У вас семь новых сообщений Льюис Стюарт

Stewart Lewis

YOU HAVE SEVEN NEW MESSAGES

Печатается с разрешения литературных агентств Curtis Brown, Ltd. и Synopsis

Дизайн обложки Екатерины Елькиной

Copyright © Stewart Lewis, 2011

© А. Скибина, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Серия «Девушки, лучшие романы – для вас!»

Глава 1

Немного обо мне

Тебя нет, и это знание во мне,

Как нитка в иголке —

Чтобы я ни делал, везде оно оставляет след.

У.С. Мервин

Может быть, мне и четырнадцать, но я читаю «Нью-Йорк таймс». Я не ношу заколочки, не крашу свой сотовый лаком для ногтей и не схожу с ума по мальчикам. У меня нет подписки на «Твист», «Боп», «Флоп» или как там называются эти глянцевые журналы с постерами Джастина Бибера.

Знаю, я выгляжу младше своих лет, но только не называйте меня подростком. Так я чувствую себя запертой в аду, где насильно кормят диснеевскими конфетками и заставляют смотреть повторы «Ханны Монтаны». Но все осталось в прошлом. Кстати, кто придумал это имя? Я уверена, тот парень получает в год четверть миллиона долларов и ездит на «лексусе». Моя двоюродная сестра могла бы придумать имя получше. Ей пять, и она ездит на трехколесном велосипеде.

Я выросла на Манхэттене, в Верхнем Вест-Сайде. В детстве я думала, что наш водитель и есть мой отец. Он каждый день отвозил меня в школу и проверял, хорошо ли завязаны мои шнурки. Иногда водитель разрешал мне послушать «Нешнл паблик радио», пока сам болтал с консьержем. Он, кажется, знал их всех – людей в отглаженных черных куртках, таких же внушительных, как и здания под их защитой. Но разумеется, он не был моим отцом.

Мой настоящий отец – режиссер. Когда я родилась, он достиг пика своей карьеры, потому мы почти не виделись. Отец постоянно снимал что-то в разных местах: в Африке, Японии, Австралии или Торонто. Сейчас некоторые кинокритики говорят, будто он исписался. Но мне кажется, люди становятся кинокритиками только потому, что у них не получилось стать кинорежиссерами. Себя я знаменитой не чувствую. Когда в «Вэнити фэйр» появилась наша фотография с премьеры его последнего фильма, моя учительница английского, мисс Грей, со свойственным ей энтузиазмом вырезала фото и прикрепила к доске. Сначала я была в восторге, но потом мне стало как-то не по себе. В конце концов я пробралась в класс после уроков и согнула снимок так, чтобы был виден только отец – его сияющее лицо, черные как смоль волосы и очки в тонкой оправе, которые, кажется, постоянно сползают с носа. Это его должны все узнавать. Отец всю жизнь смешивает актеров, сценаристов, операторов и монтажеров в большом блендере под названием «кинематограф», и в результате получается фильм. А я только шла рядом с ним и держала шпаргалку, когда он произносил речь.

Мой младший брат Тайл был слишком маленьким, чтобы пойти с нами на ту премьеру. Его назвали так потому, что мама, беременная им, спасалась от тошноты, лежа на испанской плитке у нас в ванной[1]. Его часто называют Кайлом, и он обижается.

Мой дядя, университетский профессор, живет в Италии. На десятый день рождения он подарил мне маленькую книжечку сонетов Шекспира, и иногда я читаю Тайлу свои любимые. Ему всего десять, но брат делает вид, что понимает. Думаю, ему нравится, как мелодично сочетаются слова. Тайл – хороший слушатель и почти всегда позволяет мне оставаться одной по первой просьбе. Если бы вдруг прилетел джинн и предложил выбрать какого угодно младшего брата, я предпочла бы оставить Тайла. От него хорошо пахнет, он никогда не разговаривает с набитым ртом и никому не выдает мои секреты.

Вот, кстати, один: я помню, как сказала, что не схожу с ума по мальчикам, потому что они непредсказуемые и неопрятные, но есть один, за которым я наблюдаю с восьми лет. Он очень аккуратный. Живет в доме напротив. Ходит в школу где-то за городом. Мне нравится думать, что она расположена в каком-то экзотическом месте вроде Барбадоса. За семь лет сосед сказал мне не больше десяти слов. Иногда, читая сонеты Шекспира, я думаю о его гриве светлых с рыжеватым отблеском кудрей и о том, как он размахивает своей школьной сумкой.

Он на год старше меня, и его зовут Оливер. Он ходит со странным изяществом, будто плывет над землей. А еще Оливер так хорошо играет на виолончели, что волоски на руках встают дыбом.

Иногда я лежу на кровати и представляю, будто его музыка написана только для меня и в окно вливается посвященная мне серенада. Музыка воспринимается лучше, если слушать ее, закрыв глаза.

Глава 2

И их осталось трое

У нас с Тайлом весенние каникулы, у водителя выходной, так что мы втроем едем на метро в зоопарк Бронкса. Мне нравится разглядывать людей в поезде, и я всегда пытаюсь подслушать, о чем они говорят. Я замечаю, что ноги Тайла свисают с сиденья, не касаясь пола. Мои доставали до пола, когда мне было шесть. Все думают, что быть высокой здорово, но только не тогда, когда ты маленькая девочка. Однажды я попыталась заговорить с мальчиками на нашем школьном балу, для этого мне пришлось сесть на корточки, будто я их тренер по баскетболу.

Колеса поезда издают громкий скрежет, и Тайл двигается ближе к папе. Наверное, это наш первый выход в качестве семьи из трех человек. Я разжимаю кулаки и смотрю на свои руки – такие же тонкие и хрупкие, как у матери. Я вспоминаю последнюю строчку из стихотворения, листок с которым висит у отца в кабинете: «Ни у кого, даже у дождя, нет таких маленьких рук». Наверное, автор хотел сказать, что каждый – единственный в своем роде. Каждая капля дождя, каждая пара ладоней, каждый человек в этом поезде.

Когда, почти год назад, отец приехал в мой летний лагерь в Нью-Хэмпшире, я сразу поняла: случилось нечто ужасное. Мы шли под парусом на озере, и неожиданно я увидела его на причале. В это время он должен был быть на съемках в Шотландии. Заметив рядом с ним директора лагеря, который изо всех сил махал моему вожатому, чтобы тот правил к берегу, я уже была уверена: что-то случилось. Как только мы пристали к берегу и я выпрыгнула из лодки, отец опустился на колени и обнял меня так крепко, что я почти не могла дышать.

– Твоя мама ушла и никогда не вернется, – прорыдал он мне в волосы. Слова, казалось, застревали у него в горле. Я никогда не видела его в таком состоянии и тут же поняла, что она ушла навсегда – умерла, а не сбежала, не переехала в другой город.

– Что?

– Несчастный случай. В городе. Ее сбила машина…

Мне хочется ударить его. Как он может это говорить? Как могло произойти то, что моя мама, такая полная жизни, неожиданно умерла? Люди каждый день гибнут на дорогах Манхэттена – но только не моя мама.

Неожиданно этот мир показался таким несправедливым. Я посмотрела на деревья, окружавшие озеро, на облака в небе – все это медленно потускнело.

– Как думаешь, она на небе или под землей? – спросила я.

Кажется, он ответил: «И там и там», но, может быть, мне просто показалось.

Я не могла плакать. Помню, как я смотрела на свое отражение в воде и думала о Нарциссе, который умер, влюбившись в свое собственное отражение. Я могла бы умереть прямо там. Мысль о том, что придется жить без кого-то, кого так любишь, как пара огромных ладоней, сжимала мое сердце. Оно становилось все меньше и меньше, до тех пор пока не осталось только воспоминание о тепле. Подобно тому, как солнце светит в окно и его лучи с течением дня движутся все дальше и дальше по комнате, пока не наступает ночь, и единственное, что тебе остается, – вспоминать, как выглядели солнечные зайчики на полу.

Глава 3

Правда

Всю дорогу домой из зоопарка мне кажется, что люди вокруг обсуждают отца. Мне хочется встать и посоветовать им заняться своими собственными делами. Обычно из трагедии, произошедшей с известным человеком, раздувают скандал. Люди не понимают, что мой отец, снявший несколько хороших фильмов, в глубине души так же уязвим, как и все остальные.

Мама однажды сказала, что правда, как кожа – красивый защитный покров, а то, что говорят люди, – это одежда, которую можно сменить. Она считала, что правда идет из сердца.

Когда мне было десять, прошел слух о связи отца с несовершеннолетней актрисой, с которой он, как выяснилось, даже не был знаком. Школа превратилась в настоящий ад – меня все сторонились. Удивительно, какими доверчивыми и злыми могут быть люди.

Однажды утром мама ворвалась на урок физкультуры и забрала меня. Она наградила учителя своим взглядом, тем самым, которым смотрела в камеры по всему миру: не стойте у меня на пути. Мама не сказала, куда мы едем. Дорога заняла два часа. Это был дом ее друга на реке Гудзон, с верандами, на которых стояли старинные кровати. Он оказался шеф-поваром и приготовил нам пасту с сыром и стружкой трюфеля.

Мама воспользовалась старым знакомством с техником из школы и попросила его отправить по факсу все мои домашние задания. Так она помогла мне справиться с этими слухами: устроила на неделю обучение на дому. Я пребывала в восторге, но скучала по Тайлу. Он тогда был таким миленьким маленьким комочком.

В последний вечер все вокруг было залито лунным светом. Мы с мамой ели мороженое на веранде. Одно из событий, которое запомнилось во всех деталях. Мятное, с шоколадной крошкой. Три лодки, одна из них под названием «Лови волну». Там, перед гладкой рекой, блестевшей в лунном свете, как зеркало, мама и сказала мне те самые слова про правду.

– Но как узнать, что на самом деле правда? Есть какая-то книга, где написана вся правда?

Она рассмеялась. Когда моя мать смеялась, она была похожа на ангела, так считал отец. Она смотрела вверх, чуть прищурив большие глаза, и слегка трясла головой, как веселый пес.

– Эта книга здесь. – Она положила руку на мое сердце.

– Да, но почему люди выдумывают разные вещи?

– Им скучно, или они не уверены в себе. Однажды на каком-то сайте опубликовали глупую сплетню обо мне. Я жутко разозлилась, так же, как и ты на этих ребят. А потом, помню, я пошла на презентацию, кажется, каких-то духов… не важно! В любом случае там были все эти знаменитости, и никто из них не смотрел на меня косо, никто из них не поверил слухам. И я поняла, что о многих пишут сплетни, но они выше этого, понимаешь? Они уверены в себе.

– То есть?

Она повернулась ко мне и провела по моей щеке кончиками пальцев.

– Помнишь, как ты хотела надеть ту огромную зеленую шляпу? Ты нашла ее на студии у папы.

– Помню.

– Мы попытались отговорить тебя надеть ее в школу, но ты была непреклонна в своей решимости. Это и есть уверенность в себе.

– Скорее глупость.

Она опять рассмеялась, и сквозь ее черты проявился ангел. Затем она сделала серьезное лицо:

– Выбор не бывает глупым, если это твой собственный выбор. А ты… Ты самая прекрасная девочка на свете, и внутри и снаружи. Не позволяй никому отнимать у тебя свободу выбирать сердцем. Твой выбор и делает тебя единственной в своем роде.

Она меня немного запутала, но основной смысл я поняла.

– То есть если искренне хочешь выглядеть как лягушонок Кермит – пробуй!

На этот раз рассмеялась я. Тут послышался шорох гравия. Приехал наш водитель. Я помню, как мы с мамой побежали навстречу машине. Я надеялась, что он привез Тайла, но это приехал отец. Он сбежал со съемочной площадки, чтобы побыть с нами. У него с собой был большой букет цветов для мамы и огромный леденец на палочке для меня. Я схватила сладость и забралась в гамак.

Звезды казались мириадами светлячков, и я помню это чувство безопасности, будто никто и никогда не сможет причинить мне вред. Отец и мама танцевали. Он выглядел как влюбленный мальчишка: в нем было столько надежды, его глаза так открыто смотрели на мир, и мне захотелось, чтобы меня полюбил кто-то похожий на него.

Глава 4

Следующая станция

В зоопарке сегодня много посетителей, и животные явно устали от шума. Но сколько бы людей на них ни смотрело, они не станут вести себя напоказ. Как мама. Она была моделью, но не потому, что ей нравилось, когда на нее смотрят. Это просто способ заработать много денег за короткое время для того, чтобы она могла заняться тем, что ей действительно нравилось, – писать книги. Фильм по ее книге решил снять мой отец, так они и познакомились. Сначала она не желала иметь с ним дела. Даже после того как фильм был снят, она редко отвечала на его звонки. Только через несколько лет, заметив маму на вечеринке, устроенной журналом «Пейпер», отец решил, что больше ни перед чем не остановится, лишь бы завоевать ее. В течение месяца каждый день он посылал ей цветы.

И теперь, глядя, как отец стоит с тающим мороженым в руках перед клеткой с печальными львами, мне становится жаль его. Тайл сует руку под струю фонтанчика, и, пока никто не видит, я смахиваю с папиной рубашки кусочки синего колотого льда.

Когда я вернулась домой из лагеря – после того ужасного дня на причале – мы с отцом толком не понимали, как нам быть. Мы мало разговаривали, но находили утешение друг в друге. И до сих пор находим. Пожалуй, больше, чем когда-либо.

– Уже почти год, как мама умерла.

– Правда? – спрашивает он, поправляя очки.

– Ты не думаешь, что, может быть, тебе бы стоило попробовать начать с кем-нибудь встречаться? – Я чувствую себя ужасно, произнося эти слова, будто предаю свою мать. Но мне почему-то кажется, что я права, и ему, возможно, этого бы хотелось.

– Забавно, что ты об этом заговорила. – Он касается пальцем моей щеки. – У меня свидание во вторник.

– Правда? – Теперь я жалею о том, что вообще подняла эту тему. Сейчас мне хочется, чтобы сердце отца оказалось за кирпичной стеной.

– Даже не знаю, что мне делать.

– Будь собой, – даю я совет. – Как ее зовут?

Он поднимает стаканчик с мороженым, чтобы проглотить остатки, и сминает его в руке. Мы идем к клетке обезьян, и отец вдруг начинает смеяться.

– Не помню… Как-то на «Э»… Элла?

Тут я понимаю, что в первый раз за год слышу, как отец смеется. Мне отчаянно хочется, чтобы он так и не вспомнил это имя.

– Ну, думаю, тебе стоит это выяснить до свидания.

Он улыбается, и у меня появляется надежда. Может быть, женщина на «Э» окажется такой же веселой, доброй и сильной, какой была мама. Или, может быть, ей хочется попасть в один из его фильмов. Это было бы еще более печально, чем зрелище накачанных транквилизаторами львов.

Зал птиц меня не впечатляет. Они едва могут летать под этим белым навесом. Мне больше нравятся птицы на свободе. Однажды в лагере я видела, как над озером плавно и легко летели четыре гагары. Закат казался огромной раной в небе, и можно было различить их силуэты на поверхности воды. Они приземлились одновременно, как будто долго репетировали.

Отец покупает Тайлу большого бумажного орла в магазине сувениров, и мы идем в кафе, в котором у всех официанток хитро заплетены косички. Администратор гладит меня по голове, показывая нам столик. Папа заказывает пиво, и я вижу что-то новое в его глазах – свет, которого там давно не было. С тех пор как мама умерла, его глаза были всегда серыми и затуманенными, а сейчас они снова голубые и ясные. Я делаю глубокий вдох и кладу ноги на пустой стул. Вот и проблема. Стоило начать думать, что все будет хорошо, мне тут же напомнили, что матери здесь нет и она не сидит на стуле, на который я положила ноги. Мы трое – это что-то незаконченное, не как те гагары.

– Луна, не клади ноги на стул.

Отец зовет меня Луной, потому что это первое, произнесенное мной слово. Они с мамой каждый вечер носили меня на крышу посмотреть на луну, и, если ее не было видно, я плакала, пока не засыпала.

Я спускаю ноги на пол и протираю стул своей салфеткой. Пока мы обедаем, я постоянно бросаю взгляды на пустое место, ожидая увидеть ее длинные ресницы, ее нос с горбинкой, ее хрупкие руки.

В метро, по дороге домой я думаю о том, чтобы написать Оливеру письмо. Если бы мне удалось сочинить что-то столь же красивое, как музыка, которую он играет, это могло бы означать, что нам суждено быть вместе. Несмотря на то что я по своему опыту знаю: жизнь – это не романтическая комедия, что-то в его кудрявых волосах, в его плавной походке и виолончели заставляет меня чувствовать себя девушкой, которая идет по улице под титры фильма.

Глава 5

Пристанище

Каждый четверг по утрам вывозят мусор. Мне всегда кажется, что грузовики – это огромные чудовища, ревущие вдалеке. Я просыпаюсь, как только слышу эти звуки, выкатываюсь из кровати и плетусь в ванную. Там нет ни ручки, ни блокнота, так что я пишу на туалетной бумаге карандашом для глаз:

Дверь ванной открывается, и, протирая глаза, входит Тайл со взъерошенными волосами.

Он берет бумагу у меня из рук и, прочитав, издает звук одобрения. Он мой самый верный поклонник. Я забираю у него листок и ухожу, чтобы он мог спокойно сделать свои дела.

Сегодня я решаю сходить в квартиру-студию, принадлежавшую моей матери. Она оставалась нетронутой со дня смерти хозяйки. Кажется, будто там есть нечто, что поможет мне почувствовать себя ближе к ней. По дороге в школу я прошу водителя проехать мимо, чтобы у меня появилась возможность подготовиться. Студия находится на верхнем этаже узкого каменного здания рядом с парком. Две стены стеклянные, и кажется, что это зимний сад. Студия небольшая, но обладает особым очарованием, как говорят агенты по недвижимости. Отец один раз ходил туда, через несколько недель после ее смерти, но так и не смог заставить себя что-то передвинуть. До сегодняшнего дня квартира выглядит такой же, какой ее видела моя мать. Мы туда больше не заходили.

В школе «зеленая» неделя, и все ведут себя так, будто им есть дело до окружающей среды. Когда неделя закончится, большая часть людей вернется к пластиковым стаканчикам, снова будет ездить на море на огромных внедорожниках и оставлять воду включенной во время чистки зубов. Но все равно приятно вести себя так, будто тебе есть до чего-то дело. Я пытаюсь быть скорее заинтересованной, чем почти ничем не интересующейся.

Отца нет дома, так что я иду в его кабинет и заглядываю в ящик с ключами. На самом дне лежит большой ключ, к которому приклеен кусок липкой ленты. На нем красным маркером написано «Студия». Мое сердце сбивается с ритма, когда я вижу плавный почерк мамы. Минуту я смотрю на ключ, держа его на раскрытой ладони, а потом сжимаю в кулак.

Консьерж улыбается, когда я прохожу мимо. Мне позволено выходить одной, пока на улице светло. Через пятнадцать минут я дохожу до нужного дома и понимаю, что вся взмокла. Я делаю глубокий вдох и поднимаюсь по лестнице.

Я не хочу ехать в лифте, потому что он не больше телефонной будки. На площадке пятого этажа я встречаю уборщицу. Она слушает старый кассетный плеер… Не думала, что они еще существуют. Она улыбается и кладет руку мне на плечо. Не могу дождаться дня, когда все окружающие перестанут гладить меня, будто я какое-то животное.

Я подхожу к двери. На ней написано «6b», но буква «b» сломана и висит так, что напоминает «q». Я медленно поворачиваю ключ и открываю дверь.

Первое, что бросается в глаза, – это нечто, похожее на яблоко. Сейчас оно больше напоминает старый чернослив, покрытый зеленым покрывалом плесени и наполовину съеденный жучками. Я открываю окно, смываю остатки яблока в канализацию и иду к холодильнику. К моему облегчению, там нет ничего за исключением приправ и бутылки белого вина. Я возвращаюсь к уборщице и прошу одолжить тряпку и моющее средство. Она не понимает по-английски, но я показываю ей, что мне нужно, словно мы играем в игру. Наконец она улыбается и дает мне тряпку, бутылку и метелочку из перьев. Следующий час я провожу, убирая слой пыли толщиной в полдюйма. Я открываю мамин ноутбук и вздрагиваю при виде заставки на рабочем столе. Это моя фотография, сделанная на пляже в Нантакете. Я не улыбаюсь, выгляжу холодной и раздраженной, с острым взглядом.

На клавиатуру падает большая слеза.

Спальня не больше кладовки, но вся залита светом. Я пытаюсь почувствовать мамин запах в смятых простынях, но они пахнут только пылью. Я быстро снимаю их с постели и складываю в углу. Из ящика стола выглядывает черный шнур, я тяну за него, и у меня перехватывает дыхание. Это ее мобильный телефон со все еще подключенным зарядным устройством. Я нажимаю кнопку, желая проверить, работает ли он, и, к моему удивлению, раздается звук загрузки. Думаю, отец не отказался от услуг оператора. Возможно, это семейный тариф, и он решил его оставить. Мама не принадлежала к группе людей, которые постоянно носят телефон с собой, – она долго раздумывала, прежде чем его приобрести. Я пролистываю список контактов и останавливаюсь на имени Марка Джейкобса. Когда мне было девять, я пила с ним чай в Париже. Она оставила меня с Марком в кафе где-то в Марэ, а сама отправилась на кастинг для французского издания «Вог». У него были длинные загорелые пальцы и добрые глаза. Тогда я решила, что это просто какой-то ее знакомый. Теперь я вспоминаю тот день каждый раз, надевая свое любимое голубое платье с глубоким вырезом из его весенней коллекции 2001 года, сшитое специально для мамы и перешедшее ко мне. Я нажимаю кнопку вызова и попадаю на голосовую почту, но не оставляю сообщения. Того, что я звоню Марку Джейкобсу из квартиры мамы, уже достаточно, чтобы мне стало не по себе.

Я решаю принять душ в крохотной ванной, облицованной черно-белой плиткой. Я смотрю, как пыль, крутясь в потоках воды, исчезает в сливном отверстии и думаю: «Вот этим она теперь стала». Я вытираюсь, одеваюсь и падаю лицом вниз на голый матрас. Интересно, каково было бы привести сюда Оливера? Может быть, он играл бы на виолончели, пока я готовила бы ему запеченного лосося. Через несколько дней после смерти мамы я увидела в газете рецепт запеченного лосося и приготовила папе с гарниром из его любимой спаржи. Отец, увидев меня в фартуке, спадавшем до самого пола, заплакал. Плачущий взрослый мужчина – это терзающий душу, но и прекрасный в своей искренности эпизод. Мы едва притронулись к лососю, но получилось вкусно.

Я поворачиваюсь, и у меня перехватывает горло: на ночном столике лежит запонка с изображением печальной театральной маски. Что она здесь делает? Я хватаю ее и сдуваю пыль. Насколько я знаю, единственные запонки, которые есть у моего отца, в форме маленьких узелков. Кроме того, он не стал бы носить что-то подобное. Я заглядываю под кровать в поисках смеющейся маски, но там нет ничего, кроме пыли и какой-то пуговицы.

Хмм… Я кручу запонку в пальцах, как будто это ключ к какому-то неизвестному языку, который я не уверена, что хочу понимать. Мама никогда не говорила, что принимает здесь гостей – это было только ее место. Но кто-то здесь все же был. И этот кто-то не мой отец.

Мне вспомнилось, как в восьмом классе я пропустила физкультуру, пришла домой рано и сразу поднялась в мамину комнату. У нас был ежедневный ритуал: мы сидели на кровати, и я рассказывала ей все, что произошло за день. Даже если мой рассказ был скучным, мама умела сделать его интересным. Например, я говорила, что у нас была контрольная по математике, потом я ела куриное филе, и она объясняла, что математика нужна, чтобы ум научился работать определенным образом, и она основа всего в мире. А после рассказывала, что куры теряют перья, когда нервничают. В общем, мама могла из чего угодно сделать увлекательный разговор. Но тогда мне хотелось сказать ей кое-что действительно интересное – нас отправили домой рано из-за того, что кто-то сообщил, будто в здании школы заложена бомба. Тогда наш учитель естествознания привел свою собаку, чтобы посмотреть на ее реакцию. Псина была настолько сбита с толку, что задрала ногу на его стол. Но мама была в ванной, не ожидая, что я приду так рано. Она говорила с кем-то по телефону таким нежным голосом, что я сразу поняла, мне не стоит подслушивать. И все-таки я слушала. Ее голос звучал как песня.

Я кручу в руках запонку, и это воспоминание лежит тяжелым комом где-то внутри меня, как недопеченный блинчик в желудке. Не тот ли человек, с которым мама тогда разговаривала, оставил ее здесь? У меня было чувство, что я не все знаю о ее смерти, но я не так себе это представляла.

В гостиной воздух стал свежее – я открыла маленькое окошко в ванной, чтобы был сквозняк. Я возвращаюсь к ее компьютеру и смотрю папки на рабочем столе. Одна называется «Всякое», другая – «Модельный бизнес», а третья – «Луна». Меня все так называют. Единственный человек, который зовет меня настоящим именем, – Малия, школьная медсестра. Я смотрю на папку и не могу себя заставить дважды щелкнуть по ней. Скорее всего там просто фотографии и все такое, но во мне сейчас борется столько разных чувств, что мне кажется, будто мой мозг разваливается на части, как цветок на ускоренной перемотке. Я выглядываю в окно и вижу, что почти стемнело. Я выключаю ноутбук, закрываю окно, хватаю пакет с мусором вместе с бутылкой моющего средства и метелочкой и спускаюсь по лестнице. Уборщица все еще там. Я аккуратно ставлю все на пол и говорю:

– Gracias[2].

Она улыбается. Отец как-то сказал, что людям становится приятно, если они слышат родную речь. Когда мы ходим в мой любимый тайский ресторан около Таймс-сквер, я всегда говорю официантке: «Kap coon kah»[3], и мне достается дополнительная кола за счет заведения.

По дороге домой я останавливаюсь и покупаю арахис. Жуя, пытаюсь отвлечься от вопросов, которые бьются в моей голове, как облако мотыльков. Кто хозяин запонки? Что в папке с моим именем?

На подходе к Сентрал-Парк-Уэст в моем кармане что-то неожиданно жужжит. Телефон мамы! Я открываю его и вижу «Семь новых сообщений». Как бомбу, которая может вот-вот взорваться, я выключаю его и захожу в наше здание. Консьерж странно смотрит на меня.

– Я опаздываю! – восклицаю я и пробегаю мимо.

Я поднимаюсь наверх и запираю за собой дверь своей комнаты. Телефон у меня в руках, я смотрю на него и думаю: «Это телефон покойницы».

Мама всегда была довольно откровенна со мной, но ее личная жизнь такой – личной – и оставалась. Хотела бы она, чтобы телефон оказался у меня? От кого эти сообщения? Я сжимаю подаренный отцом мячик для снятия стресса и вспоминаю прошедший год: что мне пришлось пережить и что я потеряла. Чтобы сохранить рассудок, мне не стоит сейчас слушать сообщения. А если я все-таки решусь, то не больше одного за раз. Может быть, я излишне драматизирую ситуацию, но эта запонка заставила меня задаться вопросом: «Какой же жизнью на самом деле жила моя мать?»

Я стараюсь сосредоточиться на домашнем задании, но вскоре слышу, как играет Оливер. Я подхожу к окну и смотрю на дом через дорогу. Под этим углом я могу видеть только край его виолончели и кончик смычка. Я убираю телефон под матрас и ложусь.

Когда взрослые говорят «ошарашен», мне кажется, что они просто пытаются привлечь внимание, но теперь я понимаю. Я закрываю глаза и просто слушаю игру Оливера. С глубоким вдохом я пытаюсь расслабиться, чтобы музыка проходила сквозь кожу и пронзала до костей. Нас этому учили на уроках драмы. На некоторое время помогает, но потом все, о чем я могу думать, – это маленький красный телефон под матрасом. Мне кажется, что он пульсирует, как живое сердце.

Глава 6

Я бросаю тебе вызов

Я никому не рассказываю, что была в маминой квартире. Это мой секрет. Сегодня на небе ни облачка, и для каждого в Нью-Йорке, кажется, наступила весна. Это видно по тому, как они машут друг другу или держатся за руки. Я ухожу далеко в парк, сажусь на скамейку, достаю телефон и набираю номер маминой голосовой почты. Нужен пароль. Черт!

Я сжимаю телефон так, что побелели костяшки пальцев. Я пробую ее дату рождения. Бесполезно. Наш адрес. Не работает. Я откидываюсь на спинку и смотрю на синее небо с единственным облачком. Мой отец сказал бы: «Смотри, идет буря». И тут я замечаю ее. Ее слегка закрывает огромное дерево, но она тут, похожая на сдувшийся белый шарик.

Я набираю «луна», и голос в трубке произносит:

У вас семь сообщений. Чтобы прослушать их, нажмите один.

У меня дрожат руки. «Одно за раз», – напоминаю я себе. Так на меня не обрушится все одновременно. Я делаю, что сказал голос.

Гудок.

Я едва разбираю сильный азиатский акцент, но слово «забрать» наводит меня на мысль, что речь идет о прачечной. Я нажимаю цифру семь, чтобы стереть сообщение, и направляюсь на Семьдесят шестую улицу. Или это Семьдесят седьмая? Помню, у них в чашке на прилавке были отвратительные конфеты. Однажды мама отругала меня за то, что я выплюнула эту конфету на чье-то крыльцо. Она сказала, что леди так не поступают.

Вот знакомый синий навес. Я захожу внутрь. Да, разумеется, конфеты на месте. За прилавком стоит китаянка лет шестнадцати. Она вопросительно смотрит на меня. Я не уверена, зачем пришла сюда. Не может же быть, чтобы у них до сих пор лежала ее одежда.

Несколько минут я стою, не зная, что сказать, пока не приходит мама китаянки и не начинает смотреть на меня с тем самым сочувствием в глазах, от которого я так устала. Наверное, она узнала о смерти мамы из сплетен женщин по соседству. Или может быть, она читает «Пейдж сикс», в чем я, впрочем, сомневаюсь. Стрижка каре, коричневый кардиган. Она поднимает кривые пальцы, прося меня подождать. Ее дочь продолжает смотреть на меня теперь без всякого выражения. Колокольчик на двери снова звонит, и заходит женщина в узкой черной юбке и серебристых туфлях на высоком каблуке. Я не сразу понимаю, что это мама Оливера. Мое сердце начинает биться быстрее, когда я замечаю в дверях идущего за ней сына.

Тут же я задумываюсь, что на мне надето. Джинсы и когда-то красная рубашка, теперь выцветшая до оранжевого. О нет… не те туфли, в этих мои ноги выглядят слишком большими. Я вижу, как он тянется к конфетам, и издаю нечленораздельный звук, пытаясь его остановить.

– Ты точно не хочешь их пробовать, – шепчу я.

Он впервые смотрит на меня и улыбается. Я чувствую, что моя кожа горит, и, кажется, вот-вот вспыхну. У него невероятно длинные ресницы и бледные губы. Из-за лампы дневного освещения кажется, что от его волос исходит сияние.

Через какое-то время – казалось, прошло не меньше часа – хозяйка возвращается с платьем матери. Она передает его мне вместе со счетом. Она собирается взять с меня деньги? Я смотрю на Оливера, он глядит в пол. Хозяйка кивает и взмахивает рукой с узловатыми пальцами. Я разворачиваюсь и одариваю Оливера своей лучшей улыбкой.

Мама всегда носила платья. Не думаю, что у нее когда-нибудь были шорты. В детстве я постоянно пряталась под ее юбками, представляя, что это моя палатка, а мамины стройные загорелые ноги – шесты, на которых она держится.

Добравшись домой, я тут же разрываю пластиковый пакет, выложенный внутри бумагой с рекламой химчистки. Это черное платье с крохотными золотыми бусинками на воротнике и по подолу. Не помню, чтобы я видела маму в нем. Я надеваю его и смотрюсь в зеркало. Это самая красивая вещь, которую я примеряла в своей жизни. Я поворачиваюсь и иду к окну. За мной кто-то наблюдает, я это чувствую. Там никого, но свет горит. Через несколько секунд свет гаснет, и кто-то подходит к окну. Я могу различить только силуэт кудрявой головы. Я улыбаюсь, кружусь перед окном, демонстрируя платье, и задергиваю шторы.

Мне хочется показаться отцу, но я не собираюсь бередить его память. Я на цыпочках прокрадываюсь мимо комнаты брата и в раскрытую дверь замечаю, что он спит на полу рядом с кроватью. Платье стесняет движения, но у меня все-таки получается уложить его обратно и укрыть. В полусне он бормочет:

– Мама?

Я отхожу на шаг и смотрю на него. Его ноздри слегка раздуваются, как будто он что-то нюхает во сне. Он поджимает губы и отворачивается. Я крадусь к лестнице и застываю на первой ступеньке, услышав незнакомый женский голос. Она нервно смеется. Это та женщина на «Э».

Прежде чем я успеваю развернуться и убежать обратно, они заходят в холл. Она довольно симпатичная, одета по-богемному. Отец останавливается как вкопанный, увидев платье. Я чувствую, что покраснела как помидор, и понимаю: он никогда не видел это платье на маме.

– Луна? – спрашивает отец. – Откуда?.. Что?

– Я ходила в химчистку, ну, знаешь, в ту…

К счастью, девушка на «Э» нарушает неудобное молчание, протягивая ко мне руки. Боже, у нее кожаные украшения.

– Меня зовут Элиза, я так рада с тобой познакомиться.

– Я тоже.

– Собираешься куда-нибудь? – спрашивает она, искушая меня сказать что-то резкое.

– Да, – отвечаю я, – собираюсь утопиться в болоте. Хорошего вечера обоим.

Я пытаюсь посмотреть на отца с вызовом, но они улыбаются и проходят мимо. Я замечаю, что на его пиджаке до сих пор висит ценник, и мне приходится два раза дернуть, чтобы оторвать его. Вернувшись в комнату, я смотрю через окно на улицу. Они стоят совсем рядом и ждут такси. Я сажусь на кровать.

От нее приятно пахнет. Чем это? Абрикосами?

Я снимаю платье и надеваю ночную рубашку. Сосредоточиться на домашней работе нелегко, но я честно пытаюсь. Все, о чем у меня получается думать, – это Оливер, ведь он наконец заметил меня. Интересно, он знает, что я наблюдаю за ним или слушаю, как он занимается? Потом я вспоминаю про мамин телефон и шесть оставшихся сообщений. Я решаю подождать до завтра, мне хватило сцены на лестнице.

Ложась спать, я думаю: «Что они там делают на своем свидании?» Элиза напоминает мою вожатую из лагеря – Уиллоу – она всегда слегка улыбалась и смотрела на все влажными глазами. Совсем не так, как мама, с ее напряженным и внимательным взглядом и слегка прищуренными глазами. У меня тоже есть эти черты. Но стоит мне задуматься, как все считают, что я хмурюсь. Я смотрю на фотографию мамы, прикрепленную к стене скотчем. Я вырезала ее из одного огромного глянцевого журнала, которые обычно лежат в номерах отелей. На ней блестящее платье с меховым воротником, а взгляд говорит: «Я бросаю тебе вызов».

Глава 7

Луна над Бруклином

Сейчас весенние каникулы, отец наконец-то закончил свой документальный фильм, поэтому, пока Тайл смотрит мультики, мы едим французские тосты – единственное блюдо, которое он любит готовить.

– Так с чего ты решила пойти в химчистку? – спрашивает он, на его губах блестят капельки сиропа.

Я пытаюсь откусить кусок побольше, чтобы у меня было время подумать над ответом.

– Просто из любопытства.

Он прекращает жевать, странно смотрит на меня – взгляд, который я не могу толком понять, – и откусывает еще кусочек.

– Как твое свидание? – интересуюсь я, меняя тему.

– Неплохо… – отвечает он.

Моего отца всегда было трудно раскусить. Он рассказывает только то, что считает нужным, не больше.

– Она торгует травкой?

Он смеется. От этого простого звука мне становится теплее.

– Она учительница, – говорит он.

– Дай догадаюсь. Учит плести корзины?

Он смеется опять, но на этот раз по-другому. Фраза про травку определенно имела больший успех.

– Учительница английского. Да, я знаю, что это штамп. Но она действительно ничего. Только…

Ему не нужно договаривать, мы оба и так понимаем, что он имеет в виду. Мне будет нелегко даже подумать, что кто-то может занять место мамы, но ему, без сомнения, еще тяжелее. Я вырезаю середину своего тоста – лучший кусочек.

– Ты знаешь Оливера, который живет напротив?

– Видел.

– Чисто гипотетически, если бы он меня пригласил, как думаешь, можно было бы мне сходить послушать его игру на виолончели?

Он съедает еще кусочек и вытирает уголки рта.

– Думаю, это было бы неплохо.

– Мне пятнадцать через три дня.

– Я в курсе, Луна. Я не настолько выпал из жизни.

По его выражению лица я понимаю, что могу его подразнить.

– Нет, но когда ты бродил по дому из комнаты в комнату, мне в какой-то момент захотелось позвонить в больницу Бельвю.

Он кидает в меня салфеткой, но мне удается вовремя увернуться.

Честно говоря, после того несчастного случая я точно так же бродила из комнаты в комнату. Тайл три месяца прожил с нашей бабушкой на Лонг-Айленде, а мы с отцом превратились в зомби, питающихся тайской едой и имбирным элем. Я в школе скатилась на тройки и потеряла друзей – двух Рейчел. Не знаю, почему мы дружили. Просто так получилось.

В пятом классе наш проект ко Дню святого Валентина занял первое место. Все остальные просто вырезали сердца из цветной бумаги, а мы взяли фотографии разных пар: на вечеринках у наших родителей, на прогулках в парке, геев и натуралов, белых и черных, молодых и старых, улыбающихся и дурачащихся. А потом выложили их в форме огромного сердца и прикрепили к листу. Целый год наша работа висела в школе. Мы все время делали какие-то творческие работы и вместе проводили время, пока наши родители пили коктейли. Теперь Рейчел-один – это хорошенькая снаружи, но пустая внутри девица, которая тратит четыреста долларов в месяц на уход за волосами и встречается с половиной парней на Сентрал-Парк-Уэст. Рейчел-два можно принять за немую. Она редко что-то говорит и больше напоминает красивую сумку, которую Рейчел-один везде с собой носит. Я называю их Барботами – помесью Барби и робота. Они морят себя голодом, обладают нездоровой страстью к блеску для губ, и их неуверенность в себе просвечивает сквозь шмотки от «Прада». После смерти моей мамы они никак не могли понять, почему я не демонстрирую свое горе, почему не выгляжу несчастной. Рейчел-один сказала, что я веду себя «жутко», и Рейчел-два, несмотря на свою нелюбовь к использованию слов, сообщила, что я «больше им не подхожу». Я их ни в чем не винила на самом деле. Что-то во мне тогда сломалось, и я ничего не чувствовала. Они удалили меня из друзей на «Фейсбуке», но мне было все равно.

Теперь я по большей части общаюсь с Жанин «Оскар» Майерс – наверное, потому, что мы с ней обе аутсайдеры. Ее слава куда более двусмысленна, чем моя. Она сняла для своего парня видео, в котором с неоднозначным наслаждением ест хот-дог. На следующий день ее друг выложил ролик в Интернет. Лично мне кажется, что это было забавно, но компания сплетниц из нашей школы (старшеклассницы, которые одеваются так, будто живут в телевизоре) поймали ее в туалете и написали на лбу «шлюха». Я помогала ей смыть надпись, но нам не хватило времени, и все оставшиеся уроки у нее на лбу оставались едва видимые следы. Обе Рейчел даже не смотрят в мою сторону после того, как я подружилась с Жанин, но мне все равно. После смерти мамы их одержимость блеском для губ и этим роботом Заком Эфроном стала казаться мне полной глупостью.

Я собираю липкие тарелки и складываю их в раковину. Когда я включаю воду, отец останавливает меня:

– Я сам, Лунный Свет.

Когда он называет меня так, я чувствую его любовь, она буквально висит в воздухе. Эти слова, эта интонация куда-то надолго пропали, как любимые сережки, которые потеряла. Ты чувствуешь, будто они где-то в доме и в любой момент могут неожиданно найтись.

– Ладно, – говорю я и взбегаю по лестнице. Я беру красный телефон и убираю в задний карман. По дороге к двери я слышу голос отца:

– Собралась слушать виолончель?

– Хорошо бы, – откликаюсь я, – но пока просто прогуляюсь.

– Ладно, только будь осторожна!

– Я познакомлюсь с первым же подозрительным парнем, у которого есть фургон.

Отец морщится, когда я закрываю дверь.

На улице у всех по-прежнему весеннее настроение. Это видно по их яркой одежде и по светящимся надеждой глазам. Я сажусь у ближайшей лестницы, мимо которой ходит мало людей, и слушаю сообщение номер шесть. Теперь, убедившись, что с моим отцом почти все в порядке, я немного успокоилась, и руки у меня не дрожат.

Это мужской голос. Низкий, с каким-то акцентом. Австралийским, возможно. Он называет маму «милая» и предлагает к нему «заскочить». Мужчина диктует адрес – место под названием Гринпойнт в Бруклине.

Если раньше личная жизнь мамы была для меня под запретом, так ли это сейчас? Почему платье, которое я забрала из химчистки, так удивило папу? Это имеет какое-то отношение к хозяину запонки? Я пересекаю парк и у его восточного края сажусь в такси.

– Игл-стрит, сорок четыре, Гринпойнт.

Водитель подозрительно косится на меня.

– Не беспокойтесь, деньги есть, и мне разрешают ездить одной.

Кажется, это сработало. Он обезоруженно поднимает руки и включает счетчик.

Я не знаю, что на самом деле пытаюсь отыскать, но у меня такое чувство, будто мной завладело что-то извне. Мне не хочется беспокоить отца, который наконец в хорошем настроении, но я просто обязана узнать больше.

Когда такси проезжает по мосту Пуласки, я вижу большую часть центра – гордые и величественные здания над рекой. Я сейчас смотрю на город, в котором восемь миллионов людей. Восемь миллионов, но среди них нет моей матери.

Игл-стрит выглядит промышленной улицей, только на углу расположен одинокий магазинчик. Здание занимает целый квартал и похоже на фабрику. Рядом катаются на скейтбордах дети с водяными пистолетами. Должно быть, у них тоже весенние каникулы.

Я прошу такси подождать. На противоположной стороне квартала компания хипстеров устроила фотосессию; ветер крутит в воздухе мусор. Дверь распахнута настежь, и я вхожу в пахнущий воском и сигаретным дымом подъезд. Я поднимаюсь по лестнице и чувствую, как в крови вскипает адреналин. Я останавливаюсь перед дверью квартиры «3b».

Что я ищу?

Прежде чем я успеваю постучать, открывается дверь. Мне улыбается человек с эспаньолкой, одетый в спортивную куртку.

– Могу вам чем-то помочь?

Тот же самый акцент. Низкий голос. Не сразу я задаю свой вопрос:

– Вы знали Марион Кловер?

Он застывает с приоткрытым ртом, а потом смотрит на меня по-другому, так, будто я представляю какую-то опасность.