Универсальная хрестоматия. 1 класс Коллектив авторов
– Что же, ночевать здесь будешь?
– Не знаю.
Голос у неё жалобный, тоненький. Комариный писк, а не голос. Я оглянулся на свою картину, и в животе у меня заурчало. Есть захотелось. Ну её, эту ненормальную. Вышел из класса и пошёл. Но тут меня совесть заела, и я вернулся.
– Ты, – говорю, – если не скажешь, зачем здесь сидишь, я сейчас вызову школьного врача. А он – раз-два! – «Скорая помощь», сирена – и ты в больнице.
Решил напугать её. Я этого врача сам боюсь. Вечно он: «Дыши, не дыши» – и градусник суёт под мышку. Холодный, как сосулька.
– Ну и хорошо. Поеду в больницу.
Честное слово, она была ненормальная.
– Можешь ты сказать, – закричал я, – что у тебя случилось?!
– Меня брат ждёт. Вон во дворе сидит.
Я выглянул во двор. Действительно, там на скамейке сидел маленький мальчик.
– Ну и что же?
– А то, что я ему обещала сегодня все буквы выучить.
– Сильна ты обещать! – сказал я. – В один день всю азбуку! Может быть, ты тогда школу закончишь в один год? Сильна врать!
– Я не врала, я просто не знала.
Вижу, сейчас она заплачет. Глаза опустила и головой как-то непонятно вертит.
– Буквы учат целый год. Это непростое дело.
– У нас папа с мамой уехали далеко, а Серёжа, мой брат, сильно скучает. Он просил бабушку, чтобы она написала им от него письмо, а у неё всё нет свободного времени. А я ему сказала: вот пойду в школу, выучу буквы, и напишем маме и папе письмо. А он мальчикам во дворе рассказал. А мы сегодня весь день палки писали.
Сейчас она должна была заплакать.
– Палки, – говорю, – это хорошо, это замечательно! Из палок можно сложить буквы. – Я подошёл к доске и написал букву «А». Печатную. – Это буква «А». Она из трёх палок. Буква-шалашик.
Вот уж никогда не думал, что буду учителем. Но надо было отвлечь её, чтобы не заплакала.
– А теперь, – говорю, – пойдём к твоему брату, и я всё ему объясню.
Мы вышли во двор и направились к её брату. Шли, как маленькие, за руки. Она сунула мне свою ладошку в руку. Мягкая у неё ладошка и тёплая, пальцы подушечками.
Вот, думаю, если кто-нибудь из ребят увидит – засмеют. Но не бросишь же её руку – человек ведь…
А этот печальный рыцарь Серёжа сидит и болтает ногами. Делает вид, что нас не видит.
– Слушай, – говорю, – старина. Как бы тебе это объяснить? Ну, в общем, чтобы выучить всю азбуку, нужно учиться целый год. Это не такое лёгкое дело.
– Значит, не выучила? – он вызывающе посмотрел на сестру. – Нечего было обещать.
– Мы писали палки весь день, – с отчаянием сказала девочка. – А из палок складываются буквы.
Но он не стал её слушать. Сполз со скамейки, низко опустил голову и поплёлся утиной похо-дочкой.
Меня он просто не замечал. И мне надоело. Вечно я впутывался в чужие дела.
– Я выучила букву «А». Она пишется шалашиком! – крикнула девочка в спину брату.
Но он даже не оглянулся. Тогда я догнал его.
– Слушай, – говорю, – ну чем она виновата? Наука – сложное дело. Пойдёшь в школу, сам узнаешь. Думаешь, Гагарин или Титов в один день всю азбуку одолели? Тоже ой-ой как попотели! А у тебя и руки опустились.
– Я весь день на память письмо маме сочинял, – сказал он.
У него было такое печальное лицо, и я подумал, что зря родители не взяли его, раз он так скучает. Собрались ехать в Сибирь, бери и детей с собой. Они не испугаются далёких расстояний или злых морозов.
– Боже мой, какая трагедия, – говорю. – Я сегодня приду к вам после обеда и всё изображу на бумаге под твою диктовку в лучшем виде.
– Вот хорошо! – сказала девочка. – Мы живём в этом доме, за железной изгородью. Правда, Серёжа, хорошо?
– Ладно, – ответил Серёжа. – Я буду ждать.
Я видел, как они вошли во двор и их фигурки замелькали между железными прутьями забора и кустами зелени. И тут я услышал громкий, ехидный такой мальчишеский голос.
– Серёжка, ну что, выучила твоя сестра все буквы?
Я видел, что Серёжа остановился, а сестра его вбежала в подъезд.
– Выучить азбуку, знаешь, сколько надо учиться? – сказал Серёжа. – Надо учиться целый год.
– Значит, плакали ваши письма, – сказал мальчишка. – И плакала ваша Сибирь.
– Ничего не плакала, – ответил Серёжа. – У меня есть друг, он уже давно учится не в первом классе; он сегодня придёт к нам и напишет письмо.
– Всё ты врёшь, – сказал мальчишка. – Ох и силён ты заливать! Ну, как зовут твоего друга, как?
Наступило молчание.
Ещё минута, и должен был раздаться победный, торжествующий возглас ехидного мальчишки, но я не позволил этому случиться. Нет, это было не в моём характере.
Я влез на каменный фундамент забора и просунул голову между прутьями.
– Между прочим, его зовут Юркой, – крикнул я. – Есть такое всемирно известное имя.
У этого мальчишки от неожиданности открылся рот, как у гончей, когда она упускает зайца. А Серёжка ничего не сказал. Он был не из тех, кто бил лежачих.
А я спрыгнул на землю и пошёл домой.
Не знаю почему, но настроение у меня было хорошее. Весело на душе, и всё. Отличное было настроение. Даже петь хотелось.
Борис Степанович Житков (1882–1938)
Борис Житков – русский и советский писатель, прозаик, педагог, путешественник и исследователь. Автор популярных приключенческих рассказов и повестей, произведений о животных.
Родился в семье преподавателя математики и пианистки. Он был младшим из четверых детей. Детство будущего писателя прошло в Одессе, там же он получил начальное домашнее образование и окончил гимназию. Причем гимназистом Житков был весьма необычным: его увлечения не знали границ. Он дотошно подходил ко всему, чем занимался – будь то фотография, игра на скрипке или спорт. Во время обучения будущий писатель подружился с Корнеем Чуковским.
Храбрый утёнок
Каждое утро хозяйка выносила утятам полную тарелку рубленых яиц. Она ставила тарелку возле куста, а сама уходила.
Как только утята подбегали к тарелке, вдруг прилетала большая стрекоза и начинала кружить над ними. Она очень страшно стрекотала. Перепуганные утята убегали и прятались в траве. Они боялись, что стрекоза их всех перекусает.
А злая стрекоза садилась на тарелку, пробовала еду и потом улетала.
После этого утята уже целый день не подходили к тарелке. Они боялись, что стрекоза прилетит опять.
Вечером хозяйка убирала тарелку и говорила:
– Должно быть, наши утята заболели. Что-то они ничего не едят.
Она не знала, что утята каждый вечер голодные ложились спать.
Однажды к утятам пришёл в гости их сосед, утёнок Алёша, и утята рассказали ему про стрекозу. Он стал смеяться.
– Ну и храбрецы! – сказал он. – Я один прогоню эту стрекозу. Вот вы увидите завтра.
– Ты хвастаешь, – сказали утята. – Завтра ты первый испугаешься и побежишь.
На другое утро хозяйка, как всегда, поставила на землю тарелку с едой и ушла.
– Ну, смотрите, – сказал смелый Алёша, – сейчас я буду драться с вашей стрекозой.
Только он сказал это, как вдруг зажужжала стрекоза. Прямо сверху она полетела на тарелку. Утята хотели убежать, но Алёша не испугался.
Не успела стрекоза сесть на тарелку, как Алёша схватил её клювом за крыло. Насилу она вырвалась и с поломанным крылом улетела.
С тех пор она никогда не прилетала в сад, и утята каждый день наедались досыта. Они не только ели сами, но и угощали храброго Алёшу за то, что он спас их от стрекозы.
На льдине
Зимой море замёрзло. Рыбаки всем колхозом собрались на лёд ловить рыбу.
Взяли сети и поехали на санях по льду. Поехал и рыбак Андрей, а с ним его сынишка Володя. Выехали далеко-далеко. И куда кругом ни глянь, всё лёд и лёд: это так замёрзло море. Андрей с товарищами заехал дальше всех. Наделали во льду дырок и сквозь них стали запускать сети. День был солнечный, всем было весело. Володя помогал выпутывать рыбу из сетей и очень радовался, что много ловилось. Уже большие кучи мороженой рыбы лежали на льду. Володин папа сказал:
– Довольно, пора по домам.
Но все стали просить, чтоб остаться ночевать и с утра снова ловить.
Вечером поели, завернулись поплотней в тулупы и легли спать в санях. Володя прижался к отцу, чтоб было теплей, и крепко заснул.
Вдруг ночью отец вскочил и закричал:
– Товарищи, вставайте! Смотрите, ветер какой! Не было бы беды!
Все вскочили, забегали.
– Почему нас качает? – закричал Володя.
А отец крикнул:
– Беда! Нас оторвало и несёт на льдине в море.
Все рыбаки бегали по льдине и кричали:
– Оторвало, оторвало!
А кто-то крикнул:
– Пропали!
Володя заплакал. Днём ветер стал ещё сильней, волны заплёскивали на льдину, а кругом было только море. Володин папа связал из двух шестов мачту, привязал на конце красную рубаху и поставил, как флаг. Все глядели, не видать ли где парохода. От страха никто не хотел ни есть ни пить. А Володя лежал в санях и смотрел в небо: не глянет ли солнышко. И вдруг в прогалине между туч Володя увидел самолёт и закричал:
– Самолёт! Самолёт!
Все стали кричать и махать шапками. С самолёта упал мешок. В нём была еда и записка: «Держитесь! Помощь идёт!» Через час пришёл пароход и перегрузил к себе людей, сани, лошадей и рыбу. Это начальник порта узнал, что на льдине унесло восьмерых рыбаков. Он послал им на помощь пароход и самолёт. Лётчик нашёл рыбаков и по радио сказал капитану парохода, куда идти.
Пожар в море
Один пароход шёл в море с грузом угля. Ещё дня три надо было пароходу идти до места. Вдруг к капитану прибежал механик из машинного отделения и сказал:
– Нам попался очень плохой уголь, он сам загорелся у нас в трюме.
– Так заливайте его водой! – сказал капитан.
– Поздно! – ответил помощник капитана. – Очень разгорелось. Это всё равно что лить воду на горячую плиту. Будет столько пару, как в паровом котле.
Капитан сказал:
– Тогда закупорьте помещение, где горит уголь, так плотно, чтобы было как в закупоренной бутылке. И огонь потухнет.
– Постараюсь! – сказал помощник капитана и побежал распорядиться.
А капитан повернул пароход прямо к берегу – в ближайший порт. Он дал в этот порт телеграмму по радио: «У меня загорелся уголь. Полным ходом иду к вам». А оттуда ответили: «Держитесь, сколько можете. Помощь идёт».
Все на пароходе знали, что у них загорелся уголь, и старались, кто как мог, закупорить этот уголь так, чтоб к нему не прошёл воздух. Но уже нагрелась стенка, которая отделяла уголь. Все уже знали, что вот сейчас огонь вырвется наружу и будет страшный пожар.
А с моря пришли по радио телеграммы с трёх спасательных пароходов, что они спешат на помощь полным ходом.
Помощник капитана влез на мачту, чтобы с высоты скорей увидеть, где пароходы. Пароходов долго не было видно, и матросы уже думали, что придётся спустить шлюпки и уехать с парохода.
Вдруг вырвалось из трюма пламя и поднялся такой пожар, что к шлюпкам нельзя было пройти. Все в ужасе закричали. Не испугался только помощник капитана, который стоял на мачте.
Он показывал вдаль рукой. И все увидали, что там, вдали, к ним спешат три парохода. Люди обрадовались, бросились тушить пожар сами, как могли. А спасательные пароходы как подошли, так столько пожарных машин пустили в ход, что скоро потушили весь пожар.
Потом увели пароход в порт, а в порту его починили, и через месяц он пошёл дальше.
Светофор
Потом мы остановились, и все другие автомобили остановились, и трамвай остановился. Я закричал:
– Почему?
Мама тоже сказала:
– Почему все стали? Что случилось?
И встала в автомобиле. И глядит.
А шофёр говорит:
– Вон видите красный фонарик? Светофор?
Мама говорит:
– Где, где?
А шофёр пальцем показывает.
И наверху на проволоке, над улицей, мы с мамой увидали фонарик: он горел красным светом.
Мама говорит:
– И долго мы стоять будем?
А шофёр говорит:
– Нет. Сейчас вот проедут, кому через нашу улицу надо переезжать, и поедем.
И все смотрели на красный фонарик. И вдруг он загорелся жёлтым светом.
А потом зелёным.
И шофёр сказал:
– Теперь можно: зелёный огонь.
Мы поехали. А сбоку через нашу улицу шла другая улица. И там все автомобили стояли, и никто на нас не наезжал. Они ждали, чтобы мы про-ехали.
А потом ещё раз на улице горел красный фонарик, а я уж знал и закричал:
– Дядя, стойте! Красный огонь!
Шофёр остановил, оглянулся и говорит:
– А ты – молодчина.
Потом мы опять остановились, а огонька вовсе никакого не было. А только я увидал: очень высокий милиционер в белой шапке и в белой курточке поднял руку вверх и так держит.
Потом он рукой махнул, чтобы мы ехали.
Он как руку поднимет, так все станут: автомобили, трамваи и бочки всякие. И лошади тоже. Только люди могут ходить.
Милиционер – самый главный на улице. А потом мы приехали к дому.
Валентина Александровна Осеева (1902–1969)
Валентина Осеева родилась в Киеве в семье инженера. Окончив среднюю школу, будущая писательница поступила на актёрский факультет Киевского института им. Н.В. Лысенко. Однако актрисой она не стала, детской мечте не суждено было сбыться – семья сначала переезжает в Москву, а затем в Солнечногорск.
Мать будущей писательницы занималась организацией колоний для обездоленных детей. Вслед за ней в трудовую коммуну для беспризорников однажды пришла и юная Валентина. Тогда, в 21 год, Осеева поняла, что её настоящее призвание – дети. Шестнадцать лет – с 1924-го по 1940 год – она занималась воспитанием ребят, оставшихся без родителей.
Всё вместе
В первом классе Наташе сразу полюбилась девочка с весёлыми голубыми глазками.
– Давай будем дружить, – сказала Наташа.
– Давай! – кивнула головой девочка. – Будем вместе баловаться!
Наташа удивилась:
– Разве если дружить, так надо вместе баловаться?
– Конечно. Те, которые дружат, всегда вместе балуются, им вместе и попадает за это! – засмеялась Оля.
– Хорошо, – нерешительно сказала Наташа и вдруг улыбнулась. – А потом их вместе и хвалят за что-нибудь, да?
– Ну, это редко! – сморщила носик Оля. – Это смотря какую подружку себе найдёшь!
Почему?
Мы были одни в столовой – я и Бум. Я болтал под столом ногами, а Бум легонько покусывал меня за голые пятки. Мне было щекотно и весело. Над столом висела большая папина карточка, – мы с мамой только недавно отдавали её увеличивать. На этой карточке у папы было такое весёлое доброе лицо. Но когда, балуясь с Бумом, я, держась за край стола, стал раскачиваться на стуле, мне показалось, что папа качает головой…
– Смотри, Бум… – шёпотом сказал я и, сильно качнувшись, схватился за край скатерти.
Стол выскользнул из моих рук. Послышался звон…
Сердце у меня замерло. Я тихонько сполз со стула и опустил глаза. На полу валялись розовые черепки, золотой ободок блестел на солнце. Бум вылез из-под стола, осторожно обнюхал черепки и сел, склонив набок голову и подняв вверх одно ухо.
Из кухни послышались быстрые шаги.
– Что это? Кто это? – Мама опустилась на колени и закрыла лицо руками. – Папина чашка… папина чашка… – горько повторяла она. Потом подняла глаза и с упрёком спросила: – Это ты?
Бледно-розовые черепки блестели на её ладони. Колени у меня дрожали, язык заплетался:
– Это… это… Бум!
– Бум? – Мама поднялась с колен и медленно переспросила: – Это Бум?
Я кивнул головой. Бум, услышав свое имя, задвигал ушами и завилял хвостом. Мама смотрела то на меня, то на него.
– Как же он разбил?
Уши мои горели. Я развёл руками:
– Он немножечко подпрыгнул… и лапами…
Лицо у мамы потемнело. Она взяла Бума за ошейник и пошла с ним к двери. Я с испугом смотрел ей вслед. Бум с лаем выскочил во двор.
– Он будет жить в будке, – сказала мама и, присев к столу, о чём-то задумалась. Её пальцы медленно сгребали в кучку крошки хлеба, раскатывали их шариками, а глаза смотрели куда-то поверх стола в одну точку.
Я стоял, не смея подойти к ней. Бум заскрёбся у двери.
– Не пускай! – быстро сказала мама и, взяв меня за руку, притянула к себе. Прижавшись губами к моему лбу, она всё так же о чём-то думала, потом тихо спросила: – Ты очень испугался?
Конечно, я очень испугался: ведь с тех пор, как папа умер, мы с мамой так берегли каждую его вещь. Из этой чашки папа всегда пил чай…
– Ты очень испугался? – повторила мама.
Я кивнул головой и крепко обнял её за шею.
– Если ты… нечаянно, – медленно начала она.
Но я перебил её, торопясь и заикаясь:
– Это не я… Это Бум… Он подпрыгнул… Он немножечко подпрыгнул… Прости его!
Лицо у мамы стало розовым, даже шея и уши её порозовели. Она встала:
– Бум не придёт больше в комнату, он будет жить в будке.
Я молчал. Над столом из фотографической карточки смотрел на меня папа…
Бум лежал на крыльце, положив на лапы умную морду, глаза его не отрываясь смотрели на запертую дверь, уши ловили каждый звук, долетающий из дома. На голоса он откликался тихим визгом, стучал по крыльцу хвостом… Потом снова клал голову на лапы и шумно вздыхал.
Время шло, и с каждым часом на сердце у меня становилось всё тяжелее. Я боялся, что скоро стемнеет, в доме погасят огни, закроют все двери, и Бум останется один на всю ночь… Ему будет холодно и страшно. Мурашки пробегали у меня по спине. Если б чашка не была папиной… и если б сам папа был жив… Ничего бы не случилось… Мама никогда не наказывала меня за что-нибудь нечаянное… И я боялся не наказания – я с радостью перенёс бы самое худшее наказание. Но мама так берегла всё папино! И потом, я не сознался сразу, я обманул её, и теперь с каждым часом моя вина становилась всё больше…
Я вышел на крыльцо и сел рядом с Бумом. Прижавшись головой к его мягкой шерсти, я случайно поднял глаза и увидел маму. Она стояла у раскрытого окна и смотрела на нас. Тогда, боясь, чтобы она не прочитала на моём лице все мои мысли, я погрозил Буму пальцем и громко сказал:
– Не надо было разбивать чашку.
После ужина небо вдруг потемнело, откуда-то выплыли тучи и остановились над нашим домом.
Мама сказала:
– Будет дождь.
Я попросил:
– Пусти Бума…
– Нет.
– Хоть в кухню… мамочка!
Она покачала головой. Я замолчал, стараясь скрыть слёзы и перебирая под столом бахрому скатерти.
– Иди спать, – со вздохом сказала мама.
Я разделся и лёг, уткнувшись головой в подушку. Мама вышла. Через приоткрытую дверь из её комнаты проникала ко мне жёлтая полоска света. За окном было черно. Ветер качал деревья. Всё самое страшное, тоскливое и пугающее собралось для меня за этим ночным окном. И в этой тьме сквозь шум ветра я различал голос Бума. Один раз, подбежав к моему окну, он отрывисто залаял. Я приподнялся на локте и слушал. Бум… Бум… Ведь он тоже папин. Вместе с ним мы в последний раз провожали папу на корабль. И когда папа уехал, Бум не хотел ничего есть и мама со слезами уговаривала его. Она обещала ему, что папа вернётся. Но папа не вернулся…
То ближе, то дальше слышался расстроенный лай. Бум бегал от двери к окнам, он звал, просил, скрёбся лапами и жалобно взвизгивал. Из-под маминой двери всё ещё просачивалась узенькая полоска света. Я кусал ногти, утыкался лицом в подушку и не мог ни на что решиться. И вдруг в моё окно с силой ударил ветер, крупные капли дождя забарабанили по стеклу. Я вскочил. Босиком, в одной рубашке я бросился к двери и широко распахнул её:
– Мама!
Она спала, сидя за столом и положив голову на согнутый локоть. Обеими руками я приподнял её лицо, смятый мокрый платочек лежал под её щекой.
– Мама!
Она открыла глаза, обняла меня тёплыми руками. Тоскливый собачий лай донёсся до нас сквозь шум дождя.
– Мама! Мама! Это я разбил чашку. Это я, я! Пусти Бума…
Лицо её дрогнуло, она схватила меня за руку, и мы побежали к двери. В темноте я натыкался на стулья и громко всхлипывал. Бум холодным шершавым языком осушил мои слёзы, от него пахло дождём и мокрой шерстью. Мы с мамой вытирали его сухим полотенцем, а он поднимал вверх все четыре лапы и в буйном восторге катался по полу. Потом он затих, улёгся на своё место и не мигая смотрел на нас. Он думал: «Почему меня выгнали во двор, почему впустили и обласкали сейчас?»
Мама долго не спала. Она тоже думала: «Почему мой сын не сказал мне правду сразу, а разбудил меня ночью?»
И я тоже думал, лежа в своей кровати: «Почему мама нисколько не бранила меня, почему она даже обрадовалась, что чашку разбил я, а не Бум?»
В эту ночь мы долго не спали, и у каждого из нас троих было своё «почему».
Синие листья
У Кати было два зелёных карандаша. А у Лены ни одного. Вот и просит Лена Катю:
– Дай мне зелёный карандаш.
А Катя и говорит:
Читать бесплатно другие книги:
