День рождения Чекасина Татьяна

вас дёрнет током от столба и убьёт».

Прозвучал отрывистый музыкальный интервал, форте, фортиссимо! А после – спокойно, грустно:

Мне показалось, что я опять

разжевала свежую шишку (а ты уходил!),

и зубы склеиваются,

и запах во рту зелёный-зелёный…

Куда ж ты уходишь?

Ведь это с тобой мы сидели

на поваленной ёлке…

Ну, почему я тогда не ступила

На оголённые провода…

Гитара смолкла. Голос смолк. Оказалось, что в райотделе номер тринадцать, да и во всём этом отдалённом районе огромного города, самая настоящая глубокая ночь. С диким визгом тормозов влетела во двор патрульная машина. Майор поднялся, сказал:

– Добре, ребята, – и пошёл на выход.

Сергеев последовал его примеру.

…А Влас этот, молодой плечистый Влас, пошёл на выход неуверенно, потому что вспомнил, как отец сломал гитару, разбил о косяк, чтоб сын не отвлекался от учёбы в школе (девятый класс), не лоботрясничал, изображая из себя Высоцкого и Джона Леннона… Теперь Влас в порядке, и школу окончил, и даже юридический, отец доволен, мама тоже. Конечно, возня в милиции с подследственными достаёт, и тогда хочется собрать старую гитару. Иногда видит во сне её, раздробленную на кусочки (в жизни только дэка отломилась, струны со звоном взвились), и плачет во сне, как по умершему человеку. Однажды проснулся – все щёки мокрые от слёз… Девица нынешняя умела играть, хотя и он мог бы играть теперь не хуже, если бы не перестал. Что касается её как задержанной, то его дело – сторона. А Клековкин, тот в замешательстве. Но «эта задница» всегда в замешательстве, пока не начертает любому гражданину на лбу статью уголовного кодекса. Влас вышел.

…Клековкин всё это время делал вид, что он так, присутствует, потворствуя невольно чудачеству старшего по чину, а на самом деле занят срочной работой, но глаза его, то и дело зорко выпаливали в Полякову, эту исполнительницу баллад.

Она, вроде, ожидала от них другой реакции. Но реакция была такой, более чем сдержанной. Успокоила себя: выслушали, не перебивая, значит, в сущности, оценили. Розовая краска удовольствия растеклась по её смугловатым щекам. Она сидела, немного уставшая от того, что пережила сейчас. Нынче баллада «Про шишки» получилась лучше, чем в общежитии института, где она выступала перед своими недавними однокурсниками.

В милиции снова стало шумно, будто ночь моментально превратилась в какой-то ненормальный день. Кто-то заорал утробно. Сапоги прогремели по коридору, звеня подковами. Голос воскликнул задавленно: «А ну, без рук!» И тут же прозвучала затрещина, а после чей-то стон. Несмотря на весь этот шум, здесь было очень немо (так казалось Поляковой), и перед ней сидел полностью немой следователь Клековкин.

Виктор Викторович слышал впервые, чтобы человек наигрывал так на гитаре, при этом выпевая какие-то слова (не песня это, а непонятно что). Но вдруг, вспомнил, что её пение называется, кажется, речитативом, слово, которого он никогда не говорил вслух потому, что, как ему казалось, не знал этого слова, но сейчас оно откуда-то выскочило, его удивив.

Он заметил, что лицо у задержанной было накрашено совсем не так, как у девок. Грим не прибавлял Поляковой женской привлекательности, и, скорее, отталкивал он мужской взгляд. Такой вывод сделал Клековкин случайно.

Он испугался непривычного для себя понимания, излишней широты собственной души, которая ему в этот момент показалась… предательской. Но этот чужой ему Клековкин продолжал-таки подмечать: и одета не так! И чулки узорчатые совсем не так смотрятся под этим бесформенным одеянием, похожим на костюмчик грустного клоуна (материя разрисована белыми и красными яблоками). Виктор Викторович подумал, что он, пожалуй, её отпустит. Вот и патрульная прибыла, могут подбросить задаром. Живёт она недалеко отсюда, но, если на такси, то недёшево, ведь ночь.

– Нельзя ли вызвать такси? – спросила небрежно девица ещё тем особым артистическим голосом, с которого не успела пока перейти на обыденный.

Голос этот уколол Виктора Викторовича. Вернее, суть самой просьбы, в основе которой лежало неведомое ему презрение к только что уважительно припомнившейся оплате за ночное такси. Живут же некоторые, наследство сваливается, чёрт возьми! Не-ет! Так дело не пойдёт! Расслабляться нечего.

– Вы, кажется, сказали, что исполняете свои песенки где-то… Где? В клубе, в концертном зале, в филармонии?

– Нет, я, к сожалению, такой возможности не имею. Я довольствуюсь случайными слушателями. Но меня это не смущает, так как правильно сказано: «Искусство принадлежит народу». Когда я училась, то выступала в институте. Я хочу совершенствоваться и я добьюсь. К тому же, человек искусства радуется уже тому, что живёт искусством, это – «сон золотой». Есть и другой вид сна – «сон разума», и он, конечно, «рождает чудовищ». Плохо, если не уважают первый, а второй господствует во всевозможных видах. Что касается меня, то у меня есть некоторые идеи и мне бы хотелось их реализовать.

– Девочек-то «с идеями» полон лагерь под Тагилом! – вырвалось у Виктора Викторовича. Он вспомнил спецколонию для проституток.

– Они что, за идеи сидят? Но ведь, кажется, то время прошло…

– Для них время никогда не пройдёт, – сострил.

– Не правда ли странно, – вздохнула Полякова. – Ночь, милиция, двадцать первый век… А знаете, Франсуа Вийон все свои стихи написал в тюрьме?

– Ну-ну, эрудированная, – усмехнулся Клековкин, будто быть таковой плохо.

– Моя жизнь ещё не определилась. Я ищу себя…

– А вот это мы слышали! Пьёте, курите, и не только сигареты обычные, но и с «травкой»… Ваша бабушка не одобрила бы такой образ жизни!

– Зря вы обобщаете. Можно искать себя, но иметь вполне чёткие представления о том, где верх, где низ, где правая сторона, а где левая, где чёрное, а где белое. Мой образ жизни! Чем же он плох? Я сижу дома (сочиняю), потом гуляю, развлекаюсь, езжу в гости.

– К кому?

– К своим друзьям, к знакомым…

– Они, ваши друзья, тоже ничего не делают или все наследство получили?

– Ну почему! Некоторые учатся, другие пока ищут себя…

– Понятно. Значит, вся ваша компашка дурью мается?

– Напрасно вы считаете бездельем поиск себя. – Она словно взялась терпеливо обучать пониманию жизни этого занятного, по её мнению, человечка.

Клековкин поразился её наглостью. Как ведут себя в милиции бабёнки? Нормальные, не преступницы? Тише воды, ниже травы! А эта готова своим голосом зычным всему райотделу доложить, что сама она бездельница, а друзья её трутни!

– К вашему сведению, – решил пустить в ход главный аргумент, из-за которого, между прочим, и продолжал, как он считал, следственные действия, – гражданка Евгения Горьковая, – понизил голос до шёпота, – не проживает по этому адресу, – его глаза в этот миг сфокусировались, и это, конечно, испугало подследственную.

– Но она живёт там! Я была у неё на прошлой неделе, вернее, в прошлом месяце… была…

– Назовите фамилию квартиросъёмщика!

– Я… я не знаю.

– Хватит врать, Полякова! Кто вас направил в эту квартиру?

– Никто. Я сама. Я ничего не делала. Отпустите…

– Отпустим. Когда выясним.

Клековкин погремел ключами сейфа, достал оттуда бумажные листки, сколотые скрепкой.

– Вот ознакомьтесь…

Полякова не спешила брать.

– …за тем столиком написано, где ты сесть не захотела.

– Не надо мне тыкать, мы с вами не пили на брудершафт!

– Я не пью и вам не советую. А будете кричать – примем меры.

– Какие?

– Узнаете.

Она взяла эти бумажки, стала читать:

Объяснительная

Я, Непоренкова Алла, была задержана в квартире неизвестного мне музчины. Он ушёл рано. Я осталась одна. Взяла его электробритву и положила к себе в сумочку. Взяла там же ещё денег в тумбочке. Он мне дал за ночь всего сто рублей. Я взяла пятьдесят долларов, остальные положила обратно. Этот адрес мне дал один парень, как зовут его, не знаю, у него кликуха Штырь.

Объяснительная

…Я была задержана в номере с мущиной по имени Олег. Он оказался домушник. Я приходила в гостиницу «Маленький приют» каждый вечер. Шла в номер, куда говорила администратор Камова Л.Т… Там были и другие девочки, они также работали, как я. Получали, когда как. Парень по кличке Банкет мне знаком, но никаких адресов я от него не получала.

Объяснительная

Признаюсь вам честно в том, что я занимаюсь тем, что встречаюсь с мужщинами и получаю от них денежные суммы, но бумажник не брала. Адрес мне дал Бойко, зовут его, кажется, Вовка, а кличка Штырь.

– Зачем вы мне такое дали? – Полякова швырнула бумажки на стол.

– А ты не шуми!

– Не тыкайте!

– Вас тоже нашли в чужой квартире!

– …с мУЗЩиной? – ухмыльнулась она.

– Нет, но квартиросъёмщик не Женя Горьковая, а именно – мужчина. И ответьте мне на такой вопрос: вам известен гражданин Бойко, он же Штырь, он же Банкет?

Полякова расхохоталась.

У Виктора Викторовича пока не было жены. Он хотел жениться на подруге своей сестры, на тихой-тихой «Белой Мышке». Она-то была согласна! Но он… Он, Клековкин, видал баб. Особенно эти хороши. Он словно бы отравился их красотой, их особой одеждой, их красивыми сочными ртами, их весельем, их умением. Нет, теперь ему такую подавай… Он эту «Белую Мышку»-Машку и обнять не хочет, и приласкать не желает. А те, что ржут на весь райотдел… Ух, какие они! Жениться на такой, на криминогенной, конечно, невозможно… Исключено.

Сие противоречие, этот, можно сказать, дуализм Клековкина, и подогревал его раздражение к девице Маргарите Поляковой. Да, кто она есть? Она – как те, что сейчас моют пол в коридоре, у которых ночь предстоит в «обезьяннике». Там они проведут нынешнюю ночь. Будут материться, просить «сигареточку», называть «красавчиком» и «мальчиком» и, в конце концов, он не сможет устоять, и в его записной книжке прибавится ещё один телефончик, ещё один адресок… Полякова – не лучше! Все они одинаковы, кто шатаются по вечерам, кто не сидят с матерями дома, как его сестра Глашка, как её подружка «Белая Мышь»… Глаза Виктора Викторовича опять сбежались к переносице, сфокусировавшись между глаз допрашиваемой.

Она уже не смеялась, оторопело взирая на этого, показавшегося ей очень странным человека, на его ещё нестарое лицо, сохраняющее следы былой конопатости. Глаза ужаснули. И не своим дефектом, а старческой пустотой.

– Я не знаю этого человека, – сказала тихо, – этого… Бойко.

Ещё одна машина прибыла, взвизгнув резиной об асфальт.

– Вот что… Рита, – сказал издёрганно, но решив изменить тактику, точно старший брат сестрёнке: – Вы, видать, не испытали всей сложности жизни! Вам, Рита, надо подумать о профессии, да и мужа найти – для девушки, так сказать, – главное дело.

– Не Рита, – поправила Полякова величественно.

– А… а как? Тебя же Маргаритой звать…

– Да, полное моё имя Маргарита, а сокращённо – Мага. Так меня зовут знакомые, друзья и родные. Но ещё Мага – моё сценическое имя. Мага Полякова. Я, по-моему, уже представилась, когда здесь знакомила вас с моей работой как исполнительницы. Меня никто никогда не звал Ритой и звать не будет. А для вас я Маргарита Всеволодовна!

Клековкин растерялся. Какая, чёрт, Мага! Он по-доброму, он с пониманием, он не какой-то тупой чурбан, он видал людей, он к ней как к человеку, а она ему – Мага! Я покажу тебе Магу, Маргарита Всево-ло-дов-на!

– Вот что, Рита, – повторил, накалившись тихой яростью… – Нечего тут какую-то певицу изображать. Те, кто шляются ночами… Ты ведь можешь так угодить к не очень добрым людям…

Говоря всё это, он вспомнил, что Влас (умник, институт закончил и скоро уйдёт в другой отдел, где не будет заниматься всякой мелочью) говорит, что из него, из Клековкина, никогда не выйдет первоклассного следователя, мол, упрям. Да, он такой! А почему? Жизнь у него тяжёлая!

Невыносимая жизнь была у его мамки, уехавшей из деревни, так как нагуляла его, Витьку, от «молодца» с «Электрокабеля». Помогли эти кобели из «кабеля», горожане-подлецы на уборке свёклы и репы! А потом в городе Глашку также незаконно родила от хмыря из гаража, смотавшегося на север строить газопровод… У Глашки тоже жизнь: слепнет, чахнет, жениха так и нет!

Руки Клековкина взвились над столом. Волна непонятного ему беспокойства поднялась в его душе. Ему стало так худо, что он с силой лязгнул дверцей сейфа, чтобы прекратить этот непонятный, не служебный ночной разговор и… прекратить Полякову! Всю. Вместе с её голосом, одеждой, манерой говорить, тем самым унижая его, Виктора Викторовича, следователя, хозяина в этом (лучшем на этаже!) кабинете!

– Гитару, разрешите! – вскочил, одёрнув пиджак (мундир сегодня дома, но и пиджак вечно застревает на бёдрах), – пройдёмте!

Полякова тоже вскочила, подумав, что, слава богу, её для какой-то формальности сведут к седовласому доброму начальнику, а потом одна проблема: такси. Среди глухой ночи она не ездит: опасно голосовать. Но вечерним городом она любит гулять с подругами, друзьями, спешить к ним или от них… И что-то ни разу ещё не довелось ей «угодить к не очень добрым людям»… Сегодня впервые… Но всё равно она не верила, что с ней может произойти что-то подлое и злое, и не где-нибудь, а в милиции!

– Можно я сама понесу гитару? – попросила так, будто гитара могла её защитить.

– Нет, нельзя, после…

Полякова посмотрела Клековкину в лицо и поняла, что она беззащитна перед этим маленьким суровым милиционером, что от него исходит власть и сила, что ей не вырваться, что она в плену. Но тот пожилой руководитель, он-то понял, – подумалось ей, – и он её, конечно, защитит!

Клековкин закрыл на ключ кабинет, а в нём гитару, точно отрезав путь к сближению двух родственников, сильным из которых был, конечно, не Полякова. Без инструмента она выглядела неуверенно. Деревянно ставя ноги, обутые легко и живописно, пошла за следователем молчаливым коридором.

– Да, сроду не бывала в милиции, – сказала, бодрясь.

Они спустились по лестнице, выложенной розовыми линолеумными плитками. Сейчас здесь стояла беспощадная стерильная тишина. В подвале перед ними открылся вестибюль, в нём – тот самый милиционер по имени Влас… Дальнейшее произошло быстро.

Полякова не успела оглядеться, как почувствовала нечто необыкновенное. Её взяли под локоток, и она незаметно для себя очутилась в полутьме за скрипучей дверью, которая крепко, точно крышка от ящика, замкнулась. Поляковой почудилось: из жизни она перешла в какой-то кинофильм, оказавшись на месте героини, и совершенно не понимая логики происходящего.

Она надавила руками железную плиту… И ещё более убедилась: не жизнь, кино… Вернее, сон! И какой жуткий сон! И надо посильней толкнуть дверь, чтоб пробудиться. Снова руки напряглись, нажали холодную металлическую твердь. Ни звука! И тогда она стукнула кулаком. Звук раздался, глухой, но чёткий, приободрил, как бы ещё убедив, что она в этом сне. Захотелось во что бы то ни стало проснуться. Она опять ударила и даже выкрикнула под свой стук:

– Откройте, откройте, вы не имеете права!

Ей показалось, что она в могиле: её сюда поместили в живом виде, она тут задохнётся, вот-вот умрёт, придавленная стенами склепа. Она явственно ощутила: склеп, очень узкое пространство, в нём – ничего, кроме лавки, свет проникает через зарешеченное оконце величиной с папку для бумаг. Поглядела в оконце. Там было вольное пространство, Клековкина не было, за столом зевал Влас.

Полякова закричала чужим голосом, перестав контролировать, какие слова выкрикивает. Она слышала себя со стороны, но не воспринимала голос как свой. Кажется, этот человек (бывшая она) произносил такие слова: «сволочи», «гады». Ей даже послышалось, что он отчётливо произнёс слово «ублюдки», которое, – она знала – синоним незаконнорождённого (в жизни это слово не употребляла). Пробуждения не происходило. Она поняла: падает. С высоты своей всегдашней жизни. «Это смерть, – подумала. – Так, может, я умираю?»

– Не хочу, не могу тут, откройте, откройте! – она уже плачет без остановки, с ней истерика.

В соседних камерах проснулись постояльцы, они возмущены тем, что им не даёт спать «какая-то курва».

– Полякова, так вы заработаете срок, – дошёл до сознания знакомый голос.

Дверь отворилась. Полякова сделала попытку прорваться в свободное пространство между дверью и человеком. Вблизи увидела она вовсе не благородное, как ей показалось при исполнении своей баллады «Про шишки», лицо милиционера Власа, а такое же почти ущербное, как у Клековкина. Рука Власа крепко схватила её за локоть. Страшная электрическая боль пронзила руку до плеча. В глазах потемнело.

Она опомнилась, лёжа на железной лавке в полутьме запертой камеры. Рука болела, Мага подумала в страхе, что пальцы не смогут зажать струны! Какая вышла странная история из её нынешней прогулки по городу, для которого она придумала одну добрую песню. Одну добрую песню на всех… Правая рука не болит и сама начинает выбивать ритм о тюремную лавку, будто о гитару:

Вечер был поздний, улицы пусты.

А мне так хотелось увидеть тебя,

Поболтать с тобой о том, о сём,

Спеть тебе мою новую песню…

Тебя не оказалось дома,

а дверь не заперта.

Что ж, я сяду на диван,

буду петь новую песню,

будто пою её для тебя.

Она бормотала неуверенно, будто ощупью слова и музыка, точно вода, искали среди чащи, скал, домов и дорог своё русло.

И вот я одна в чужой квартире.

играю и пою. Мне хорошо.

Я, словно уснувшая царевна

Из сказки о семи богатырях…

Заночевала девушка, выгнанная из дому злой мачехой, в домике среди густого леса. Наутро вернулись хозяева-охотники, они назвали её сестричкой и отвезли к жениху в целости и невредимости…

Думая так с лёгкой иронией, она вдруг, вспомнила косые глаза Клековкина. Ей показалось, что увидела она вслед за этими глазами их уже древний опыт: трупы умерщвлённых, злодейски растерзанных людей: мужчин, женщин, детей…

Будто спустилась в подвал, в некую вполне реальную преисподнюю. Холод этого помещения обморозил ей щёки, сковал губы, затормозил дыхание и речь.

И поняла она, что все прежние представления в её голове обрушились, будто некая чёткая картинка мозаики на облицовке храма – ссыпалась из-за сейсмического толчка. И стала ей неприятна романтическая лживость, вкрадчивая философия «открытой двери». От этой лжи до «сна разума» один шаг, а чудовища всегда найдутся. Вот, хотя бы здесь: отделение милиции номер тринадцать…

…Утром её освобождают, протягивают гитару какие-то незнакомые люди, они сменили Клековкина и Власа. Из ворот райотдела Полякова выходит одновременно с девками. Те матерятся, дегенеративно взвизгивают.

Дождь снова, гитару Полякова завернула в пончо. Идёт она, не видя домов и людей. Ей кажется, что на этом кончилось всё. Кончились её «добрые песни для всех». Ей показалось, что не нужны они никому, даже ей самой. Может, жизнь её тоже закончилась?

Она стояла у дороги, готовая перейти шоссе в неположенном месте. Хотела, было, широко шагнуть прямо под колёса, но подумала: «А гитара?»… И прижала гитару крепче к себе, и проголосовала машину, вполне надёжное такси, с добрым лицом над рулём…

Новеллы

Залётный музыкант

Нина Стрикова, девочка двенадцати лет, через сугробы заброшенным огородом пробиралась в барак, где жили сезонники – молодые дядьки и парни, приехавшие валить лес.

Глубокую тропку в огороде девочка Нина протоптала с тех пор, как появился в посёлке Коля. Он тоже жил в этом бараке, но не работал в тайге. Он играл в клубе на баяне, который носил в специальном футляре с собой всюду: в столовку, в клуб, в контору леспромхоза, где ему обещали повысить зарплату.

В клубе начались репетиции. Как выучат песни, поедут на выступление за сто километров по зимнику в город с хорошим названием Надеждинск, где много высоких домов. И Нина собралась, она пела в хоре. Раньше вечерами смотрела поезда, сидя у окна. На станции пассажирские поезда задерживались две минуты. Глаза девочки Нины так жадно вглядывались в окна поезда, будто хотели отыскать знакомое лицо. Но из окошек вагонов, из-за красивых шторок смотрели на их глухой полустанок только незнакомые люди, пассажиры. Они смотрели на маленькие домики их маленького посёлка и на брёвна. Брёвна лежали повсюду на открытых платформах вагонов, брёвна просто так валялись, брёвна были сложены аккуратно в штабеля.

Мать и отец Нины Стриковой приехали сюда на заработки, когда Нине и семи не было. Она здесь выросла, но этого никто не заметил. Родители – тоже. Они работали в тайге в лесной делянке. Каждое утро уезжали на автобусе, вечером их привозили обратно. Родители уставали, почти сразу валились спать. Говорили, что хотят «робить», чтоб потом жить. Но когда они перестанут «робить», не обозначили. Родителям было не до Нины, но, уходя каждый вечер в барак, она побаивалась, что они об этом узнают, а потому делала вид, что идёт помогать коменданту общежития Асе водиться с ребёнком.

Ася приехала прошлой зимой. Говорила, что она беженка, но все знали: бежала-то она от мужа, который хотел «зарэзать» Асю. Она всем говорила, что он скоро отыщет её и зарежет обязательно. А пока она жила холостой и весёлой жизнью. В начале этой зимы у неё родился ребёночек, Хачатур, Хачик, рыжий, как Петька-тракторист. Все догадывались, кроме него. Он был деловой, приехал на два сезона заработать денег на строительство новой избы для себя, для своей матери и для красивой жены Анны (портрет возле его койки на стене).

– Добрая ты, – хвалила девочку Ася, сидя на высоком табурете перед жёлтым зеркалом и заплетая лохматую косу, – все тебья будут любит и будешь щаслива. – Глаза у Аси были большими и печальными, как два тёмных окна.

Ближе к вечеру приезжали рабочие из тайги. Входная дверь общежития начинала бухать, холод влетал в коридор, куда выходят топки печей с железными ковриками у каждой. Надо много дров, чтобы в комнатах было тепло. Каждый вечер Ася носила дрова, подкладывая в печи. «Таскай да таскай», – говорила она. Хачик лежал один и плакал. Вот и нужна была Нина, ох, как она тут была нужна… То игрушку над ним повертит, то поговорит пищащим голосом, глядишь, – ребёнок замолчал. Она даже по примеру Аси пелёнку ему перестелила. Так водиться ей не понравилось, пусть уж мать. Но туго завёрнутого, точно кукла, тёплого и тяжёлого ребёнка держать было приятно. Кукол ей всегда не хватало.

Довольно умело покачивая на руках дитя, добровольная нянька прислушивалась к голосам, иногда подходила к двери и выглядывала в коридор. Услышав, что приехал Петька и его бригада, она положила ребёнка в кроватку и постучала в дверь, которая была напротив Асиной.

– Дядя Петя, здравствуйте! Здравствуйте, дяденьки!

– Чего тебе? – Петька сидел на кровати, разматывая портянки. Огромные валенки стояли рядом. – Переодеться не даст! – заорал. Лицо покраснело, а глаза побелели от злости.

– Его нет, – ответил вежливо другой дядька, зовут Ромкой, но она должна называть Романом.

– Дядя Роман, а когда он будет?

– Повезло Кольке на малолетку, а ну пш-ла отседа! – Петька сунул ноги в тёплые тапочки.

Понятно девочке Нине, не такая она маленькая, что дядькам надо после работы переодеться в домашнюю одежду. Дома они ходят в спортивных костюмах, будто какая-то волейбольная команда. Но она так заждалась… Ещё со школы, с уроков мечтала: прибежит в барак, а там Коля…

– Тебе сколь лет? – продолжил воспитание Петька, видя, что девчонка не исчезла, а торчит на пороге, выпуская из комнаты драгоценное тепло.

– Тринадцать, – нарочно преувеличила Нина.

– Врёшь! Одиннадцать! – нарочно преуменьшил Петька. – Эт-то что ж у тебя за отец, что разрешает к мужикам в бараки бегать?..

– Какое тебе дело, – остановил Петьку Роман.

Нина посмотрела на кровать, на ту, что в углу у окна: там валялись в беспорядке бумаги с чёрными значками нот. Лицо её бледное порозовело так, что теперь по нему можно догадаться, каким симпатичным оно будет к шестнадцати годам, и тогда в посёлке все точно заметят, как выросла у Стриковых дочка. Правда, неизвестно: заметят ли они сами.

– Когда нас из делянки к конторе привезли, видел его: в контору зашёл твой музыкант, – сказал Роман. – Наверное, не скоро будет: директора уламывает, чтоб, наконец, добавил… – Последние слова для Петьки, но девочка тоже поняла.

– Ага! – взъярился тот. – Я б такого догнал, да ещё б добавил! Нихрена не делает, а зарплату ему повысь!

– У меня на родине в деревне есть такой…

– …и скажешь: получает больше?

– Нет, меньше. Но у нас никто не зарабатывает таких, как здесь, денег. Тут, всё же, лесоповал…

Петька, конечно, ещё что-то стал возражать, голос так и взвизгнул нервно, в ответ успокаивающе загудел Ромкин бас. Нина не слышала слов, уйдя в Асину комнату. Дверь оставила открытой. Ася эта, комендант, она же уборщица и даже истопница, непонятного возраста маленькая тёмненькая тётенька. Пробегая по коридору мимо своей комнаты с дровами или с вёдрами воды для умывалки (с уличной колонки таскает), она уже не раз захлопывала дверь пинком. Но девочка Нина делала вид, что не понимает и открывала вновь. «Ничего, всё равно, дождусь», – вздрагивала от каждого стука входных дверей. Вот опять затопали в сенках, колотят по валенкам веником, вваливаются, занося свежее морозное облако…

Просто так поджидать Колю неловко, к тому же Петька может про неё сказать родителям. И, хотя местные рабочие и сезонные работают по разным бригадам, но, вдруг, в магазине встретятся или в конторе… В школе уже есть слух, что она «барачная». Если до родителей дойдёт… Из леса они приезжают злые. Стоимость квартиры в Надеждинске опять выросла: ещё «робить да робить». Оба с топориками для обрубки сучьев. Топорики, вроде, небольшие… Так бы сесть в поезд и – ту-ту… Взял бы кто, увёз… А потому даже хорошо, когда заревёт Хачик, снова можно его носить, приговаривая и напевая. Любит ребёнок, когда ему поют, улыбается большим ртом. Глаза у него черные, не то, что у Петьки – белые, а, значит, когда мальчик вырастет, будет красивей своего случайного папки, и жить ему на свете, возможно, будет куда веселей, чем этому психу с женой Анной в новой избе. Так думала девочка, потому что она уже много что понимала и рассуждала о жизни по-взрослому. Сонно сидя с заснувшим ребёнком на коленях, представила, что это не Асин ребёнок, а её, что отец не Петька, а Коля с такими ласковыми глазами…

Ни у кого нет таких глаз: ни у физкультурника, в которого влюблена половина девчонок их класса, ни у дядек-закарпатцев, хотя они красивые, как на подбор. Про мальчишек школьных говорить нечего, она их в упор не видит. Хорошо заглянуть в Колины необыкновенные глаза… «Ну, давай петь вместе, это называется дуэтом… Стой рядом, слушай аккомпанемент». И они пели взрослую песенку, которую любят орать приезжие с Украины. Нина давно знает слова наизусть:

«Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвила.

Ты ж мэнэ, молодого, с ума, с разума свила».

Слова немного исковерканы, считает девочка, но так даже смешней. Хохлы от восторга пускаются в пляс.

Когда Коля приходит вечером, то достаёт из футляра баян, начинает играть. Он играет для того, чтобы «не потерять форму». За два года в армии не потерял, а теперь, тем более, ни к чему. «Баян меня кормит». Из «красного уголка», где есть телевизор, прибегают на музыку. Одному Петьке не нравится.

Когда они репетируют в клубе, где Колю все зовут Николаем Васильевичем, то он делает другим ребятам замечания, мол, не ту ноту берёшь… Только не Стриковой. Он даже сказал, что она может стать солисткой! Ни с телевизором, ни с приёмником, ни с магнитофоном не сравнить то, как поёт сам Коля! Он может петь всё! Всё, что по радио, только сам! Когда Нина слышит его голос, то у неё такой восторг в душе и такие мечты!

Вот, например, представила, что они поют с ним вдвоём, но не в общаге, и не в их маленьком бревенчатом клубе на репетиции, а на высокой, летящей под звёздами сцене. На ней, на Нине, красивое взрослое платье и туфли на высоких каблуках! «Огромное небо, огромное небо, одно на двоих!» После они идут гулять в лес… Лес не такой, как нынче, не зимний, а будто уже лето. Они садятся на поляну, Коля обнимает её. Она видела, как дядьки-сезонники в соседнем леске со столовскими тётеньками… Они, поселковые дети, вообще любят подглядывать, видели уже много чего. Нина рассорилась в классе: подружки сказали, что Коля её «испортит», а сам уедет. Но она слушать никого не хочет. Ей совершенно наплевать на всех: на родителей, на Петьку белоглазого и на девчонок, которые с мальчишками крутят. Но кто мальчишки? Это ж дети, а петь ни один не умеет.

Невнятно донеслось: ти-и. И смолкло. Нина вздрогнула, положила ребёнка, выскочила из комнаты. Дверь напротив была настежь, ровный жёлтый свет ложился на половицы. Шумно там было, и это «ти-и» раздалось неспроста: Коля доставал из футляра баян. Теперь уже послышался гуд: разошлись меха, – баянист надевал на плечо ремень, началась музыка… Нина встала так, чтоб видеть Колю, сидящего на стуле, но не лицом к двери, а сгорбленной спиной. Голова его была наклонена к плечу, затылок казался грустным, нестриженым, волосы спускались на воротник.

Его соседи по комнате не возражали против музыки. Роман сидел у стола и похлопывал ладонью в такт. Баянист раскачивался слегка: влево-влево, вправо-вправо… Музыке было тесно в комнате, она выплывала в коридор. Народу прибывало, мимо Нины заходили со своими стульями.

Коля играл. Песен знал столько, что никто не мог догадаться, какую запоёт следующую. Сегодня, точно концерт давал, – играл без остановок. В одну песню вставил свои слова, и получилось не «вдали от России…», а «вдали от Тамбова». Слово «вдали» он выпевал с такой бесконечной тоской, что Нине стало жалко Колю. Ему хотелось уехать из их посёлка, который назывался Лявдинка, в свой родной и, видимо, прекрасный город, почти такой, наверное, как Надеждинск, где Нина была один раз со школой во время краткой поездки на школьных каникулах.

Когда баянист уставал, то без всяких предупреждений обрывал песню и застёгивал на черную пуговичку меха. «Эту-то доиграй», – простанывал кто-нибудь. Но Коля, словно не слыша, укладывал баян в футляр, и все расходились, Нина тоже. По дороге пела. И когда лезла огородом к своему дому, мечтала, что завтра уж они точно споют дуэтом…

Сегодня он, как обычно неожиданно, оборвал песню, но добавил:

– Вот и всё.

Видимо, до «концерта» здесь был разговор, так как сразу кто-то откликнулся:

– Правильно, чего тут забыл, глухомань.

– Я бы вообще никогда сюда не заехал, но этот ваш директор сманил заработками. Родителей ещё не видел! Они ждали, что сын после дембеля приедет домой… Уже два месяца я тут… Но, ладно бы заработок… Он что мне обещал? А что вышло?.. И сегодня опять начал завтраками кормить. Но с меня хватит. За такие гроши…

– Дома тебе ещё меньше платить будут, – напомнил Роман.

– Зато родной город.

– Да просто – город, он всегда лучше какой-то Лявдинки! – поддержал кто-то.

– По мне так лучше моей деревни ничего нет. Вот только на новую избу заработаю, – высказался Петька. Его никто не поддержал.

– И что, прямо сегодня? – спросил Роман.

– По пути из конторы зашёл на станцию и со злости купил билет.

– Вечерним? – кто-то спросил невесело.

– Ну да. Мне осталось полтора часа… – Коля вдруг резко стал доставать баян, пуговичка сама отстегнулась и меха разошлись с гудом, а он развернулся на стуле и тут увидел стоявшую в дверях Нину.

– А-а, девочка, – сказал рассеянно, как всегда забыв её имя. – Иди, споём на прощанье. «Огромное небо одно на двоих», а?

Заиграл вступление, но запел один.

У Нины дрожали губы, она их кусала, чтобы остановить дрожь. Но и плечи вздрогнули, и вместо песни вырвались всхлипы. Коля оборвал музыку, с беспокойством потянул её за рукав.

– Не уезжай-те, – шептала она громко, – не уезжай…

Она так рыдала, что все, кто был в этой комнате, все эти рабочие, мужчины, приехавшие на заработки, растерялись. Даже Петька, присвистнул и не сказал своё: «Везёт тебе на малолеток», а покачал головой сокрушённо. А Коля, Николай Васильевич, будто впервые увидел это существо, немаленькое и явно – женское. Он, конечно, уже был наслышан, поддразнивали, но как-то не верил, а тут увидел её лицо, глаза, глядящие на него так, что даже поразился: ни у одной из его бывших в жизни женщин не было таких молящихся на него глаз. Она выбежала, Коля прокричал:

– Погоди, школьница, хорошо поёшь, эй…

…Сидя в Асиной комнате на высоком непонятного назначения табурете перед жёлтым зеркалом, Нина, как недавно Ася, смотрела на своё отражение мокрыми глазами.

– Не плачь, Нина, я тебе наговорила: шастье, шастье… Дура я, девочка, – Ася постукала себя пальцем по гладкому лбу.

А Коля снова заиграл. Полно, широко разводились меха, звуки, будто сливались в гроздья, тяжёлые, литые, падали. А высокие лёгкие нотки тревожно взлетали, вились… Нина уже не плакала, глядя в зеркало на своё вдруг повзрослевшее лицо. Ася кормила Хачика. Баян не умолкал. Время было позднее, а Коля всё играл. Никогда он так много не играл, общежитие слушало. Последняя нота повисла в тишине, как вздох. Жильцы стали расходиться. Роман басил довольно:

– Пропал билет, сколько стоит? Надо собрать тебе деньги…

Коля отмахнулся и посмотрел на стоявшую рядом Нину:

– Ну что, завтра-то споём?

– Не уехал! – радостно откликнулась она.

В посёлке была ночь. Нина Стрикова лезла по снегу заброшенным огородом. Небо было в больших почти южных звёздах.

О детях оленеводов и о трёх билетах в кино

«Алёна опять врала кому-то по телефону»; «Алёна разбросала в прихожей обувь, искала кроссовки»… Дедушка – ужасный стукач. Он всё докладывает бабушке. Как за собой убрать, – он «после инсульта», а как подслушивать и подглядывать – никаких остаточных явлений. Взрослые люди, в основном, глупые и почти все – кривляки.

Утром Алёна наблюдает бегущих в офис на работу к новой двери, обитой после евроремонта свежими узкими дощечками (другая, что в квартиры, древне-бордового цвета). Эти взрослые люди входят с улицы во двор через арку, где обычно ветер гудит, как в трубе. Так вот они сразу прижимают руки – к воротникам, к ушам, бегут… А на защищённом от ветра пространстве двора они выпрямляются и на своё отреставрированное крыльцо всходят так важно, будто никогда не боялись ветра. Дождя они ещё больше боятся… Алёна усмехается: Фридрих Ницше под проливным дождем без шляпы и зонта мог идти медленным шагом! Алена ходит так же. Ницше был никакой не фашист, а поэт и хорошо воспитан. Так говорит папа…

Алёна смотрит в узкое кухонное окно. Это даже не окно, а долька, уцелевшая от замурованного окна. Наверное, боком можно пролезть, но она пока не пыталась. Вот бы стукнуть по стеклу деревянным молотком для отбивки мяса, протиснуться и повиснуть над двором, похожим на комнату без потолка… Она прочла недавно «Мастера и Маргариту». Где про Пилата – скучно, а где про ведьм и Бегемота, – классно. Чайник вскипел, но есть не хочется. Надо собрать рюкзачок. «…Несовершенный социум игнорирует субъекта, ущемляет личность, торжествует посредственность, зажимается яркая индивидуальность…» – Сказав это, Алёна оглядывается: где дедушка? «Опять Алёна бормотала из лекции Эдуарда наизусть». Эдуард – папа, у которого с дедушкой проблема отцов и детей.

Девочка надевает резинку с нанизанными на неё ключами (от подъезда, от квартиры, от почтового ящика). Прячет их под одежду, металл холодит кожу. Теперь – дверью хлопнуть, чтоб замок защёлкнулся, и – навстречу ветру мимо кинотеатра «Искра»… «Все люди равны – разве это истина? Впрочем, истины как таковой не существует. Она – где-то рядом, но не более». Так говорит папа. Алёна механически переходит проспект.

В школе она не думает. Это не то место, где можно думать. Учителя бубнят нудно. Но это – лучший вариант. Математичка как наденет красное платье, так и проорёт весь урок. «Так этика связана с эстетикой». Когда математичка в синем, на уроке тишина. Ученики спят с открытыми глазами, будто оправдываясь: «Я ничего плохого не делаю, только умоляю, дайте досидеть в покое до звонка!» Один Митюнков доволен. Глазки у него, как у заводной мышки, крутятся от доски – в свою тетрадь и обратно: «Спросите, я все знаю! Какие интересные уравнения! Ура, опять сошлось с ответом!»

«Шевелёва! Тебе звонят из Сыктывкара!» Алёна бежит пустыми коридорами, куда доносятся голоса учителей. По лестнице, быстрей, в учительскую! Здравствуй, мама! Уже вылетаешь? Ура! Встречаю! Да что мне уроки, что эта школа! Ничего, я не маленькая, сяду в автобус на аэровокзале и прикачу к самому приземлению!

Или так…

Опять у нее важнейшее дело. В полдевятого пришел вертолёт. Он сел посреди тундры, покрытой колючками ягеля и кое-где оставшимся от долгой зимы снегом. «Генриетта Вадимовна, вертолёт даётся вам на весь день в личное пользование», – говорит редактор. Мама забирается в кабину и летит на буровую над тундрой, где пасутся олени, и мансийский мальчик по имени Савва кричит: «До завтра!» Мальчика уж не видно…

Наконец, уроки кончились. Но не кончился день. Косо светит солнце, на улице сентябрьский ветер, в нём – летнее тепло, но резкость уже осенняя.

– Пойдешь в «Искру»? «Погоня за приведениями», – спросила Машка, она любит, чтоб её звали «просто Марией».

Зашли в кассы кинотеатра.

– Я не знаю, – говорит Алена. – Это, наверное, ширпотреб. Лучшие фильмы Феллини, Годара, Бергмана… Так говорит папа.

– Мой отец, к сожалению, не блещет эрудицией, – Машка-Мария отворачивается к кассе, но Алёна видит – профиль у неё обиженный, губы поджаты.