Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни Чопра Дипак

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Книга опубликована при содействии автора и литературных агентств Deepak K. Chopra and Rita Chopra Family Trust and Sanjiv Chopra c/o Trident Media Group, LLC и Andrew Nurnberg.

© 2013 by Deepak Chopra and Sanjiv Chopra

© Перевод на русский язык: Бродоцкая А., 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Книга, которая вдохновляет на свершения! Блестяще написанная, она показывает два совершенно разных пути к мечте. Эта книга дает надежду на то, что все, о чем мечтает человек, может сбыться!

Ларри Кинг

Дипак и Санджив откровенно делятся с читателем своими надеждами и страхами, смешно и одновременно серьезно рассказывают о том, какие препятствия им пришлось преодолеть на пути к успеху.

Мелани Гриффит и Антонио Бандерас

Эта книга навевает на меня теплые воспоминания о моем путешествии в Америку, которое в конечном итоге превратилось в путешествие длиною в жизнь.

Хью Джекман

Дипак Чопра и Санджив Чопра написали невероятно интересную и умную книгу. Взгляды авторов на семейные традиции, профессиональную деятельность и общественную жизнь различаются – но тем не менее книга производит впечатление удивительной цельности.

Ричард Ф. Селеста, посол США в Индии (1997–2001)

Эта книга – о бесконечных возможностях Америки и о том, что дает человеку поддержка родных и вера в себя.

Booklist

Удивительная история о двух индийских братьях, один из которых стал успешным врачом и ученым, а другой блестяще соединил современную медицину и древнюю мудрость. Это потрясающая по силе воздействия история об американской мечте и силе человеческого духа.

Арианна Хаффингтон, президент и главный редактор The Huffington Post Media Group

Эта книга – не просто автобиография братьев Чопра, это история пяти поколений семьи Чопра, от бабушек и дедушек к внукам и правнукам. Праздники и скорби, радости и печали, жизненный опыт и твердая система ценностей – все, на чем держится любая крепкая семья. Эта книга – прекрасная иллюстрация к старой поговорке: «Детство – это судьба». Всем последователям и поклонникам Дипака Чопры нужно прочесть эту книгу обязательно!

Висенте Фокс Кесада, президент Мексики в 2000–2006 гг.

Невероятно богатый с мультикультурной точки зрения, глубокий и проникновенный рассказ об Индии и Америке. Дипак Чопра и его брат повествуют о медицине, исцелении, науке и вере. Эта книга – для всего современного мира, который стремится к глобализации, но в то же время старается сохранить свою уникальность и идентичность.

Уэсли К. Кларк, бывший верховнокомандующий ОВС НАТО в Европе

Книга, написанная честным, открытым и блестящим языком. Эта книга о братстве объясняет, почему наши руки и сердца должны оставаться открытыми. Мы должны быть готовы приветствовать всех, кто встречается на нашем пути. Каждая страница этой книги содержит драгоценную мудрость, которая отсылает читателя к незыблемым истинам, связывающим человечество воедино. Прочитайте эту книгу – и осознайте, как много значит мечта в нашем мире!

Уильям С. Коэн, министр обороны США в администрации президента Клинтона (1997–2001)

Этой книгой Дипак и Санджив элегантно предъявили «права на первородство» в чужой для них стране. Их увлекательное повествование дает читателю прекрасное представление о том, как влияют на человека древние традиции, как в одной душе могут сталкиваться неверие и вера, страх и уверенность, сила и слабость. Эту книгу можно было бы описать одной фразой: «Вы можете покинуть Индию, но она никогда не покинет вас!»

Жаклин Лундквист, бывшая «первая леди» посольства США в Индии

Дипак Чопра и его младший брат Санджив убедительно описали «путешествие своей жизни». Они отказались от преимуществ своей касты (их отец был состоятельным врачом) ради призрачных перспектив в неведомой стране. Это история о традиции, братском соперничестве и удивительных наградах, которые ожидают всякого человека, решившего взять управление судьбой в свои руки.

Посол Элизабет Фроли Бэгли, специальный представитель Госдепартамента США по глобальным партнерствам

Эта книга – не столько о том, как иммигранту ассимилироваться в Америке, сколько о столкновении культур. В ней есть все, что есть в жизни: грусть и веселье, опасения и самоирония, сомнения и надежды.

Publishers Weekly

К читателю

Двойные мемуары для нас – нехоженая тропа. Брать пример было не с кого. Когда два человека пишут вместе, то обычно добиваются, чтобы их голоса слились воедино. Почему же мы решили так не делать? Дипак вполне мог взять себя в руки и не командовать младшим братишкой (он обещал!). Да и Санджив в силах постоять за себя и мягко, но настойчиво оттереть брата в сторону, если возникнет опасность, что его выпихнут из гнезда.

Поэтому мы прибегли к новаторскому способу поведать историю своей жизни: дело в том, что нам самим так было интереснее, вот мы и надеемся, что читателю тоже понравится. Сначала одному из братьев дается полная свобода рассказать, что он помнит, например, о своем детстве в Джабалпуре и Шиллонге – изложить свою точку зрения, свои воспоминания, на свой собственный манер окрашенные ностальгией, фантазиями и подавленными чувствами. А затем вы увидите все то же самое глазами второго брата. Собственно факты при этом не меняются. Большой колониальный дом в Джабалпуре, где к нашему отцу тек неиссякаемый поток пациентов, а мама украдкой кормила самых бедных, существовал на самом деле. Однако факт – не более чем росток воспоминания. И мы решили, что лучше позволить каждому из братьев пожать то, что проросло из его рассады, разрешить прошлому развертываться у каждого по-своему. Между прочим, во время работы над книгой мы не заглядывали в чужие главы. Зато и споров, кто прав, а кто не очень, у нас не было.

Другая причина писать на два независимых голоса – мнение нашего издателя, который считал, что за историей братьев Чопра стоит целая эпоха иммиграции и американской мечты. Мы с братом решили покинуть Индию без гроша в кармане – если не считать интеллектуальной собственности в виде медицинских дипломов и запаса надежд и грез. В семидесятые годы лишь немногие американцы хоть что-то знали об индийской иммиграции, а тем более об «индийской диаспоре». Вообще-то у них и без нас было полно забот – в особенности война во Вьетнаме, из-за которой в стране стало остро не хватать врачей, и именно это обстоятельство открыло двум молодым иностранцам дорогу к медицинской практике в США. Общественное мнение в те годы, прямо скажем, состояло в том, что без иностранных врачей Америке не обойтись, однако им здесь не рады.

Да и Индия не хотела нас отпускать. Правительство запретило письменный экзамен, без которого Америка не выдавала врачам рабочих виз. Обменять на доллары перед поездкой разрешалось лишь сущие гроши. А коллеги сопротивлялись еще сильнее. Родина-мать Индия и ведет себя как мать, крепко держит своих чад и крайне неохотно их отпускает. Хотя мы были тогда очень молоды – и очень хотели доказать всему миру, чего мы стоим, – но все равно чувствовали, что те, кто провожал нас в аэропорту Дели, еле сдерживают слезы, причем не только папа с мамой. Решение оторваться от родины-матери делало нас и не индийцами, и не американцами. Мы избрали двойную судьбу.

При рождении набор генов у однояйцовых близнецов совершенно одинаков, но к тому моменту, как братьям исполняется семьдесят, генетические профили у них становятся совсем разные. Сама ДНК, конечно, не меняется, однако ее активность все эти годы то усиливалась, то спадала – словно тумблер, который включали и выключали тысячи раз. То же самое произошло и с нами, только речь идет об общем наборе культурных генов. Как вы увидите, биографии у нас сложились совершенно по-разному. Дипак сыграл огромную роль в том, чтобы познакомить Запад с индийскими духовными учениями и аюрведической медицинской традицией. Санджив двинулся путем западной медицины и стал преподавателем Гарвардской медицинской школы. Откровенно говоря, временами мы диву даемся, как вообще умудряемся понимать друг друга – ведь мы живем в разных мирах. Вот в чем прелесть и боль подобной близости.

Сегодня люди двойной судьбы встречаются особенно часто. По последним данным Бюро переписи населения США, у 20 % американцев хотя бы кто-то из родителей появился на свет за рубежом. Сама текстура населения Америки стала иной – и вызывает смешанные чувства у обеих сторон. Вот почему братья Чопра решили, что имеет смысл писать двойные мемуары. Двойственность сопутствует нам вот уже сорок лет – и влечет за собой приобретения и утраты, недоразумения и ясность. Как всякие нормальные люди, мы тоже представляем себе, какой могла бы быть наша непрожитая жизнь. Но и та, которую мы прожили, кажется нам символической. Братские узы – понятие универсальное. Формируется личность, потом две личности находят орбиту, чтобы вращаться друг вокруг друга, потом общество вплетает их в коллективную ткань, которая меняется с каждым днем, с каждым часом. Мы хотели поделиться жизненным опытом с каждым из тех, кто выстраивает собственную личность в столь же запутанных и зачастую загадочных обстоятельствах.

Дипак Чопра,

Санджив Чопра

1. Священная река

Дипак

«Здесь. Сейчас. Давай!»

Если бы жрец не выпалил эти самые слова, я бы по одному его жесту понял, что он велит мне взять у него палку, которую держит в руке. Пора. Я старший сын. Обязанность старшего сына – пробить дыру в отцовском черепе и высвободить душу, которой предстоит обрести следующую инкарнацию.

Об этом древнем ритуале я имел весьма смутное представление. Никогда не видел его своими глазами. И робко покосился на своего брата Санджива. Он – младший сын, его ход – следующий.

Какая жуть!

Однако свои мысли я удержал при себе. Всем заправлял жрец. Мы с Сандживом особой роли не играли: два иностранца, воспитанные по-западному и попавшиеся в капкан традиционных обрядов. Мы прилетели в Нью-Дели, едва получили известие о скоропостижной кончине отца.

Дым от горящих тел окутывал все неописуемым зловонием и пятнал небо. Наверное, запах был очень сильный, но в тот момент я его не воспринимал. Каждому костру отводился небольшой участок на особом погребальном берегу, откуда пепел потом сбрасывали в реку. Дрова для кремации отражали положение в обществе: бедным – дешевые, а дорогое душистое сандаловое дерево – тем, кто может себе позволить такую роскошь. Кроме того, тела состоятельных покойников перед сожжением осыпали оранжевыми бархатцами.

Жрец пристально глядел на меня, ждал, когда можно будет продолжать обряд; для него это была повседневная рутина. А у меня тем временем возникло странное чувство отрешенности. Столетия традиции твердили: «Не смейте нас забывать!», и я их слушался – и взял палку из рук жреца.

Я видел очертания отцовского тела в огне, прозрачном на полуденном солнце. Саван сгорел, останки больше походили на скелет, чем на человеческое тело. Почему-то меня не обуял ужас. Словно я смотрел на происходящее со стороны и восхищался блестящей организацией похоронного дела. Огонь пылал очень жарко и быстро препроводил покойного в мир иной.

Всего тридцать шесть часов назад папа был жив. Засиделся у телевизора: смотрел – без особого, впрочем, энтузиазма, – как вступает в должность Джордж Буш-младший. Это было в 2001 году – первая инаугурация. В то утро папа, как обычно, совершил обход в Мулчандской больнице во главе вереницы молодых врачей, а перед сном, поцеловав маму и пожелав ей спокойной ночи, пожаловался, что ему как-то не по себе. Пожалуй, утром стоит показаться К. К. – одному из тех самых молодых врачей, – так, на всякий случай. А теперь на месте человека, пышущего жизнелюбием, зияла пустота.

Что такое взрослый? Взрослый – это тот, кто понимает, как важно делать то, что ему не нравится. И я послушался жреца – вонзил заостренный конец палки в череп отца. Когда-то я читал книгу Майкла Крайтона о жизни врачей, которая начиналась с неаппетитной фразы: «Распилить человеческую голову ножовкой не так-то просто». А пробить в ней дыру очень легко – особенно если она вот-вот обратится в пепел.

Долго ли мне удастся сохранять подобную отрешенность?

Я передал палку Сандживу и даже сумел не отвести глаз и не поморщиться – несмотря на то, что только что проделал. Когда мы вместе, я кажусь молчуном. Однако в ту минуту оба мы торжественно молчали – и оба были в полном замешательстве.

Смерть кого хочешь приведет в замешательство. Оставшиеся в живых сталкиваются не только с глубокой печалью, но и с глубокой пустотой. Пустота рядом с сердцем – это место, которое потом заполнится болью. В буддизме считается, что пустота неизбежна – главное, как ты ее переживаешь. Я еще не знал, что переживу пустоту совсем не так, как надеялся.

Когда два брата исполнили свой священный долг, жрец буднично кивнул. Отпевание длилось несколько часов. Ноги у нас затекли, мы совершенно вымотались, перед глазами все плыло из-за смены часовых поясов.

В одиноких горах на западе Мексики живет индейское племя уичолей, которые ежедневно принимают пейотль – начиная еще с младенчества, буквально с молоком матери. Интересно, кажется ли им нормальным состояние непрерывной галлюцинации? В тот момент мы с Сандживом были словно два уичоля.

Довольно долго я не знал точной даты своего рождения. Сейчас-то я понимаю – какая разница? Ведь никто из нас, по сути дела, не присутствует при собственном рождении – в том смысле, что не осознает его и не помнит. Едва ли мы успеваем подготовиться к появлению на свет. Мозг новорожденного создает нервные связи со скоростью миллион в минуту. У ребенка есть несколько врожденных рефлексов – например, хватательный: малыш «цепляется за жизнь». Антилопа-гну или жираф, родившийся в африканской саванне, должны мгновенно научиться ходить – в ту же секунду, когда они падают из материнской утробы на гостеприимную землю, полную опасностей. Речь идет о жизни и смерти. Мать наскоро вылизывает своего отпрыска, чтобы заставить его подняться, а парад жизни идет себе неспешно своим чередом, только к концу процессии присоединяется несмышленый детеныш на шатких ножках. Человеческое дитя совсем другое. Это полуфабрикат, набросок, требующий прорисовки. Чтобы остаться в живых, новорожденному нужна неустанная забота.

Индийские семьи относятся к этой идее со всей серьезностью. Когда я в тот день – не то в апреле, не то в октябре, – открыл глаза, то увидел с полдюжины ближайших родственниц: взволнованные сияющие тетушки, двоюродные сестры, повитуха и моя мама. И это была еще очень малочисленная компания, как оказалось впоследствии: долгие годы со мной в одной комнате постоянно находилось гораздо больше народу. Я был первым ребенком доктора Кришана Лала и Пушпы Чопра и родился в Нью-Дели по адресу Бабар-роуд, 17. Благодаря тому, что я родился в толпе, у меня никогда в жизни не было приступов экзистенциального одиночества. Мне очень приятно, что меня назвали Дипак, поскольку это имя многих заставляет улыбнуться. «Дипак» значит «свет», а я родился во время Дивали, праздника огней. На улицах пускали фейерверки – и очень кстати, потому что они заглушали грохот выстрелов: это мой дедушка на крыше палил от радости из старой армейской винтовки. Город сверкал огоньками тысяч масляных ламп, символизирующих победу добра над злом. Назвать ребенка «Дипак» – повод улыбнуться.

Огорчало нас только одно: отца при этом не было. В 1946 году война еще не кончилась, и он отбыл на бирманский фронт и, скорее всего, находился там и в день моего рождения, хотя где точно – неизвестно. Он увидел новорожденного сына лишь через двадцать дней.

Однако родители изменили дату моего рождения в документах – не 22 октября, а 22 апреля, – не из-за политических неурядиц, страха или суеверия: это была формальность, необходимая, чтобы отправить меня в школу на год раньше. Передвинув день рождения на 22 апреля 1947 года, родители смогли отдать меня в первый класс, как только в очередной раз переехали. Признаться, я до сих пор не очень хорошо понимаю, как и зачем это сделали.

У индийцев в обычае оценивать каждый день – удачный он был или неудачный. Родиться в Дивали – бесспорно благое предзнаменование, тут никто не станет спорить, но особенно это благоприятно для врача, поскольку во время праздника чествуют Лакшми, богиню здоровья и процветания. (Слово «богиня» здесь способно сбить с толку. Я воспитан в вере в единого Бога. А все индийские боги и богини – лишь ипостаси единого Бога, для которого нет множественного числа.)

Каждое утро моя мать зажигала светильник и совершала ежедневную «пуджу» – домашний религиозный обряд, а мы с Сандживом всегда были рядом: главная прелесть обряда для нас состояла в том, что молитвы мама пела, а голос у нее был очень красивый.

В доме у нас всегда было много гостей и пациентов всех конфессий, и обо всем заботилась мама. Отцовской религией была медицина. Он был военный врач, а военным врачам тогда разрешалось по выходным заниматься частной практикой. Я с самого детства понимал, что мой папа – особенный врач. Современные кардиологи делают ЭКГ, чтобы разобраться, как ведет себя сердце пациента, а у моего отца сложилась репутация доктора, способного собрать ту же самую информацию при помощи одного лишь стетоскопа – по звуку биения сердца. Отец на слух определял время между сокращениями двух сердечных камер – предсердия и желудочка – с точностью до долей секунды. ЭКГ стали широко использовать только в сороковые, и отца обучил расшифровке кардиограмм один английский военный врач, получивший назначение в Индию. В воспоминаниях врача, практиковавшего в те времена, сказано, что тогда кардиология «сводилась к умению слушать при помощи стетоскопа», однако мой отец снимал показания с точностью, которую считали чем-то сверхъестественным.

Пока отец служил в Джабалпуре, мы жили в большом колониальном доме с широкой подъездной дорогой, обсаженной манго и гуавами. Пациенты съезжались к отцу со всей Индии, репутация Кришана Лала крепла. Мама обычно устраивалась на веранде с вязанием. Она следила, как именно прибыл пациент – пешком или на машине с водителем. Платы отец не брал ни с кого, но когда наш дом покидал бедный пациент, мама украдкой посылала к нему слугу Лакшмана Сингха, чтобы тот накормил его, а если у него совсем нет денег, купил билет домой. Когда я вспоминаю Лакшмана Сингха, у меня просто в голове не укладывается, что он попал в дом в составе маминого приданого. Тогда ему было четырнадцать лет. (Насколько мне известно, сейчас ему за восемьдесят, и он пережил и отца, и маму.)

Когда мне было десять и мы переезжали из гарнизона в Джабалпуре на следующее место назначения в Шиллонг, проводить отца на станции собралась довольно большая толпа: все старались прикоснуться к его ногам, плакали и смеялись. А я держал Санджива за руку и дивился такому бурному проявлению чувств, тому, что отъезд отца так глубоко огорчает так много народу.

Моя мама жила жизнью детей и работой мужа. Она поджидала его из больницы и подробно расспрашивала, с какими случаями он сегодня сталкивался. А ты исключил отек легких? Ты проверил, нет ли мерцательной аритмии? Мама стала заправским диагностом и даже предсказывала, как будет развиваться заболевание, и если больной не выздоравливал, качала головой со смесью скорби и самодовольства. Еще она молилась за больных и принимала самое горячее участие не только в диагностической работе, но и в личной жизни больных. Отец, впрочем, тоже. Откуда мне было знать, что у подобной медицины нет будущего? В то время об иных подходах и не слышали.

На следующий день после кремации мы с Сандживом пришли к месту погребения и помогли просеять отцовский прах. Груду золы уже можно было осторожно ворошить, и если в ней попадались кусочки костей, бережно складывали их в мешочек. Атмосфера была уже не такой жуткой, как накануне. Галлюцинации развеялись. В небе густо клубился дым от следующих костров. У рыдающих женщин были разные лица, если только скорбь может быть многоликой. Тут жрец вдруг вытащил из золы обломок грудины с двумя ребрами. И почему-то очень обрадовался.

–О, ваш отец был просветленный! Глядите, вот доказательство! – воскликнул он. С его точки зрения, обломок был похож на сидящую фигуру в самадхи – в глубокой медитации.

Мама страдала артртом, была прикована к инвалидной коляске и на церемонии не присутствовала. Самые близкие родственники не бывают на похоронах довольно часто, это вовсе не считается чем-то из ряда вон выходящим. У меня еще не было времени понять, какие чувства на меня надвигаются, но я чувствовал, как они пахнут, ощущал едкую горечь, которой не мог подобрать названия. Наверное, то, что в Индии смерть и похороны требуют такой кипучей деятельности – мудрый древний обычай, не позволяющий оцепенеть от потрясения. С тех пор, как я приехал, расплакался на моих глазах только один человек – повар Шанти, который встретил меня у порога, когда я подъехал к родительскому дому на Линк-роуд в округе Дефенс-Колони в Южном Дели. Этот район получил свое название – Оборонная Колония – поскольку там строили свои дома индийцы-ветераны Второй мировой войны, которым в награду за доблесть дали бесплатные участки.

Этот дом был построен на участке, который получил мой дед с материнской стороны; дом кирпичный, трехэтажный, одна его стена выложена речными камнями. Дед не покидал строительной площадки днем и ночью, сам придирчиво отбирал камни и говорил рабочим, как их укладывать. В то время таких фасадов ни у кого не было, это была необычная деталь. Клочок земли перед домом украшают несколько розовых кустов и ухоженная лужайка, но сказать, что это тихая гавань, нельзя. Линк-роуд – оживленная улица, и в доме негде укрыться от шума.

Увидев горе Шанти, я расплакался, когда мы обнялись. Но потом не припомню ничьих слез – ни своих, ни чужих. Кстати, и на кремации никто не рыдал. Женщины у нас в семье сильные. Мама была у себя в комнате – сидела и ждала. В последнее время она сильно сдала, и никто не ожидал, что она переживет отца. Надо было подумать, где она теперь будет жить. Мы понимали, что нам придется иметь дело с первыми признаками исподволь надвигающегося старческого слабоумия. Но в ту первую ночь никто об этом не думал. Мама была собранна и рассудительна. Я запомнил только одну ее фразу: «Твой отец наверху. Я просидела всю ночь рядом с ним».

Тело отца лежало на полу в спальне на третьем этаже. Оно было завернуто в саван, не закрывавший лицо. Я не увидел ни малейшего сходства с папой в этой маске с сероватой кожей. И сидел до рассвета, перебирая в памяти беспорядочные воспоминания. В детстве нас с братом очень любили, никаких неприятных картин в памяти не всплывало, а значит, и ничего выдающегося. Так называемые военные городки – гарнизоны, где мы жили. Мама, обедающая вместе с кухаркой: традиционную систему каст родители не признавали. Череда безымянных больных, текущая в наши двери. Мой отец в молодости – такой красивый в форме, вся грудь в блестящих медалях. Хотя по натуре он был человек скромный, ему нравилось, что у себя дома он царь и бог.

Санджив прилетел из Бостона и оказался на Линк-Роуд раньше меня, но так вымотался в дороге, что его отправили в постель. Когда я утром спустился в кухню, он ждал меня. Мы не сказали друг другу никаких красивых слов; честно говоря, мы вообще почти не разговаривали. Скоро должны были приехать другие родственники – члены нашей большой семьи. Жена Санджива Амита прилетела с ним, а мы с моей женой Ритой договорились, что она прибудет позднее, после четырех дней траура, и поможет маме уладить отцовские дела и разобраться с документами.

На третий день мы с Сандживом поехали на машине на север, в Харидвар – туда было четыре-пять часов пути. Нам предстояло бросить в Ганг кусочки костей, оставшиеся после кремации. Снова верх одержали врожденные культурные ценности. Город Харидвар – один из семи главных священных городов в индуизме. Его название переводится «Господни врата»: именно там Ганг, текущий с Гималаев, минует пороги в Ришикеше, долине святых, и вытекает на равнину.

В городе царил священный хаос. Едва мы вышли из машины, как на нас налетел целый рой жрецов с назойливыми вопросами о нашей семье – как звали отца, деда и так далее. Вдоль реки стояли храмы, и бесчисленные толпы заходили в реку, чтобы совершить омовение. Вечером по воде пустили флотилию огоньков – словно мерцающее отражение звездного неба.

Когда жрецы сочли, что вопросов и ответов уже хватит, нас с Сандживом провели по узкому проулку, полному крошечных лавчонок и забитому паломниками и ревущими мотороллерами. В каком-то дворике жрец развернул длинный пергаментный свиток. Прежде чем развеять прах над Гангом, родные усопшего должны отметиться – оставить свое послание в семейном свитке. Причем это делается не только в случае чьей-то смерти. Вот уже сотни лет сюда стекаются те, кто хочет запечатлеть важную веху в жизни – например, рождение ребенка или вступление в брак.

За дни траура по отцу я от усталости стал рассеянным. А теперь, при виде записей, оставленных моими предками, я вдруг сосредоточился. Мне бросилось в глаза, что последние несколько записей в нашем свитке – по-английски. Вот мой отец приехал развеять прах своего отца. Мой дед приезжал сюда сразу после Первой мировой «совершить омовение в небесных водах» с молодой женой. До этого записи велись на хинди и урду, и если связь поколений не прерывалась, восходили к первым пророкам риши, которым были дарованы веды – к тем, от кого пошла духовная родословная индийцев еще до того, как зародилась религия под названием индуизм.

Не то чтобы я сильно интересовался нашей генеалогией, но тут был почему-то тронут. И вписал послание собственным детям: «Вдыхайте запах предков». Этот момент я запомнил навсегда. А потом в отцовской комнате нашли сложенную записку с прощальными словами. Когда он ее написал и было ли у него предчувствие близкой смерти, мы не знаем. В записке говорилось, что хотя жил он очень счастливо, но возвращаться не собирается. Я невольно вспоминаю персидского поэта-мистика Руми: «Когда я умру, то воспарю с ангелами. А когда умру для ангелов, невозможно себе представить, кем я стану».

Однако этот миг ощущения полноты жизни тут же миновал. Если считать, что жизнь колеблется от моментов наивысшего экстаза до самых блеклых, у меня смена настроения произошла мгновенно, безо всякого перехода. Я пал духом и загрустил.

Мне хотелось поговорить с Сандживом о том, как он понимает судьбу. Хотелось услышать, что он скажет. Но дни шли, а я не решался к нему обратиться. Когда мы сравнивали наши представления о жизни, столь разные, то в вопросе о судьбе никогда не сходились. Я представитель нетрадиционной медицины, он – светило традиционной. Да, у братьев общие гены, общая семья, общая культура, которая вплетает их в свою многоцветную ткань. Об этом нам с Сандживом не нужно было и говорить. Однако даже близнецы, обладающие одинаковым набором генов, все же не клоны. А к семидесяти годам их генетические профили станут совсем разными. Гены то включаются, то выключаются. Они прислушиваются к миру, подслушивают каждую мысль, желание, опасение, мечту. Так что близнецы отличаются друг от друга не меньше, чем все мы, хотя и связаны незримыми узами. Наделены ли чем-то подобным мы с Сандживом? Папа бросил нас на милость нашей мечты о потусторонней жизни. Сбылась ли его мечта – или он просто исчез?

Развеяв прах, мы с братом вернулись на Линк-роуд после полуночи. Мешочек из-под отцовского праха был пуст и валялся на заднем сиденье. По дороге домой мы не признались друг другу, что у нас на сердце. Через четыре дня родственники разъехались. Приехала Рита, я ввел ее в курс дела – и так же быстро, как ступил во владения смерти, вернулся под калифорнийское солнышко. Однако, похоже, из владений смерти так просто не уедешь. Меня одолевал всепоглощающий мрак. Отца больше не было. От него ничего не осталось. Он отправился туда, куда когда-нибудь за ним последую и я.

Духовное пробуждение начинается в тот миг, когда понимаешь тот простой факт, что большинство людей всю жизнь стараются не думать, что Смерть подстерегает нас на каждом углу. Не сказал бы, что до Харидвара я сам остро это понимал, однако в детстве смерть меня буквально пробудила.

Мне было шесть лет. Родители уехали в Англию, чтобы отец завершил образование как кардиолог. Нас с Сандживом оставили в Бомбее у дедушки со стороны отца и двух дядьев. (Пока родители учились или ездили по делам либо когда нам надо было учиться в школе, мы с Сандживом часто жили у разных родственников. Дядюшки и тетушки были нам как вторые родители. Так уж в Индии повелось.)

В то время индийцы не так уж часто ездили в Лондон учиться медицине. Однако у моего отца был случай особый – он был лечащим врачом лорда Маунтбаттена, последнего вице-короля Индии. В 1947 году Маунтбаттен получил приказ в считаные месяцы сделать страну свободной. События развивались стремительно, и три века колониализма завершились в один миг – никто о них и не вспоминал. Последовало смутное время, но Маунтбаттен не забыл моего отца – и именно благодаря ему перед Кришаном открылась широкая дорога к медицинскому образованию. Однако этого было недостаточно, чтобы преодолеть глубоко въевшиеся предрассудки. Во время обходов в Британском армейском госпитале в Пуне отцу приходилось плестись в хвосте у белых врачей. Ночами он корпел над учебниками, чтобы быть готовым к любым каверзным вопросам главврача, но к нему все не обращались. Смотрели как на пустое место. Отец был словно молчаливым спутником-плебеем при процессии английских аристократов. Но вот однажды утром у постели больного другие молодые врачи оказались в тупике – трудно было поставить диагноз. Тогда главврач повторил вопрос, обращаясь к отцу – а тот знал ответ. И мгновенно заслужил уважение.

Какими бы утонченными и терпимыми ни были мои родители, никто никогда не сомневался, что между белыми и индийцами пролегла незримая грань. Большинство английских колониальных чиновников, получивших назначение в Индию, выросли в викторианские времена и стремились в колонии, чтобы либо избежать позора, либо разбогатеть. В те годы все состояние получал старший сын, средний шел в университет и становился священником, а младший или самый бестолковый становился военным. Индия была запасным выходом, шансом подняться по общественной лестнице выше, чем удалось бы дома. Чиновники на жалованье жили как раджи. Колониальные клубы были оплотом претенциозности – даже в Лондоне не было таких чопорных джентльменов. Англичане рвались самих себя переангличанить.

Когда мои родители стали взрослыми, эта жесткая иерархия немного пошатнулась, однако презрение и безразличие к индийской культуре никуда не делись. Неудивительно – так всегда и бывает, когда завоевываешь чужой народ и он тебе нужен только для грабежа и наживы. С меркантильной точки зрения, Индия была жемчужиной в британской короне. Особой военной необходимости ее оккупировать не было – только возможность несказанно обогатиться.

Семейство Чопра старалось держаться поближе к англичанам, потому что другой общественной лестницы у них не было. Мой прадед был вождем племени, жившего в бесплодной пустыне в Северо-западных территориях, и за отказ выступить на стороне британской армии его расстреляли, привязав к пушечному стволу. Такова семейная легенда. Его убили, но его сын, мой дед, согласился стать сержантом в британской армии, так как это гарантировало ему пенсию. Связь с белыми колонизаторами стала у нас второй натурой. Англия была еще одной страной, где повседневная жизнь строилась вокруг чая, чатни и кеджери. И в Англии, и в Индии все замирали, когда по радио передавали результаты крикетных матчей, и ставили крикетных звезд чуть ли не выше богов.

И все же когда мой отец был готов отправиться в путь, мать, которая должна была последовать за ним только некоторое время спустя, заставила его дать одно обещание. Как только отец высадится в Саутгемптоне, он должен почистить свои ботинки у чистильщика-англичанина. Отец так и сделал и потом рассказывал, как было приятно сидеть на высоком кресле и смотреть, как перед ним склоняется белый человек. Об этом эпизоде отец в грядущие годы вспоминал без гордости, но и без сожалений. Англичане считали, что империя правит Индией мягко и благосклонно (даже рабство в какой-то момент запретили), однако угнетенному народу казалось, что с их душевных ран каждый день с кровью сдирают повязки.

Отец отправился в Эдинбург держать экзамены на медицинскую лицензию – считалось, что в Лондоне их сдавать рискованно, там якобы задавали более сложные вопросы, – а когда в Бомбей пришла весть, что он все сдал, дед был на седьмом небе от счастья. Как и в день моего рождения, он забрался на крышу нашего дома с винтовкой и несколько раз выстрелил в воздух. А потом повел нас с Сандживом в кино на «Али-бабу и сорок разбойников» – мы были в восторге. Мало того, дед так ликовал, что повел нас еще и на ярмарку и закормил сластями.

Среди ночи я проснулся от горького женского плача. Прибежали служанки, подхватили нас на руки. Нас безо всяких объяснений отправили к доброй соседке. Потом мы узнали, что дедушка умер во сне. В шесть лет у меня еще не было сложившегося представления о смерти. В голове от растерянности вертелась одна мысль: «Где же он? Пусть мне скажут!» Сандживу было три, и у него на смерть деда была реакция в виде загадочной кожной болезни. Его положили в больницу, но диагноза поставить так и не смогли. Однако один врач выдал объяснение, которое мне и по сей день кажется верным:

–Ему страшно. Кожа нас защищает, а он чувствует себя беззащитным, поэтому она шелушится и облезает.

Этот доктор сказал, что Санджив поправится, едва приедут родители, – и так и произошло.

Назавтра мы услышали, что дедушку кремировали. Двух малышей на церемонию не взяли, но один из моих дядьев там был и вернулся с горькой усмешкой. Он был журналист – и я перед ним благоговел. Дядя не знал, что я его слышу, и выпалил:

–Бау-джи еще вчера веселился с мальчишками, и что он теперь? Горстка золы в глиняном горшке!

Я всегда с осторожностью говорю о судьбоносных моментах. Уж слишком много вихрится кругом всего того, что влияет на нас, и многие тайные мысли и забытые случаи просачиваются изнутри, из подсознания. Специалисты, изучающие память, говорят, что самые яркие воспоминания детства зачастую обманчивы: на самом деле это сплав множества похожих событий. Травмы тоже сливаются воедино. Все Рождества превратились в один счастливый день. Однако дядины слова, похоже, вполне могли определить мой путь. Однако, даже если так, они много лет таились в подсознании – пока смерть ходила за мной по пятам, а я запрещал себе оборачиваться через плечо.

В заключение рассказа об этом случае я не могу не упомянуть о том, что старики, по всей видимости, сами назначают себе время смерти – некоторые исследования это подтверждают. Они ждут знаменательной даты, дня рождения или, скажем, Рождества. После крупных праздников смертность среди престарелых заметно возрастает. Я получил трогательное подтверждение этому задолго до того, как подобные факты привлекли внимание статистиков. В больницу прибыла пожилая пара. Муж был на пороге смерти – кажется, на последней стадии рака. Состояние жены было куда лучше – уж точно не тяжелое. Однако она быстро сдавала, а он держался, как ни наступала болезнь. Я был тогда молодым врачом и должен был ежедневно их осматривать, и вот однажды утром, к своему ужасу, узнал, что жена умерла во сне. Я сообщил горестную весть ее мужу – и увидел, что он, как ни странно, вздохнул с облегчением.

–Ну, теперь и мне можно уходить, – сказал он.

Я спросил, что он имеет в виду.

–Джентльмен всегда пропускает даму первой, – ответил он. И скончался через несколько часов.

Ну вот, теперь я взял разгон и могу рассказать свою историю – и именно здесь она пересекается с историей Санджива. В глубине души мне кажется, что мы затеяли что-то странное, хотя я давно зарабатываю на жизнь словами. Когда ты знаменит, у этого есть обратная сторона – впрочем, она и лицевая, это как посмотреть: всем кажется, будто они тебя уже знают. Я долго мирился с этим заблуждением. Как-то раз я, например, приехал с лекцией в больницу в Калгари и увидел там кучку монахинь с лозунгом: «ДИПАК ЧОПРА – ИНДУИСТСКИЙ САТАНА». В Интернете всякий может почитать блоги ученых скептиков, где меня клеймят как «Императора Ву-Ву» (не знаю, что это такое, но звучит, по-моему, мило, как в стихах детского поэта доктора Сьюза).

А кто-то взирает на меня благосклонно, с улыбкой называе меня гуру (в жизни сам о себе так не подумаю – и не потому, что это слово отдает западным шарлатанством, а потому что в Индии это почетный титул). Однако никто никогда не спрашивал меня прямо, кто я такой. Индиец по рождению, американец по своей воле. Один из великой послевоенной диаспоры, разбросавшей жителей Южной Азии по всему свету от Африки до Карибского моря. Врач, выпускник Всеиндийского института медицинских наук – спасибо щедрости Рокфеллера и череде американских профессоров, приезжавших к нам в качестве временных преподавателей. Мои чемоданы, как у всех, покрыты наклейками со всех остановок, которые я делал в жизни с момента рождения. Хотите знать, кто я такой? Посмотрите на наклейки.

Рассказывать историю своей жизни – все равно что перебирать наклейки. Может быть просто ответом неутолимого тщеславия автора на праздное любопытство публики. Я решил, что моя история принесет читателю пользу только в том случае, если мы поделимся чем-то затаенным, очень дорогим для нас обоих. Не любовью к родным, не страстью к любимому делу, не мечтой всей жизни, даже не духовным путем.

Для нас обоих очень дорог проект создания собственной личности. Словно коралловый риф, который начинается с мелких скоплений микроскопических организмов, плавающих по морю, а потом они постепенно слипаются и в конце концов воздвигают громадное сооружение, мы с вами создавали собственную личность с тех самых пор, когда слово «Я» обрело для нас хоть какой-то смысл. Наш риф получился клейким, как все рифы. К нему может прилипнуть любое мимолетное переживание. У этого сооружения нет планов и чертежей, и у многих людей личность строится случайно. Они вспоминают пройденный путь – и обнаруживают, что сами себя не узнают: из зеркала на них смотрит незнакомый самодур. Он подчиняет повседневную жизнь своим капризам – его постоянно качает от «Мне это нравится, дайте еще» до «Мне это не нравится, уберите».

Целые человеческие жизни строятся на прихотях «Я, мне, мое», и тем не менее уклониться от обязанности строить собственную личность и держаться за нее невозможно. Иначе вас, чего доброго, смоет в открытое море. Я бы не придавал Индии такого значения, если бы она не внушила мне стойкое чувство, что личность строится по одной парадоксальной причине, которая одновременно и мудрая, и неприемлемая, и восхитительная, и горькая. Личность строят, чтобы потом отрешиться от нее. Как-то один великий философ заметил, что философия – словно лестница, с помощью которой забираешься на крышу, а потом пинком валишь ее на землю. Вот и с личностью точно так же. Это лодочка, в которой плывешь, пока она не уткнется в берег вечности.

Только зачем же отбрасывать лестницу? Мы ведь гордимся своим «Я, мне, мое». Да, но ведь та же личность – источник самых глубоких наших страданий. Гневу и страху привольно в нашем сознании. Бытие превращается из чистой радости в страшную муку – в мгновение ока, без предупреждения. Когда жизнь кажется темницей, нет большего соблазна, чем индийское учение о том, что жизнь есть игра («Лила»). Я рассказываю свою историю, чтобы показать, что если хочешь достичь состояния чистой игры, которая приносит с собой свободу, радость и творчество, нужно отрешиться от иллюзий, которые выдают себя за реальность. Первая иллюзия – что ты уже свободен. По сути дела, личность, которую ты столько лет выстраивал, сама по себе темница, – ведь и микроскопические организмы, которые строят риф, оказываются в ловушке его жесткого скелета.

У Санджива собственный мир и собственный голос. Я узнаю, насколько он со мной согласен или не согласен, только когда прочитаю его главы. Предчувствую, что он не согласится с моими выводами в сфере духовности. Современным индийцам хочется поскорее разорвать узы древних традиций, отойти от культурных ограничений. Для задушенных запретами индийцев Америка оказалась таким же спасением, как когда-то Индия – для задушенных запретами англичан. Вместо слов «задушенных запретами» можно подставить слова «честолюбивых», «непоседливых», «чужих среди своих». Когда я говорю слушателям, что они на самом деле дети Вселенной, то часто слышу аплодисменты. Так вот, эти слова не совсем согласуются с научным мировоззрением Санджива.

Мы не узнаем, что такое выбраться из темницы личности, пока не изучим, как мы ее выстроили. Я спрашивал у многих духовных учителей, что такое просветление, и один из лучших ответов – и уж точно самый лаконичный, – что просветление – это когда меняешь маленькое эго на эго космическое. Высшее «Я» есть в каждом и только и ждет, когда можно будет проявиться. Что ему мешает, видно и в моей биографии, как и в биографии практически каждого из нас. Надо обрушить стены – тем более что мы сами их воздвигли. Я питаю глубокое уважение к буддистам, которые говорят, что альтернативы пустоте нет. Однако в Индии есть и другое течение, зародившееся за много столетий до Будды, которое придерживается противоположной точки зрения: жизнь есть бесконечная полнота, надо только пробудиться к реальности и отбросить завесу иллюзий.

2. День слепоты

Санджив

Меня зовут Санджив Чопра, я родился в сентябре 1949 года в Индии, в городе Пуна. Это было примерно через год после того, как Индия обрела независимость от Великобритании. Мир залечивал раны после Второй мировой войны, и настало время великих перемен. Я второй ребенок доктора Кришана и Пушпы Чопра и младший брат Дипака Чопры. Наш отец был прославленный врач и хотел обеспечить нам блестящее образование. Он никогда не уговаривал ни меня, ни Дипака пойти в медицину. Но когда мне было двенадцать лет, произошел невероятный случай, который и определил мою профессиональную судьбу.

В то время мы с Дипаком жили у тети с дядей и ходили в Школу Св. Колумбы в Дели. Наши родители были более чем в трехстах милях от нас, в Джамму. Они настаивали, чтобы среднее образование мы получили в этой превосходной школе, которой управляли члены конгрегации братьев-христиан из Ирландии.

Однажды субботним днем я задремал над книгой. А когда проснулся – и часа не прошло, – то обнаружил, что ослеп. Открыл глаза – а кругом все совершенно черное. Я долго моргал, но зрение не возвращалось. Мне было двенадцать лет, и я был абсолютно слеп.

Дипак был рядом, читал. Я пихнул его в бок:

–Дипак, я ничего не вижу!

Он помахал рукой у меня перед глазами, а когда я не отреагировал, разрыдался. Помню, как он звал на помощь тетю с дядей:

–У меня только один брат, и тот слепой!

Мой дядя Раттан-чача мигом доставил меня в военный госпиталь. Тамошние светила, среди которых был известный окулист, осмотрели меня и не смогли определить, в чем причина моей слепоты. Они заподозрили, что слепота у меня истерическая, но нам с братом показалось, что это полная ерунда. С чего у меня на ровном месте может начаться истерия? Я был способным учеником, талантливым спортсменом и счастливым ребенком.

Врачи разыскали отца, который был на учениях и инспектировал сельскую больницу. Отец спокойно выслушал их, а затем стал подробно расспрашивать – выяснял анамнез, то есть подробную медицинскую историю.

–Пожалуйста, расскажите все, что было с Сандживом за последний месяц. Он ничем не болел? Хорошо себя чувствовал? Может быть, у него были какие-то травмы?

Врачи передали эти вопросы нам с братом. Я ответил:

–Ну, была небольшая колотая рана на бедре, я наткнулся на колышек от крикетных ворот.

–Чем его лечили? – спросил отец. – Швы накладывали? Антибиотики давали? А прививку от столбняка делали?

Врачи посмотрели в медкарту и сказали, что да, мне накладывали швы, давали антибиотики и сделали прививку от столбняка.

–А какую прививку – сыворотку или анатоксин?

Сыворотку, был ответ.

После паузы отец сказал:

–У Санджива редкая идиосинкратическая реакция на противостолбнячную сыворотку – ретробульбарный неврит. Поражены нервы за обоими глазными яблоками. Немедленно начните большие дозы кортикостероидов внутривенно.

Врачи последовали его указаниям, и через несколько часов зрение вернулось. Перепугался я страшно. Если бы отец ошибся с диагнозом, я бы остался слепым на всю жизнь.

Хотя я был еще совсем ребенок, но диагностический талант отца произвел на меня сильнейшее впечатление. Все остальные врачи, даже специалисты, оказались в тупике, а он, кардиолог, практически сразу вычислил редкую реакцию и назначил правильное лечение. Такое не забывается. До этого случая я и не думал, что пойду по стопам отца и стану врачом, однако впечатление было невероятно глубокое. И с тех пор я не знал ни тени сомнений: я стану врачом. Мне хотелось помогать людям. Хотя это решение я принял совсем юным, но ни разу о нем не пожалел.

Отец был весьма уважаемым доктором, поэтому положение моей семьи во многом было особым. Каждые три года мы переезжали, колесили по всей стране, потому что папа получал назначение в очередной военный госпиталь, но мы были люди состоятельные и всегда жили в хороших домах с многочисленными слугами, и мы с Дипаком ходили в самые лучшие школы. Мы жили и в Бомбее, и в Джабалпуре, и в Шиллонге, и в Дели. Постоянно ездили по всей Индии и в паломничества, и просто как туристы. Индия моего детства была разнородна и многоцветна – она никак не могла свыкнуться с новообретенной независимостью в послевоенном мире. С одной стороны, это была страна, где по улицам привольно бродили коровы, к которым относились чуть ли не лучше, чем к людям, с другой – за высокими стенами роскошных особняков жили зачарованной жизнью богачи. Из детства я помню в основном звуки, запахи, мешанину цветов и повседневные события.

Мы выросли в окружении бесконечной какофонии улиц: автобусы, грузовики, легковушки, велосипеды, телеги, рикши – а где-то в отдалении грохочут поезда. Чего мы почти не слышали, так это тишины: где бы мы ни жили, мир мчался мимо прямо под окном. Помню, как рано-рано по утрам меня будили заунывные крики муэдзинов с мечетей, усиленные мегафонами, или гомон уличных торговцев, которые расхваливали свой товар: «Алу лело, кела лело! Купите картошку, купите бананы!» Песенки разносчиков стали фоновой музыкой нашей жизни. И, как ни странно, еще я отчетливо помню незнамо как пробившиеся сквозь постоянный гвалт прекрасные песни птиц с утра до вечера и стрекот цикад по ночам.

Я и сейчас постоянно в разъездах, но поскольку мир уменьшился, легкоразличимые запахи разных общественных слоев стали теперь далеко не такими отчетливыми. Похоже, теперь и вправду на каждом углу «Макдоналдс», даже в Индии, только там продают вегетарианские бургеры. А когда-то по одному запаху легко можно было определить, где ты. Пряные, пикантные ароматы Индии и по сей день живы в моей памяти. Свежее благоухание дождя, падающего на растрескавшуюся сухую землю, для меня – запах самой жизни. Когда мы ездили на поезде, на каждой остановке по вагонам проходили разносчики с индийскими кушаньями – жареными овощами пакора, лепешками самоса, сладкой помадкой барфи. Вагон наполняли аппетитные ароматы. А самый памятный запах детства – это, конечно, горячий чай, который подавали в глиняных чайниках. Стоит повеять этому аромату, и я снова в Индии.

Признаться, не все ароматы приятны. Свой запах есть и у нищеты – и его мы тоже прекрасно знали.

Окружавшая нас нищета так прочно вошла в нашу жизнь, что мы относились к ней как к должному. Едва замечали ее. Когда я спрашивал у родителей, как так получается, что люди живут и умирают прямо на улице, кормятся подаянием и одеваются в лохмотья, в ответ мне объясняли, что такое карма. Карма – очень важный аспект индийской культуры, часть индуистской и буддийской философии; в сущности, карма – это жизненный путь человека, который определяется его поступками в прошлых жизнях. Индусы верят, что у души много жизней и что после каждой смерти она воплощается в новом обличье. Поступки в одной жизни определяют положение в следующей. Если в этой жизни я буду хорошим человеком, то в следующей буду за это вознагражден, если я буду злодеем, то заплачу за это в следующей жизни. Вера в карму – одна из причин, почему индийские бедняки не слишком завидуют богатым: они убеждены, что нищета послана им судьбой, и искренне верят, что искупают былые грехи. Но родители говорили мне, что карма – не обязательно судьба, что если как следует потрудиться, можно изменить предначертанное.

Вера в переселение душ издавна распространена среди большинства индийцев. По правде говоря, у нас в семье произошел поразительный случай реинкарнации. У моей мамы был брат по имени Шукра – на четыре года ее старше; он еще не умел ни читать, ни писать, а уже цитировал наизусть длинные отрывки из священного писания индуистов – «Бхагавад-Гиты». Когда родилась моя мать, родители назвали ее Сушинта. Брату имя не понравилось. Он сказал родителям, что в имени «Сушинта» содержится слово «шинта», что на хинди значит «беспокойство», и поэтому у имени нехорошее значение.

–Как же нам ее назвать? – спросили они.

–Пушпа, – ответил он. Это значит «Прекрасный цветок».

Так и вышло, что нашу маму всю жизнь знали под этим именем.

Когда мальчику было четыре с половиной, он отчитал своего отца за то, что тот убил голубя из дробовика.

–Что плохого сделала тебе эта невинная птица? – спросил он. – Теперь тебе воздастся за содеянное зло. – Это из уст четырехлетнего ребенка!

Об этом мальчике в семье рассказывали легенды. Самая старшая мамина сестра Бари Бахенджи говорила, что за едой он иногда вдруг замирал, вскакивал из-за стола и бежал к воротам встретить странствующего монаха – он каким-то образом чувствовал его приближение. Потом приглашал монаха в дом и просил служанку накормить его обедом.

Незадолго до того дня, когда ему должно было исполниться пять, мой дядя пришел к Бари Бахенджи и попросил у нее шестнадцать рупий – тогда это равнялось примерно двум долларам.

–Зачем тебе столько денег? – спросила сестра.

Очень нужно, ответил мальчик: надо выплатить долг Даулату – старому слуге семьи, чье имя, по странному совпадению, означает «богатство». Малыш объяснил, что этот долг тянется за ним с прошлой жизни. И приставал к Бари Бахенджи, пока та не сдалась. Даулат ни за что не хотел брать деньги, но бабушка с дедушко уговорили его. Через несколько дней Шукра сказал Бари Бахенджи, что хочет спать на полу. В Индии о подобном часто просят взрослые, когда чувствуют, что скоро умрут, и хотят ощутить связь с землей. Бари Бахенджи испугалась, расстроилась и отказалась стелить ему на полу. Уложила его в кроватку, как обычно, заботливо укрыла и спела колыбельную.

Наутро домашние обнаружили безжизненное тело Шукры на полу. Мой дядя точно предсказал собственную смерть и хотел успеть выплатить слуге Даулату долг из прошлой жизни. По-моему, трудно не верить в реинкарнацию, когда такое случилось в твоей собственной семье.

Подобные истории в Индии не редкость. Основатель и ректор Бенаресского индуистского университета пандит Мадан Мохан Малавия был человеком весьма ученым. Он посвятил университету всю свою жизнь. На смертном одре он попросил:

–Отнесите меня за окраину Бенареса.

–Пандит Джи, – удивленно ответили ему, – вы всю жизнь отдали Бенаресу. А теперь собираетесь уйти от нас и отправиться на небеса. Почему вы требуете, чтобы мы вынесли вас за пределы Бенареса?

Дело в том, что в индуизме распространено представление, что если умрешь в Бенаресе, то достигнешь состояния мокша, то есть завершишь цикл рождения, жизни, смерти и перерождения.

–Мои земные труды не завершены, – ответил Пандит Джи. – Я не желаю достигать мокши. Мне надо вернуться и закончить дела.

Индия издавна была страной, жители которой, даже самые образованные, светские и богатые, склонны к некоторому мистицизму, понимают, что некоторые жизненные события не так-то просто объяснить рациональными причинами. Например, несколько лет назад мне рассказали, что статуи Ганеши, индуистского бога-слона, сметающего все препятствия, пьют молоко. Верующие поливают статуи молоком и ставят по вечерам у подножия мисочки с молоком в виде подношения. К утру молоко исчезает. Я думал, это чепуха, однако многие образованные люди в это верят. Вот и на самом деле оказалось, что молоко пропадает по вполне физическим причинам: статуи Ганеши делают из материала, который впитывает жидкости, в том числе и молоко.

К сожалению, многие подносили божеству молоко, которое отнимали у собственных детей. Я спросил маму, верит ли она, что статуи пьют молоко. И моя мать – образованная, интеллигентная женщина, – ответила, что да. Тогда я спросил кое-кого из родни – и несколько человек ответили мне, что такое происходило в храмах, куда они ходят. Они сами это видели! Мы выросли на этой традиции. Жизнь сложнее, чем кажется на первый взгляд.

В Индии моего детства нас окружало множество разных религий и философий, и мы обязаны были уважать их все. Мы сами были индуисты, но дружили и с мусульманами, и с парсами, а в школу ходили с христианами и евреями. Лично мне больше всего нравилось, что во все праздники в школе нет занятий. Мы отдыхали и во время индуистского праздника огней Дивали, и в Пасху, и в Курбан-байрам. Когда в 1958 году умер Папа Пий XII, мы жили в Джабалпуре и ходили в школу Св. Алоизия, где учились с детского сада до двенадцатого класса. Школу закрыли на три дня. Мне было девять, и все эти три дня у нас гостил наш шестилетний приятель. Мы с утра до вечера веселились, носились, играли в крикет. Это были прекрасные коротенькие каникулы, и обратно в школу нам ни капельки не хотелось. Вечером накануне того дня, когда занятия возобновились, мы лежали в темноте, и вдруг наш маленький приятель подал голос:

–Санджив, можно тебя спросить?

–Конечно.

–А может такое быть, что новый папа умрет прямо завтра?

Нас воспитывали как индуистов, а индуизм – это не только религия, но еще и культура и образ жизни. В отличие от главных западных религий, наши богослужения проходят в вольной форме, нам не надо никуда идти в определенное время, чтобы принять участие в конкретной церемонии. В храмы мы ходим, когда хотим. Не существует даже общепринятого определения индуиста или идеи о том, что же такое индуизм – религия, культура, философия или жизненный уклад. Председатель Верховного суда Индии однажды сказал: «В отличие от прочих религий у индуизма нет никаких пророков, он не почитает никаких богов, не придерживается никаких догматов, не верит ни в какие философские концепции, не отправляет никаких религиозных обрядов и ритуалов, – в общем, не вписывается в строгие традиции, в отличие от любой другой религии или веры. В целом можно сказать, что индуизм – это образ жизни и больше ничего».

А в нашей семье были богатые традиции, нам с самого раннего детства рассказывали мифы, населенные сотнями богов и воинов, и нравоучительные истории. Во время летних каникул мама читала и даже пела строфы из двух главных писаний – «Бхагавад-Гиты» и «Рамаяны», иногда подыгрывая себе на фисгармонии. По сути дела, многие из этих историй были настоящие триллеры, и когда мама их читала или пела, мы так и видели битвы и колесницы, богов и полубогов, прелестных героинь и отважных героев. Обычно чтение прерывалось на самом интересном месте: например, повелитель ракшасов похитил Ситу, и целое войско отправляется ее спасать. Мы с Дипаком просили маму истолковать то, что она прочитала, и объяснить, как это относится к нашей жизни. А еще мы, как и все грамотные юные индийцы, читали комиксы, где пересказывались эти истории эпических битв, богов и чудовищ – все эти мифы и легенды. Наша мифология была для нас и популярным развлечением. Подобных комиксов выпускали сотни, их читали все дети. Мы читали о Будде, о Раване-повелителе ракшасов, о Брахме, Вишну, Шиве и Кришне. Мы читали «Бхагавад-Гиту». Мы читали «Махабхарату» – эпическое сказание об Индии и Ганеше, том самом боге-слоне, который сметает все препятствия. Параллельно мы читали все подряд от комиксов про Супермена и Арчи Эндрюса до трудов Ганди и романов Толстого.

Индия – страна, где повседневная реальность и влияние мистических сил прекрасно сосуществуют: считается, что и то и другое – в равной степени правда. Кроме кармы, многие индийцы верят еще и в концепцию дхармы. В индуизме и буддизме дхарма понимается по-разному, но в целом это означает с радостью и бодростью духа выполнять свой морально-этический долг. Всегда делать, что нужно.

В одной деревне у подножия Гималаев жила семья, которая отказалась делать прививку от оспы. Индийское правительство и Всемирная организация здравоохранения успешно провели всеобщую вакцинацию, однако глава семьи господин Лакшман Сингх упорно отказывался прививать своих родных. Индийское правительство решило, что Сингхов нужно защитить от этой страшной болезни в интересах страны, и направило к ним бригаду медиков в сопровождении полицейских.

–Почему вы не хотите прививаться? – спросили Лакшмана Сингха.

–Кому болеть, а кому нет, решает Господь, – ответил тот. – Не хочу делать этот укол. Если мне суждено заболеть оспой, значит, заболею.

Тогда полицейские скрутили его и силой повалили на землю. Сингх кричал и отбивался, но ему все-таки сделали прививку, а потом вакцинировали всех его домашних. И вот после всего этого Лакшман Сингх преспокойно сказал:

–А теперь прошу вас в дом.

Отправился в огород, набрал овощей, вымыл, почистил и поставил перед врачами, а его жена заварила свежий чай.

–Что вы делаете? – удивился кто-то из врачей. – Мы нагрянули к вам в дом, надругались над вашей верой, а вы принимаете нас как гостей. Почему?

–Я считаю, что моя дхарма – не делать прививок, потому что Господь решает, кому болеть, а кому нет. А вы, очевидно, считаете, что ваша дхарма – меня привить. Теперь все позади, и вы гости в моем доме. Это самое меньшее, что я могу вам предложить.

Я не смог найти лучше иллюстрации понятия «дхарма», чем эта история. Для меня в слове «дхарма» содержится и долг, и вера, и мораль. В детстве я, конечно, и не подозревал, что дхарма заведет меня в Америку, в Гарвардскую медицинскую школу, однако я следовал по тропе, которая передо мной расстилалась. Корни моей семьи в индийской почве уходят вглубь на века, и я, признаться, не планировал укореняться заново в другой части света. Однако когда я поступал сообразно своей дхарме, это принесло мне почет и уважение в профессиональном кругу и в жизни. В результте я принимаю обе традиции – и западную, и восточную. Я говорю на американском сленге с индийским акцентом. Я посвятил свою жизнь медицине, опираясь на научные инструменты – эксперимент, открытие, проверку, воспроизводимые результаты, – однако то, что я вырос в своей культуре, позволяет мне видеть и другие варианты, которые не всегда можно научно доказать и не всегда легко понять. Для меня большая честь ежегодно выступать с лекциями перед пятьюдесятью тысячами профессионалов-медиков в США и во всем мире, и каждый раз, когда я читаю лекцию, я чувствую, что следую дхарме.

Когда мои родители впервые отправились из Бомбея в Лондон, на это у них ушло примерно три недели на океанском лайнере. А сегодня я могу сесть в Бостоне на самолет и прилететь в любую точку Индии меньше чем за день. А там, на улицах Бомбея, который теперь называется Мумбаи, я вижу все те же сетевые магазины и рестораны, мимо которых совсем недавно проезжал в Бостоне. Когда мы росли, у нас не было телевизора, но сегодня я могу и в Индии щелкнуть пультом и посмотреть те самые передачи, которые смотрю в США. Когда-то мы слушали новости только по радио «Вся Индия» или по «Би-Би-Си». А сейчас я могу зайти в «Твиттер» и там следить за новостями на каналах «Си-Эн-Эн» и «Эн-Би-Си» и в «Нью-Йорк Таймс» – и мгновенно узнавать о последних событиях во всем мире. Благодаря достижениям транспорта, связи, индустрии развлечений и бизнеса мир сильно уменьшился – культуры, которые когда-то разделяла настоящая пропасть, сейчас смешиваются, быть может, даже слишком. Но мне всегда было очень отрадно думать, что главные ценности, которые внушила мне семья в рамках нашей индийской культуры, по-прежнему определяют мою жизнь. Именно благодаря этим ценностям я стал хорошим мужем, отцом, дедушкой, врачом и лектором – в Америке.

3. Магический круг

Дипак

Я помню себя, наверное, с трех с половиной лет. В памяти застряли испуг и одиночество. Я сидел один в городском парке, в магическом круге, начерченном на песке, чтобы меня защищать. Я смотрел на деревья, и мне еще не было по-настоящему страшно, хотя я не сомневался, что притаившиеся в тени демоны ждут не дождутся, когда я шагну за круг.

Чтобы присматривать за нами – за мной и моим новорожденным братишкой Сандживом – родители наняли «айю», няньку. В число ее обязанностей входило каждый день гулять с нами в парке, чтобы у мамы была хоть какая-то передышка. Как же звали нашу «айю» – Мэри? Имена так легко забываются, а вот чувства – нет. В Пуне, куда получил назначение мой отец (он еще не съездил в Лондон на повышение квалификации по кардиологии), «айями» часто работали юные девушки из Гоа – индийского штата, где когда-то была португальская колония и жило много христиан.

В общем, наша «айя», как бы ее ни звали, каждый раз, когда мы приходили в парк, начинала крутить головой по сторонам. В какой-то момент она сажала меня на землю и рисовала на песке вокруг меня круг. И строго-настрого запрещала из него выходить, ведь снаружи рыщут демоны, после чего исчезала. Брала она с собой коляску с Сандживом или нет? Таких подробностей я не помню. Полчаса спустя Мэри возвращалась, порозовевшая и довольная. После чего мы шли домой, и по дороге она твердила, чтобы я никому-никому не рассказывал про ее фокусы с исчезновениями. Это будет нашей маленькой тайной. Прошло несколько лет, прежде чем я сообразил, что происходило на самом деле.

Во-первых, магический круг и шныряющие снаружи демоны. Это Мэри почерпнула из легенды. К тому времени, как мне исполнилось пять-шесть лет, мама начала рассказывать мне легенды из двух сокровищниц древнеиндийской литературы. Одна – «Махабхарата» («маха» значит «великий», а «Бхарата» – санскритское название Индии), эпическое сказание о битве за престол древнего царя Куру. Бессмертное сердце этого сказания – «Песнь Господа», или «Бхагавад-Гита». Индия – не только культура, пронизанная Богом куда в большей степени, чем все прочие культуры на свете, это еще и культура, пропитанная «Гитой». В ней с детства слышишь стихотворный диалог между богом Кришной и воином Арджуной, когда они сидят в боевой колеснице Арджуны и ждут начала судьбоносной битвы. Если говорить совсем кратко, то «Бхагавад-Гита» – это гибрид троянского эпоса и Нового Завета. Когда Кришна объясняет Арджуне смысл жизни, то говорит о воплощении Бога.

Однако моя мать особенно любила «Рамаяну» – другое собрание основополагающих легенд, тоже эпос и тоже про битву, на сей раз – между Рамой, прекрасным принцем, воплощением Вишну, и Раваной, повелителем демонов-ракшасов. Приключения Рамы зачаровали бы любого мальчишку. Рама славился своим мастерством в стрельбе из лука, а его преданным союзником был Хануман, летучая обезьяна, чьей единственной целью в жизни было служить владыке Раме.

В детстве легенды и реальность легко переплетаются. Однако в нашей семье образ Рамы имел особое значение. Царь-отец изгнал Раму в леса на четырнадцать лет – сам он не гневался на сына, но был вынужден сдержать слово, данное ревнивой жене. Принц утер слезы и послушался отцовской воли, а за ним в изгнание последовала его возлюбленная супруга Сита, а также – это особенно волновало маму – младший брат Лакшмана.

–Ты – Рама, а Санджив – Лакшмана.

Это нам твердили с утра до вечера, однако выводы я сделал не сразу, а на самом деле подобное сравнение ставило Санджива на ступень ниже меня в неофициальной иерархии. Рама любил младшего брата не меньше, чем Лакшмана – его. Однако было сразу ясно, кто командует, а кто подчиняется. В результате в семействе Чопра возник нехороший прецедент. Мама придавала нашим отношениям религиозную окраску – примерно так мать-христианка говорила бы сыновьям: «Ты – Христос, а ты – Симон Петр».

Я считал своей обязанностью опекать и защищать Санджива, но козырную карту Рамы разыгрывал при каждом удобном случае без зазрения совести. Один такой эпизод закончился скверно. Мне было десять, мы с семьей жили в Джабалпуре. Мы с братом были во дворе, тренировались стрелять из духового ружья – это был дорогой подарок, который папа привез из Лондона. Мишень мы сделали из пустой консервной банки на пятифутовом шесте.

Тут мне пришла в голову коварная мысль. Я встал прямо за шестом и велел Сандживу выстрелить в банку.

Санджив испугался.

–Это как Вильгельм Телль, – настаивал я. – Ты же никогда не промахиваешься. Давай!

Мне как раз недавно рассказали в школе легенду о Вильгельме Телле, который пробил стрелой яблоко на голове собственного сына. В тот миг, когда я стоял за шестом, а Санджив прицелился в меня из духового ружья, мне казалось, что все будет точно так же. Когда я наконец уговорил брата выстрелить, он так разнервничался, что попал мне пулькой – шаиком из подшипника – прямо в подбородок. Потекла кровь, но меня гораздо больше заботило, как избежать нагоняя от родителей, чем такие пустяки, как ссадина на лице.

–Придется нам соврать, – постановил я. – Я знаю, что мы скажем. Давай придем домой и соврем, что я перелезал через забор и упал. И поцарапал подбородок колючей проволокой, вот и все.

–Соврать?! – ужаснулся Санджив. И упрямо нахмурился.

–Так надо! Я Рама, а ты Лакшмана!

Санджив, все так же в ужасе, но подрастеряв упрямство, неохотно согласился последовать моему плану, и родители поверили нашей выдумке. Однако ранка у меня никак не заживала, и через несколько дней бабушка ощупала мне подбородок и сделала подозрительное открытие.

–Там что-то есть, – сказала она.

Меня тут же доставили в военный госпиталь и обнаружили у меня в подбородке пульку. Ее извлекли, даже шрама не осталось (хотя семейная легенда гласит, что именно с тех пор у меня ямочка на подбородке). Меня обкололи антибиотиками и отправили домой, где папа прочитал мне страшную лекцию о столбняке. Честно говоря, я был рад, что обман вскрылся. Этот случай поспособствовал развитию у меня одной из основополагающих черт характера – нежелание открыто противодействовать властям. Жажда угодить отцу смешалась с еще более сильной жаждой его не огорчать. Но тогда эта черта была у меня лишь в зачатке.

Так вот, о нашей «айе» с ее исчезновениями. Мэри была христианка, но тем не менее знала самые известные сюжеты о любимой супруге Рамы Сите (освященный веками пример идеальной пары в индийской традиции). Как-то раз Рама отправляется в лес, чтобы добыть Сите великолепного золотого оленя, которого она видела в чаще. И велит Лакшмане охранять Ситу и берет с него клятву ни при каких обстоятельствах не отходить от нее.

Но прошло уже несколько часов, а Рамы все нет, и Сита умоляет Лакшману отправиться на поиски брата. Лакшмана в полной растерянности. Сначала он отказывается нарушать клятву, но тогда Сита обвиняет его в том, что он недостаточно любит Раму и не желает спасать его, и Лакшмана соглашается пойти на поиски. Силами волшебства он рисует вокруг Ситы магический круг и строго-настрого велит не выходить за его пределы. Стоит любому демону или смертному шагнуть в круг, и он тут же сгорит дотла. И с этими словами Лакшмана исчезает в чаще.

Сита ждет, волнуется – и следующий, кого она видит, это странствующий монах, который просит у нее подаяния. Вид у монаха жалкий, а Сита так добросердечна. Она выходит из круга, чтобы положить подаяние в его мисочку, и в тот же миг монах принимает свое подлинное обличье – это свирепый демон Равана. Он хватает Ситу и уносит ее в свое царство на южном острове – и так в саге начинается очередное приключение.

Мой кружок на песке был посильнее магического круга Лакшманы, я так ни разу и не посмел выбраться из него. А загадочные исчезновения Мэри объяснялись, как выяснилось, весьма приземленно: у нее был тайный роман, и видеться со своим кавалером она могла только в парке, когда выводила своих подопечных погулять.

Я нисколько не в обиде, что она воспользовалась легендой в воспитательных целях. Однако у этого забавного случая есть и экзотический оттенок – и он хорошо вписывается в общую картину. Перенесемся во времени вперед, в 1987 год – в то судьбоносное время, когда я вышел из психологического кризиса. Традиционная медицина настолько меня разочаровала, что я в одиночку поднял против нее бунт. На кону стояла и процветающая частная практика, и должность лечащего врача в престижных больницах. Бостонская медицина была готова отторгнуть меня, едва я пожелаю отторгнуть ее.

Решение я принял мгновенно. В то время был невероятно популярен цикл телепередач под названием «Сила мифа», где Билл Мойерс беседовал с выдающимся специалистом по мировой мифологии Джозефом Кемпбеллом. Эти передачи просто заворожили меня. Прямо как дуновение из забытого мира. В Индии даже таксисты делают у себя в автомобилях алтарики-обереги с пластмассовыми фигурками Ганеши – любимого божества с толстеньким животиком и слоновьей головой. Приборные доски у них сплошь заклеены фотографиями гуру, а на грузовиках дальнобойщиков красуется призыв к Лакшми – богине процветания: «Джаи Мата Ди» («Привет тебе, богиня-мать» на пенджабском языке). Новоиспеченный миллиардер ставил в фойе своего многоэтажного особняка каменные статуи разнообразных богов и богинь и лишь затем приглашал парижского дизайнера отделать интерьер. Живая мифология обеспечивает современной Индии национальный колорит – однако это еще и символ, значение которого все чувствуют необычайно остро.

Кэмпбелл был прирожденный рассказчик, облекавший легенды в благоуханный наряд романтики, словно в стародавние времена. Помнится, и я когда-то кутался в одежды из мифических идей, но они истлели и свалились с меня, словно старая кожа. Дело не в романтике. Для Кемпбелла мифология была живой, она пронизывала повседневную жизнь. Бизнесмен, дожидавшийся у перекрестка зеленого сигнала, был переодетым героем. Его жизнь в любую секунду могла обернуться поисками Грааля. Под слоем повседневных мелочей билась, рвалась на свет мечта.

И тут я увидел себя глазами Кемпбелла – думаю, в то время это произошло с миллионами других телезрителей. Это я стоял на перекрестке и ждал сигнала. Только никто мне не обещал, что загорится зеленый. Во времена моего детства мы были очень дружны с семейством Рао. У доктора Раджиндры Рао стоял первый частный рентгеновский аппарат в Джабалпуре. Главным образом его практика состояла в том, чтобы делать снимки легких и выявлять туберкулез, который в то время свирепствовал повсеместно. Кроме того, доктор Рао сотрудничал с отцом – его рентген подтверждал диагнозы, которые мастерски ставил мой отец. Его жена Маллика, тоже врач, была главным гинекологом в Джабалпуре. Клиника, где они принимали вдвоем, стяжала им в городе заслуженную славу. Дочку Рао Шобху в семье называли Амму – это южноиндийское словечко означает «малютка». Амму на два года младше Санджива. Мы считали ее своей сестренкой. На празднике Ракхибандхан принято, чтобы братья давали клятву защищать сестер, а сестры надевали им на запястья плетеные браслеты. Мы собрались вместе и провели этот обряд с Амму – и делаем это до сих пор, правда, с перерывами (у Амму есть и родной брат по имени Прасан, на два года старше). Сейчас она живет недалеко от Бостона – она пошла по стопам отца и стала рентгенологом.

Я был старшим и верховодил в компании – и дошел до того, что придумал каждому из нас военный чин, а сам назвался капитаном. Теперь, когда я вспоминаю те дни, то с нежностью и легким укором совести думаю о том, как преданно следовала за мной моя маленькая армия, с каким рвением слушала она мои приказы, точнее, прихоти и капризы. Мы всегда играли вместе, и озорница Амму даже согласилась войти в крикетную команду, которую мы с Сандживом организовали в нашем квартале, хотя кроме нее там были одни мальчишки.

У отца Амму было сокровище, которое приковывало к себе все взгляды: бордовая «шевроле-импала». Раньше машина принадлежала одному человеку, который разбогател на изготовлении и продаже биди – дешевых сигарет, которые сворачивают из листьев черного дерева и завязывают с одного конца веревочкой. Покупать биди могли себе позволить даже самые бедные рабочие, и на улицах постоянно пахло их дымом. Вредны они для здоровья чрезвычайно, но у Высших сил, похоже, есть своеобразное чувство юмора: один из самых почитаемых южноиндийских гуру Нисаградатта Махарадж владел в Бомбее лавочкой, где торговал биди, а на втором этаже давал консультации по духовной жизни. Благодаря биди прежний владелец «импалы» стал мультимиллионером – денег у него хватило, чтобы выписать себе из Америки эту огромную шикарную машину, но потом она ему надоела.

И вот однажды оба наши семейства, и Чопра, и Рао, в радостном волнении загрузились в «импалу» и покатили на свадьбу где-то далеко от Джабалпура. Нас и так было восемь человек, но мы потеснились и пустили еще верного слугу Рао, мастера на все руки, который готовил нам еду и, как мы рассчитывали, мог починить машину, если она сломается в дороге. Ехть нам предстояло в Дели, куда из Джабалпура 800 километров. Ради развлечения мы остановились в Панне, посмотреть знаменитые алмазные копи. Копи были словно рана в земле, выкопанная ступенями на манер открытой угольной шахты, а посередине стояли ярко-зеленые сточные воды.

Доктор Рао пустил за руль отца. Когда мы выехали за город, нам показалось, что нас преследует черная машина с неисправным глушителем, за которой вился густой дым. Мы свернули на шоссе, она поехала за нами. Местные бандиты, решил мой отец. Дакоиты. Наверное, они решили, что раз кто-то уезжает с алмазных копей на огромной американской машине, значит, у них полным-полно бриллиантов. В Индии, только-только добившейся независимости, было еще неспокойно. В некоторых регионах не в диковину были вспышки насилия на расовой и религиозной почве.

В результате столкновений между индусами и мусульманами, которые начались в 1947 году с мгновенного раскола между Индией и Пакистаном, вспыхнула массовая резня – и даже Махатма Ганди погиб от пули убийцы.

Отец попытался оторваться от черного «седана», но прошло несколько минут, и неприятные подозрения обернулись полномасштабной автомобильной погоней. Преследователи пытались столкнуть нас в кювет. Отец жал на газ, чтобы сохранить дистанцию, однако «седан» быстро нас догнал. Пристроился борт о борт – мы даже видели трех свирепых мужчин внутри. Но я не помню, чтобы мне было страшно. Честно говоря, мы с Сандживом пришли в восторг.

Два слова о бандитах и об их особом статусе в Индии. Похоже, любые попытки добиться там закона и порядка в повседневной жизни терпят неудачу. Отдашь, к примеру, в химчистку свою парадную рубашку, потому что там пятнышко на рукаве, а тебе возьмут и из лучших побуждений отрежут оба рукава (как много лет назад произошло с рубашкой одного моего приятеля-американца – то-то он разозлился!). Или вместо специального средства для химчистки возьмут керосин – и от запаха будет потом не избавиться. Поневоле учишься обматывать конверт скотчем, иначе на почте марки могут отклеить, а письмо попросту выкинуть. В третьеразрядной гостинице можно так и не дождаться, чтобы забрали грязные тарелки после обеда, а если учесть, что вся семья там спит в одной комнате и в одной постели, постояльцы сплошь и рядом решают спрятать грязную посуду в комод. И следующий постоялец обнаружит их, когда выдвинет ящик (такое произошло с другим нашим гостем), и удивится, конечно, но не слишком. Однако под тонким слоем хаоса, который бросается в глаза, скрывается тайный железный порядок, известный до мельчайших деталей.

Скрытый порядок, который правит Индией, – это единственный способ как-то регулировать жизнь. Невидимые границы есть повсюду. Хотя уже много десятков лет дискриминация на почве каст преследуется по закону, о кастах все помнят, хотя молчат. Имя и фамилия человека красноречиво говорят, где он родился, а иногда – еще и о том, какая у него дхарма, то есть семейное дело. На то, чтобы узнать, как зовут незнакомца, услышать его акцент и оценить, на каком диалекте он говорит и какой у него словарный запас, уйдет, возможно, всего минута, но за эту минуту он выдаст тебе свою концентрированную биографию, а заодно и полный набор предрассудков. Современный миропорядок свел людей, которые раньше ни за что не стали бы дышать одним воздухом. Они были вынуждены сидеть рядом в тесных купе в поездах – а ни в одной стране в поездах не бывает так тесно, как в Индии. Так что строгие старинные предписания – например, что брамин из касты жрецов должен вернуться домой и совершить омовение, если на его тропу легла тень неприкасаемого, – стали попросту невыполнимыми. Правда, таким ли уж жизнеспособным было при британском правлении правило, согласно которому человек, рожденный в высшей касте, после визита иностранца должен был выбросить всю еду в доме и устроить генеральную уборку?

Бандиты-дакоиты как никто воплощают бешеную пляску Индии между хаосом и порядком. Печально знаменитый бандит по имени Ман Сингх, действовавший с начала тридцатых до середины пятидесятых годов, далеко превзошел любого американского гангстера вроде Джона Диллинджера. За всю свою карьеру Диллинджер, как полагают, ограбил две дюжины банков и четыре полицейских участка, а убил при этом одного человека – полицейского. Ман Сингх совершил более 1100 вооруженных ограблений и убил 185 человек, не считая многочисленных похищений ради выкупа и перестрелок с полицией – в числе его жертв было 32 полисмена.

Сингх родился в долине реки Чамбал, в центральном штате Мадхья-Прадеш, на равнине, изрезанной извилистыми ущельями и поросшей кустарниковым редколесьем – лучше места, чтобы прятаться, и не найдешь. На родине Сингх пользовался огромным уважением – какую бы награду ни назначали за его голову, его так и не выдали. Он был поставщиком. Его банда состояла из близких и дальних родственников – более десятка братьев и племянников, – а когда Сингх выступал на публике, то, как ни поразительно при его преступной репутации, держался скромно и почтительно. В 1955 году его расстреляли солдаты-гуркхи, когда он сидел под баньяном с сыном, и на этом месте в его честь построили храм. Говорят, дакоиты до сих пор почитают этот храм как святыню и вымаливают себе там удачу, когда идут на очередное «дело».

Сложная история, столь же противоречивая, сколь и само общество, да и человеческая природа. В любой культуре те, кто живет вне закона, окружен ореолом романтики, однако где еще за пределами Индии у них есть собственный храм? Где еще знаменитая преступница Пхулан Деви могла бы сдаться полиции под приветственные крики 10000 зевак – и положить при этом свое ружье к портрету Ганди? Между прочим, отсидев свой срок в тюрьме, «королева индийских бандитов» была избрана в парламент – но потом ее застрелили перед ее домом в Нью-Дели. Ей не было и сорока лет. Мой добрый друг режиссер Шекхар Капур получил в 1994 году всемирную известность благодаря фильму «Королева бандитов». Там была яркая сцена сексуального насилия над юной Пхулан Деви, которую один разъяренный критик назвал «индийским фокусом с воровкой» (по аналогии со знаменитым «индийским фокусом с веревкой»), однако благодаря этой сцене стало понятно, почему Пхулан Деви стала своего рода мученицей-феминисткой.

Все мы сокрушаемся, что человек слаб и несовершенен, и все мы так или иначе миримся со своими личными демонами. Однако в Индии демонов почитают как необходимую составляющую бытия. Творение – это игра света и тени, оба эти начала божественны, и даже Равана, повелитель демонов, сдавшись на милость Рамы, молит даровать ему путь к просветлению. Рама не низвергает Равану в преисподнюю, а исполняет его желание. В эпосе есть рассказ о храмовом воришке, который достиг мокши – окончательного освобождения, – украв масляный светильник. С духовной точки зрения быть преступником – значит страдать, так что это было последним жестом искупления, который был необходим, чтобы Шива, покровитель духовных искателей, был удовлетворен и счел, что воришка заслужил просветление. Сегодняшний святой – вчерашний грешник, отработавший карму за тысячи жизней. Секрет скрытого порядка – обеспечить исполнение законов добра и зла, втайне понимая, что в конце концов окажется, что и то и другое – ступени к вечной благодати.

Когда приезжаешь в Индию, варианта у тебя только два – или-или. Хаос тебе или враг, или друг. Уклониться невозможно. Иначе тут же свихнешься.

Так вот, вернемся к бордовой «импале»: намерения у бандитов были самые серьезные. Они ехали бок о бок с нами и старались спихнуть нас с дороги. И что же – мой отец пожалел, что не послушался советов не ездить в темноте по скверным двухполосным шоссе? Он и бровью не повел. И сам он, и доктор Рао были врачи – люди хладнокровные, опытные, привыкшие к опасностям и знающие, как себя вести.

Мама и миссис Рао принялись молиться о спасении. Они знали, что в худшем случае у сельских бандитов могут быть ружья и пистолеты, хотя в тогдашней Индии огнестрельное оружие было редкостью. Мы с Сандживом сообразили, что выражать восторг сейчас, пожалуй, не время, и притихли. Амму взяла с нас пример. Мы мчались по дороге, пока не оехали до поворота на ближайший относительно крупный город. Отец в последний момент заложил крутой вираж и свернул с шоссе на проселок. Бандиты с разгону проскочили поворот. Пока они тормозили и разворачивались, отец уже нашел местный полицейский участок, и преследователи отстали. Я совершенно не представляю себе, сколько на самом деле длилась погоня – она сохранилась у меня в памяти в такой же временной петле, в какой нам помнятся моменты острейшего счастья, самые страшные травмы и периоды невыносимого ожидания.