Дочь мадам Бовари Миронина Наталия

Лариса промолчала. Ей не хотелось спорить. Она собиралась с мыслями – от того, как пройдет беседа с Самойловым, зависело слишком многое в ее жизни. И Лиля Сумарокова ее волновала сейчас меньше всего…

– Гуляева, вы сделали отличный материал! Просто не верится, что это все вы успели за сутки. Очень хорошо! Во-первых, получите премию, во-вторых, ваш материал отметим как лучший в этом месяце, а в-третьих, останьтесь после планерки, поговорим о будущем. Вашем будущем.

Собравшиеся в большом кабинете немного погудели, Лиля Сумарокова громко поздравила ее, ответственный секретарь что-то еще говорил о свежем номере, о фотографиях, а Лариса пыталась успокоиться – ее особенность покрываться ярким румянцем в минуты сильного волнения выдавала ее с головой. Еще она очень хотела спать. Действительно, последние сутки оказались почти безразмерными. Редакционное задание, сломанный каблук, покупка туфель, закулисье концертного зала с массой незнакомых, но известных людей, которые почему-то были очень рады встрече с ней. До Ларисы только потом дошло, что все дело в ее спутнике – красивом, высоком, одетом с изрядной долей щегольства. С ним старались поздороваться, сказать пару слов. Все куда-то приглашали пойти после концерта, делились впечатлениями и интересовались мнением. Потом был разговор с музыкантом, уставшим, отирающим пот со лба. Было видно, что человек уже стар, что неприкрытое раздражение – это не характер, а усталость и возраст. Ларисе в какой-то момент стало его жаль, и она произнесла:

– Извините, что пытаю вас в такой час, но моя профессия немного жестокая.

Самойлов посмотрел на нее внимательно и вдруг стал рассказывать о том, как в юности он ловил рыбу и собирался стать ветеринаром, лечить кошек и собак.

– Только кто же меня спрашивал?! Родителям сказали, что у меня талант! Я, по чести сказать, терпеть не могу музыку, и этих ваших Бахов с Бетховенами тоже не люблю. Песенки любил, легкие, эстрадные, чтобы можно было машину мыть и слушать…

– Это можно написать? – Лариса растерялась от такой откровенности.

– Можете, у меня теперь не убудет, не прибудет. Вадим, – Самойлов вдруг обратился к Костину, который сидел тут же в артистической гостиной и листал какой-то журнал, – отвези меня домой, только через черный ход, чтобы никто не видел. А директор мой пусть сам все остальные вопросы решает.

– Да, конечно, вот только девушку по дороге домой забросим, Дмитрий Евгеньевич, хорошо?

Лариса помнила, как они шли по узким коридорам, спускались по серой неопрятной лестнице и очутились на улице, где пахло резедой, летней пылью и каштанами. Мужчины в машине о чем-то разговаривали, а Лариса уже соображала, что и как она будет писать. Времени у нее оставалось чуть-чуть.

Распорядок редакционной жизни прост и нарушаться не может. Позже всех приходят те, кто дежурит по номеру. Все материалы, запланированные в номер, должны быть в четыре часа уже в дежурной бригаде, которая делает макет, верстку, отбирает фотографии. Спуски полос, то есть страницы, делаются по очереди и сдаются в корректуру, где вычитываются, и в отдел цензуры. После всех проверок номер подписывается и уходит в типографию, чтобы рано утром оказаться в газетном киоске. Ларисе надо было успеть сдать номер к четырем часам дня. В ее распоряжении была ночь и утро. В обед она должна была завизировать интервью у Самойлова и только после этого отдать в секретариат. Она успела.

Когда наконец закончилась планерка, Георгий Николаевич вышел из-за своего большого стола и сел напротив Ларисы.

– Не буду скрывать, вы меня не просто удивили, вы потрясли мое воображение. Я, откровенно говоря, думал, не справитесь, на работу все равно бы вас принял, но только в качестве обычного литсотрудника. Знаете ли, обычно некогда и некому сделать репортаж об открытии очередной автобусной остановки. Но вы в немыслимые сроки сделали потрясающий материал. Вы смогли разговорить человека, который даже не согласился участвовать в съемках биографического фильма. Самойлов известен мерзким характером и грубостью…

– Со мной Дмитрий Евгеньевич был вежлив и разговорчив, а когда визировал материал, даже подарил огромную шоколадку, – Лариса рассмеялась, поскольку вспомнила, как Вадим Костин, который привез ее к Самойлову на следующий день, эту шоколадку и съел. «Не успел позавтракать из-за вашего материала», – оправдывался он потом в машине, предлагая Ларисе оставшийся маленький квадратик.

– Одним словом, вы – молодец, а потому я решил, на свой страх и риск, сделать вас сразу специальным корреспондентом. Вы не будете относиться к отделу информации, будете подчиняться только мне, а темы для материалов можете искать сами. У нас, наверное, вы уже знаете, всего два спецкора – это Лиля Сумарокова и Вадим Костин. Правда, последний пишет не очень часто – в основном о кино и телевидении. Думаю, он вообще скоро займется литературным творчеством, так сказать, серьезно.

Лариса не могла поверить собственным ушам. Она, вчерашняя выпускница, и уже спецкор, как Лиля Сумарокова. От радости и волнения у нее вспотели ладони. Она почувствовала, как румянец заливает ее щеки.

– Вы знаете, я сразу хочу сказать, что мне помогал Костин. Если бы не он, я бы не справилась. Он помог мне познакомиться с Самойловым.

– Вот как? – Георгий Николаевич внимательно посмотрел на Ларису. – Да, я что-то слышал, что они дружны. Вернее, родители дружили или дружат, не помню уже. Но ведь дело не только в этом. Статью писали вы, не Костин же?

Ответственный секретарь хитро улыбнулся.

– Нет, конечно, – Лариса стала совсем пунцовая, – писала я сама и вопросы составила, и разговаривала только я с Самойловым.

– Вот, а это самое главное! Так грамотно поставить вопросы, суметь разговорить человека, тем более такого! Это дорого стоит! Так что вы свое место займете по праву. Главное – не сбавляйте темп. И потом, Сумарокова у нас совсем в звезду превратилась, ей полезно почувствовать конкуренцию!

Георгий Николаевич встал, давая понять, что обсуждать здесь что-либо не имеет смысла.

В отделе Ларису встретили овациями:

– Поздравляем, материал действительно прекрасный, – Лена Пестик одобрительно кивнула.

Гунар и Никита обменялись мнениями о наступающем матриархате.

Сейчас, после всех похвал, ей казалось, что ничего сложного и трудного вроде бы и не было.

Но, возвращаясь мысленно к событиям минувшего дня, она все чаще и чаще вспоминала своего неожиданного помощника. И в этих ее воспоминаниях к чувству благодарности примешивалось чувство восхищения.

Вадим Костин не переставал удивляться своим родителям. Между отцом и матерью всегда были чрезвычайно нежные отношения. В этой нежности трудно было найти страсть, эти отношения были построены на полутонах и избавляли постаревших людей от раздражения, склок и вечного брюзжания. Вадим, гордившийся тем, что в их доме даже «голос никто не повысит», сам же был склонен к роковым сюжетам. Он влюблялся навсегда, расставался навеки, работал так, чтобы всем показать, одевался как никто другой. За всем этим угадывалась натура, безусловно, сильная, но немного взбалмошная и стремящаяся порой достичь отличного результата любой ценой. Вместе с этими качествами, присущими эмоциональной и амбициозной личности, в Вадиме всегда было скрытое стремление к творчеству. К тому, что называют «кабинетной работой». Два этих противоположных начала, сталкиваясь в одной личности, производили поистине ошеломляющий эффект. У Вадима получалось все! Писать, снимать фильмы, выступать перед самыми требовательными аудиториями, прожигать жизнь в ресторанах, ухаживать за женщинами, бросать их и даже драться на дуэли. Был и такой занимательный, но, слава богу, не смертельный случай. Вадим, вчерашний студент, увлекся молодой женой пожилого профессора. Костину нравилась эта классическая адюльтерная ситуация – что-то из английской или американской литературы. Профессор был стар, но отважен и крепок, а потому вызвал соперника на дуэль. Литературное сообщество гудело об этом целых два месяца. Соперники боролись на кулаках, выбрав для поединка душный спортивный университетский зал. Победителя определить не удалось, поскольку в дело вмешалась дама. Обуреваемая угрызениями совести, она разняла соперников. Надо сказать, этому были рады оба. Профессор устал, Вадиму стало стыдно, что связался со стариком.

Профессию Вадим не выбирал. Где-то класса с восьмого было ясно, что этот высокий красивый юноша будет писать. И дело даже не в школьных сочинениях, за которые ему всегда ставили «отлично», а в складе его ума, наблюдательности, умении формулировать мысли так, как это обычно делают литературно одаренные люди. Преподаватели математики, химии и физики его особенно не трогали, справедливо и благородно понимая, что будущее этого мальчика никак не связано с точными науками.

Баловни судьбы – это те люди, которым солнце светит даже ночью. Если они берутся сажать картошку, та вырастает огромная без всяких удобрений, а колорадский жук облетает ее стороной. Если они учат школьников, то в классах у них благолепная тишина, а ученики становятся нобелевскими лауреатами. Если они собираются писать статьи, то все наперебой им пророчат писательскую славу и редко когда ошибаются в этих прогнозах. Вадима Костина в полной мере можно было отнести к таким баловням. Что самое интересное, он сам, совершенно искренне считал, что ему должно везти. Его уверенность в себе передавалась другим и в конечном счете превращалась в его репутацию.

– Костин? Этот далеко пойдет, – говорили на кафедре в университете.

– Костина надо обязательно отметить, а лучше дать премию. Талант надо уметь разглядеть, – вторили в комитетах по различным премиям.

– Какой жених! За ним как за каменной стеной. И ведь талант, – вздыхали женщины, всегда в большом количестве окружавшие Костина.

Даже мальчиком Вадим Костин в своих мечтах был очень взрослым. Перспектива стать обладателем огромного самосвала, который был выставлен в «Детском мире», его прельщала не более пяти минут – ровно столько он стоял у витрины магазина. Вот если бы оказаться на палубе огромного теплохода, неожиданно попавшего в шторм! Он, Вадим Костин, не струсит, не будет держаться за папину руку, а поможет женщинам и детям усесться в шлюпки и останется с капитаном и командой до самой последней минуты. Как только на невзрачном балтийском небе показывались тучи, маленький Вадим тянул отца за руку:

– Пойдем на пристань, поехали на корабле.

Еще он хотел издавать газету. Откуда у мальчика в пионерском галстуке такие «мердоковские» замашки, никто понять не мог. Но так или иначе в его доме, рядом с почтовыми ящиками, периодически появлялась самодельная стенгазета, в которой тринадцатилетний Вадим был и редактором, и художником, и машинисткой. Соседи посмеивались, читая, но не могли не отдать должное – газета была забавная. Чем дальше, тем явственнее проступало то обстоятельство, что сегодняшняя жизнь для Вадима тесновата. Он в своих планах и мечтах летел вперед, нимало не заботясь, что для будущего у него силенок маловато. Здесь, по всей видимости, на помощь ему приходила та самая уверенность, которая на окружающих действовала почти магически.

На третьем курсе Вадим бросил университет – соседство продлевающих себе отрочество сокурсников его раздражало. Дома резко запахло валерианкой – отец и мать не могли себе представить сына без высшего образования, а он, заранее найдя себе квартирку в районе Кенгаракса, собрал вещи и твердо пообещал родителям:

– Вы будете довольны мной. Но… – Тут он процитировал ошеломленным отцу и матери слова Пуанкаре: – «Небольшие различия в начальных условиях рождают огромные различия в конечном явлении». Вы понимаете меня? Я не хочу быть как все и не хочу идти дорогой, которой идут все!

– А как же диплом?! – в слезах спросила мама.

– Куплю потом, – ответил Вадим, опять-таки опережая свое время лет этак на десять – в отвязные девяностые и последующие, очень коммерческие нулевые, купить высшее образование не составляло никакого труда.

На работу в небольшой детский журнал Вадим устроился сразу, тогда же он завел огромную тетрадь, куда записывал все более или менее важные события, характеристики людей, окружавших его, свои размышления и наблюдения. Опытный психолог сразу же определил бы, что от этого занятия попахивает вуайеризмом. «Я напишу книгу про людей. Про их слабости и недостатки, про ошибки и заблуждения. Это будет книга о том, как не надо жить!» Вадим с удовольствием фиксировал промахи окружающих. Опять же, психолог вывел бы некую закономерность между особенностями характера Вадима и этим его занятием. Из этого своеобразного дневника выходило, что окружение выгодно оттеняло достоинства Костина, которые он теперь культивировал с необычайным упорством. Его самообразование стремилось к энциклопедичности, его воспитание превращалось в рафинированную галантность, его умение одеться преобразовалось в почти английский дендизм. Он бравировал своим литературным германофильством, художественной франкоманией и страстью к итальянской опере. Окружающих иногда веселил этот неумеренный, как им казалось, перфекционизм весьма молодого человека. Но Вадим Костин отмалчивался. Он-то считал себя максималистом, то есть человеком, который в отличие от перфекциониста, стремился выжать максимум из реальных возможностей. То есть Костин был реалистом, в то время как перфекционисты, все как один стремясь к невозможному, являются идеалистами.

Улыбки скептиков потихоньку стирались – через год своей работы в детском издании Костин перешел в один искусствоведческий журнал заведующим отделом, через два года он стал спецкором центральной латышской газеты, через пять лет снял нашумевший фильм о великом музыканте. Этот фильм сделал его известным. Все, что делал Костин, отличалось качеством высшего порядка.

Личная жизнь Вадима была бурной. Правда, к чести его надо сказать, инициатором неспокойных отношений были многочисленные поклонницы. В умного, образованного, отлично одетого молодого человека влюблялись дамы всех возрастов. Он поклонение принимал как должное и всеми силами старался сохранить дистанцию. Для скорых плотских утех у него была нетребовательная студенческая подружка, не имеющая на него никаких видов, поскольку делала карьеру свободной художницы-авангардистки. Душа же Вадима Костина уже несколько лет была занята одной-единственной женщиной. Трагедия ситуации заключалась в том, что эта женщина была несвободна, а ее жизненные установки практически ничем не отличались от Вадимовых – она тоже делала карьеру, в самом высоком смысле этого слова. Звали эту женщину Лиля Сумарокова.

«Времени на все эти гендерные забавы у нас и так хватит. А вот для серьезных дел нам, женщинам, отмерено совсем немного, да и это немногое у мужиков отвоевать надо. Тратить же время на бессмысленные циклические игры – влюбились, переспали, разлюбили, разбежались – не хочется», – думала Лиля Сумарокова и быстро вышла замуж за Георгия Николаевича. И это было похоже на выполнение очередного пункта в ее жизненном плане. И еще на то, как она ходила в ЖЭК оформлять заявку для вызова водопроводчика – с максимумом терпения и полным отсутствием иллюзий. Лиле повезло – муж был не только красив, но успешен. Поставив «галочку», Сумарокова с удвоенной силой кинулась в профессиональный водоворот. И очень быстро стала звездой. В полном смысле этого слова. Не было журналистского задания, которое она не могла бы выполнить, не было известного человека, который ей отказал бы в интервью, не было темы, которую Лиля Сумарокова не могла бы превратить в вопрос республиканского значения. Что играло решающую роль в столь блестящей ранней карьере – Лиле совсем недавно исполнилось тридцать лет – было не очень понятно. Те, кто Лилю не любил, а таких было предостаточно, утверждали, что все дело в ее внешности и самоуверенном нахальстве. Копна волос, челка волной, карие глаза и решительный профиль бесспорно были в активе. Как и тонкая талия, безупречный вкус, а также умение чувствовать себя правой в любой ситуации. Однако бойких, симпатичных, красивых и просто роскошных женщин в журналистском мире было предостаточно. Но ни одна из них не могла сравниться с влиянием, которое имела Сумарокова. Люди, которые близко знали Лилю и любили ее, склонялись к мысли, что все дело в ее уме, способности отстоять свое мнение и обаянии. Но большая часть считала, что Сумарокова играет мужчинами, как цирковой жонглер мячиками, и совершенно неважно, как это у нее получается. «Все дело в покровителях!» – утверждали в машбюро, в отделе писем и даже в кабинетах Министерства культуры. Лиля плевала на все разговоры, она, не задумываясь, кидалась в самую гущу событий и выплывала оттуда победительницей. Ее муж, Георгий Николаевич, бесспорно был очень красив, знал об этом, но, как правило, не использовал это обстоятельство в личных целях. Он смущался из-за пристального женского внимания, так как любил свою жену. Любовь эта была столь сильной, что однажды, будучи еще холостым, на какой-то редакционной пьянке, он, перебрав водки, стал преследовать Лилю, начинающую тогда журналистку. Сумароковой пришлось спасаться от него, закрывшись в отделе писем. Георгий Николаевич ломился в дверь и орал не своим голосом: «Вы должны мне открыть. Я – ответственный секретарь!» Успокоили его не скоро, поднеся стопку рижского бальзама. Это оказалось самой последней каплей, свалившей его с ног. На следующее утро он в парадном костюме вырос в дверях кабинета Лили и, приняв позу екатерининского вельможи, произнес: «Прошу меня простить!» Сумарокова, скрывая улыбку, кивнула и с удивлением услышала продолжение: «Хотя могли бы гордиться». Георгий Николаевич был так влюблен, что даже ничего не посмел сказать, когда Лиля объявила, что после брака фамилию мужа брать не собирается.

– Я – Сумарокова. И известной хочу стать под этой фамилией.

Георгий Николаевич не смог возразить.

Мужа своего Лиля держала в ежовых рукавицах, невзирая на то, что с самого первого дня их совместной трудовой деятельности он являлся ее начальником. Муж был вспыльчив и ревнив, как мавр, но, по сути, характер имел отходчивый, мягкий. И, что самое главное, он обладал тем качеством, которое так редко встречается в мужчинах и которое так часто ценится женщинами, – он был великодушен. Он умел прощать серьезные ошибки и почти не замечал мелких промахов. В семейной жизни это было залогом стабильности. Успехи жены, с одной стороны, его радовали, а с другой, заставляли нервничать. Особенно когда начальство, сплошь, понятное дело, мужчины, засыпало супругу комплиментами. Отдельной статьей, условно называвшейся «возмутители семейного спокойствия», проходили деятели культуры и искусства. Все герои, о которых писала Лиля в своих материалах, становились ее поклонниками. Это были седовласые преподаватели консерватории, начинающие пианисты, именитые актеры, прославленные певцы. Они, единожды согласившись встретиться с этой изящной, решительной женщиной, навечно становились ее поклонниками. Нельзя сказать, что Сумарокова некоторым из них не симпатизировала. Были и те, кто считал, что покорил ее. Но, увы, они, как правило, заблуждались. Если бы Лиля жила сейчас, то о ней можно было смело сказать, что она – сапиосексуал, ибо этот термин был придуман только в 2012 году и обозначал возбуждение от ума другого человека. Но Лиля пока жила в восьмидесятых, а потому обычно произносила:

– Нет, положительно, в дурака я влюбиться не смогла бы!

Влюблялась ли Сумарокова на самом деле – оставалось самой большой интригой. Понять поведение этой женщины не мог никто. Приветливость и общительность не мешали ей всегда держать некую дистанцию, которая сохранялась даже тогда, когда человеку казалось, что они с Лилей друзья. При этом дружила Лиля с мужчинами. С женщинами она соперничала, но так, как соперничают боги с простыми смертными – немного высокомерно, немного шутя, так, что всякому становилось понятно, в чью пользу будет счет этой борьбы.

О том, что Лиля Сумарокова кем-то увлечена, догадалась ее подруга Попова. Они встретились в открытом кафе во дворе Замка, чтобы поболтать о предстоящем свидании Поповой. Лиля сидела за столиком, откинувшись в плетеном кресле, положив ногу на ногу и покачивая носком в темно-синей туфельке. На ней было платье, напоминающее матросский костюм, волосы, как и положено, зачесаны наверх, взгляд темных глаз был серьезен. Она уже битый час слушала подругу. Та, запинаясь, рассказывала о своей любви и решимости отбить любовника у жены.

– Только вот не знаю, стоит ли пытаться? – Попова закончила рассказ и посмотрела на подругу.

– Как говорил небезызвестный Макс Отто фон Штирлиц: «Нас всех губит отсутствие дерзости в перспективном видении проблемы».

Попова от неожиданности уронила с ложечки кусок масляного крема – ее влюбленность сопровождалась страшным аппетитом.

– А кто это такой?

– Максим Исаев, – не моргнув глазом, ответила Лиля.

– Какой Исаев? – не поняла Попова.

– Который «Семнадцать мгновений весны».

– Ну, ты даешь!

– И потом, что ты в конечном счете хочешь получить? Ты хочешь любовника, или ты хочешь выйти замуж?

Это было абсолютно в духе Лили Сумароковой – обозначить проблему просто и ясно, задать вопрос без всяких там эфемизмов. После этого, как правило, следовал совет – и обычно неприятный в своей циничности.

Попова задумалась. Перед ее глазами был брак самой Лили. Брак, похожий на клуб по интересам. Лилю и Георгия объединяла профессия, интеллектуальные пристрастия, любовь к прогулкам по морю и еще куча подобных занятий. Их бросающиеся в глаза различия – Лиля была энергичным трудоголиком и экстравертом, а Георгий несколько ленив и по натуре был интровертом, казалось, были противовесами, и при всем при том ни у кого, кто знал их, не возникало даже сомнения в том, что эта семья все-таки основана на любви. Жест, взгляд, улыбка, обращенная к другому, – все это показывало искренность их отношений. Люда Попова понимала, что надо быть Лилей Сумароковой, чтобы отнестись к собственному браку как проекту.

– Видишь ли, – словно прочитала ее мысли Лиля, – семья – это что-то такое, что лежит в области иррационального. И прежде всего это касается собственных внутренних ощущений. Мы не верим, что можем стать президентом страны, и не верим, что нас сделают главным редактором большого толстого журнала (хотя вероятность этого велика и во многом зависит от нас), но почему-то верим, что будем жить долго и счастливо с одним и тем же человеком лет этак пятьдесят!

– Что ж в этой вере плохого?!

– В том, что она к реальной жизни не имеет никакого отношения. Впрочем, как всякая другая слепая вера. По моим наблюдениям, – Лиля достала сигареты и закурила, – в браке счастлив тот, кто относится к нему как к любимой работе – добросовестно, с душой. И тот, кто вынослив. Только эту выносливость нужно в себе воспитать. А потом, если ты заметила, у мужчин куча всяких других занятий, помимо нас и службы, а мы, тетки, все какие-то одинаковые и, как правило, занимаемся одним и тем же. Положение надо уравновесить.

– А как же счастье, мечта о нем?

– Да кто ж тебе запрещает быть счастливой и мечтать. Только горизонт планирования в этом смысле должен быть коротким. Тогда качественнее и счастье будет, и мечты реальнее.

Фразу о различиях в занятиях мужчин и женщин Лиля не сама придумала, эти слова давным-давно она вычитала у одного американского классика и очень хорошо запомнила. Там главный герой в ответ на упреки своей жены в отсутствии должного внимания, сказал, что интересы женщин ограничены, в то время как у мужчин не хватает времени сделать все, что, по его мнению, он хочет и должен.

– Многие считают, – донесся до Люды голос Сумароковой, – что вступить в брак – это почти что сменить веру или сменить пол – полностью перенять взгляды, привычки, пристрастия, точку зрения. А мне кажется, что брак только тогда будет приятен и долог, когда каждый останется при своих интересах и не будет портить своей навязчивостью другому жизнь.

– Так не бывает. Это идеализм!

– Согласна с тем, что это редкость, но поверь, я нутром чувствую, что это единственная возможность сохранить брак. Если же ты не согласна или не способна на такую модель, тебя ждут тяжелые времена. Так что тебе решать, что с этим самым мужчиной делать. По мне, так переспи, а там посмотришь! Все, дорогая, я побежала, у меня еще две встречи, и в редакцию надо успеть, номер сегодня подписываю. А если честно, поступай так, как подскажет тебе внутренний голос. Он, собака, врет часто, потому мы, наверное, и ошибки делаем. Но с другой стороны, если ошибку можно исправить, тогда это ошибкой считать нельзя.

Подруга вдруг поняла, что все это время они обсуждали не ее проблему, а вопрос, терзающий саму Лилю. В ее горячности, в какой-то нервозности, несвойственной Сумароковой по определению, скрывалось что-то личное. Люда Попова отлично знала подругу – расспросы невозможны, о себе никогда и ничего она не рассказывала.

«Удивляюсь, как мы при этом ее свойстве столько времени дружим! И эта ее теория, эта «сумароковщина» – семья для женщины – та же самая карьера, ничуть не отличающаяся от карьеры обычной, деловой. И при этом ходят сплетни, во время ссор Лиля колотит посуду, а мирится с Георгием, надев прозрачный дождевик на голое тело и высокие шпильки. Впрочем, эти слухи распускают тетки из машбюро…» – подруга смотрела, как тонкая фигурка пересекла Замковую площадь, обогнула польский костел и свернула в боковую улочку.

Лиле надо было идти в другую сторону. Но, отлично осознающая все опасности маленького города, она намеренно пошла в сторону польского костела. Скрывшись за высокой стеной колокольни, она немного покружила на пятачке около широких серых ступеней с аллегорическими фигурами «Греха» и «Благословения», выждала минут десять и быстрым шагом пошла в обратном направлении. Только теперь ее путь лежал не через Замковую площадь, а по параллельной улице. Дойдя до высокого здания, она через деревянные ворота прошла во внутренний гулкий двор и нырнула в черный ход. По ступенькам она поднималась уже неспешно, но в этой неторопливости не было нерешительности, в ней было предчувствие счастья, которое, как известно, острее, чем само счастье.

– Ты все-таки пришла! А я почему-то сомневался. – Мужчина открывший дверь, впустил ее в узкий коридор, освещенный большим светильником – на стеклянном матовом плафоне сидел бронзовый лев размером с котенка. Мужчина прижал Лилю к себе, пытаясь поцеловать в губы.

– Не здесь, подожди, он подглядывает. – Лиля отстранилась и показала пальцем на бронзового льва; задев мужчину плечом, она прошла в большую квадратную гостиную. Обстановка комнаты была очень простой и очень стильной. Большая тахта на гнутых ножках, накрытая яркой шотландкой, и кресло рядом с такой же клетчатой подушкой, невысокий пузатый комод с часами, кучей безделушек и яркими книжками, углом стоял темный книжный шкаф со стеклянными дверцами, напротив – чванливый письменный стол с пузатыми выдвижными ящиками и золочеными замками на них. На стенах были развешаны акварели с изображениями старинных парусников. Под ногами, на светлом деревянном полу, лежали маленькие персидские коврики. Тонкий, загогулистый узор на них был разный, но цветовая гамма – бежевое, синее, красное, бирюзовое – была одинаковой. Не задернутые плотные шторы и белая кисея за ними создавали уют и пространство в этой заставленной мебелью комнате. Лиля прошла к креслу, по пути бросив сумку прямо на пол.

– Ну? – спросила она, забравшись в кресло с ногами. – Кофе пить будем?

Мужчина, волнение и смущение которого можно было угадать по несколько бестолковым движениям, вскинулся:

– Господи, да конечно, я уже все приготовил! – с этими словами он скрылся в глубине квартиры, которая, судя по всему, была не маленькой. Через какое-то время оттуда донесся звон чашек, ложек и его голос: – Я вчера специально купил. Ты же знаешь, это очень редкий сорт кофе. Хочу, чтобы ты его попробовала, а потом я тебе расскажу, как его выращивают.

– Хорошо, – донеслось до него.

Лиля, оставшись одна, встала с кресла, прошлась по комнате, с интересом ее разглядывая. Она внимательно изучила парусники на акварелях, погладила рукой темное, немного потрескавшееся дерево барометра на письменном столе. Мелкие фарфоровые безделицы ее не заинтересовали, а вот ряд старых книг, которые с обеих сторон поддерживали подставки в виде медных пучеглазых индейцев, она внимательно изучила.

– Ты достал старого Вересаева? – прокричала она, обращаясь к шуму в недрах квартиры.

– Да, представляешь, несколько дней назад, в букинистическом магазинчике рядом с портом. – Хозяин дома появился в дверях с подносом, на котором стояли чашки, дымящийся кофейник и тарелка с печеньем. – Мне, считай, повезло – какой-то человек принес совсем недавно, они-то еще и оформить не успели.

– Ставь поднос прямо на тахту. Стола-то у тебя нет, – сказала Лиля, глядя на застывшего в нерешительности посреди комнаты хозяина.

Чувство неловкости, которое внезапно появляется между двумя людьми, заставило Лилю и ее собеседника преувеличенно сосредоточенно дуть на кофе, следить за тем, чтобы глотки были абсолютно бесшумными, а хрустящее печенье не рассыпалось в руках на тысячи мелких крошек. Квартирная тишина вдруг обступила их, сковав движения и уберегая их взгляды от соприкосновения.

– Это была, наверное, идиотская затея – пригласить тебя сюда. Мы ведь могли и в кафе пойти, и в ресторане пообедать, – наконец произнес Вадим Костин, глядя, как Лиля пытается выловить из чашки упавшее туда печенье.

– Не могли, сам знаешь. Об этом бы сразу узнал весь город. Ну так? Ты мне обещал про кофе рассказать.

– Какой кофе? – Вадим в недоумении поднял глаза.

– Который мы пьем, – Лиля наконец справилась с размокшим кусочком.

– Ах, ну да! Все очень просто. Кофе выращивают, собирают урожай, а потом скармливают маленьким зверькам, вроде белочек. Циветты, так их зовут, – тут Вадим вдруг смутился, – ну, понимаешь… ну, как тебе сказать…

– Да как есть, скажи. – Лиля наконец прямо посмотрела на Костина.

– Ну, они… – до Вадима только дошло, что, если бы эту историю он рассказывал в другой ситуации, она была бы грубовато-забавной. Но сейчас грубость бы резала слух, а детское слово «какать» было более чем неуместно. Костин, к своему удивлению, не мог найти удобную и приемлемую форму для данного рассказа. Лиля меж тем на помощь не приходила, хотя в сообразительности отказать ей было нельзя. Она по-птичьи смотрела из-под своей волнистой челки на него, и не один человек не заподозрил в этом почти наивном взгляде какой-то умысел. А он был. Лиля, наконец согласившись прийти на свидание с Костиным, испытывала не меньше смущения, чем он сам. Придя сюда, в его квартиру, она тем самым приоткрывала дверь в какую-то другую жизнь, которая до сих пор казалась чем-то мелкотравчатым: «Размениваться на романчик?! Это не для меня!» Но сейчас она поняла, что согласие прийти означало «да» в ответ на безудержное ухаживание Вадима Костина, как бы она себя ни обманывала. Лиля смотрела на него, почти физически чувствовала его смущение и не торопилась на помощь. Ей нужно было еще время, чтобы свыкнуться с мыслью, что они все-таки станут любовниками. Она смотрела на красивое, породистое лицо, на густые волосы, аккуратно подстриженные, на эту голубую, словно навеки отутюженную рубашку, на темные плотные джинсы. «Он почти безупречен. Он красив во всем, даже в этой нелепой позе, на этом диване, с этой дурацкой чашкой в руках. Я пришла сюда, я всегда знала, что я приду сюда. Я это понимала с самого первого дня, когда увидела его. Думать ни о чем другом я не буду – это бессмысленно, я уже все сделала, а мучиться угрызениями совести надо в другом месте – дома».

– Я, кажется, поняла, что ты имеешь в виду. Зверьки едят зерна кофе, они проходят через их пищеварительную систему, а готовый продукт собирают из их экскрементов. Обжаривают, упаковывают, и вот сейчас мы его пьем. Если не ошибаюсь, это самый дорогой кофе в мире? Да? Но, надо сказать, аппетит мне эта технология не испортила. – Лиля протянула чашку Вадиму. – Налей еще чуть-чуть.

Вадим некоторое время смотрел на протянутую руку. Потом взял из ее рук чашку, поставил на поднос, поднос поставил на пол, подсел к Лиле близко-близко и обнял ее за плечи.

– Очень странное ощущение. Я хочу тебя. Мне хочется наброситься на тебя прямо сейчас. Но мне страшно это делать – после этого надо сразу будет тебя вести в ЗАГС – разводиться, и тут же, чтобы ты не убежала никуда и никто тебя не увел у меня, жениться на тебе.

Лиля дернулась, что не укрылось от Костина. Он улыбнулся:

– У тебя реакция на ЗАГС, как у закоренелого холостяка. – Вадим хотел еще выразить удивление, как Георгию вообще удалось жениться на ней, но вовремя спохватился. Вспоминать сейчас о муже было неуместно.

– Это верно. Мне не нравится это заведение. Не люблю, когда чувства в соответствующую графу заносят. А потом, не волнуйся, может, мы не подойдем друг другу. Кстати, где у тебя душ?

– Какой душ? – Костин снял руку с плеча Лили.

– Обычный, с теплой и холодной водой.

– Ах да! Дверь в холле.

– Понятно, я – в душ. А ты убери этот поднос и достань потеплей одеяло. Прохладно тут у тебя.

– Так ты куда? – Костину вдруг отказал разум.

– В душ. А потом под одеяло на эту тахту. Надо же проверить, подходим мы или нет. – Лиля подхватила с пола свою огромную сумку и скрылась в недрах его жилища.

Костин на секунду замер, а потом кинулся исполнять приказание дамы…

Рассеянный молочный свет со стороны окна потускнел. Там, откуда доносился грохот трамвая, эхо человеческих голосов отскакивало от старых стен и разносилось по каменным колодцам дворов, заканчивался обычный день. Здесь, где двое обнаженных людей лежали поверх совершенно не пригодившегося им теплого одеяла, день и вообще время только начинались. Эти двое не были еще счастливы, они не осознали происшедшего, они не задумались о будущем. Они были только в начале своей истории, которая пройдет не только через их жизнь, но и через жизни тех, кто так или иначе с ними связан. Они только пробовали на вкус это маленькое новое счастье, тайное и оттого такое заманчивое и сладкое. Горечь же сегодняшних приобретений и горечь завтрашних утрат, которые сопутствуют такому счастью, – еще впереди. Сейчас, лежа на его плече, она зачем-то внимательно разглядывала небольшое родимое пятно и думала, что в этой жизни есть огромная несправедливость – счастье с одним человеком исключает счастье с другим. Лиля вдруг подумала о Георгии – неужели эта сегодняшняя встреча, этот день, это сильное, загорелое тело, эти руки и эти глаза превратят ее привязанность к мужу, тепло и великодушие, заботу о нем – в пустой звук, в фикцию? Ведь это все такое разное – то, что произошло сейчас здесь, и то, что происходит каждый день у них дома. Это нельзя сравнивать, это нельзя сопоставлять, и, уж совершенно точно, нельзя допустить, чтобы что-то одно исчезло. «Я не смогу без них обоих. Вот такая мелодрама», – подумала она. Вадим, прижимая ее к себе, размышлял о том, что надо бы постараться запомнить это ощущение, эту появившуюся душевную силу, которая, как свидетельство победы, вдруг наполнила его: «Это надо запомнить как следует… и записать об этом в дневнике».

Поужинать они решили здесь же, дома у Костина. Сидя на кухне за круглым столом, Лиля грызла красный сладкий перец и наслаждалась чувством легкости и беззаботности. «Кто мне ответит, почему такого чувства не бывает дома?! Почему дома, рядом с мужем, я не чувствую себя так свободно, почему у меня не получается наслаждаться каждой минутой, почему я словно та девочка из сказки – одну ягоду рву, на другую смотрю, третью – примечаю. Только вместо ягод у меня проблемы, дела, обязанности. Я сто лет не сидела так, ничего не делая и не о чем не думая. Впрочем, это не только у меня, это, наверное, во всех семьях и у всех любовников».

Костин быстро и умело накрывал на стол. Хлеб, масло, огурцы и помидоры – все на больших керамических тарелках – уже стояло на столе, а хозяин дома разделывал копченого угря.

Позже, глядя на то, с каким аппетитом Лиля ужинает, Вадим понимал, что все-таки это еще не победа. Сегодняшняя близость – это всего лишь уступка обстоятельствам. Лилю он еще не завоевал, а потому даже в душе, про себя, не мог назвать ее своей. Было в Лиле Сумароковой что-то такое, что делало ее неуловимой и недосягаемой. Даже после сумасшедшей близости.

Стрелки часов показывали половину одиннадцатого, когда Лиля и Костин вышли на улицу.

– Я провожу тебя, уже темно.

– Можешь проводить, хотя я в этом не нуждаюсь, – храбро ответила Лиля. Она и в самом деле не нуждалась в провожатых – о ее отчаянной находчивости ходили легенды. Однажды Лиля умудрилась найти защиту у группы подвыпивших исландских моряков, которые бурно проводили вечер во время стоянки их корабля в Риге. Около двенадцати ночи Лиля после дежурства в редакции возвращалась домой. Шла одна, отказавшись от редакционной машины, Георгий был в отъезде. В тот самый момент, когда она пересекала темный парк у Театра оперы и балета, к ней пристал какой-то незнакомец. Мужчина был агрессивен, пытался схватить ее за руку, но Лиля увидела, что по улице, покачиваясь, вразвалку бредет группа пьяных моряков. На смеси английского и французского она попыталась объяснить, в чем дело. Так и осталось загадкой, поняли ли торопливую сбивчивую речь тоненькой девушки моряки, только к своему дому Лиля прибыла с эскортом бравых молодцов.

Костин и Лиля расстались за два квартала до ее дома.

– Возвращайся домой. Дальше я сама.

– Ты завтра будешь в редакции?

– Не знаю. Я позвоню тебе, – Лиля повернулась на каблуках и пошла в сторону своего дома. Через десять минут она стояла перед большими резными дверями своего подъезда. Подняв голову, она увидела свет во всех окнах своей квартиры. Это означало, что Георгий уже дома – он терпеть не мог полумрак, приглушенный свет и обожал яркое освещение. Лиля сделала уже было шаг, чтобы войти в подъезд, но потом раздумала, повернулась и присела на маленькую скамеечку около дома. Отсюда было хорошо видно, как Георгий подошел к окну, постоял, пытаясь разглядеть темную улицу. Потом окно приобрело красноватый оттенок – это опустились тяжелые бордовые шторы. Лиля сидела на скамеечке, курила и думала о том, что с этого момента она во что бы то ни стало должна сделать своего мужа счастливым человеком. «Будет несправедливым, если счастье достанется только мне. Тяжело это будет, но за свое счастье надо платить. И это самое маленькое, что я могу сделать для Георгия!» Некоторый цинизм подобного соображения Лилю Сумарокову не смутил.

Лариса Гуляева в который раз повторила напутствия и предостережения, торопливо поцеловала дочь, обняла Марите, помогла им подняться в вагон и стала ждать отправления поезда. Наконец, медленно, осторожно потряхивая металлическими суставами, поезд потянулся вдоль перрона. Лариса помахала рукой, немного прошла за вагоном, а когда стук колес превратился в монотонный, уносящийся куда-то в сторону гул, она прошла сквозь вокзал, вышла на площадь, перешла по подземному переходу на другую сторону улицы и оказалась на бульваре. Собственно, это не был бульвар в привычном понимании этого слова. Это был парк, вытянутый в одну неширокую линию и плавно переходящий в следующий, а потом в еще один, и в еще один.

Сейчас, оставшись одна, Лариса захотела пройти под липами и каштанами, где было меньше суеты, пахло свежей зеленью, а на скамейках отдыхали пожилые люди. Ей хотелось побыть в одиночестве. Наконец-то она решилась отправить дочь к родителям. Мать с отцом забросали ее письмами с просьбой привезти внучку. Лариса медлила, и на это было несколько причин. Ей не хотелось доставлять хлопоты родителям, хотелось доказать всем, что она сама и так справляется, хотелось заработать побольше денег, чтобы заодно отправить отцу и матери хорошие подарки. Но самое главное, ей страшно было расставаться с дочерью. За то время, которое Лариса прожила одна, без мужа, она поняла: дочь – это ее семья. Родители, конечно, тоже. Но дочь… Дочь – это то, что безраздельно принадлежит ей, что составляет ее будущее и является смыслом ее жизни. Лариса ловила себя на мысли, что каждый раз, добиваясь очередного успеха, она как бы ставила галочки в свой актив. «Я хочу, чтобы моя дочь мной гордилась!» – так отвечала она Марите, когда та упрекала ее в том, что работа заслонила всю остальную жизнь. Лариса, мысленно перебрав свои достижения, осталась довольна собой. В спешке будней у Ларисы не было особо много времени задумываться над своей жизнью. Только иногда, под вечер, когда она, усталая, присаживалась на краешек дочкиной кроватки и в тишине детской комнаты перебирала события минувшего дня, совершенно неожиданно в ее душе оживало чувство вины.

Это чувство она обычно глубоко прятала. Но чем значительнее были ее успехи, тем чаще и настойчивее это чувство напоминало о себе. Сначала она пыталась его отогнать, объясняя все своей усталостью и раздражением, но время шло, девочка подрастала, и Лариса с обреченностью начинала понимать, что это чувство ее не покинет никогда. «Зачем я развелась с Айвором? Так ли это было необходимо? Не честнее ли и лучше для дочери было бы сохранить семью? Моя карьера? А что бы с ней случилось? Ничего. Все было бы точно так же, но у дочери был бы отец. И потом, вдруг со мной что-то случится? Что станет с ней? Родители и Марите – им много лет, и они тоже нуждаются в заботе…» – тревога заполняла душу Ларисы. Получалось, что обратной стороной решительности и самостоятельности оказывались страх и беспокойство за будущее близких, а также чувство вины перед ними.

За короткое время она стала популярной журналисткой. В редакции не осталось человека, который бы не оценил ее трудолюбие и упорство. «Газета вами гордится», – не уставал повторять на каждой планерке ответственный секретарь Георгий Николаевич.

Конечно же, до Лили Сумароковой ей было далеко. Лиля была богиней. Но наблюдательная Лариса подмечала некоторую поспешность, с которой Сумарокова бросалась писать о весьма сомнительных персонах и фактах. В этой поспешности она находила суетность, неуемное стремление к славе и желание объять необъятное только затем, чтобы не досталось кому-то другому. В понимании же Ларисы, журналистское имя надо было делать неторопливо, вдумчиво и, главное, очень разборчиво.

Одиночество занятого человека – это совершенно особенное одиночество. Это одиночество, которое настигает в самые неподходящие моменты – когда дневная массовка наконец расступается, когда от усталости невозможно сомкнуть глаз, когда гудят ноги и болит голова, когда одолевает беспокойство оттого, что не успеваешь сделать все задуманное, когда ночь становится самым тяжелым испытанием. Одиночество занятого человека – это когда вокруг много приятных людей и когда некому рассказать свой сон и нет никого рядом, кто объяснил бы, отчего тебе иногда не спится. И когда некому тебя обнять, прижать к себе и некому дождаться, пока сон не отгонит от тебя прочь все сомнения и огорчения. Лариса не посмела себе признаться, что вот уже некоторое время она ни о ком не думает так часто, как о Вадиме Костине.

Отъезд домашних разом лишил ее, такую деловую, занятую своей карьерой женщину, смысла жизни. Оказалось, что ее единственным жизненным ориентиром были зеленые глаза дочери. Даже сейчас, почти бессознательно, из множества дорожек, которые бежали по этому парку, Лариса выбрала ту, по которой ее маленькая дочь вприпрыжку мчалась в песочницу.

Закончился один парк, на пути Ларисы встало красивое здание Театра русской драмы с белыми вензелями по фронтону. За ним начинался следующий зеленый бульвар-парк, сбегавший своими дорожками вниз к огромному круглому озеру. Это место в Риге было знаменито тем, что в большом ресторане, располагавшемся на круглом острове в центре спокойной водной глади, происходили самые заметные события политической, культурной и, так сказать, светской жизни.

По вечерам у парка, на стоянке, припозднившихся гостей ожидали персональные авто и даже телохранители. Сюда же стекались самые красивые и модные девушки Риги с надеждой попасть на закрытое мероприятие и познакомиться с выгодным женихом. Отдельная категория девушек женихов не искала, но с удовольствием проводила время с гостями. Гости, как утверждала молва, платили за это долларами и немецкими марками. Лариса была здесь пару раз, когда писала об известном европейском политике, читавшем лекции в Латвийском университете. Лариса по узеньким мосткам дошла до островка. «Не самое удачное решение вопроса – хорошенько отужинав, рискуешь свалиться в воду!» – думала она, наблюдая, как внизу, среди водорослей, мелькали стайки мелкой рыбешки. На летней площадке около ресторана стояли столики под большими цветными шатрами. За столиками людей было немного – в основном иностранные туристы и командированные. «Так, а не выпить ли мне здесь кофе? Позавтракать я не успела, передохну немного», – подумала она.

– Лариса! Гуляева!

Она повернулась и увидела за крайним столиком Вадима Костина.

«Слава богу, что мне идет румянец!» – дурацкая мысль мелькнула в голове и исчезла, поглощенная смущением.

– Лариса, присаживайтесь ко мне! Я только что приехал, вот решил позавтракать.

Лариса обратила внимание, что Вадим как-то нервно оглянулся, как будто кого-то искал.

– Спасибо, я тоже планировала позавтракать, да только не помешаю ли вам? – она кивнула на стол и чей-то второй прибор, который стоял на столе. «На чашке – помада», – почему-то ревниво отметила она.

– Нет, вы мне не помешаете. Лариса, а вы как предпочитаете завтракать – плотно или легкий «перекус»?

Лариса замешкалась – она вообще собиралась выпить кофе и, может, съесть какую-нибудь булочку. Во-первых, этот ресторан был не из дешевых, а во-вторых, она давно отвыкла есть по утрам. Но сейчас она почувствовала голод, ей понравился ресторан, на небе не было ни облачка – все это вместе плюс чрезвычайно обаятельный собеседник – и выбор был сделан в пользу бутерброда «Крок-мадам», сметаны с сахаром и кофе с молоком.

– Правильно вы решили, – одобрительно кивнул Костин, – «Крок-мадам» – это вкусно и элегантно одновременно. Крок, как известно, по-французски – «хрустеть». Бутерброд ведь должны поджарить, в конце концов. А я же, пожалуй, съем яичницу с ветчиной и сыром. Кофе буду черный, а к нему – имбирное печенье. Они здесь пекут самые вкусные. – Лариса понимающе кивнула головой – это печенье было и ее любимым лакомством.

Официант, ловивший каждое слово, подхватил взглядом финальный кивок Костина и исчез.

– Вот, теперь у нас достаточно времени, чтобы выкурить самую сладкую сигарету за день, утреннюю сигарету. – Костин потянулся за пачкой сигарет и зажигалкой.

– Вы наверняка не знаете, откуда произошло слово «никотин»?

– Не знаю.

– Я где-то читал, что вещество, выделенное из табака, алкалоид, назвали никотином в честь французского посла в Португалии Жана-Нико де Вильмена. Собственно, ученые-химики использовали только часть его имени, Нико. Правда, посол, обожавший курение и утверждавший, что табак помогает от зубной боли, заворота кишок и несчастной любви, жил в 1560 году, а вот никотин в чистом виде выделили только в 1828. Этот Жан-Нико, видать, всю плешь проел своим курением, если его имя в веках сохранилось.

Лариса рассмеялась. Костин замечательно рассказывал, лицо во время рассказа оставалось непроницаемым, на жесты он был скуп. В силу этого эффект от рассказа был сильнее. Еще Лариса обратила внимание, что он путается, называя ее то на «вы», то на «ты».

– Давайте перейдем на «ты», – предложила она.

– Отлично, – согласился он и добавил: – Но наша договоренность вовсе не означает, что я вам буду говорить «ты». У меня переход на «ты» происходит всегда очень сложно.

Лариса уже перестала смущаться и переживать из-за своего внешнего вида. Сегодня в утренней спешке она не успела уложить волосы, а заплела их в нетугую косу. На ней были индийские джинсы, случайно купленные в универмаге, на ногах спортивные туфли. Вид у нее был скорее дачно-походный. В Риге же, даже на взморье, в Юрмалу, поваляться на пляже обычно ездили в элегантных одеждах. «Ладно, что уж теперь тут. Как оделась – так оделась!»

Официант наконец принес им заказ. Поставив огромные сервировочные тарелки, он разложил столовые приборы, а буквально через минуту появилась официантка с тарелками чуть поменьше. На одной из них дымилась яичница с сыром и ветчиной, а на другой лежал огромный двухслойный квадрат поджаренного хлеба, между слоями которого розовела ветчина, а с боков свешивался краешек расплавленного сыра. Сверху это великолепие венчала яичница-глазунья. Лариса сглотнула слюну:

– Очень красиво, даже есть жаль.

– Ешьте, то есть я хотел сказать, ешь, «Крок-мадам» хорош горячим. Между прочим, если у вас в бутерброде еще окажется немного соуса бешамель, то уж совсем классический вариант, самый правильный, парижский. Но, впрочем, и без соуса, думаю, неплохо.

Сам Костин уже с аппетитом ел. Лариса аккуратно разрезала дымящийся зажаренный бутерброд. Костин был прав, во-первых, вкусно, а во-вторых, классика, с соусом бешамель. Несколько минут прошли в уютном, дружеском молчании. Оба с аппетитом поглощали блюда. Лариса искоса посматривала на Вадима.

Они закончили завтракать и теперь сидели перед чашками с кофе. Костин опять закурил, Лариса, отказавшись от сигареты, блаженно жмурилась. Сюда, на этот ресторанный островок, наконец доползло солнышко. День стоял спокойный, такие в Риге случаются не очень уж и часто.

– Ты мне скажи, что же тебя занесло сюда, в эту часть города? Если, конечно, не секрет.

– Какой секрет?! Я просто гуляла.

– В рабочий день, ранним утром, спецкор почти центральной республиканской газеты просто гуляет, – Костин притворно нахмурился.

– Ага, просто гуляю, – Лариса сочла неуместным рассказывать про отъезд дочери. Костина это не касается.

– Впрочем, это одна из прелестей творческих профессий – несоблюдение режима дня. Я вот тоже… – Тут Костин запнулся, но Лариса этого не заметила. Она сидела и думала о том, что сейчас они встанут из-за стола, дойдут до выхода из парка, а потом разойдутся в разные стороны. На этом сказка под названием «Вадим Костин» для нее закончится. И вообще, эта встреча, этот разговор, этот завтрак – не более чем мираж. Ей стало грустно. Одиночество, которое она ощутила после отъезда родных, усилилось. По улицам она будет бродить одна, в магазин она пойдет одна, и дома ее никто не ждет. «Где-то я просчиталась. Мне плохо от одиночества», – Лариса почувствовала, что настроение испортилось…

– Ты что, меня не слышишь?! Ау?! И лицо какое-то плаксивое сделала. Так пойдем, или у тебя дела какие-то есть редакционные? – Костин внимательно смотрел на нее.

– Куда пойдем? – очнулась Лариса.

– Да куда хочешь, погуляем, потом где-нибудь перекусим, а?

До нее дошло, что он ей говорит. «Конечно же, согласна! Что тут спрашивать!» – подумала она, а вслух произнесла:

– Даже не знаю, столько всяких дел. Впрочем, давай. Надо себе и выходные устраивать.

Они решили, что сегодня будут ходить пешком. Никаких такси, автобусов, трамваев.

– Ты даже не представляешь, какой маленький город Рига. Из конца в конец, мы, конечно, имеем в виду Старый город, без новых микрорайонов, можно обойти за день, а то и за полдня. Смотря где и на сколько останавливаться. – Вадим шел рядом с Ларисой и рассуждал. – Между прочим, архитектором этого квартала был сам Эйзенштейн, отец режиссера Эйзенштейна.

– Ты словно экскурсию проводишь. Я знаю о Риге не меньше твоего. Я тут, можно сказать, с младенчества. Рига – мой родной город.

– Да, а я думал, что ты приехала сюда недавно.

– Почему ты так думал?

– Не знаю, мне так показалось.

Лариса пожала плечами. Как расценивать слова Вадима? Это комплимент? Что он имел в виду? «У меня на радостях мозг отказывает. Какого черта я задумываюсь над каждым его словом? Человек гуляет, просто разговаривает. Я же, как та старая дева, которая в каждом контролере, который предлагает купить билет, видит жениха». Лариса посмотрела на Костина:

– С тобой невозможно ходить по улицам – женщины просто глаз не отводят.

К ее удивлению, Вадим радостно расплылся в улыбке. «Вот тебе и барин, сердцеед, светский человек. А падок на такую ерунду. Ей-богу, ребенок!» – ей стало весело.

Галантность Костина – легенда журналистского мира – не позволяла ему оставить Ларису в покое. Дорогу они переходили под руку. Каждая, самая незначительная возвышенность под ногами заставляла его бережно поддерживать Ларису под локоть. Она смущалась от такого внимания – складывалось впечатление, что она самозванка и внимание Вадима ей достается по ошибке. Костин же был оживлен, постоянно смеялся, шутил.

– Ты какой-то сегодня удивительный, я тебя таким еще не видела.

– А мы с тобой не так часто встречаемся, – Вадим посмотрел на нее, как ей показалось, со значением. От его слов в ее недоверчивой душе что-то дрогнуло. А тут он еще прибавил:

– Я сам себя таким не видел и не помню. Это все, наверное, оттого, что я счастлив.

Вот оно. Неужели эти слова относятся к ней? Ведь он никуда не спешит – если бы она ему надоела или была бы неинтересна, он бы точно что-нибудь придумал, чтобы исчезнуть. А он, наоборот, придумывает новые маршруты, вспоминает, когда в зоопарке выходной, читает афиши:

– Смотри, концерт какой хороший. Московский оркестр приезжает, Верди исполнять будут. Хочешь пойти?

– Даже не знаю, – опять невпопад ответила Лариса, – концерт хороший, но я не одета и вообще.

– Лариса, концерт будет только через две недели. Тебе две недели хватит, чтобы одеться?

Она расхохоталась. Сейчас ей хватило бы и пары минут. Она не может ошибаться, он старается быть приятным, он ухаживает за ней. Ухаживает ненавязчиво, так, чтобы не поставить и себя, и ее в дурацкое положение. Это ведь она о нем почти все знает, вырезает его статьи из журналов и газет, следит за его поездками. Это она в него влюблена с того самого дня, как упала к его ногам и ногам виртуоза Самойлова. А Костин, наверное, думает, что у нее есть кто-то, поэтому так деликатен. А у нее никого нет. Кроме дочери, родителей и Марите. И его, Костина. Лариса отчетливо поняла, что вся ее жизнь в последнее время так или иначе связана с Вадимом.

– Через две недели? Хорошо, через две недели. Я люблю Верди.

Особо не задумываясь о маршруте, они шли по широким «буржуазным» улицам с доходными домами. Сворачивали во дворы, проходя их насквозь, удивлялись неожиданным архитектурным находкам, проходя мимо магазинов, разглядывали витрины.

– Смотри-ка, какая редкость!

Лариса оглянулась, Костин застрял у витрины большого антикварного магазина.

– Что ты увидел?

– Часы, наручные, очень старые.

Лариса подошла и увидела небольшие, мужские часы на старом красивом ремешке.

– Это редкость, им около ста лет. Но дело даже не в возрасте, дело в оформлении. Смотри, как сделан циферблат?! Видишь, на циферблате волнистый узор?

Лариса присмотрелась. Действительно, на больших наручных часах, что были выставлены в витрине, по всему циферблату проходили волнистые линии. Они почему-то ей напомнили вафельные тортики, верх которых был украшен точно так же.

– Этот узор называется «гильоше». Часы с таким циферблатом были у моего деда. Правда, непонятно, куда они делись.

Лариса и Вадим еще немного потоптались у витрины, а потом двинулись дальше.

Они прошли весь центр, заглянули на Бастионную горку, на которой, по преданию, делал привал Петр Первый, вышли к Пороховой башне, прошли по улице Вальню и вывернули за вокзалом к Центральному рынку. «Так странно, мой сегодняшний, такой длинный и такой необычный день начинался на вокзале, похоже, закончится он тоже где-то здесь неподалеку», – Лариса чувствовала усталость.

– Ты еле идешь? Ничего, сейчас мы будем обедать, а там дальше посмотрим. – Костин неожиданно ступил на проезжую часть и поднял руку. Такси появилось словно из-под земли. «Мистика! В Риге такси поймать сейчас просто немыслимо, а ему это за секунду удалось. Ждали его, что ли, здесь!»

В машине Лариса сбросила туфли и блаженно пошевелила ногами. На переднем сиденье Костин что-то по-латышски объяснял водителю. По рижским меркам ехали они долго. Лариса видела, что они по Понтонному мосту пересекли Даугаву, въехали в зеленый сосновый массив. Машина пролетела по небольшому, короткому шоссе и повернула направо, перед глазами Ларисы открылась удивительная картина. Не широкая, коричневатая от послеполуденного солнца, река петляла в зеленой низине и уходила куда-то вверх, по направлению к морю.

– Это Лиелупе? – Лариса прильнула к окну.

– Да, эта речка – Лиелупе. Видишь, она здесь еще узкая. Широкой она будет дальше, ближе к Юрмале, к морю.

Тут Вадим что-то опять подсказал водителю, машина прибавила скорости, проехала небольшой перелесок и остановилась почти прямо на берегу реки. Лариса с минуту подумала, а потом, махнув рукой, как была, босиком вышла из машины. Ноги провалились в нежный прохладный речной песок. Пока Костин расплачивался с водителем, Лариса огляделась. Она увидела небольшой причал с яхтами. Яхты были небольшие, они легонько покачивались на воде, и, если смотреть только на верхушки их двигающихся мачт, можно было подумать, что они, яхты, бегут куда-то наперегонки. На берегу было несколько строений из потемневшего дерева. Выглядели они как сараи и прочие хозяйственные постройки, в которые давно не заглядывал хозяин. Тем временем такси уехало.

– Ну, что? Нравится здесь?

Ларисе нравилось, только было не очень понятно, зачем они сюда приехали.

– Хорошо здесь, только пустынно.

– А разве это плохо?! В городе довольно людей, а здесь, за городом, они не нужны, – Костин улыбнулся, а у Ларисы заныло сердце. Улыбка была такая родная, такая обаятельная, принадлежавшая только ей, и никому больше. Ей нравилось, что вокруг них было пусто.

– Да нет, хорошо, тихо здесь.

– Пойдем обедать, – Костин взял ее под руку.

– А куда, здесь есть кафе?

– Есть.