Молодой Сталин Монтефиоре Саймон
Ленин тайно возвратился из Финляндии и жил в комфортабельной квартире Маргариты Фофановой в Выборге. Он продолжал исходить желчью, призывая к радикализации. “Успех русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы”, – писал он, опасаясь, что возобладает позиция Каменева, и предлагал мобилизовать “такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать врагу двинуться”. ЦК этих идей не принял, и Ленин подал прошение об отставке. Письма Ленина были написаны с невероятной силой, вспоминал Бухарин, и грозили всеми возможными карами. Ленин в своей великолепной ярости доходил почти до помешательства. Сталин, редактировавший партийную газету “Рабочий путь”, вырезал самые злобные ленинские проклятия и напечатал ранний, более мягкий текст.
Иногда гневный пророк вырывался из заточения. “Уже перед самым Октябрьским переворотом как-то днем в квартиру позвонили, – вспоминает Анна Аллилуева. – На пороге стоял невысокий человек в черном пальто и финской шапке”.
– Сталин дома? – вежливо осведомился гость.
– Боже мой! Да вы, Владимир Ильич, настоящий финн! – воскликнула Анна. “После короткой беседы он вместе со Сталиным ушел из дома”.
Всего через несколько дней эти невысокие, неряшливо одетые люди, которых никто не узнавал на петроградских улицах, стали хозяевами Российской империи. Они сформировали первое в мире марксистское правительство, до конца своих дней оставались на вершине власти, без тени сожаления принесли миллионы жизней на алтарь утопической идеологии – и один за другим правили империей тридцать шесть лет7.
Глава 41
Зима 1917-го: обратный отсчет
В октябре 1917-го казалось, что в Петрограде все спокойно. Но за внешним спокойствием скрывалась настоящая вакханалия: город веселился в последний раз. “Игорные клубы лихорадочно работали от зари до зари, – сообщал Джон Рид, – шампанское текло рекой, ставки доходили до двухсот тысяч рублей. По ночам в центре города бродили по улицам и заполняли кофейни публичные женщины в бриллиантах и драгоценных мехах…” “Грабежи дошли до того, что в боковых улочках было опасно показываться”. Илья Эренбург, впоследствии один из писателей, бывших в фаворе у Сталина, заметил, что Россия жила как на железнодорожном перроне, ожидая свистка кондуктора. Аристократы продавали на улицах бесценные сокровища, начались перебои с питанием, удлинились очереди. Богачи все еще обедали у Донона и Констана (два шикарнейших ресторана), а мещане сражались за билеты на Шаляпина. “Таинственные личности шныряли вокруг хлебных и молочных хвостов и нашептывали… женщинам, дрожавшим под холодным дождем, что евреи припрятывают продовольствие… <…> Монархические заговоры, германские шпионы… планы… контрабандистов… – писал Рид. – Под холодным, пронизывающим дождем, под серым тяжелым небом огромный взволнованный город несся все быстрее и быстрее навстречу… чему?…” На вопрос Рида отвечал Троцкий. На рев толпы в цирке “Модерн” он отвечал: “Время слов прошло. Пробил час смертного боя между революцией и контрреволюцией”. В величественном и пустом Зимнем дворце выжидал Керенский, теряя последние крупицы власти в дурмане морфия и кокаина.
Темным, промозглым вечером 10 октября, в десять часов, Ленин наконец смог уговорить Центральный комитет. Одиннадцать большевистских руководителей по одному вышли из Смольного и направились на Петроградскую сторону, в дом 32 по набережной Карповки. На первом этаже была квартира Галины Флаксерман, большевички, жены меньшевика-мемуариста Суханова. “О, новые шутки веселой музы истории! – усмехался тот. – Это верховное и решительное заседание состоялось у меня на квартире… Но… без моего ведома”.
Некоторые из одиннадцати явились в маскировке. Чисто выбритый Ленин, похожий, как показалось Коллонтай, на лютеранского пастора, надел плохо сидевший на нем кудрявый парик, который поминутно съезжал у него с лысины. Окно в жарко натопленной комнате было закрыто одеялом. Ленин обратился с речью к Сталину, Троцкому, Свердлову, Зиновьеву, Каменеву и Дзержинскому. Галина Флаксерман поставила на стол колбасу, сыр, черный хлеб, разожгла в коридоре самовар, но к еде никто не притрагивался.
“Политически дело совершенно созрело для перехода власти”, – объявил Ленин. Даже сейчас большевики ему возражали. Протокола никто не вел, но известно, что Сталин и Троцкий поддержали Ленина с самого начала. Каменев и Зиновьев (последний для маскировки отпустил бороду и остриг волосы) все еще упорствовали. Спор вышел “продолжительным и бурным”, но, как писал Троцкий, никто не мог ничего противопоставить ленинским мысли, воли, уверенности, смелости. Постепенно Ленин смог убедить “колебавшихся и сомневавшихся”, которые теперь ощутили прилив сил и решимости. Под утро раздался громкий стук в дверь. Неужели полиция Керенского? Нет, это был брат Галины Флаксерман, Юрий. Он пришел помочь по хозяйству: подать сосиски, управиться с самоваром. Центральный комитет принял расплывчатую резолюцию о восстании. “Никакого практического плана восстания, даже примерного, в ту ночь не придумали”, – вспоминает Троцкий. Девять человек поддержали Ленина, двое – Зиновьев и Каменев – возражали: они были “глубоко убеждены, что объявить вооруженное восстание сейчас значило играть с судьбой – не только нашей партии, но и русской и мировой революции”.
Голодные, разогретые пуншем, победители набросились на сосиски и принялись дразнить Зиновьева и Каменева1.
Спустя пять дней, 16 октября, на другом секретном собрании на севере города, в Лесновско-Удельнинской районной думе, Ленин при поддержке Сталина и Свердлова (Троцкий не присутствовал) вновь отчитывал сомневавшихся.
– История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь! – воскликнул он и поправил злополучный парик.
– Мы не имеем права рисковать, ставить на карту все! – ответил Зиновьев.
Сталин занял сторону Ленина: “День восстания должен быть выбран целесообразно”. У Центрального комитета “больше веры дожно быть”, произнес бывший семинарист, смотревший на марксизм как на что-то вроде религии. “Тут две линии: одна линия держит курс на победу революции… вторая – не верит в революцию и рассчитывает быть только оппозицией”. “То, что предлагают Каменев и Зиновьев… приводит к возможности для контрреволюции… сорганизоваться, – предупреждал Сталин. – Мы без конца будем отступать и проиграем революцию”.
Ленин победил: десять голосов против двух. Центральный комитет выбрал Сталина, Свердлова, Дзержинского и еще двоих в Военно-революционный центр, который должен был войти в Военно-революционный комитет Троцкого при Совете. Какой орган займется захватом власти, так и не решили. Ленин в парике снова ушел в подполье: Керенский почувстовал опасность и поднял ставки. Петрограду угрожали подступавшие немцы. Керенский вызвал с фронта лояльные полки. Нельзя было терять времени.
18 октября Каменев опубликовал в журнале Максима Горького “Новая жизнь” статью против “гибельного шага” – восстания. Занятно, что, какой бы волей ни обладал Ленин, Каменев, “всегда пропитанный сентиментальностью” (выражение Троцкого), был в 1917 году единственным по-настоящему последовательным большевиком. “Каменев и Зиновьев предали решение Центрального комитета!.. – бушевал Ленин. – Я требую исключения обоих штрейкбрехеров”. Зиновьев прислал письмо, где указывал, что дебаты нужно продолжить втайне. Сталин – главный редактор “Рабочего пути” – это письмо опубликовал[198].
20 октября на совещании ЦК опять шли жаркие споры. Троцкий нападал на Сталина за публикацию письма. Помрачневший Сталин был готов уйти в отставку. В отставку его не пустили – но первое столкновение титанов большевизма состоялось. Троцкий призывал к исключению “штрейкбрехеров”, Сталин предлагал “обязать этих двух товарищей подчиниться, но оставить в ЦК”. Каменев хотел выйти из ЦК, но его просто сняли с руководящих постов. Сталин тем временем готовил общество к восстанию. Его новая статья начиналась так: “Большевики дали клич – быть готовым!”[199]
Большевики готовились и сами. В кабинете на третьем этаже Смольного Троцкий и Свердлов провели первую организационную встречу Военно-революционного комитета (ВРК): на самом деле в него входили только большевики, но это было тайной, и комитет действовал под эгидой Совета. Именно этот орган, а не сталинский Центр станет штаб-квартирой восстания; Сталина в него не пригласили[200].
21 октября ВРК объявил себя начальством над Петроградским гарнизоном. Сталин, определявший в этот момент политику партии, набросал план выступлений на Втором съезде советов. Сам он должен был говорить о национальном вопросе, Ленин – о войне за землю и о власти, Троцкий – о “текущем положении”2. 22 октября ВРК вступил в командование Петропавловской крепостью. Все было готово: даже близорукий Молотов в своем кабинете в Смольном учился стрелять из пистолета. “Нужно нынешнее правительство помещиков и капиталистов заменить новым правительством рабочих и крестьян, – писал в тот день Сталин. – Если вы все будете действовать дружно и стойко, никто не посмеет сопротивляться воле народа”.
На рассвете 24 октября Керенский устроил рейд на типографию “Труд”, где печаталась сталинская газета “Рабочий путь”. Сталин смотрел, как солдаты разбивали станки, изымали технику и выставляли у типографии караул. Теперь он должен был снова запустить большевистский печатный станок, ведь если сегодня повстанцы непременно захватывают телестанцию, в 1917-м нельзя было представить себе революцию без газет. Сталин вызвал подкрепление – красные отряды. Кроме того, он распространял уже отпечатанные газеты. Литовский полк прислал солдат. К полудню Сталин уже снова распоряжался своими станками. Позже в тот день он заявил, что выпуск газет возобновился. Но он пропустил заседание ЦК, где распределялись задания. Троцкий обвинил его в том, что он “выпал из игры” – ведь Сталина не было в этом списке:
Бубнов – железные дороги
Дзержинский – почта и телеграф
Милютин – организация продовольственного дела
Подвойский [зачеркнуто, сверху – Свердлов] – наблюдение за Временным правительством
Каменев и Винтер – ведение переговоров с левыми эсерами [радикальным крылом социалистов-революционеров]
Ломов и Ногин – связь с Москвой
Этот список второстепенных деятелей ничего не доказывает. Ленин, находившийся в укрытии, и Троцкий, также пропустивший заседание, здесь даже не упомянуты, а вот “штрейкбрехер” Каменев присутствует. Историки по привычке следуют версии Троцкого (абсолютно предвзятой, но превосходно изложенной), утверждая, что Сталин “остался вне революции”, но при ближайшем рассмотрении это оказывается не так. Он не был главным героем дня, но военного задания не получил потому, что был занят ситуацией с газетами, а вовсе не потому, что был незначимым политиком. Более того, даже Троцкий признает, что “связь с Лениным поддерживалась главным образом через Сталина” – роль отнюдь не маловажная. (Правда, Троцкий тут же добавляет: “Как лицо, наименее интересовавшее полицию”.)
Сталин “оставался вне революции” всего лишь несколько часов днем 24-го, а переворот растянулся на два дня. Все утро он занимался газетами. Затем его вызвал Ленин: Маргарита Фофанова рассказывает, что Сталин собирался произнести речь в Политехническом институте, но вдруг ему передали “записку от В. И.”. В квартире Фофановой Ленин был вне себя от ярости. Если бы Сталин поехал к нему, то, скорее всего, застал бы его кричащим: “Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало! Нельзя ждать! Можно потерять все!”
Сталин прибыл в Смольный и вместе с Троцким обратился к делегатам-большевикам, явившимся на съезд советов. Переворот был представлен как реакция на правительственные репрессии по отношению к большевикам, а не как восстание[201]. “С фронта идут на нас, – объяснял Сталин. – Во Временном правительстве колебания. <…> “Аврора” спрашивала, стрелять ли при попытке разведения моста. <…> Все равно мосты будут наши… Среди юнкеров и броневиков раскол. <…> “Рабочий путь” набирается. Телефоны пока не наши. Почтамт наш”. На подходе были красногвардейцы и большевистски настроенные войска.
“Я встретил Сталина накануне революции, в полночь, в Смольном”, – вспоминает Сагирашвили. Сталин был в таком состоянии, что “отбросив обычные свои серьезность и скрытность, рассказал, что железо начали ковать”. Той ночью накануне Великого октября Сталин вернулся домой, к Аллилуевым. “Да, все готово! – сообщил он девушкам. – Завтра выступаем. Все части в наших руках. Власть мы возьмем…”3
Сталин держал Ленина в курсе событий. Старик почти каждый час посылал в ВРК записки, чтобы поддерживать боевой дух товарищей до открытия Съезда. Съезд был назначен на следующий день, но Ленин настаивал, чтобы его открыли раньше. “Чего они боятся? – говорил он. – Спросите, есть ли у них сто верных солдат или сто красногвардейцев с винтовками, мне больше ничего не надо!”
Неудивительно, что Ленин нервничал. Октябрьская революция станет одним из знаковых событий xx века. Ее превратит в миф советская пропаганда, романтизирует Джон Рид в “Десяти днях, которые потрясли мир”, обессмертит Эйзенштейн в киношедевре “Октябрь”, обесславит тщеславными преувеличениями Сталин. Но в действительности в Октябре было больше фарса, чем величия. Трагедия состоит в том, что настоящая революция, беспощадная и кровавая, началась с того момента, когда закончилась комедия.
В квартире у Фофановой Ленин не мог понять причин промедления. “Теперь все висит на волоске, – писал он. – Решить дело непременно сегодня вечером или ночью”. Он нетерпеливо мерил шагами комнату. Фофанова уговаривала его не показываться, не напрашиваться на арест. Наконец в 22:50 Ленин потерял терпение.
Глава 42
Великий Октябрь: неумелое восстание
“Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил”, – написал Ленин Фофановой. “Ильич попросил привести к нему Сталина, – вспоминает телохранитель Ленина – Рахья. Но затем Ленин понял, “что это займет уйму времени”. Он приклеил на лысину кудрявый парик, сверху нацепил рабочую кепку, забинтовал лицо и надел огромные очки. Затем они с Рахьей вышли на вечернюю улицу.
Ленин сел в трамвай. Он пребывал в таком нетерпении, что стал расспрашивать удивленную женщину-кондуктора о ее политических взглядах, а затем рассказал ей о революционной стратегии. Поняла ли она, кто был этот перебинтованный безумец в парике и очках, история умалчивает. Вероятно, в ту ночь по городу ходило много сумасшедших. Около штаба большевиков Ленина остановил конный патруль, но он прикинулся безобидным пьянчугой, и его отпустили. Он был трезв – и далеко не безобиден.
Около полуночи Ленин добрался до “огромного здания Смольного”; как писал Джон Рид, оно “сверкало огнями и жужжало, как улей”. Вокруг костров грели руки красногвардейцы – “сбившаяся группка парней в рабочей одежде. Они держали в руках винтовки с примкнутыми штыками и беспокойно переговаривались”. Трещали моторы броневиков, ревели мотоциклы. Ленина никто не узнал. У него не было документов, поэтому красногвардейцы у ворот отказались его пропустить. “Что за чертовщина! – воскликнул Рахья. – Я делегат [Съезда], а меня не пускают!” Толпа поддержала его и втолкнула Ленина и Рахью в ворота. “Наконец Ленин, смеясь, попал внутрь!” Но, когда он снял кепку, за ней отклеился и парик[202].
Смольный превратился в военный лагерь. Совет заседал в роскошном бальном зале, но всюду на полах были разложены газеты, обрывки ткани, простыни. Солдаты храпели в коридорах. Вонь табачного дыма, пота и мочи смешивалась с запахом вареной капусты из столовой. Ленин пробежал по коридорам, придерживая парик – он все еще пытался сохранить инкогнито. Но меньшевик Дан заметил его.
– Узнали, подлецы, – пробормотал Ленин.
Наступила среда, 25 октября. Сталин в кожаной куртке и кепке появился в комнате 36. Здесь был и Ленин. Шло экстренное совещание ЦК. Пригласили даже Зиновьева и Каменева. Ленин настаивал на том, что ход восстания нужно ускорить. Делегаты съезда собирались все в том же здании.
Ленин начал выдвигать положения главных декретов – о земле и о мире. Он так и не снял грим – “вид довольно странный”, замечал Троцкий. Переворот шел своим ходом. Заседание Центрального комитета продолжалось уже два дня без перерыва. “В маленькой комнатушке у плохо освещенного стола на пол сброшены пальто, – вспоминала помощница большевиков Сара Равич. – В комнату все время стучат – сообщают об очередных успехах восстания. Среди присутствующих – Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев и Сталин”. Приходили посланники. В 10-ю комнату, где сидел ВРК, неслись поручения, а оттуда – в 36-ю, к Ленину и ЦК. В этих комнатах “принимая и отправляя запыхавшихся связных, рассылая по всем уголкам города комиссаров, облеченных правом жизни и смерти, лихорадочно работал Военно-революционный комитет. Беспрерывно жужжали полевые телефоны”. Сагирашвили наблюдал за Сталиным: он “носился из одной комнаты в другую. Я никогда не видел его в таком состоянии. Такая спешная, лихорадочная работа – на него это было непохоже”. В городе раздавались залпы, но борьбы не было. Электростанция, почтамт и Николаевский вокзал перешли в руки большевиков, все мосты, кроме Николаевского моста позади Зимнего дворца, тоже. В шесть часов утра был занят Государственный банк, в семь – Центральная телефонная станция, в восемь – Варшавский вокзал[203]. Но балтийские матросы, чья помощь была необходима, задерживались. Весь день правительство продолжало работать – или по меньшей мере существовать. Керенский находился в здании Генерального штаба и получал одну плохую новость за другой. В девять утра он наконец понял, что Петроград могут спасти только войска с фронта и что только он может их призвать. Он не мог найти машину, пока его соратники не реквизировали у американского посольства “рено” и громоздкий прогулочный лимузин “пирс-эрроу”. Керенский покинул экстренное заседание правительства в Зимнем дворце и устремился прочь из города.
В Смольном вот-вот должен был начаться Съезд, но Зимний дворец до сих пор не пал, его даже не окружили. Во дворце по-прежнему заседало правительство – под охраной 400 молоденьких кадетов, Женского ударного батальона и нескольких казачьих эскадронов. Один фотограф уговорил женщин сфотографироваться на баррикаде. “Все это было похоже одновременно на оперу и комедию”, – писала американка Луиза Брайант, одна из многих журналистов, работавших на месте событий. Большевики стягивали силы к дворцу на удивление медленно. А во дворце, как вспоминал позднее министр юстиции Малянтович, “в огромной мышеловке бродили… обреченные люди… всеми оставленные”.
После формального заседания члены ЦК – среди них Ленин, Троцкий, Сталин, Енукидзе и молодой Молотов – принялись обсуждать будущее правительство. Сначала они решали, как его назвать. Ленин не хотел использовать капиталистическое слово “министр”: “гнусное, истрепанное название”.
– Можно бы комиссарами, – предложил Троцкий, – но только теперь слишком много комиссаров… Нельзя ли “народные”? Совет народных комиссаров, а вместо премьера – председатель[204].
– Это превосходно: ужасно пахнет революцией! – загорелся Ленин.
Даже в этот момент большевики играли в показную скромность, поскольку аскетизм был частью их культуры. Ленин предложил Троцкого на роль председателя Совнаркома. Но еврей не мог быть российским премьером. Троцкий отказался: он утверждал, что эта роль – для Ленина. Скорее всего, Ленин предложил Сталину занять пост наркома по делам национальностей. Сталин тоже отнекивался: у него-де нет опыта, он слишком занят в Центральном комитете и счастлив быть простым партийцем (об этом Давиду Сагирашвили позднее рассказывал Енукидзе). И похоже, именно Сталину Ленин со смехом возразил: “Думаете, у нас есть такой опыт”? Ленин настоял на своем – так Сталин получил первую официальную работу с тех пор, как служил метеорологом в Тифлисской обсерватории. Тогда казалось, что все это не всерьез: некоторые члены ЦК считали, что кабинет создается как бы в шутку.
Когда дверь большевистского штаба открылась, “навстречу нам пахнул спертый, прокуренный воздух, – писал Джон Рид, – и мы разглядели взъерошенных людей, склоненных над картой, залитой ярким светом электрической лампы с абажуром”. Но дворец еще не был взят1.
Ленин рвал и метал. Троцкий и ВРК приказали Петропавловской крепости приготовиться к бомбардировке Зимнего дворца – он находился ровно напротив, через Неву. Но в крепости оказалось только шесть пушек. Пять из них не прочищали много месяцев, исправна была только одна. Офицеры передали большевикам, что пушки испорчены. Комиссары, не понявшие, что пушки нужно всего лишь прочистить, велели матросам передвинуть на нужные позиции небольшие трехдюймовые учебные орудия. Тут выяснилось, что нет нужных снарядов, а у пушек нет прицелов. Только днем стало ясно, что шестидюймовки надо просто прочистить.
В Смольном Ленин, как всегда, был в бешенстве. “Массивный фасад” Смольного “сверкал огнями. <…> Огромный серый броневик, над башенкой которого развевались два красных флага, завывая сиреной, выполз из ворот. <…> Огромные и пустые, плохо освещенные залы гудели от топота тяжелых сапог, криков и говора…” Тут были “солдаты в грубых шинелях грязного цвета”, “рабочие в черных блузах”. Иногда по лестнице пробегал кто-нибудь из вождей, например Каменев.
В Зимнем дворце все еще властвовал кабинет Керенского, но Ленин не мог больше откладывать свое появление на Съезде. В три часа дня его объявил Троцкий. Ленин заявил о взятии власти. Когда он вернулся в комнату 36, дворец еще не пал.
Ленин метался по маленькой комнате, “как лев, запертый в клетку. Ему нужен был во что бы то ни стало Зимний… – вспоминает член ВРК Николай Подвойский. – Владимир Ильич ругался… Кричал… Он готов был нас расстрелять”. Когда взяли в плен нескольких офицеров, “некоторые товарищи в Смольном” – почти наверняка Ленин – хотели расстрелять их, чтобы деморализовать остальных. Ленин всегда был не против кровопролития.
Около шести часов вечера кадеты, охранявшие дворец и не евшие целый день, решили покинуть пост и поужинать. Ушли и казаки, которым совсем не нравились сидевшие во дворце “жиды да бабы”. Поредел Женский ударный батальон.
Большевистская комедия ошибок на этом не закончилась. Сигналом к штурму дворца был зажженный красный фонарь – его должны были поднять на мачту Петропавловской крепости. Но “тот самый” момент наступил, а фонаря никто не поднимал: его не могли отыскать. Большевистскому комиссару пришлось отправиться на поиски этого редкого предмета. Он нашел лампу, но она была не того цвета. После этого комиссар в потемках заблудился и провалился в трясину. Когда он оттуда выбрался, то не мог уже поднять никакого фонаря. Сигнал так и не был подан.
Наконец в 18:30 25 октября большевики отдали команду крейсерам “Аврора” и “Амур” плыть вверх по течению. В Зимний послали ультиматум: “Предлагаем членам Временного правительства и вверенным ему войскам капитулировать. Срок ультиматума истекает в 19 час. 10 мин., после чего немедленно будет открыт огонь”. Затем этот срок вышел.
Ничего не произошло. Несмотря на яростные приказы Ленина и Троцкого, штурм был отложен из-за донкихотских попыток сорвать большевистскую революцию.
Городской голова Петрограда – седобородый Григорий Шрейдер, рассуждавший в Городской думе о том, как не допустить бомбардировки дворца, вдруг вознамерился самолично защитить правительство. Городские депутаты его поддержали. И тогда почтенный городской голова, думцы и министр продовольствия Прокопович, одетые в приличные пальто с бархатными воротниками и сюртуки, с часами в карманах, выдвинулись из думы шеренгами по четыре; это напоминало шествие пингвинов. Они были безоружны, зато у каждого в руках было по зонту, фонарю и палке колбасы на ужин защитникам дворца. Сначала они пришли в Смольный. Там их встретил Каменев и отрядил с ними в Зимний дворец Молотова. Под руководством увесистого Молотова шествие с колбасой и зонтами двинулось по Невскому проспекту, распевая “Марсельезу”. У Казанской площади их остановил отряд красных матросов.
Городской голова потребовал у командующего, чтобы их пропустили – или стреляли по безоружным гражданам. Джон Рид записал их разговор.
– Нет, мы не можем стрелять в безоружных русских людей, – говорил командир.
– Мы идем! Что вы можете сделать? – напирали Прокопович и Шрейдер.
– Не можем мы вас пропустить, – задумался матрос. – Что-нибудь да сделаем…
Тут у другого матроса, бывшего в веселом настроении, появилась мысль.
– Мы вас прикладами! – крикнул он, разрушая ореол благородства, которым окружили себя манифестанты. – Мы отдубасим вас!
Спасательная операция разбилась о грубый хохот. Но Зимний все еще держался, хотя защитники его постепенно напивались пьяными: в бывшем царском дворце были превосходные винные погреба. Тем временем по мостам проезжали машины, на улицах звенели трамваи, в Народном доме в тот вечер Шаляпин пел в “Доне Карлосе”. “Казалось, что на Невский вышел гулять весь мир”. Проститутки (такой же живой индикатор неминуемой угрозы, как крысы на корабле или канарейки в шахте) все так же зазывали на проспекте клиентов. “Улицы заполонила всевозможная шваль”, – вспоминал Сагирашвили.
Наконец в 21:40 “Аврора” дала холостой выстрел – сигнал к штурму. Во дворце Женский ударный батальон был так перепуган залпом, что многих действительно чуть не хватил удар – их пришлось успокаивать в задних комнатах. Снаружи командиры большевиков – Подвойский и Владимир Антонов-Овсеенко, которых Ленин хотел расстрелять за некомпетентность, – собрали огромную толпу.
Канониры Петропавловской крепости провели обстрел тридцатью шестью шестидюймовыми снарядами. Только два попали во дворец, но защитников они перепугали. Броневики вели пулеметный огонь по стенам. Группы матросов и красногвардейцев обнаруживали, что дворец не просто никто не защищает, но даже двери его не закрыты.
“Вообще вся атака Дворца носила совершенно беспорядочный характер”, – признает Антонов-Овсеенко. Около двух часов ночи силы большевиков ворвались во дворец и начали прочесывать комнаты.
В освещенном свечами зале Смольного висел “неприятный синий табачный дым” и “было жарко от испарений немытых человеческих тел”. Открытие Съезда, состоявшего из “провинциальных” делегатов, которых Суханов называл “серой массой”, больше нельзя было задерживать. Но министры Керенского все еще были хозяевами дворца, Ленин выйти на трибуну не мог. Вместо него трибуну занял Троцкий. Когда Мартов и меньшевики назвали то, что сделал Ленин, “безумным и преступным шагом”, Троцкий (его “худое заостренное лицо” выражало “мефистофельскую злобную иронию”) произнес одну из самых презрительных в мировой истории речей: “Вы – жалкие единицы, вы – банкроты… отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть, – в сорную корзину истории!”
“Тогда мы уходим”, – ответил Мартов. Недальновидные меньшевики покинули зал – и стали историей: к власти их больше не подпустят. Сагирашвили, меньшевик, не поддержавший бойкот, потерянно бродил по коридорам Смольного. Тут “Сталин дружелюбнейше положил мне руку на плечо и заговорил со мной по-грузински” – он пытался перевербовать Сагирашвили в большевики. Тот отказался, хотя в дальнейшем многие бывшие меньшевики, такие как Вышинский, стали вернейшими сталинскими вассалами[205].
Гром пушек наконец разогнал искателей острых ощущений с придворцовых бульваров и мостов. “Даже проститутки пропали с Невского проспекта, где когда-то порхали как птички”, – заметил Сагирашвили.
В комнате, где до 1905 года обедал Николай II с семьей, – в комнате с золотом и малахитом, с красными парчовыми портьерами, за столом, покрытым сукном, – министры Керенского все еще обсуждали, кого назначить диктатором. Затем они внезапно бросили этот фарс и решили сдаться.
И тут распахнулась дверь.
Глава 43
Власть. Сталин выходит из тени
“В комнату влетел, как щепка, вброшенная к нам волной, маленький человечек под напором толпы, которая за ним влилась в комнату… – вспоминал министр юстиции Малянтович. – Человечек был… в широкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок, на рыжеватых длинных волосах. В очках. С короткими подстриженными рыжими усиками и небольшой бородкой. <…> И воротник, и рубашка, и манжеты, и руки были у человека очень грязны”.
– Временное правительство здесь, – сказал министр торговли Коновалов. – Что вам угодно?
– Объявляю вам, всем вам… что вы арестованы, – ответил Антонов-Овсеенко. – Я представитель Военно-революционного комитета Антонов.
Это было в ночь с 25 на 26 октября, примерно без десяти два. Новые хозяева Зимнего дворца принялись за грабеж, “вытаскивая ковры, гардины, белье, фарфоровую и стеклянную посуду”. Один солдат воткнул в свою шапку страусовое перо. Старые дворцовые служители, все еще одетые в голубые и красные с золотом ливреи, пытались остановить мародеров. Штурма Зимнего дворца не было: при съемках сцены штурма в фильме Эйзенштейна пострадало и то больше людей. Сагирашвили писал: “Правительство Керенского смыла Нева”.
Когда министров отправили в Петропавловскую крепость, Антонов-Овсеенко тут же утратил контроль над тем, что происходило во дворце. Нескольких девушек из Женского ударного батальона изнасиловали. “Особенно остро встал вопрос с погребами Зимнего дворца”, – вспоминал Антонов. В погребах Николая II было токайское времен Екатерины Великой и “Шато д’Икем” урожая 1847 года, любимое вино императора.
Преображенский полк… спился окончательно. Павловский – наша революционная опора – также не устоял. Посылались караулы из смешанных частей – перепивались. Ставились “комитетские” караулы – не выдерживали. Посылались броневики разгонять толпу – команда их после некоторого променада также начинала подозрительно шататься. Как только наступал вечер, разливалась бешеная вакханалия.
Отчаявшийся Антонов-Овсеенко вызвал петроградских пожарных. “Пробовали заливать погреба водой – пожарные во время этой работы напивались сами”. Комиссары начали разбивать бутылки на Дворцовой площади, но “пропойцы лакали прямо из канав”. “Пьяный угар заразил весь город”.
Наконец ленинский Совет народных комиссаров назначил в Зимний дворец коменданта, наделенного высшими полномочиями, но, как сухо замечает Антонов-Овсеенко, “этот человек тоже оказался не очень надежным”.
На Съезде советов именно Каменеву поневоле пришлось объявить, что Зимний дворец наконец пал. И тогда Ленин снял парик, смыл грим и появился перед делегатами как вождь новой России1.
Тем временем Анна и Надя Аллилуевы, которые хотели увидеть открытие Съезда, пришли к Смольному и проскользнули в зал. “По возбужденным голосам, по громким восклицаниям мы угадываем, что произошло что-то очень большое. И неожиданно в толпе, движущейся нам навстречу, узнаем Сталина”.
– А, вы!.. Хорошо, что пришли! Слышали? Только что взят Зимний! Наши уже вошли в него!
Большевики падали с ног от усталости. “Во время Октябрьского переворота, – рассказывает Федор Аллилуев, старший брат Анны и Нади и новый помощник Сосо, – т. Сталин не спал пять суток”. Иногда удавалось перекусить или вздремнуть на полу.
“Город был спокоен, быть может, спокойнее, чем когда бы то ни было”, – писал Джон Рид. Когда в Смольный пришла новость о том, что весь Петроград в руках большевиков, Ленин перестал волноваться, начал отпускать шутки (в адрес Каменева), прилег на газеты на полу. “Коридоры были переполнены куда-то спешащими людьми с глубоко запавшими глазами”, но в комитетских комнатах “люди спали на полу. Около каждого лежала его винтовка”.
Большевистские руководители засыпали где сидели. Кто-то постелил себе на полу в кабинетах Смольного. “Сломленный усталостью”, Сталин еще успел поучаствовать в подготовке воззвания к народу, но “наконец заснул, сидя в кресле за столом”, вспоминает Федор Аллилуев. “Восторженный Луначарский [народный комиссар просвещения] на цыпочках подошел к спящему и поцеловал его в лоб. Тов. Сталин проснулся и долго добродушно смеялся над Луначарским”.
Ленин и Троцкий уснули рядом на куче газет. “Знаете, – со вздохом сказал Ленин Троцкому, – сразу после преследований и подполья к власти… es schwindelt[206]”2.
В шесть утра 26 октября “слабый и бледный, как неземной, свет робко крался по молчаливым улицам, заставляя тускнеть сторожевые огни. Тень грозного рассвета вставала над Россией. <…> Утро застало город в неистовом возбуждении”. “Буржуазия, от гвардейцев до проституток” – как замечал Шляпников – снова показалась на улицах. Заседание Съезда должно было начаться в час дня, и делегаты постепенно собирались, но и к семи часам вечера Ленин еще не появился. Наконец без двадцати девять он пришел и был встречен оглушительной овацией. “Невысокая коренастая фигура с большой лысой и выпуклой, крепко посаженной головой. Маленькие глаза, крупный нос, широкий благородный рот… – писал Рид. – Необыкновенный народный вождь, вождь исключительно благодаря своему интеллекту, чуждый какой бы то ни было рисовке, не поддающийся настроениям, твердый, непреклонный”.
– Теперь пора приступать к строительству социалистического порядка! – без обиняков провозгласил Ленин. Он говорил, приподняв по привычке ногу над полом. “Видна была подошва, и я заметил, что она протерта”, – рассказывал Молотов.
В 2:30 Каменев[207] зачитал с трибуны состав нового правительства. Сосо был назван “И. В. Джугашвили-Сталин”. До сих пор он был не слишком известен широкой публике, и большевики, побывавшие в эмиграции, были от него отнюдь не в восторге. Безвестность в 1917-м навсегда осталась для этого обидчивого человека травмой, которую он пытался изжить при помощи лживого культа личности. Но на самом деле Ленин и многие другие большевистские руководители давно уже отдавали должное его умениям и безжалостности. “В те времена, – писал Федор Аллилуев (с такой откровенностью, что его воспоминания так и не были напечатаны), – тов. Сталин был по-настящему известен лишь небольшому кругу людей, соприкасавшихся с ним по работе в подполье или… умевших отличать действительную работу и действительную преданность делу от трескотни, шумихи, пустословия и саморекламы”.
Все советское правительство теперь работало круглосуточно, в одной комнате, за одним столом. “После Октября тов. Сталин переселился в Смольный”, – пишет Федор Аллилуев. “Первые… три дня [я] оттуда не выходил, – говорит Молотов. – Сидели рядом – я, Зиновьев, Троцкий, напротив – Сталин, Каменев”. Новую жизнь, по признанию Молотова, они представляли “отрывочно”. Когда Каменев и Троцкий решили отменить смертную казнь в армии, это (вспоминал позднее Сталин) услышал Ленин. “Вздор! – воскликнул он. – Как же можно совершить революцию без расстрелов?” Ленин не шутил.
Переворот дался на удивление легко, но смертельная борьба за власть началась сразу же. Ленин не хотел пускать в свое правительство меньшевиков и эсеров, но Каменев настоял на том, чтобы провести с ними переговоры. Когда переговоры провалились, он подал в отставку. Тем временем Керенский бросил казачьи войска на Пулковские высоты близ Петрограда, а железнодорожники, подстрекаемые меньшевиками, объявили забастовку, требуя коалиции. Сталин вместе со Свердловым, Серго и Дзержинским организовывал защиту Петрограда.
В первые месяцы у власти Ленин, Троцкий и Сталин были нераздельной троицей. Ленина осаждали и изнутри партии, и снаружи, пытались склонить к компромиссу; в его партии были и халтурщики, и пустословы. Своих подручных он делил на “людей дела” и “чаепитчиков”. “Чаепитчиков” было слишком много. Если бы Советская Республика пришла к миру и стабильности, то “чайная” линия, которую представляли, например, Каменев и Бухарин, могла бы увести страну в совсем другом направлении. Но этому было не суждено сбыться. Ленин почти все время проводил с самыми решительными своими помощниками. В эти первые часы Ленин продиктовал декрет (точная дата отсутствует), в котором закрепил особое положение Сталина и Троцкого:
Инструкция караулу у личного кабинета председателя Совета народных комиссаров
В кабинет председателя без приглашения пропускать только:
председателя Совета народных комиссаров – Ленина…
Далее перед напечатанными именами личных секретарей Ленина написано от руки – вероятно, самим Лениным:
…народного комиссара по иностранным делам – Троцкого, народного комиссара по национальностям – Сталина.
“Ленин не мог обходиться без Сталина ни одного дня”, – писал Станислав Пестковский, польский большевик, ставший тогда главным помощником Сталина в наркомате по делам национальностей. Иногда Ленин просил Сталина поставить вторую подпись на декрете. “Наш кабинет в Смольном находился “под боком” у Ленина. В течение дня он вызывал Сталина по телефону бесконечное число раз или же являлся в наш кабинет и уводил его с собой”. Однажды Пестковский застал обоих за изучением карты.
Два бандита с Кавказа, Камо и Цинцадзе, приехали в Петроград. “Сталин был в кабинете один, – вспоминает Цинцадзе. – Мы очень друг другу обрадовались”. Вдруг в кабинет зашел Ленин.
– Это Котэ Цинцадзе, – представил его Сталин (Камо Ленин уже знал). – Старый кавказский грабитель и террорист.
Но с Пестковским Сталин разговаривал только отрывистым бормотанием. Держался угрюмо и молчаливо, не сплетничал, в отличие от других разговорчивых большевиков-руководителей[208].
29 ноября 1917 года в ЦК образовалось главное бюро лидеров – четверка, в которую входили Ленин, Сталин, Троцкий и Свердлов. Эти самые могущественные в России люди имели “право решать все экстренные дела”. Но у Свердлова, ставшего номинальным главой государства (председателем Всероссийского Центрального исполнительного комитета), время уходило на управление партийным секретариатом. В итоге, как пишет Троцкий, “четверка… свелась к тройке”.
Ленин предлагал радикальные и репрессивные меры: “Мир, земля, хлеб!” Он начал мирные переговоры с кайзеровской Германией. Когда нарком по иностранным делам Троцкий доложил о ходе переговоров, Ленин ответил: “Посоветуюсь со Сталиным и дам отчет”. 27 октября была запрещена оппозиционная печать. На заседании ЦК 2 ноября Ленин успешно положил начало диктатуре большевистских олигархов. 4 ноября Совнарком наделил себя полномочиями управления без участия советов. Роль наемных убийц изначально принадлежала ВРК, но 7 декабря Ленин создал Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем – знаменитую ЧК во главе с Дзержинским. ЧК, предшественница ОГПУ, НКВД, КГБ и сегодняшней ФСБ, имела абсолютную власть решать вопросы жизни и смерти, власть выше закона.
– Зачем тогда нам вообще комиссариат юстиции? Давайте назовем его честно – комиссариат социального истребления! – запальчиво выкрикнул нарком юстиции, левый эсер Исаак Штейнберг.
– Хорошо сказано! – ответил Ленин. – Именно так и надо бы его назвать!
Другому коллеге он сказал: “Мы уничтожаем, но помните ли вы, что говорит Писарев? “Ломай, бей все, бей и разрушай! Что сломается, то все хлам, не имеющий права на жизнь, что уцелеет, то благо…” В записках Ленина встречаются требования расстрелять, убить, повесить “паразитов”, “пауков”, “пиявок”. Он спрашивал: “Как же можно совершить революцию без расстрельных бригад? Если мы не умеем расстрелять саботажника-белогвардейца, то какая же это великая революция?.. Одна болтовня и каша!” Он требовал “найти людей потверже”. Но Сталин и Троцкий были достаточно тверды. “Надо навсегда покончить с поповско-квакерской болтовней о священной ценности человеческой жизни”, – говорил Троцкий[209]. Сталин любил террор не меньше. Когда в самом начале революции эстонские большевики предложили ликвидировать “предателей”, он сразу ответил: “Идея концентрационного лагеря великолепна”.
“Сталин стал чувствовать себя более уверенно, – пишет Троцкий. – Я заметил вскоре, что Ленин “выдвигает” Сталина. <…> Ленин, несомненно, высоко ценил в Сталине… твердость, цепкость, настойчивость… хитрость… как необходимые качества в борьбе”[210]. Молотов, ненавидевший Троцкого, считал, что “Ленин не случайно выделил двух – Сталина и Троцкого – как главных. Два человека, которые выделяются как самые талантливые”. Скоро даже Суханов понял, что Сталин “держал в своих руках судьбы революции и государства”. Он, по словам Троцкого, “привык к власти”.
Но приход Сталина к власти не был предопределен. Сообразительность, уверенность, интеллект, политические таланты, вера в действенность насилия и применение его на практике, обидчивость, мстительность, обаяние, тонкость восприятия, бессердечие, вся невероятная исключительнсть этого человека – все это было к месту, но самого места не было. В 1917-м место появилось.
Он не смог бы подняться к вершинам власти в любую другую историческую эпоху: требовалась синхронность человека и момента. Для того чтобы грузин стал правителем России, нужна была интернациональность марксизма. Его тирания осуществилась благодаря осадному положению Советской России, утопическому фанатизму ее квазирелигиозной идеологии, беспощадному большевистскому мачизму, смертоносному духу Первой мировой войны, живодерскому представлению Ленина о “диктатуре пролетариата”. Сталина бы не было, если бы Ленин в первые дни нового порядка не победил в споре с Каменевым и не создал механизм для такой безграничной, абсолютной власти. Для таких условий Сталин был прекрасно снаряжен. Теперь он мог сделаться Сталиным.
Через несколько месяцев после Октября Ленин и его подручные направили эту власть, сосредоточенную в их руках, на поля Гражданской войны. Именно тогда Сталин и его когорты испытали, что такое ничем не ограниченная власть – власть вести войну, менять общество при помощи беспорядочных убийств. Их, словно мальчишек на первой охоте, переполняли гордость и восторг. Сталин, испорченная, но одаренная натура, идеально подходил для того, чтобы заниматься безжалостным истреблением – у него была непреодолимая тяга к этому. Впоследствии механизмы репрессий, жестокосердная, параноидальная психология вечной конспирации и вкус к решению всех проблем самыми кровавыми способами не просто стали доминировать в повседневной жизни, но были прославлены, институционализированы и с мессианским рвением возведены в статус большевистской аморальной веры. В условиях колоссальной бюрократии, устроенной по принципу кумовства, Сталин проявил себя мастером персональной политики[211]. Он не только поощрял самые жестокие методы, но одновременно был их олицетворением; в 1929-м он совершенно справедливо произнес богохульные слова о партии, родившей и воспитавшей его “по образу своему и подобию”. Но, хотя он рос вместе с партией, присущие ему скрытый экстремизм и угрюмая черная злоба оставляли большой простор для того, чтобы пойти еще дальше.
Он вырос на Кавказе, где царило клановое сознание. Все зрелые годы он провел в конспиративном подполье, где больше всего ценились жестокость, фанатизм и преданность. Постоянная борьба и стресс были для него питательной средой. К власти пришел редкий человек, в котором сочетались привычка к насилию и идейность – профессиональный бандит и убежденный марксист. Но больше, чем во что-либо, он верил в самого себя, в то, что только его беспощадный стиль правления годится для страны в кризисе, для того, чтобы претворить умозрительный идеал в утопию на практике.
Кто же больше него подходил для работы в правительстве, не скованном никакими рамками, устроенном согласно принципам кровавого заговора и кланового протекционизма?
Борьба за власть между Троцким и Сталиным зародилась в самом начале, на первом же заседании нового правительства, в тот исторический момент, когда личные слабости и политические махинации столкнулись с сакральностью диалектического материализма.
Первое заседание Совнаркома проходило в кабинете Ленина в Смольном. Кабинет оборудовали наспех, и потому единственной связью с империей была каморка телефонистки и машинистки за некрашеной деревянной перегородкой. Троцкий пишет, что двое главных соратников Ленина, “мы со Сталиным”, “явились первыми”. Это, конечно, не совпадение.
Из-за деревянной перегородки доносились чувственные вздохи: телефонный “разговор имел скорее нежный характер”. Слышался “сочный бас Дыбенко” (наркома по морским делам): “двадцатидевятилетний чернобородый матрос, веселый и самоуверенный гигант, сблизился незадолго перед тем с Александрой Коллонтай, женщиной аристократического происхождения… приближавшейся к 46-й годовщине”. Итак, в этот эпохальный момент Сталин и Троцкий случайно стали свидетелями нового скандального романа Коллонтай, о котором “в некоторых кругах партии… несомненно, сплетничали”.
Троцкий и Сталин – высокомерные самозваные марксистские мессии, великолепные администраторы, глубокие мыслители, убийцы, обойденные чинами еврей и грузин – переглянулись. Сталина ситуация позабавила, Троцкого возмутила. “Сталин… подошел ко мне с какой-то неожиданной развязностью и, показывая плечом за перегородку, сказал, хихикая: “Это он с Коллонтай, с Коллонтай…”[212]
Троцкий не засмеялся: “Его жест и его смешок показались мне неуместными и невыносимо вульгарными, особенно в этот час и в этом месте”.
– Это их дело, – сухо ответил он. Сталин “почувствовал, что дал промах”.
Случилось неслыханное: Сталин, сын грузинского сапожника, был близок к вершине российской олигархической власти. Троцкий почти моментально стал его соперником.
Сталин “никогда больше не пытался вступать со мной в разговоры на личные темы”, пишет Троцкий. “Его лицо сразу изменилось, и в желтоватых глазах появились… искры враждебности”3.
Эпилог
Сосело (Иосиф Сталин)
- Постарел наш друг Ниника,
- Сломлен злою сединой.
- Плечи мощные поникли,
- Стал беспомощным герой.
- Вот беда! Когда, бывало,
- Он с неистовым серпом
- Проходил по полю шквалом —
- Сноп валился за снопом.
- По жнивью шагал он прямо,
- Отирая пот с лица,
- И тогда веселья пламя
- Озаряло молодца.
- А теперь не ходят ноги —
- Злая старость не щадит…
- Все лежит старик убогий,
- Внукам сказки говорит.
- А когда услышит с нивы
- Песню вольного труда,
- Сердце, крепкое на диво,
- Встрепенется, как всегда.
- На костыль свой опираясь,
- Приподнимется старик
- И, ребятам улыбаясь,
- Загорается на миг.
Старый тиран вспоминает прошлое
На зеленых горах Гагры, у Черного моря, на веранде неприступного особняка, вознесшегося над утесом, сидел старый грузин – тщедушный, невысокий, с брюшком, с редеющими седыми волосами и усами, в сером кителе и мешковатых штанах. Он вспоминал со своими престарелыми гостями о том, как они вместе росли…
На столе лежал шашлык мцвади, пряные овощи, стояли бутылки местного вина – грузинское застолье, супра. Собравшиеся говорили по-грузински о детстве в Гори и Тифлисе, учебе в семинарии, о своем юношеском радикализме. Неважно, что они давно расстались и каждый пошел своей дорогой: хозяин “никогда не забывал своих школьных и семинарских товарищей”.
За несколько лет до смерти генералиссимус Сталин, председатель советского правительства, генеральный секретарь Коммунистической партии, покоритель Берлина и верховный жрец мирового марксизма, старый Сосо, уставший за полвека конспирации, тридцать лет управления страной и четыре года разрушительной войны, на несколько месяцев удалился на любимую дачу у Черного моря, к себе на родину, в субтропики. Здесь он садовничал, строил новые заговоры и читал, а еще теплыми вечерами вел беседы, вспоминая былое.
Иногда он разговаривал со своими приближенными – Молотовым или Ворошиловым, иногда – с грузинскими наместниками и протеже помоложе, но часто “Сталин приглашал в гости грузинских друзей молодости”, рассказывает Кандид Чарквиани, первый секретарь ЦК Компартии Грузии, – его фамилия напоминала Сталину о давнем покровителе, горийском священнике Котэ Чарквиани. “Когда у него было время, он общался со своими однокашниками. Сталин, рассказывая истории о своем детстве, вспомнил своих друзей и решил, что хочет их увидеть. Поэтому их пригласили к нему в Гагру”. Сталин с удовольствием готовил эту встречу: “Пригласим Петра Капанадзе и Васо Эгнаташвили… Интересно, как поживает Церадзе? Он был знаменитым борцом… Хорошо будет пригласить и его…”
После этого Капанадзе, Эгнаташвили и других стариков разыскали и доставили из Тбилиси к Черному морю. Их провезли по горному серпантину, и сквозь стальные ворота и пост охраны они въехали на территорию сталинского секретного особняка “Холодный ключ”. Охрана проводила их к Сталину. Здесь он часто подрезал розы, или возился с лимонными деревьями, или читал на веранде, или писал в деревянной беседке на самом краю утеса, или играл на бильярде. Женщины в передниках незаметно накрыли стол и пропали. Сталин открыл грузинское вино. Все подходили к столу, устроенному для фуршета.
“Гости провели время на славу”, – пишет Чарквиани. Сталин был дружелюбен, охотно вспоминал былое, хотя случались и вспышки диктаторского гнева. “За обедом произошел неприятный эпизод: Сталин заметил пачку грузинских сигарет с картинкой – девушкой в вульгарной позе”. Он вдруг вышел из себя: “Где это видано, чтобы приличная женщина принимала такую позу? Это возмутительно!”
Чарквиани и другие аппаратчики пообещали сменить оформление пачки. Сталин успокоился. В основном Сосо говорил со старыми друзьями “о театре, искусстве, литературе, иногда и о политике”. Он с горечью вспоминал двух своих жен – Като и Надю, говорил о проблемах своих детей. Петр Капанадзе церемонно обошел стол и шепотом выразил Сталину соболезнования в связи с гибелью сына Якова. Сталин грустно кивнул: “Многие семьи потеряли сыновей”. Он вспомнил о том, как пил его отец, о борцовских состязаниях в Гори, о своих приключениях в 1905-м, о выходках Камо, Цинцадзе и других грабителей, о собственных эскападах в ссылке, постепенно приобретавших в его глазах масштабы подвигов Геракла. Но надо всеми приближенными Сталина нависала страшная тень Террора, который унес множество жизней, став позорной платой за революцию и ценой сталинской жажды власти.
“Сталин вспоминал жизнь других старых большевиков, рассказывал о них анекдоты”. Он называл имена, от которых гости поеживались: это были люди, которых он сам беспричинно казнил. Иногда Сталин говорил, что зря их расстреляли – по его приказу… “Меня удивляло, – пишет Чарквиани, – что, упоминая людей, несправедливо казненных, он говорил со спокойной беспристрастностью историка, не выражал ни печали, ни злобы – говорил без злопамятства, с мягким юмором…” Сталин лишь однажды объяснил природу такого отношения – многими годами ранее в письме к матери: “Сказано: “Пока жив – радовать буду свою фиалку, умру – порадуются черви могильные”.
Оглядываясь на свое конспиративное прошлое, старый диктатор рассуждал: “Историки – это такие люди, которые не только из-под земли, но и со дна океана поднимут факты и расскажут миру обо всем”. И задавался вопросом: как сохранить тайну?
Бывало, Сталин мрачно смотрел в окно, вспоминая свою семью, друзей и знакомых, чьи судьбы, переплетаясь, складывались в микрокосм колоссальной трагедии его власти1.
Сталин “был плохим, невнимательным сыном, как и отцом и мужем”, писала его дочь, Светлана Аллилуева. “Все его существо было посвящено политике, борьбе – поэтому чужие люди были для него важнее и значительнее близких”. Что еще хуже, он допускал, чтобы созданный им режим уничтожал его близких, и даже поощрял это.
В 1918 году почти все дети Сергея и Ольги Аллилуевых работали с Сосо. Когда Сталина во время Гражданской войны отправили в Царицын (Сталинград), он взял с собой в бронепоезд в качестве помощников свою подругу Надю Аллилуеву и ее брата Федора. Когда они вернулись, Надя уже была его женой. Она переехала в его кремлевскую квартиру и родила ему двоих детей – сына Василия[213] и дочь Светлану. После Гражданской войны Надя некоторое время работала в секретариате Ленина.
Анна Аллилуева во время Гражданской войны тоже вышла замуж. Когда Сталин и Дзержинский поехали расследовать обстоятельства сдачи Перми, она отправилась с ними и влюбилась в помощника Дзержинского, поляка Станислава Реденса. Реденс вошел в высшее руководство ВЧК, сделался приближенным Сталина. Брат Анны и Нади Павел стал дипломатом и военным комиссаром. Все они процветали в сталинском окружении. Но вскоре Сталин разрушил эту семью.
Первая трагедия произошла с умным, но слишком чувствительным Федором. Во время Гражданской войны он попал в разведвойска, которыми командовал Камо. У этого бывшего грабителя банков и психопата появилась навязчивая идея – проверять солдат на верность под огнем. Он разработал план: его отряд должны были “захватить” свои, переодетые белогвардейцами. “Ночью неожиданно он захватит… товарищей и поведет их якобы на расстрел. Если кто из них струсит, начнет просить пощады или выдавать, то он их расстреляет… тогда, говорил Камо, можно абсолютно быть уверенным, что люди… не подведут”. Один оказался предателем – и был расстрелян на месте. Но это был еще не конец: Камо раскроил мертвому грудь и вырвал сердце. “Вот сердце твоего командира!” – сказал он Федору.
Федор сошел с ума. Его племянница Светлана рассказывала, что несколько лет он тихо сидел в больнице. Понемногу к нему вернулась речь, и он снова стал человеком. Он никогда нигде не работал и пережил Сталина.
Брак с Надей поначалу складывался вполне счастливо. Члены семьи Аллилуевых переселились в квартиру Сталина и его загородный дом в Зубалове (любопытно, что ранее дом принадлежал бакинскому нефтяному магнату). Надя была довольна ролью домохозяйки и матери, но вскоре ей захотелось сделать карьеру. Тяжелый характер Сталина, политические волнения из-за войны с крестьянством, воспитание двоих детей одновременно с учебой в Промышленной академии, интрижки мужа, вызывавшие ее безумную ревность, – все это сломало Надю. Страдая от депрессии, в ноябре 1932 года она покончила с собой.
Надины родители, Сергей и Ольга, продолжали жить в Кремле и на сталинской даче – даже когда Сталин истреблял их семью. После смерти Нади убитый горем Сталин сблизился с Женей Аллилуевой, женой Павла. Возможно, у них был роман. Если это и так, то к началу Большого террора роман уже закончился.
Станислава Реденса, несмотря на мольбы его жены Анны, арестовали и расстреляли. Павел Аллилуев умер при подозрительных обстоятельствах. После Второй мировой войны свояченицы Сталина Анна и Женя часто злили вождя: они вмешивались в семейные и государственные дела и слишком тесно общались с разными евреями, которые оказывались под следствием. Анна с разрешения Сталина написала воспоминания, но они, что неудивительно, получились бестактными, особенно там, где речь шла о больной руке. Сталин велел арестовать обеих женщин. Когда после его смерти их выпустили, они были убеждены, что их освободил сам Сталин, и отказывались верить, что он и был виновником их несчастий. В тюрьме Анна сошла с ума. Она умерла в 1964 году2.
Судьба других родственников Сталина – Сванидзе – тоже оказалась незавидной. Яков вновь увидел своего отца только в 1921 году, когда его дядя Алеша Сванидзе и сестра Камо привезли подростка в Москву. Он стал жить со Сталиным и Надей, но его грузинская медлительность всегда раздражала отца. Когда Яков попытался покончить жизнь самоубийством – скорее это был крик о помощи, – Сталин смеялся: “Даже застрелиться не мог”.
Алеша Сванидзе, женившийся на красивой оперной певице-еврейке, остался близким другом вождя. Они с Сосо были “как братья”. Он служил за границей, в начале 1930-х вернулся и стал заместителем председателя правления Внешторгбанка СССР. После смерти Нади Сванидзе, в том числе сестры Като, стали еще ближе к Сталину: Марико работала в Москве секретаршей у Авеля Енукидзе, а Сашико Сванидзе-Монаселидзе часто у Сталина гостила.
Жена Алеши Мария и ее сестра Сашико соперничали с Аллилуевыми – Анной и Женей – за право заботиться о Сталине. В начале 1930-х они фактически жили у него, но это соперничество раздражало диктатора.
В 1935-м муж Сашико – Монаселидзе – попросил Сталина помочь ему деньгами. Сталин ответил:
Я послал 5000 рублей Саше [Сашико]. На время вам обоим этого хватит. У меня больше нет денег, а то бы я послал. Это гонорары за мои речи и статьи. Но это должно остаться между нами (тобой, мной и Сашей). Больше никто не должен знать об этом, иначе другие мои родственники и знакомые начнут меня преследовать и никогда не оставят в покое. Пусть будет так, как я сказал.
Миша! Живи счастливо тысячу лет! Передай привет нашим друзьям!
Твой
Сосо19 февраля 1935 года
P. S. Если встретишь мою мать, передай ей от меня привет.
Сашико в 1936 году умерла от рака, а ее сестра Марико была арестована по делу ее начальника – Енукидзе. В следующем году Сталин приказал арестовать Алешу Сванидзе и его жену. Он велел НКВД требовать от Алеши признать себя немецким шпионом в обмен на сохранение жизни. Алеша наотрез отказался. “Вот какая гордость дворянская!” – заметил Сталин. Алеша, его жена Мария и сестра Марико были казнены в 1941-м, когда на Москву наступали немцы. В годы Террора Сталин любил оправдываться, когда другие руководители жаловались ему на арест своих близких: “Что я могу сделать? У меня самого близкие в тюрьме!”
Сын Сталина и Като Яков женился в 1930-е. У него родилась дочь Галина – она ныне здравствует[214]. Во время Второй мировой Якова взяли в плен немцы. Отец счел, что сын предал его, и приказал арестовать его жену. Но Яков не предавал отца. Он покончил с собой. Впоследствии Сталин сокрушался о гибели сына и говорил, что тот был “настоящим мужчиной”3.
Судьбы женщин Сталина зачастую покрыты тайной. Но ясно одно: когда их бывший любовник стал вождем Советского Союза, их положения это не улучшило.
Нарядная – школьница Пелагея Онуфриева – стала учительницей, но в 1917-м ушла из школы и вышла замуж за механика по фамилии Фомин. Ее отец и братья во время войны Сталина с крестьянством в начале 1930-х были объявлены кулаками и сосланы в Сибирь. В 1937 году ее муж был арестован и удерживался в тюрьме как возможный вредитель. В результате ее сын потерял стипендию в Ленинградском университете. Тогда Пелагея написала Сталину. Стипендию сыну вернули. Но в 1947-м ее мужа опять арестовали и приговорили к десяти годам тюрьмы как врага народа.
Когда в 1944-м к ней пришли записать ее воспоминания о вожде, энкавэдэшник потребовал отдать открытки от Сталина и подаренную им книгу. “Жизнь у меня была трудной и кочевой, – ответила она. – Семья большая. Ничего сохранить не удалось. Книгу я берегла. Отдать ее жалко. Ведь для меня это память не только как о Сталине… Память это об Иосифе. Мы были с ним, можно сказать, друзья. Книга дорога мне. Думаю, умру, тогда можно и взять”. Аппаратчик конфисковал книгу.
Людмила Сталь много лет проработала в ЦК, получала награды и занималась редактурой трудов Сталина. Она умерла перед Второй мировой войной. Татьяна Словатинская сделала успешную карьеру в Секретном отделе ЦК, стала членом Центральной контрольной комиссии. Но в 1937-м был расстрелян ее зять, генерал, а ее дочь и сын арестованы и сосланы на восемь лет. Татьяну вместе с внуками выселили из Дома на набережной, где жила советская элита. Один из ее внуков, писатель Юрий Трифонов, описал это в повести “Дом на набережной”.
Насколько известно, Сталин вновь встречался только с одной из своих бывших подруг[215]. В 1925-м, вспоминает его сольвычегодская приятельница Татьяна Сухова, “поселившись в Москве… мне очень захотелось встретиться уже с тов. Сталиным. <…> Я села и написала ему письмо… <…> Каково же было мое удивление, когда я вечером этого же дня услыхала по телефону голос самого Сталина!” На следующий день они встретились в его кабинете на Старой площади и говорили “о работе, об общих знакомых, вспоминали о жизни в Сольвычегодске”.
В 1929-м Сталин отдыхал на водах в Мацесте. Сухова, работавшая тогда преподавательницей, вновь написала ему. За ней приехали “трое молодых людей в белых костюмах” и отвезли на приморскую дачу. Там ее встретили Надя Аллилуева и Сталин. За ужином они предавались воспоминаниям. Надя спросила ее о том, каков был молодой Сталин в ссылке. “Когда я описывала его внешность и упомянула, что тов. Сталин никогда не расставался с своим белым башлыком”, Надя “смеясь заметила, что не думала, что он тогда был таким “франтом”. Сталин с гордостью показал Суховой выращенные им в огороде помидоры и отвел ее на стрельбище позади дома. Там он из ружья поразил мишень и дал Татьяне выстрелить из “маленького английского “монте-кристо”, но она промазала. “Как же защищаться будешь?” – спросил ее Сталин. Когда она пожаловалась ему, что с ней невежливо обращаются в доме отдыха, Сталин проговорил: “Крыть их надо, крыть”.
В следующем году Сухова оказалась замешанной в один из сталинских процессов – дело Рамзина. Она обратилась к Сталину, и он ее принял. “Что, в переделку попала в первый раз? – спросил он. – А я так много раз бывал!” На другой день он позвонил в ее институт и защитил Татьяну. “Надо бороться, и бороться самой”, – напутствовал он ее. Больше они не встречались4.
У Сталина было по крайней мере двое незаконнорожденных детей. Ни одному из них отец напрямую не помогал.
Карьера Константина Кузакова, сына сольвычегодской квартирной хозяйки Сталина – Марии, была интереснее, чем у второго сына. Когда в 1917-м Кузакова узнала, что Сталин стал членом правительства, она написала ему с просьбой о помощи. Не получив ответа, она приехала на прием к Ленину – жена Сталина Надя работала в его секретариате. Ничего не говоря Сталину, она добилась повышения Кузаковой выплат. Но впоследствии она все же известила отца ребенка.
Вероятно, Сталин помог своему сыну поступить в Ленинградский университет. В 1932 году НКВД заставил его подписать обязательство о неразглашении своего “происхождения”.
Он преподавал философию в Ленинградском военно-механическом институте, затем ближайший сподвижник Сталина Андрей Жданов перевел его на работу в московский аппарат ЦК. Позже Константин говорил, что Жданов знал о его “происхождении”. Кузаков никогда не разговаривал со своим отцом, хотя однажды “Сталин остановился и… посмотрел на меня. Я чувствовал – ему хочется что-то сказать мне. Хотелось рвануться к нему, но что-то остановило. <…> Сталин махнул трубкой и медленно пошел”. Во Вторую мировую войну Константин стал полковником и получил много наград, но его мать умерла от голода во время блокады Ленинграда.
Летом 1947 года Кузакова вызвал к себе Жданов. В кабинете сидел грозный и вспыльчивый министр госбезопасности Виктор Абакумов. Они сказали Кузакову, что его заместитель – американский шпион. Кузаков оказался фигурантом шпионского дела. Сталин не санкционировал его арест, но Кузакова судили судом чести и исключили из партии. У него было трое детей, но он не мог устроиться на работу даже дворником.
После смерти Сталина и ареста Берии он был восстановлен в партии, дослужился до высокого поста в Министерстве культуры, долгое время был начальником главного управления Гостелерадио. Он умер в 1996 году.
Сталин оставил Лидию Перепрыгину с сыном Александром, который родился, вероятно, в начале 1917 года. Она вышла замуж за рыбака Якова Давыдова, который усыновил Александра. Лидия стала парикмахером в Игарке, родила еще восьмерых детей. “Сталин ей никогда не оказывал никакой помощи”, – писал глава КГБ генерал Серов. Сын Александра Юрий сообщает: “Отцу рассказала об этом его мать Лидия через много лет после своего романа со Сталиным. Они оба хранили это в тайне. Только несколько жителей Курейки знали, чьим сыном на самом деле является Александр”.
Александр стал почтальоном и комсомольским инструктором. В 1935-м НКВД вызвал его в Красноярск, чтобы он подписал обязательство – такое же, как Кузаков: никогда не рассказывать о своем происхождении. Затем ему предложили переехать в Москву, но он отказался – “всегда боялся того, что могло бы с ним произойти”. Вторую мировую Александр Давыдов прошел рядовым, трижды был ранен, после войны дослужился до майора. Он заведовал столовой в шахтерском городе Новокузнецке. Здесь он женился, у него родилось трое детей. Он умер в 1987-м. “Отец сказал мне, что я внук Сталина”, – вспоминает Юрий, который сейчас живет со своей семьей в Новокузнецке5.
До тех пор пока Сталин не отвоевал Грузию заново в 1921 году[216], его мать жила в другом государстве. Потом Сосо навестил Кеке во время поездки в Тифлис; поездка прошла плохо: он понял, что его здесь ненавидят как кровавого завоевателя и бывшего бандита.
Сталин постоянно писал Кеке письма, но соблюдал дистанцию. “Веселая, говорливая”, она была единственным человеком в сталинском мире, кто осмеливался спросить: “Я задаю себе вопрос: что мой сын не поделил с Троцким?” Сталин не терпел такой независимости.
Один раз Кеке ненадолго приезжала в Москву. Она познакомилась с Надей. “Эта женщина – моя жена, – предупреждал Сталин Кеке. – Постарайся не дать ее в обиду”. Кеке нравилось жить в двухкомнатной квартире в бывшем тифлисском дворце наместника на Головинском проспекте. Надя посылала ей письма с новостями, фотографии детей. Когда Сталин шел к власти, его письма были коротки:
Мама – моя!
Здравствуй!
Живи десять тысяч лет.
Целую.
Твой Сосо1 / I-23.
Она ворчала, что он не уделяет ей внимания. “Здравствуй мама – моя! Знаю ты обижена на меня, но что поделаешь, уж очень занят и часто писать тебе не могу. День и ночь занят по горло делами… Твой Сосо. 25 января 1925 г.” Иногда она сама не уделяла ему внимания и продолжала жить как жила: “Здравствуй мама – моя! <…> Давно от тебя нет писем, – видимо, обижена на меня, но что делать, ей богу очень занят. Присылаю тебе сто пятьдесят рублей, – больше не сумел. Если нужны будут деньги, сообщи мне, сколько сумею пришлю. <…> Твой Сосо”.
Отсутствие между ними душевной близости стало еще видней после самоубийства Нади:
Здравствуй мама – моя! <…>
Получил… варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет. <…>
Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу. Не знаю, нужны ли тебе деньги, или нет.
На всякий случай присылаю тебе пятьсот рублей. Присылаю также фотокарточки – свою и детей.
Будь здорова мама – моя!
Не теряй бодрости духа!
Целую
Твой сын Сосо.24 / III -34 года
Дети кланяются тебе. После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но, ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным.
Когда он в последний раз навещал ее в 1936 году, она пожалела, что он не стал священником. Это умилило Сталина. Он присылал ей лекарства и одежду. Когда ее здоровье начало угасать, он подбадривал ее: “Передают, что ты здорова и бодра. <…> …я бесконечно рад этому. Наш род, видимо, крепкий род”. Вскоре она умерла – в разгар Большого террора. Сталин не приехал на похороны, но на венке от него была надпись: “Дорогой и любимой матери от сына Иосифа Джугашвили”. Были устроены пышные похороны. Ее тело лежит возле церкви на Святой горе6.
Сталин поддерживал связь со старыми горийскими друзьями. Иногда он посылал им записки или внезапно дарил деньги. Если они к нему обращались, он охотно помогал. В 1933-м он написал Капанадзе:
Привет, Пета! Как видишь… посылаю тебе 2000 рублей. Больше у меня сейчас нет. Эти деньги – книжный гонорар, большие гонорары мы не принимаем, но твоя нужда для меня – случай особый… Кроме этих денег, ты получишь ссуду в 3000 рублей. Я сказал об этом Берии.
Живи долго, будь счастлив Бесо.
Во время войны бывшим священникам Капанадзе и Глурджидзе и борцу Церадзе повезло еще больше. 9 мая 1944 года Сталин обнаружил, что в его сейфе накопилось много денег (зарплата Генерального секретаря партии, председателя правительства, верховного главнокомандующего, наркома обороны и депутата Верховного совета). Потратить эти деньги он не мог, поэтому написал такую записку:
1) Моему другу Пете [Капанадзе] – 40 000
2) 30 000 рублей Грише [Глурджидзе]
3) 30 000 рублей Дзерадзе.
В личной записке Глурджидзе говорилось: “Гриша! Прими от меня небольшой подарок. Твой Сосо”. Он благоволил к тем, кто не лез в политику, но вряд ли он пощадил бы Иремашвили и Давришеви. Они стали его политическими оппонентами[217].
Когда Сталин в 1921-м завоевал Грузию, Иремашвили пришел на похороны павших в бою и увидел, что рядом с ним стоит Кеке Джугашвили. “Кеке, в этом виноват твой сын, – сказал Иремашвили, хорошо знавший Кеке еще в Гори. – Напиши ему в Москву: он мне больше не друг!” Когда Сталин в том же году приехал в Тифлис, Иремашвили арестовали, но его сестра обратилась к Сталину, “который был с ней доброжелателен и добр: “Какая жалость! Я очень ему сочувствую. Надеюсь, он вновь найдет ко мне дорогу!” Сталин приказал освободить Иремашвили и пригласил его к себе. Тот отказался. Его вновь арестовали. Его надзирателем был Цинцадзе, сталинский бандит, а теперь высокопоставленный чекист. Сталин выслал Иремашвили в Германию. Там он заигрывал с фашизмом и написал враждебные по отношению к Сталину мемуары.
Колоритный Давришеви, сын горийского полицейского и тоже грабитель банков, бежал в Париж. Под именем Жана Виолана он стал знаменитым пилотом Первой мировой и французским шпионом. Некоторые источники сообщают, что у него был роман со знаменитой куртизанкой Матой Хари, казненной за шпионаж в 1917-м. Подлинная история его сексуально-шпионских похождений не менее увлекательна. Французская разведка заподозрила красивую молодую авантюристку и авиаторшу Марту Ришар в шпионаже на Германию. Летчику-асу Давришеви поручили слежку за ней. Она влюбилась в “Зозо” Давришеви, и у них начался столь бурный роман, что “Зозо” угрожал покончить с собой в случае ареста Марты. Он сумел доказать ее невиновность. Французская секретная служба завербовала Марту и командировала в Мадрид, где та соблазнила шефа немецкой разведки, которому было за семьдесят.
В 1936 году Сталин связался с Давришеви и предложил ему вернуться. Давришеви поступил мудро – остался в Париже. Когда Сталин умер, Давришеви заявил в интервью: “Я единокровный брат Сталина”. Сам он скончался в 1975-м; его биография была названа в некрологе “поразительной: революционер, авиатор, шпион, писатель”. Его замечательные мемуары вышли во Франции в 1979-м и не получили известности7.
Камо остался большевистским героем, несмотря на жестокое обращение с Федором Аллилуевым. Но этот опасный простак был неспособен к мирной деятельности. Он стал чекистом, но его жестокость была запредельной даже для этой организации. В 1922-м он вернулся в Тифлис и работал в Наркомфине. Когда Ленин захотел отдохнуть на Кавказе, Камо вызвался его сопровождать; Ленин не приехал. В Тифлисе ходили слухи, что Камо слишком много пил и болтал о роли Сталина в знаменитой экспроприации, а это была тема щекотливая[218]. В день, когда Камо начал писать воспоминания, он попал под грузовик, возвращаясь домой на велосипеде. Говорили, что его убил Сталин: в конце концов, как шутили тогда, странно, что единственный велосипедист в Тифлисе был сбит единственным грузовиком.