривает… У меня сложилось впечатление, что Трехпалый страдал некоторым умственным расстройством – следствием чего была заторможенность, неспособность связно мыслить. Трехпалый, как и Петя-дурачок, загадочным образом исчез. Поэтому я, увы, не смогу рассказать, что с ним стало. Может, его забрали другие трехпалые с планеты, откуда он прилетел. В эту версию я, впрочем, нисколько не верю.

В нашем районе также жила совершенно безумная старуха. Ее можно было наблюдать то тут, то там. Одевалась она всегда в черные тряпки. Поэтому ее прозвали Черной вдовой. Вроде бы, в прошлом у старухи случилась страшная трагедия – погибла вся семья, включая маленьких детей. Она бродила по району с крайне озабоченным видом – как будто у нее полным-полно проблем, требующих срочного разрешения. Время от времени она кидалась на людей и кричала нечто невразумительное. Однажды я наблюдал чудовищную сцену в автобусе. Старушенция в своей обычной манере шлялась по полупустому салону, когда вдруг заметила в сумке одной из пассажирок неуместно торчащие куриные лапы. Издав нечленораздельный вопль, шизофреничка накинулась на несчастную, стала вырывать сумку и орать что-то про сатану и его слуг с их черными ритуалами. Переполошились все. Вконец озверевшую старуху отдирали от женщины всем миром. Я с интересом впитывал происходящее. Водителю пришлось остановить по требованию пассажиров автобус – он был крайне недоволен, что выходит из графика. Бабку скрутили и выволокли наружу. Там крепкие пассажиры автобуса держали ее под руки, дожидаясь приезда психиатрической скорой – неотложку вызвал по рации водитель.

Еще был Мусорщик, мой сосед по дому. Представительный, элегантно одетый мужчина, в деловом костюме, с гривой седых волос, в очках. Глядя на него, никто не смог бы подумать, что он шарит по помойкам. Мусорщик раньше был профессором математики. Об этом знал весь дом. Выйдя на пенсию, он почувствовал себя не у дел. И решил собирать на дому какие-то хитрые приборы. За деталями он отправился на ближайшую свалку. Она находилась у вьетнамского общежития. Вьетнамцев дурной запах и горы мусора нисколько не смущали. Она жарили селедку – ее дух было ничем не перешибить. Так что им было по фигу, тем, кто выбрасывал сюда мусор, тоже по фигу, и городским властям – по фигу больше всех. Профессор, к своему удивлению, обнаружил на свалке множество полезных, как ему показалось, вещей. Он отнес их к себе в квартиру, и приспособил к делу. На следующий день он снова пошел к вьетнамскому общежитию – и опять вернулся с добычей… Вскоре визиты стали регулярны. Постепенно его возненавидел весь дом, поскольку из квартиры Мусорщика ползли в бешеных количествах муравьи и тараканы. Травить их было бесполезно, поскольку гнездовье находилось на жилплощади Профессора. Когда к нему однажды пришла милиция, выяснилось, что жилого пространства в доме осталось самую малость – на кухне. Все остальное занимает мусор. Горы всякого бесполезного хлама! Через эти залежи можно пролезть, только протискиваясь в узкую щель у самого потолка. Милиционерам профессор демонстрировал «почти новую демисезонную куртку», которую «еще вполне можно носить, только рукав пришить». Те развели руками, сказали, что нет такого закона, чтобы заставить человека выбросить мусор, что в своей квартире, выданной государством, люди могут делать все, что их больной душе угодно, главное – чтобы без убийств и насилия – и ушли… Люди у нас, с одной стороны, широты необыкновенной, и могут последнюю рубашку с тела снять, но, если их загонишь в угол, становятся злы необыкновенно. Беднягу Мусорщика через некоторое время нашли с пробитой головой возле вьетнамского общежития. Избили его жестоко. Сломали руки, ноги, ребра… Он вскоре умер в больнице от побоев.

Были и другие странные граждане, так или иначе проявлявшие себя. Спальный район, где я рос, весь был наполнен красочной публикой, персонажами, каждый из которых способен был оставить оттиск в памяти впечатлительного ребенка… А теперь что? Серая толпа проплывает за окнами моего автомобиля. Я проезжаю мимо будки охраны, под поднятый шлагбаум, ставлю машину на стоянку и иду к лифту.

Погодите. Я должен выйти на балкон, осмотреться… Вдруг я ошибся?.. Выхожу. Оглядываюсь кругом. Ничего необычного. Под балконом между моим элитным домом и соседним домом типовой застройки – детская площадка с качельками. На площадке чудесным образом сохранилась металлоконструкция для выбивания ковров – никогда не видел, чтобы ею кто-то воспользовался. Девушка в белой куртке выгуливает собаку-колли. Два дворника, таджики, красят бордюр в желтый и зеленый цвета – те же, что и в прошлом году – обновляют. Черная тощая кошка пробирается вдоль дома, осторожно ступая лапками… Ни одного безумца не вижу я, ни единого яркого представителя рода человеческого… То ли люди стали нормальнее. То ли, что куда вероятнее, я навсегда покинул такой тонкий мирок детства, где еще возможна встреча с подобными персонажами. Где они западают в память, чтобы остаться в ней навсегда…

С самого раннего детства я отличался ярко выраженной индивидуальностью. Поэтому в коллектив, где, как правило, все примерно одних способностей и притязаний, я вписывался с большим скрипом. Мне были одинаково отвратительны и массовые развлечения и общее дело.

В школе регулярно проводились субботники. Каждый раз мое участие в них заканчивалось конфликтом.

– Антонина Петровна, Степа ничего не делает, – жаловались тупые трудяги из числа сверстников. Впоследствии из большинства моих одноклассников получился отличный пролетариат. Жизнь обычно все расставляет по местам.

Несправедливость этого обвинения меня возмущала. Я стремился рационализировать процесс, облегчить им жизнь. А они, эти наглые тупицы, не желали затруднить себя малейшим умственным усилием.

Выработать навык руководителя не так-то просто. С годами я понял, что никто не любит команд свысока. Даже если ты на порядок умнее подчиненных, даже если желаешь им упростить задачу, они все равно вместо благодарности будут думать, что ты «раскомандовался». Но если с людьми ты на равных, демонстрируешь заинтересованность в деле, они готовы любую твою инициативу (даже самую дурацкую) воплотить в жизнь.

– Вставайте в цепочку, – кричал я участникам детского субботника, – так мы быстрее переложим все кирпичи.

Но на меня только косились угрюмо, и, кряхтя, их таскали. Раз за разом, работая ногами, а не мозгами, как вьючные животные. Я ругал их почем свет стоит, называя «придурками». И отказывался действовать также тупо. Так что конфликт был неизбежен. Преподаватели тоже не желали оценить мои идеи. Им казалось, что я просто ленюсь. Так что любой субботник заканчивался обычно вызовом в школу родителей.

Но в школе я, по крайней мере, мог плюнуть на коллектив (чего делать, как известно, не стоит) – и уйти домой. А вот в пионерском лагере такой роскоши у меня не было. Хотя я и там умудрялся, – когда все и вся окончательно доставали, – вылезти в дырку в заборе, чтобы пойти погулять по яблоневому саду. Сад охранял седой усатый сторож с ружьем. Поначалу он собирался меня шугануть. Даже направил на меня ружье. Но потом мы разговорились и неожиданно подружились. Поэтому я был единственным из «отдыхающих» в лагере, кому разрешалось ходить по саду. Сторож даже угощал меня яблоками. И называл «малец». Он говорил, что я напоминаю ему сына. Сын сторожа давно вырос и уехал в город. К отцу он приезжал редко, о чем тот сильно горевал. Но сыном очень гордился.

– Он у меня этот… завсклада, – говорил он, – такой молодец!

Как же я ненавидел пионерский лагерь. Такие же чувства заключенный, должно быть, питает к тюрьме, где провел долгие годы. Меня вывезли из дома, где у меня была абсолютная свобода перемещений – но я все равно ходил гулять сам, один – в летний лагерь, обнесенный по периметру железной оградой. Выход за нее приравнивался к побегу. И я сознательно шел на побег, чтобы только почувствовать себя свободным человеком.