Ласковый голос смерти Хейнс Элизабет

Аннабель

Я лежала на кровати, глядя на пляшущие на потолке отблески света. Казалось, будто я заснула, а потом проснулась, но пробуждения не запомнила. На улице ярко светило солнце, лучи которого от чего-то отражались и попадали в комнату. Был день. А может, даже вторая половина дня.

Я взглянула на часы у кровати — пять минут первого. Похоже, я устала и решила вздремнуть, но остались лишь смутные воспоминания о том, как я пришла домой. Утром я ездила… Куда-то. Я припарковала машину и увидела радугу — это я помнила четко. Звонил Фрости. Я говорила с ним, стоя на парковке и глядя на радугу. А потом… Куда я поехала потом?

Я с кем-то разговаривала. Я помнила, что беседовала с какой-то женщиной в каком-то помещении, причем довольно долго, — но когда? Вчера вечером или сегодня утром? На улице тогда было темно, значит, скорее всего, вчера вечером.

Впрочем, какая разница?

Я медленно села на кровати, чувствуя головокружение и тошноту. В животе бурчало, и я подумала спуститься вниз и приготовить чего-нибудь поесть, но поняла, что на самом деле мне это не нужно.

Он сказал — в шесть часов.

Почему-то эти слова не выходят у меня из головы. В шесть часов. Что должно тогда произойти? Нечто, о чем я должна вспомнить… Что я должна сделать. В шесть часов. Он сказал, что мне незачем беспокоиться, и я не беспокоилась, но казалось, что он сказал что-то еще, о чем я, похоже, забыла. Слова стерлись из памяти, ускользнув, подобно метнувшейся сквозь водоросли рыбе.

Снизу послышался какой-то звук — настойчивое раздражающее царапанье, потом глухой удар, как будто кто-то пытался прорваться в дом. Снова царапанье.

Не важно. Подождет. Оно может подождать до шести часов, а потом должно что-то произойти. Я отключила звук у себя в голове, полностью сосредоточившись на радуге и на ангеле, моем ангеле.

Почти до шести я смотрела на часы. Потом поднялась с кровати, полностью готовая к предстоящему. Я была одета, но стало холодно, и я накинула пальто, висевшее на перилах наверху лестницы.

Спустившись в кухню, я различила сквозь заслонку силуэт кошки. Увидев меня, она встала на задние лапы и принялась царапать дверь и бросаться на нее всем телом. Именно эти звуки я и слышала. Я посмотрела на кошку, недоумевая, почему она не может войти через заслонку, если ей так хочется.

Звонил телефон. Я прошла на звук в другую комнату. На диване стояла сумка, моя сумка, и звенело оттуда. Я посмотрела на телефон — номер не определился.

Я нажала зеленую кнопку:

— Алло?

Он заговорил. Голос звучал тихо, ровно и успокаивающе, хотя я ни о чем не волновалась и ни о чем не грустила. Мне было хорошо и спокойно. Я словно плыла в теплой воде, позволяя волнам уносить меня в мир уюта и безопасности.

— Мне нужно что-то сделать, — сказала я.

— Не забудьте поставить телефон на зарядку, — ответил он. — Я говорил вам про зарядку, она у вас в сумке. Когда мы закончим разговор, вы должны будете сразу же поставить телефон на зарядку. Вы поняли?

— Да, — кивнула я. — Вы говорили про телефон.

— Да. Поставьте его на зарядку, когда мы закончим говорить.

— Еще что-то, — сказала я. — Кажется, я должна сделать еще что-то…

— Нет. Все уже сделано, Аннабель. Все, что вы делаете, вы делаете потому, что решили так сами. Все хорошо. С вами все хорошо. Вы дома, и вы в полной безопасности.

— Да.

Я действительно чувствовала себя в полной безопасности.

— Зайду к вам позже, но пусть это вас не беспокоит. Можете лечь спать, а я завтра позвоню. В шесть часов. Вы поняли?

— В шесть часов, — ответила я. — Да.

Он попрощался, и трубка в моей руке замолкла. Я посмотрела на нее. Это был не мой аппарат — черный, с маленьким экраном. Я заглянула в сумку, пытаясь найти свой — большой и старомодный, — но его там не оказалось, зато я обнаружила зарядное устройство. Я отнесла его в кухню и воткнула в свободную розетку рядом с чайником, затем вставила другой конец кабеля в телефон. Экран загорелся, и на нем появилась мигающая батарейка и слово «Заряжается». Я положила телефон на стол.

Я немного постояла в кухне. Кто-то упорно ломился в заднюю дверь, но я уже привыкла к этим звукам и пропустила их мимо ушей. Потом поднялась наверх и легла на кровать прямо в пальто. Мне было тепло, я была дома, и мне ничто не угрожало. Все было хорошо. Мне ничего не надо было делать. Я лежала, ожидая, когда наступит завтра.

Колин

Удивительно, но по странному стечению обстоятельств ее дом находится по соседству с тем, где я побывал много месяцев назад. Похоже, на этой улице полно людей, склонных к самоубийству. Судя по всему, в царящей здесь атмосфере густого отчаяния это просто заразно — стоит дышать поосторожнее. И конечно же, это оказалась та самая женщина, что нашла Шелли, та, что до смерти напугала меня тем вечером, когда я нанес ей визит. Услышав звон бьющегося стекла в задней двери, я отступил в коридор в расчете выбраться через парадную, но что-то заставило меня остаться. Я готов защищать своих друзей, особенно если их трансформация еще не завершилась, и мне невыносима мысль, что метаморфозу Шелли может прервать какой-то юный воришка. А потом я услышал ее голос — что-то вроде: «Эй! Есть кто-нибудь?» — и остановился в коридоре. Я понял, что она не станет обшаривать дом, кем бы она ни была, и не пройдет дальше гостиной и Шелли.

Меня заинтриговала возможность понаблюдать реакцию постороннего на картину разложения. Конечно, понимаю, я не вполне обычный человек, но, возможно, другие тоже могли бы увидеть красоту там, где вижу ее я. Кто знает — вдруг удастся найти того, с кем я мог бы разделить свои ощущения? Или добавить новое, вуайеристично-эротическое измерение ко всему процессу?

Она вела себя удивительно спокойно — не кричала, не содрогалась в рвотных позывах, даже не отвернулась. Сквозь щель в двери я видел, что она долго стояла и смотрела на Шелли с безмятежным выражением лица и лишь быстрое дыхание выдавало охвативший ее ужас.

Конечно, в супермаркете, в иной обстановке, я ее не узнал. Но как же чудесно заполучить ее в качестве следующего объекта! Обожаю симметрию во всех проявлениях. Наблюдать, как уходит женщина, ставшая свидетельницей распада другой, — сродни настоящей поэзии.

Аннабель

Я открыла глаза и почувствовала, что не одна.

В комнате было темно, но глаза быстро приспособились, а вскоре я услышала чужое дыхание.

Я приподняла голову, на что потребовались немалые усилия — будто голова была сделана из железа, а шея из резины.

На стуле у двери сидел мужчина и смотрел на меня. Оранжевое сияние за окном осветило его лицо. Он улыбнулся, и я ощутила покой и умиротворение, поняв, что это мой ангел, ангел-хранитель.

— Спите, — едва слышно прошептал он.

Ангелы всегда говорят со мной едва слышным шепотом. Они обнимают меня и поддерживают в трудные времена. Когда мне одиноко или страшно, ангелы всегда рядом.

Я опустила голову на подушку и закрыла глаза.

Колин

Как стемнело, я первым делом отправился в дом на Ньюмаркет-стрит. К моей досаде, поставить машину оказалось негде. В конце концов я припарковался на соседней улице на стоянке, предназначенной только для местных жителей, и вернулся в дом пешком. По пути я никого не встретил, и, хоть и оглянулся на всякий случай, прежде чем свернуть на ведшую к двери дорожку, улица была тиха и пустынна. Я открыл запасным ключом, который дала мне хозяйка, и тут же мимо меня в дом метнулась тень — наверняка ее адская кошка. Закрыв дверь, я несколько мгновений прислушивался, но не уловил ничего, кроме мяуканья в задней части дома. Пройдя туда, я нашел в буфете немного корма и насыпал его в миску на полу. Придется потом выпустить кошку и, возможно, оставить еды на улице, чтобы она успокоилась.

Женщина наверху крепко спала. Найдя на лестнице стул, я принес его в спальню и сел понаблюдать за ней. Она была столь тиха и неподвижна, что мне почти показалось, будто она уже умерла, будто я застал ее как раз в нужный момент, в начале процесса, — последний выдох в затхлую атмосферу комнаты, замирание сердцебиения, остановка кровообращения, расслабление всех мышц. Все мирно и спокойно.

Обычно они меня не возбуждают до начала распада, но сама мысль, что я оказался здесь в ту самую секунду, когда свершился переход от жизни к смерти, привела меня в трепет. Я поерзал на стуле, а потом начал расстегивать штаны — и тут послышался вздох. Похоже, мое движение ее побеспокоило — она подняла голову, открыла глаза и посмотрела на меня.

Я попытался изобразить благожелательную, ободряющую улыбку.

— Спите, — прошептал я.

Она снова заснула. Момент миновал, а с ним и мое возбуждение.

Что-то потерлось о мою ногу, заставив вздрогнуть. Снова эта проклятая кошка. Я поднялся, взял ее под брюхо и отнес в кухню, не обращая внимания на попытки сопротивляться. Отперев заднюю дверь, я выбросил кошку в ночь.

Вернувшись домой, я полчаса елозил клейкой лентой по брюкам в попытке счистить шерсть. Больше не буду кормить эту тварь.

Поздний вечер. Я сижу за компьютером со стаканом виски, исследуя мир из темноты своего кабинета. Играет Шостакович. Сегодня мне не хочется порнухи, я предпочитаю черпать вдохновение в книгах.

Сперва биология, и интересующая меня на сей раз тема — детритофаги. На нее меня натолкнули фотографии, которые я разглядывал после работы. Эдвард — кажется, так его звали? — или, скорее, Элоиза, мужчина, одевавшийся как женщина, полностью меня одурачил, прежде чем поведал историю своей несчастной семьи. Он — или она — оставил окно наверху открытым, а поскольку я никогда не вмешиваюсь в естественные процессы, оно так и осталось открытым, и в итоге детритофаги появились раньше обычного, попировав вволю.

Часто мои цифровые снимки достаточно статичны, но фотографии Эдварда — настоящая драма.

Детритофагов — позвоночных и беспозвоночных организмов, питающихся разлагающейся органической материей, — привлекает к пище запах. Побочные продукты распада на разных стадиях испускают разные запахи, что означает — в поедании, переработке, уничтожении (как вам больше нравится) мертвого тела принимают участие разные детритофаги. Иными словами, это вовсе не неистовое пожирание. Мясные мухи предпочитают на ужин свежее. Личинки бабочек тиниид и пиралид питаются лишь разложившимися сухими останками и не появляются, пока не сделают свое дело личинки мясных мух. Это тщательно спланированный природой банкет, с переменой блюд, запах которых приманивает лишь тех гостей, кому они придутся по вкусу. Каждое подается в точности в нужный момент.

Завершив любовный акт с биологией, я возвращаю фотографии и конспекты в специальный тайник и перехожу к менее сомнительной теме, а именно НЛП.

Преподавателя курса НЛП зовут Найджел. Когда-то он работал в Сити, без особого успеха, пока не открыл для себя НЛП. С тех пор, если верить всему, что он говорит, он добился таких результатов, что умудрился уйти в отставку в тридцать два года, решив, что работа трейдера чересчур напряженная, и предпочтя преподавание на полставке. И теперь он делится своими познаниями с нами.

Нужно отдать должное — с ним всегда интересно. Групповые занятия начинаются, казалось бы, по четкому плану и превращаются затем в занимательные истории из жизни Найджела в Сити. Или кто-то из учеников рассказывает о своих попытках применить на практике изученные методики. В конце же Найджел торжественно объявляет, что все это время нас учил, тренировался с нами и то, что мы сегодня узнали, и для него по-своему неожиданно.

Однажды, когда Найджел учил нас уводить разговор от конфликта к окончательному решению, он рассказал, как с помощью НЛП затащил понравившуюся девушку в постель.

В группе в тот вечер нас было шестеро. Лиза по какой-то причине отсутствовала, так что оставались лишь Элисон и пятеро мужчин. Элисон работала в банке, и ей хотелось научиться увереннее держаться с клиентами, особенно с трудными. Ей хотелось узнать, как превратить их жалобы в выгодные сделки.

Судя по тому, с каким удовольствием Найджел рассказывал, он специально приберегал эту историю для подходящего момента. Элисон неловко ерзала на стуле, как и пожилой джентльмен, регулярно посещавший занятия: он уже побывал на трех курсах вместе со мной, только бы не разговаривать по вечерам с женой. Но остальные — двое ребят помоложе, Роджер и Даррен, которые рассчитывали сделать карьеру в торговле, и музыкальный продюсер, желавший повлиять на критиков, — вслушивались в каждое слово.

Конечно, с той женщиной у него все получилось — у Найджела всегда все получалось, к тому же иначе он просто не стал бы об этом рассказывать. Девушка, которая ему нравилась, не смогла устоять перед его чарами. Он начал с ней спать, и в итоге их отношения продлились три года, после чего она уехала в Штаты делать карьеру актрисы и модели. Они расстались по-дружески, а потом он встретил свою будущую жену, причем ни разу не воспользовался методиками НЛП, ухаживая за ней, — что тоже можно было назвать успехом.

И мораль этой истории лишь отчасти состояла в том, что по сути она была аморальна. По словам Найджела, НЛП — могущественное орудие, которым следует распоряжаться честно. Лучше всего оно работает, когда используешь его в помощь обеим сторонам. Подобной методикой мог бы владеть каждый, если бы сам это осознавал. Вся соль в проявлении своих лучших качеств. Если бы та женщина не испытывала к нему никакого влечения, утверждал Найджел, она никогда не поддалась бы его тщательно спланированному внушению и намекам. Главное — свести к максимуму уже существующие возможности, а не фальсифицировать их и не заставлять людей что-либо делать против их воли. Нужно направлять их на тот путь, на который, возможно, они уже готовы ступить сами, подталкивать их к тому, что они сами хотели бы сделать, но им мешает малодушие, рассеянность или нерешительность.

Как часто говорил Найджел, все в выигрыше.

Я пытался изо всех сил, но так и не смог понять — значит ли это, что мне не следует использовать эти методики, чтобы соблазнить женщину? Ведь наверняка выиграют все?

Мысли об этом постоянно занимали меня, и в конце концов оказалось, что я не в состоянии думать о чем-либо другом. Допустим, я найду женщину, которой покажусь в достаточной степени привлекательным, и не обращу неверным словом свои шансы в прах. Напротив, я сделаю так, что понравлюсь ей — а может быть, она даже захочет со мной спать. Потом, если мы сойдемся характерами и она понравится мне настолько, что я сочту возможным продолжать отношения, кто знает, может, в конце концов все и закончится самым драматичным и неожиданным образом — близкой связью.

Я жадно читал все, что мог найти на эту тему, каждую книгу и страницу в Интернете, где обсуждались сходства и различия метамодели и модели Милтона, зеркальные отражения, стратегии, калибровки, ежедневные трансы. Я практиковался на работе, хотя это и было не слишком удобно; я заводил разговоры с Мартой и другими, наблюдая, как неловкая настороженность сменяется чем-то вроде сдержанного одобрения. Все работает, восторженно думал я. И чем лучше у меня получалось, тем больше росла уверенность в себе.

Аннабель

Когда я открыла глаза, рядом его не оказалось. Я ничего не чувствовала, и мне не было страшно.

Шло время — когда я открыла глаза снова, стало светло, а потом опять темно. Шесть вечера наступало уже дважды. Я отвечала на звонок черного телефона, что-то слушала и что-то говорила, хотя не могла вспомнить, что именно.

Во рту пересохло, слюна казалась клейкой — но больше меня ничто не беспокоило. А потом прошло и это.

Телефон лежал у кровати. Я поставила его на зарядку, как было велено.

Мне казалось, будто я чего-то жду.

«Когда она придет, я узнаю, — подумала я. — И встречу ее как старую подругу».

Колин

К своим обязанностям я отношусь весьма серьезно, хотя, должен признаться, прочитанная в пятницу статья в газете меня несколько расстроила.

Большую часть субботы я оставался дома и выбрался на улицу лишь после наступления темноты, чтобы нанести один визит. Съездив в пятницу в дом на Ньюмаркет-стрит, я решил оставить его хозяйку в покое до момента трансформации. Нет ничего забавного, когда тебе мешают живые. Вместо нее я отправился навестить Мэгги. Я часто думаю, что ее найдут самой последней, — в этом есть некая ирония судьбы, поскольку она явно самая богатая из всех, с кем я проводил время. Казалось бы, ее друзья и родственники должны относиться к ней с большим почтением, ведь она многое может им предложить. Но пока, уже несколько месяцев, она без помех трансформируется. Дом ее прекрасен, а в сельской местности запах вряд ли побеспокоит соседей, как часто бывает в городских районах.

Обычно я навещаю ее по выходным, иногда даже днем, поскольку ни разу не видел на дороге ни души и не особо беспокоюсь, что меня заметят. О чем тут беспокоиться, скажете вы? Но на самом деле я человек достаточно скрытный. Если встретите меня на улице, вряд ли вас особо встревожит мое присутствие — так и должно быть. И все же я предпочитаю быть незаметным.

Хотите знать, чем я занимаюсь во время своих визитов? Полагаю, да.

Я фиксирую изменения, наступившие после моего предыдущего визита. Я пишу заметки, но чаще уже потом, дома. Я делаю фотографии цифровой камерой, которые затем изучаю, каталогизирую и храню. После, задокументировав все, я просто сижу рядом и смотрю на своих подопечных. Я всегда слежу за тем, чтобы ничего не нарушить, ничего не оставить после себя.

Должен сказать, что многие из них уже не повергают меня в былой трепет. Эротическое возбуждение постепенно сменилось чем-то вроде нежности, а может быть, хотя я никогда не понимал в полной мере значения этого слова, даже любви. Все-таки порой я провожу с ними многие месяцы. Я знаю их тела куда лучше, чем мужья, партнеры, матери. Я вижу то, чего они никогда не видели сами, — мгновения, когда плоть постепенно обнажает свою суть, кусочек за кусочком, раскрываясь, подобно цветку, чтобы явить сокрытую внутри красоту.

Иногда я с ними разговариваю, хотя, конечно, они меня не слышат. Я как бы напоминаю себе, что они — человеческие существа, хотя, естественно, с чисто научной точки зрения они быстро превращаются в объект распада. Пожалуй, больше всего меня возбуждает тот момент — определяйте его как хотите, — когда они перестают быть личностью. Сам не знаю почему, но, хотя сама мысль о сексуальном контакте с другим человеком требует от меня немалых усилий, в такие моменты я вполне могу его представить.

Как же запах, спросите вы? Разве он не отвртителен? Да, вам хочется это знать — я бы сам на вашем месте задал этот вопрос в первую очередь.

Все они, естественно, пахнут по-разному, и в этом тоже часть очарования. Конечно, запах надолго заседает в ноздрях, но мне он ни разу не казался невыносимым. Пробыв долгое время в их обществе, начинаешь замечать, как меняется запах по мере разложения. Порой он напоминает прогорклый сыр, рвоту, протухшее мясо; он может быть даже сладковатым, словно экзотический десерт, который едва ли хватит смелости попробовать. Естественно, мне не нравится запах гниющей еды — он похож, но куда менее привлекателен.

Я всегда навещаю их в одной и той же одежде, которую часто стираю. Их запах въедается в ткань — так, полагаю, въедаются духи любовницы, — и, как бы я ни наслаждался ароматом собственной одежды, нельзя допустить, чтобы его заметил кто-то другой.

На самом деле я немного слукавил. Я сказал, что запах никогда не казался мне невыносимым, но был один алкоголик — кажется, его звали Робин, — хотя я помню его интеллигентным человеком, который бы стал умным и интересным собеседником, если бы не случившаяся в его жизни трагедия. Я не понимал всей глубины его недуга, пока он не начал разлагаться. Запах проспиртованной печени был ни на что не похож. Даже я с трудом его выносил. Я стал ходить к нему реже, но с каждым разом становилось все хуже, и после нескольких визитов я вообще перестал его навещать.

Вчера вечером я пробыл с Мэгги дольше обычного. Заговорив, я вдруг понял, что не могу остановиться. Она прекрасная собеседница.

Когда я вернулся домой, было уже очень поздно, и, соответственно, утром я тоже проснулся поздно.

После обеда я решил съездить навестить мать в «Лиственницах», подумав, что это могло бы отвлечь меня от тревог, связанных с полицейским расследованием.

Она спала в кресле в комнате отдыха, склонив голову под неестественным углом. Несколько женщин смотрели футбольный матч по большому телевизору, включив звук на полную. Я пододвинул скамеечку для ног и сел рядом с матерью, надеясь, что она не проснется за те полчаса, что я счел разумным здесь провести. За неимением лучшего я стал смотреть футбол, но матч оказался невероятно скучным.

Когда я снова взглянул на мать, она уже не спала и смотрела на меня, хотя положение ее головы не изменилось.

— Привет, мама, — сказал я.

Она молча таращилась на меня немигающим взглядом. К углам ее открытого рта прилипли крошки.

Внезапно я вспомнил момент из детства — отца тогда уже не было в живых, так что я был подростком, — когда она заставила меня съесть целую кастрюлю капусты, которая по моей вине выкипела досуха. С чего-то решив, что оставила меня присматривать за ужином, она отправилась поболтать с соседкой, а когда вернулась, кухня была полна вонючего желтого дыма, а кастрюля трещала на плите. Я читал книгу у себя в комнате, ни на что не обращая внимания.

Вскоре на стол передо мной поставили ужин — кастрюлю, полную пригоревшей капусты, и вилку, чтобы ее отковыривать. Когда я отказался есть, мать час просидела рядом со мной, с тоской глядя на кастрюлю, а потом отскребла кусок капусты когтями и сунула мне в рот. Я сопротивлялся, кричал и едва не задохнулся.

— Ты меня ненавидишь, — прошептал я сидевшему в кресле призраку.

Мать сверкнула глазами.

Вскоре я уехал, зайдя по пути к заведующей убедиться, что она знает о моем визите и не станет звонить в ближайшие несколько недель.

У меня не раз возникала мысль, что мать нуждается в милосердном избавлении от страданий. Вполне могу представить, что, находясь в плену неподвластного ее воле тела, она предпочла бы умереть, особенно если, как они, похоже, предполагают, из ума она до сих пор не выжила. Судя по зловещему взгляду, сегодня она была в полном сознании. И хотя в моей власти прекратить ее убогое существование — если, конечно, она изберет этот путь, — меня радует мысль, что я могу лишить ее даже этого. Баланс сил теперь на моей стороне, и я предпочитаю оставить ее такой — униженной, страдающей, недвижимой.

Мысль об этом доставляет мне безмерное удовлетворение.

Завтра снова на работу. Интересно, как дела у Вона? Пожалуй, пинта пива и пустой разговор в обеденный перерыв мне не помешают.

«Брайарстоун кроникл»

Октябрь

Еще одна смерть в одиночестве — общество в шоке

На этой неделе полицию Брайарстоуна вновь ждала мрачная находка. Прибыв в дом по адресу: Блэкторн-роу, Свепхэм, после сообщений о дурном запахе, в спальне полицейские обнаружили тело мужчины, по всей видимости Эдварда Ленгдона, 28 лет. Мистера Ленгдона не видели уже много месяцев, и источник сообщает, что труп найден сильно разложившимся.

На момент написания этой заметки никто из родственников умершего не объявился. Печальная смерть мистера Ленгдона — последняя на данный момент из шокирующей череды покойников, найденных в домах Брайарстоуна за последние несколько месяцев.

Неизвестно, связывает ли полиция кончину мистера Ленгдона со смертями Даны Вилишчевиной и Эйлин Форбс, найденных в собственных домах на прошлой неделе. Расследование продолжается.

Кампания «Возлюби ближнего своего» — последние события в вашем районе, с. 34–35.

Элоиза

Я узнала, что родилась в чужом теле в раннем детстве, вероятно, еще до того, как вообще узнала о чем-либо, и для меня это был непреложный факт. Я постоянно играла с девочками — моими двумя сестрами и их подружками — и лет до восьми даже не думала, что чем-то от них отличаюсь. Если бы не папаша, мы могли бы жить так и дальше и моя судьба стала бы совсем иной. Но мой отец — настоящий мужик, бывший шахтер — хотел, чтобы я занималась регби, а если не получится, то хотя бы футболом; он хотел, чтобы я стояла с ним плечом к плечу, когда вырасту. Ему нужен был тот, с кем можно сходить в паб в субботу утром, пока мама готовит завтрак, а сестры сюсюкают над своими младенцами.

Я любила отца, но в равной степени его ненавидела; он никогда не был со мной жесток, пока я росла, но не скрывал неудовольствия. И я научилась притворяться, научилась в его присутствии менять голос, научилась сидеть, сложив руки на коленях и склонив голову.

После окончания средней школы мне предложили место в Лондонской школе искусств. Отец хотел, чтобы я не «теряла времени зря», а стала инженером и получила в будущем хорошую работу. Мы много спорили на эту тему, и я уже думала, что мне не позволят поехать в Лондон. Но мать в конце концов его уговорила, и он сдался, поскольку любил ее и считал краеугольным камнем своей жизни.

Уехав в большой город, я словно наконец освободилась из тюрьмы, в которой провела большую часть жизни. Я изучала моду и дизайн и постоянно рисовала женские фигуры, наряжая их в роскошные ткани и аксессуары. Я знала, что внутри я именно такая, а не долговязый парень, которого все считали геем. К тому времени у меня появились и друзья, которых я любила и которым доверяла, в том числе один мужчина постарше, показавший мне, что значит быть любимой. Денег не было, но я начала всерьез задумываться о смене пола. Я даже решилась обратиться к своему врачу, поинтересовавшись, не может ли Национальная служба здравоохранения оплатить операцию.

Мама обо всем этом знала, но мы обе решили, что отцу говорить пока рано. Ему наверняка потребовалось бы немало времени, чтобы все осознать, — подобное понимание не приходит за одну ночь. Она хотела сказать ему, что я гей, но это бы означало соврать. Я не была геем, я была женщиной, которой нравились мужчины точно так же, как и моим сестрам. У меня были не те гениталии, не те гормоны. Мне это представлялось некой болезнью, физическим недостатком; просто мои половые органы имели неправильную форму и неправильно функционировали — никакой разницы с диабетом, гипертиреозом или любым другим заболеванием, вызванным нарушением выработки ферментов или гормонов.

В конце концов она так ничего ему и не сказала, решив, что я сделаю это сама в подходящий момент.

Естественно, подходящий момент так и н наступил, пока не стало слишком поздно. Я начала ходить в клинику для транссексуалов, а затем стала жить как женщина. В Лондоне это было относительно просто, особенно в модных кругах, в которых я вращалась. Сперва все шло хорошо — не считая наших отношений с Дереком, которые складывались не лучшим образом. В отличие от него я не была геем, и, как бы он меня ни любил, он не искал себе партнершу на всю жизнь.

Я ушла из его квартиры и перебралась в другую вместе с подругами по колледжу.

В свой двадцать первый день рождения, все еще пьяная после бурных выходных, я оказалась в поезде, везшем меня к родителям. Дом наш находился возле станции, в пути я заснула и, похоже, вообще не представляла, что, собственно, делаю. В первой половине дня отец должен был работать — вот только он уже месяц не работал из-за депрессии, о чем мама мне не говорила. Повернув ключ в замке, я вошла в гостиную, ожидая, что мама встретит меня с чашкой чая и праздничным пирогом, который наверняка приготовила, хотя и не ожидала моего приезда. Но ее не оказалось дома. Только он. Оторвавшись от новостного канала, он увидел в гостиной меня, по сути свою третью дочь, хотя тогда я была еще Эдвардом, — к тому же в короткой юбке и в туфлях на каблуках. Он окинул меня взглядом, раскрыв рот. Меня словно окатило ледяной водой, я не нашла ничего лучшего, чем сказать: «Привет, папа».

С яростным ревом он вскочил с дивана и бросился на меня. Я выбежала из дома и понеслась к станции, боясь, что он погонится за мной и ударит по голове чем-нибудь тяжелым. Но когда в конце улицы я оглянулась, его нигде не было видно.

Уже из Лондона я позвонила маме, которая вернулась с работы и нашла отца. Она заверила меня, что с ним все в порядке, но, естественно, она соврала. Мама пыталась защитить меня от дурных вестей, но неделю спустя он повесился. Конечно, виной тому была не только я, по крайней мере так утверждала мама. Возможно, она просто жалела меня.

На похороны она попросила одеться «поприличнее», чем сильно меня обидела. Я остро переживала потерю отца, которого очень любила. И еще меня больно укололо то, что мама всегда лгала, одобряя мое истинное «я». Сестры к тому времени от меня отвернулись, хотя тоже всё знали, обе гостили в Лондоне и видели меня настоящую. Я надела на похороны брючный костюм и сделала мужскую прическу. То не был мой обычный вид, лишь компромисс, но они все равно не сочли его таковым.

Сестры со мной больше не разговаривали, и с мамой я с тех пор почти не общалась. Получив свою долю наследства, я отложила деньги на покупку дома неподалеку от того места, где все мы выросли. Хотелось быть поближе к могиле отца — все могло сложиться иначе, если бы он рос на поколение позже, — и рядом с мамой, которая теперь болела и за ней некому было ухаживать. Мне хотелось ей помочь, но после всего случившегося вместе нам было невыносимо.

Мне казалось, что я постепенно прихожу в себя, что наконец появляется просвет в жизни, но пришло письмо из НСЗ, где говорилось, что они больше не рассматривают вопрос выделения средств на мою операцию, поскольку, по их сведениям, у меня имеются личные финансы. Естественно, никаких денег у меня не было — я купила на них дом. Я выставила дом на продажу, но к тому времени у него обвалился фундамент, и покупателей не нашлось. Я просила о помощи старшую сестру, но она бросила трубку, а когда я приехала к ней, не открыла дверь, хотя ее машина стояла на дорожке и я слышала голоса играющих на заднем дворе детей.

Я не понимала, насколько прост выход, пока мне его не показали. Нужно лишь пойти домой и закрыть дверь. У других все сложнее — им приходится что-то планировать, выстраивать цепочку действий. Я справилась с самым сложным сама. Хватило лишь небольшого толчка, тихого шепота, и я поняла, что это проще простого — перестать существовать.

Я вошла в свой дом, закрыла дверь и стала ждать, когда черная туча полностью закроет солнце.

Аннабель

— Выпейте, — сказал он.

Я открыла рот и потянулась к чашке — нет, к стакану, но тот, оставаясь в его руке, ударялся о мою нижнюю губу и зубы.

— Я держу, — сказал он. — Пейте.

Вода была холодная, и я поперхнулась. Откашлявшись, я открыла глаза и взглянула на него. Он снова поднес к моим губам стакан, и я сделала два или три глотка, чувствуя прохладу во рту. Вкус показался странным, и меня слегка затошнило.

— Вы узнаете меня, Аннабель? — спросил он.

Я уставилась на его лицо. У него было имя, но я не могла вспомнить, как будто кто-то стер его из моей памяти.

— Я Сэм. Сэм Эверетт. Мы с вами несколько раз встречались.

— Не знаю, — пробормотала я.

— Все будет хорошо.

Голос его казался навязчивым и неприятным, словно жужжание мухи или осы.

— Обещаю, все будет в порядке. Я о вас позабочусь.

— Уходите, — сказала я.

— Я не уйду, — печально ответил он. — Я никуда не уйду.

Он опять поднес стакан, но я отвернулась. Мне больше не хотелось пить, мне не полагалось этого делать.

— Не спите, Аннабель. Вам нельзя спать.

Глаза закрывались. Я устала, и нужно было дождаться шести часов.

Колин

Позвонив Вону в одиннадцать, я спросил, не хочет ли он выпить пива. У меня возникло чувство, будто мы давно не виделись, — собственно, я его видел в последний раз, когда он выбежал из паба в поисках обручального кольца для Одри, то есть целую неделю назад.

— Колин! — радостно воскликнул он. — Что у тебя за номер? Что-то не вижу на экране твоей счастливой физиономии.

Лишь через секунду я осознал свою ошибку:

— Я звоню с рабочего мобильника. Впрочем, какая разница? Это все равно я.

— Сохранить его в контактах? — спросил он. — Я не всегда отвечаю на незнакомые номера — помнишь, я тебе говорил?

— Не трудись, — сказал я. — Скорее всего, на следующей неделе номер сменится. Похоже, нам выдадут новые телефоны.

Судя по всему, на этом он успокоился. Я совсем забыл, что однажды позвонил ему не с того номера и он не на шутку рассердился.

Похоже, я зря надеялся, что пинта пива и сэндвич в компании Вона улучшат мое настроение. Само заведение вгоняет в тоску своим коричневым ковром и шатающимися табуретами у стойки, а уж о Воне и говорить не приходится — вид у него не менее унылый, чем у меня.

— Как Одри? — спрашиваю я, заказав сэндвич и садясь напротив.

— Она сказала «нет», — печально отвечает он.

— Нет? В самом деле? Почему?

— Пояснила, что пока не готова остепениться.

— Я думал, она сама тебе намекала.

— Да, и я так думал. Но, похоже, ошибся.

Я делаю большой глоток пива, вкус которого кажется слегка странным.

— В смысле? Чего она хочет?

— Не знаю, Колин, — тяжко вздыхает Вон. — Я уже перестал понимать, чего хотят или ждут от нас женщины.

— Значит, — говорю я, стараясь тщательно подбирать слова, — она тебя бросила?

Он ошеломленно смотрит на меня:

— Нет, конечно же нет!

— Так что тогда?

— Она не хочет выходить за меня замуж, только и всего.

Я издаю невнятный звук, в котором смешаны сочувствие к Вону, неприязнь к Одри и облегчение при мысли, что отношения между ними все-таки сохранились. Получается что-то вроде «гм… пф-ф-ф».

— Похоже, пиво прокисло, — говорю я и иду сказать, чтобы поменяли бочку.

Проблемы Вона — никому не интересная мелочь по сравнению с моими, они словно щенок-заморыш в обычном помете. Я лишился одной из своих подопечных — той женщины с сумкой. Подобного со мной давно не случалось, с тех пор как я стал разборчивее.

Я позвонил ей в шесть, как было условлено, но на звонок никто не ответил. Я подумал было, что она умерла и начала трансформироваться, — но в таком случае это произошло чересчур быстро, даже в отсутствие воды. Проезжая мимо ее дома, я увидел «скорую» и полицейскую машину.

Как я ни пытался делать вид, будто это нисколько меня не тревожит, меня бесила моя собственная небрежность. Я потерял ее, но, куда хуже, я создал себе проблемы, а если учесть, что полиция уже проявляет интерес к моей деятельности, риск немалый.

Мне доводилось терять и других, особенно поначалу, — тех, кто был не уверен или не столь одинок, как сперва казалось. Я думал, что рано или поздно кто-нибудь — возможно, чей-то родственник — подаст на меня жалобу или сообщит властям, но по этому поводу никто со мной не связывался. Совершенствуя свою методику, я предпринимал шаги, усложнявшие мое обнаружение. Особенно гениальной оказалась идея отбирать мобильные телефоны и заменять их другими для поддержания связи. Не раз приходилось посылать ободряющие ответы на сообщения от тех, кто, похоже, тревожился, а пару раз я вообще сдавался и больше не возвращался.

Каждая такая потеря — позор для меня. К тому же некоторые подопечные представляли немалый интерес, и я с нетерпением ждал их трансформации.

Сегодня я весь день пытаюсь убедить себя, что полиции никак не удастся связать меня с ней. А даже если и так, то что? Мы разговаривали, она пригласила меня в дом. Она попросила о помощи, и я ее ей предоставил. Я не совершил ничего дурного.

Сидя рядом с угрюмым Воном, я чувствую, как меня охватывает дрожь при мысли, что Одри его отвергла. И она действительно его отвергла, какие бы оправдания он ни придумывал. Она не готова отдаться ему полностью, а это означает, что она, вероятно, решит поиграть с кем-нибудь еще. Вероятно, со мной…

— Хочешь, я с ней поговорю? — спрашиваю я.

Вон поднимает взгляд. Я всегда вижу, если ему тоскливо: в такие моменты он выбирает багет с сосиской и яйцом, а не с ветчиной и салатом. Нездоровая смесь соуса, кетчупа и яичного желтка течет у него по подбородку (откуда он ее стирает) или по его унылому коричневому галстуку (где и остается).

— Правда? — говорит он с набитым ртом.

Я с отвращением смотрю на него, надеясь, что он поймет.

— Если это чем-то поможет, — говорю я. — Никогда не знаешь что и как.