Маленький парашютист Чекасина Татьяна
– Рубить не умею, а пилы нет; мой-то на северaх…
Второй мужик покрутил у виска и подмигнул. Поехали. Мужики в кабине (один за рулём). Нет, бортовая не «открытая». Кузов был затянут плотной материей, но и в полушубке Чупова замёрзла, сидя в этом брезентовом домике. Еле разогнулась у сарая; возле него повыбрасывали щепу из кузова прямо в снег. Одно ведро щепы шофёр занёс в дом, но зажечь не сумел. Распорядился включить электроплитку, поставив её набок. Лицо и руки отогрелись. Другой дядька слетал в магазин (пришлось дать на водку). Попросили они «закусь». И «хозяйка» (так называли) выставила на стол жестяную банку со сладкой кукурузой (дёшево, а вкусно). Выпили… Тот ещё сбегал. Счастливая Чупова раззадорилась от пития, ей никогда не было так весело. Всё идёт, как надо: работа лёгкая и среди вежливых людей. Артур Геннадиевич немного забывчив: надо же, в носках шастает! Сегодня и вовсе праздник: дрова… Перезимует без родичей, без Чупова (его, – подтвердили в загсе слова уборщицы, – искать не будут).
– Ты чего дуроковатая? – полюбопытствовал один из мужиков, заигрывая.
Объяснение для неё привычное: схлопотала по голове с продолжительной отключкой сознания. Мама огрела, потом склонилась над ней, слёзы льёт. На ум, нет, не повлияло, зато лечили два месяца и поставили на учёт. Диагноз (она трудные слова запоминает): «Гематома передних долей головного мозга».
– …черпаком железным! – захохотала Чупова впервые развязно, гости – за ней…
Проснулась она среди тьмы и холода полностью раздетой, прикрытой едва, на кровати, недавно – супружеской, ныне, как в ужасе догадалась, – осквернённой. Натянула одежду, стащенную чьими-то торопливыми вороватыми руками. С опаской включив тусклый свет, дверь, распахнутую во тьму раннего зимнего утра, притянула на крючок. Пустые бутылки валялись, кукуруза была доедена (пять банок, весь припас). Исчез полушубок Владлена Афанасьевича. Щепа не горела: только примется огонь, тотчас затухнет… Рядом с постелью, где забившись под одеяло и под пальто в горошек, лежала она (не хотелось: ни жить, ни топить печь, ни ехать на работу), пылала электроплитка, поставленная набок. Вскоре плитка упала открытой спиралью на табурет. Табурет загорелся. За ним взялся остов дивана… Пламя бушевало, радуясь просохшему дереву, согревая спящую. Сделалось ей жарко, угарно, но хорошо. В этой комнате, в этом домике, в этой деревне Кадушкино её уже, считай, не было. Вырвавшись с дымом из щелей, просочившись на простор, летела Чупова над домами, снисходительно взглядывая вниз. Вот и Научный городок остался позади…
– Артур! – крикнула она так, будто они на равных, – ты опять тапочки забыл! – и взмыла в недосягаемую для живых синеву.
Ковров, оторвавшись от алгоритмов, удивлённо глянул под стол: ноги были на сей раз обуты.
– Галлюцинирую, ребята, начитался фантастики, – сказал он горько и, вдруг, увидел за числами быстро истаявший, знакомый, беспредельно доверчивый взгляд.
Свекровь
Сразу за проходной подошла к Анне Лилька (соседка из одного оврага) и сказала, будто на крыльцо Анне привезли какую-то бабку, с обеда лежит.
– На моём крыльце?! – поразилась Анна, не поверив, Лильку считала глуповатой. – И почему это она «лежит», она что – мёртвая?
– Может, и живая, – ухмыльнулась Лилька в ответ, – но встать не может.
Выйдя на мост, Анна сразу и увидела свой дом, стоявший среди других таких же в низинке, которую местные жители называли «нашим оврагом». Окошки золотились от пошедшего на закат солнца. Шла она, не спуская с него глаз, даже споткнулась. В самом деле, на крыльце чернело что-то, какое-то пятно. Сбежав под откос, Анна пропустила мчавшуюся мимо электричку, колеса обдали запахом смазки. Войдя в улицу, она увидела у своего палисадника полно народу, точно похороны. Косынка сползла с головы, но Анна не заметила, как она крутится на шее.
– Что случилось? – спросила привычным бригадирским голосом.
– Бабку привезли, – сказала Зина, соседка напротив.
Все расступились, Анна развязывала на шее косынку, но руки не слушались. На нижней широкой ступеньке крыльца на больничных носилках лежала старуха, тонкая, почти и неживая, накрытая одеялом в фиолетовых цветочках.
– Это что ж такое! – отступила Анна, сложив руки на груди, будто придерживая сердце, готовое выпрыгнуть.
Старуха была в забытьи, глаз не открывала. Для Анны (другие уже слышали эту историю) Зина снова рассказывала:
– Вижу: остановилась «скорая». Выглядывает врач: «Здесь живут Булошниковы?» Здесь, – говорю. Открыли дверцу, носилки вытащили… Мужик загорелый в тюбетейке говорит: «Мать привёз им из Ташкента. Она сама просила, мол, помереть хочу на родине своей». Я говорю: что уж переубедить не смогли старуху-то? К чему тащили такую даль? А он отвечает: «Вот сто рублей у нее в платке и документы, очень тороплюсь, у меня поезд в шесть ноль-ноль». Бросил так и укатил!
Другая соседка Надя руками всплеснула:
– А старушка-то всё без сознания!
– Вроде, да…
Все посмотрели на бабку.
– Врач в «скорой» (какой-то парень без врачебного халата) сказал авторитетно, мол, она слабая и парализованная, но ещё может долго прожить, просто с дороги умучилась. У неё сердце крепкое, – дополнила Зина.
– Сердце крепкое! – ахнули в толпе.
– Ну и, слава богу, пусть живет, чем помирать! – сказала сердобольно новенькая в посёлке Надя. – Анна, ключи-то у тебя…
Все посмотрели на Анну. Она глядела мимо лиц, мимо глаз вопрошающих, молча нашарила в кармане ключи, отдала кому-то в протянутую руку, сама пошла в огород, медленно, больным шагом.
…В доме старуху положили на Вовкину кровать, он с занятий вернулся:
– Ладно, я на печке посплю.
Когда мальчишка убежал, Зина сказала невесело:
– Каково Анне? Ты, Надя, не знаешь… Это такая бабка…
– Какая?
– Да жуткая!
– Тсс, может, она слышит, – растерялась Надя.
Солнце покраснело над берёзовым холмом, под окнами от предгрозового томления до земли склонилась узорной листвой калина. Старуха лежала неподвижно и вдруг открыла глаза. Смотрела в потолок. Потом, словно не найдя чего-то там, на потолке, перевела взгляд вбок, но голову так и не повернула. Надя сказала:
– Глядит!
Глаза у старухи были иссиня-серые, понятливые. Они казались случайными на жёлтом неподвижном лице.
– Ну, бабуся, ты в полном сознании! – сказала Зина безо всякой радости.
– Баушка, а баушка, ты говорить-то можешь? – спросила Надя участливо.
Плотно сжатый, ломкий рот тихонько дёрнулся, и в сморщенном горле пискнуло, словно прочистилось оно:
– Ма-ленько.
– Ну и ну! – Зина пошла к дверям.
…Анна плакала в огороде, в лопухах. Этого от неё никто не ожидал. Она – член фабкома, специалист, без которого не может работать местная фабрика. Анна обшивает стулья. Двадцать лет изо дня в день. Теперь ещё – защита прав рабочих… В пиджаке и в косынке на митингах, на трибунах. Дом у Анны Булошниковой хороший, сын учится в техникуме, муж – не пьяница. И чтоб Анна плакала… Зина пришла поддержать, но стояла молча, нервно лузгая семечки. Анна вспомнила всё, но особенно тот холодный день, когда родился Вовка. Из роддома было некуда. У Анны в бараке, в комнате пять человек. Они с Ваней надеялись, что с ребёнком свекровь не прогонит… Стучали долго, не открыла. Только мелькнуло в окне белое лицо. Тогда оно было полное, молодое. А дом какой был! И одна во всех комнатах! Потом, когда решили строиться, Ваня впервые после той ночи пошёл к матери, мол, у неё в ограде полно кругляка, как раз, на сруб. «На что ей? Может, отдаст?» Не отдала. «Баню буду новую ставить». И поставила. Издали блестела баня крышей. Квартиру обещали Анне, не дали: перестало государство квартиры людям давать. Стали они строиться. Строили, строили, все жилы вытянула рассрочка. Ваня на трёх работах крутился, слёг, инвалид теперь. Всё припомнила Анна у бани в лопухах… Но тот вечер, лицо в окне…
– Она в сознании? – спросила осипшим голосом.
– В полном, и говорит к тому ж…
– Как же я ей в глаза смотреть буду?
– Ты, что ли, в чём виновата перед этой ведьмой! – поразилась Зина.
Анна помолчала.
– Мне за неё неловко, – сказала спокойно. – Как ей теперь от меня добро принимать?..
Пришёл Ваня.
– Эх, понимаю я тебя… И денег так мало! Ведь она, когда к сеструхе уезжала в этот Ташкент, дом продала. Какой был у нас дом! Отец, царствие ему небесное, ставил…
Над посёлком и над лесом потемнело. По огороду пронёсся тревожный ветерок. Калина под окном встрепенулась, ожила, надулась зелёным парусом навстречу надвигающейся непогоде.
– Ладно, хватит ныть, она, наверное, с дороги не ела, – сказала Анна, – и… вообще… Чего рассусоливать, человек же, – поднялась, отряхнула деловой пиджак и пошла между грядами в дом…
На ком держится мир. Послесловие автора
Одна коллега, побывав у меня в гостях, сказала: «Ты счастливый человек, хорошая семья, все весёлые… Откуда же у тебя такие трагические новеллы?»
Иной раз я и сама с удивлением думаю: откуда?
Но когда начинаю вспоминать и разбирать все страницы своей жизни, то вижу, что восприятие жизни как трагедии для меня, пожалуй, ближе, чем безоглядный оптимизм. Конечно, дома, в семье, среди родных людей, любой человек выглядит защищённым.
Но моя жизнь определённого периода была полна драматизма. Это период сбора материала. Весь основной материал для своих произведений писатель берёт из первой трети своей жизни. Именно так и произошло со мной. После этого уже пошла немного другая жизнь, не столько кинетическая, сколько пригодная для осмысления.
Первый рассказ в этой книге под названием CR был написан очень давно и проецирует давние события на современность. И проекция сия, увы, точна, как в математике. То, что произошло давно, и теперь в точности так: охотники за чужой жилплощадью процветают. То есть, не всё, что было пережито давно, является каким-то устаревшим продуктом. Всё зависит от вечности или невечности темы.
Вечные темы меня всегда находили сами. Одно время они будто устроили на меня охоту. В результате немало произведений, где добро и зло, трагедия и мечта, переплелись и дали сплавы, которые живут и живут…
В книге «Маленький парашютист» собраны вещи, которые никакое время не берёт.
Вот, например, «Помолвка». Это мой собственный ремейк моей же новеллы. Само то, что ремейк удался, что он был прост в исполнении, говорит только о том, что как раньше, так и теперь существуют такие мужчины, которые хотят плюсом к автомобилю и зеркальному потолку в ванной приобрести живую красивую женщину. И тут уже дело самой женщины: продастся она или нет.
Из «Помолвки», от её главного персонажа Антонины, у которой пропал без вести жених (ушёл служить в армию в Афганистане), переход довольно плавный к другому афганцу, но не только не пропавшему без вести, но вернувшемуся, вроде бы, благополучно с войны. В новелле «Ах, мой милый Августин…» этот вернувшийся с войны Митя Феденёв, будто и не вернулся оттуда. Он такая же потеря войны, как и его друг, погибший на этой войне. Помню, как на вечере в Центральном доме литераторов я читала эту новеллу, а в аудитории оказался врач. Он потом во время обсуждения доказал, что мой Митя Феденёв пережил синдром войны, так это называют врачи. Я не сделала это специально, просто шла за логикой характера этого человека. Афганистан, и то, как туда попадали на войну, прошёл через моё сердце, потому что туда чуть было, не угодил мой сын, совершенно случайно не попавший на эту войну, зато с точно таким же синдромом войны оттуда вернулся его друг.
В книге «Маленький парашютист» есть профессиональный парашютист Коля Пермяков. У него был прототип. Тоже профессиональный парашютист, который был влюблён в меня, не понимая, что этой корреспондентке, то есть, мне, он стал безразличен ровно с той секунды, как пролепетал все слова, нужные для газетной заметки. Коля Пермяков попадает в капкан собственного чувства, собственной любви. Эта новелла вобрала в себя множество смыслов, в том числе и один из моих главных смыслов. Меня всегда интересовала проблема самовнушения, самогипноза и просто внушения и гипноза. Ситуация, в которой оказался Коля Пермяков, практически смертельная. И каждый может в такую попасть, потому, что на всякого гипнотика в этой жизни есть своей гипнотизёр.
Можно сказать, что в этой книге есть ещё парочка маленьких парашютистов. Эти персонажи, как и Коля Пермяков, отправляются в полёты, которые всегда готовы закончиться летальным исходом. Эти два персонажа, героиня новеллы «Два преступника брали сберкассу» Аля Решетникова и персонаж Чупова из «Щепы» являются моими особыми персонажами. Подобный персонаж есть ещё в двух моих произведениях. Это такой особый психологический тип, который всегда притягивал меня своей полнейшей малостью. Вот есть в любом обществе маленький человек, а этот ещё более малый, где-то между взрослым маленьким человеком и ребёнком. Впрочем, маленькие люди в моём понимании, которое я, конечно, взяла из традиционной классической литературы, последователем которой являюсь, это целые страны, целые народы, это вообще человек, живущий на планете Земля. Что касается таких персонажей, как Аля Решетникова из новеллы «Два преступника брали сберкассу» и лаборантка Чупова из новеллы «Щепа», то это те, на судьбах которых отражается любой изъян любого общественного строя. А потому тот общественный строй является справедливым, где придают важное значение защите именно таких людей. Писатель не может существовать вне идеи гуманизма.
Свою книгу «Маленький парашютист» я вижу как некое собрание парашютистов, которые улетают в небо, слетают с балконов, превращаются в дымок от сгоревшего дома. Честно говоря, я против таких парашютистов. Лучше бы они счастливо и твёрдо жили на земле. А потому заканчиваю этот обзор своей же собственной прозы, собранной в этой книге, осанной, которую я пою простой женщине Анне Булошниковой из новеллы «Свекровь». Это абсолютно типичная русская женщина. Такие есть в русском народе в массовом количестве. В других моих произведениях они тоже, конечно, есть. Думаю, что на таких, как Анна, и держится наш не слишком устойчивый и зовущий в ненужные полёты мир.Татьяна Чекасина
Лауреат медали «За вклад в русскую литературу»
Член Союза писателей России с 1990 г.
(Московская писательская организация)Примечания
1
клетки рака (из истории болезни), прим. автора