Прокурор Никола Белоусов Вячеслав
– Это можно пропустить, – одернул его майор.
– …встреча отца Ефимия…
– Отца Ефимия? – вопросил священник, сверкнув глазами. – Где он?
– Отца Ефимия… – недоуменно глянув на священника, подтвердил Волошин и повернулся опять к майору.
– Продолжай, продолжай, – Серков жестом руки попросил священника не перебивать и добавил: – и покороче.
– Одним словом, встреча их состоялась… – совсем сбиваясь, запнулся лейтенант, – с устанавливаемым нами лицом, наверное, здесь.
– Почему наверное?
– А его тут же и убили, – коротко закончил лейтенант, моргнул и добавил: – По моим наблюдениям.
– Отца Ефимия умертвили?! – бас священника потряс воздух усыпальницы так, что свечи, разом колыхнувшись, едва не погасли; или это опять потянуло шальным сквозняком. – За что? Кто?
– Тише, тише, – Серков уже сделал шаг к священнику. – Спокойнее, отец Никон.
– Смертоубийство в храме! – резало слух.
– Данила Павлович, в такой обстановке мы вряд ли чего выясним.
Священник затих, лишь крестился неистово, за его спиной молился служка.
– Волошин! – Ковшов приблизился к оперативнику. – Вы все своими словами расскажите нам. Не спешите. И не волнуйтесь. Как получится. Короче, длиннее, как получится. Я слушаю.
И Волошин, не отводя от Ковшова глаз, тихо, запинаясь, начал говорить. Как проследовал за отцом Ефимием в склеп, как дождался, пока тот остался один, как увидел подопечного падающим с ножом в спине, как принял решение остаться дожидаться убийцу и как сам убийцу схватил, когда тот к нему подкрался сзади в темноте…
– Этот? – подступил Серков к бессильно опустившемуся опять на гробницу незнакомцу, скрывающему лицо.
Волошин утвердительно кивнул головой.
– Так это послушник наш, Михайло! – вскричал отец Никон. – Я его сам в поиски послал за отцом Ефимием. Канул тот безвестно.
– Куда канул? – не понял Серков.
– Запропастился. Владыка видеть его пожелал.
– Самому владыке понадобился! А что же он у вас тут делал? – заспешил по горячему следу майор.
– Ключарь Савелий! – обратился священник к своему служке.
– Трудников и послушников водил Ефимий в усыпальницу, батюшка. Ведомо вам, ремонт затеян был, – выступил из-за спины священника сутулый ключарь, крестясь. – Сыплются временем могилы.
– Вот, – священник притопнул в такт себе ногой. – Слышали?
– Та-ак… – пошел вокруг гробниц майор, стуча ногами и явно отыскивая приметы времени на камнях. – Сметая пыль с могильных плит, значит?
– Чего это он? – толкнул Шаламов Ковшова локтем. – Не свихнулся?
– Не видать что-то разрушений, – покачивал майор головой, подозрительно косясь на служку.
Ключарь счел правильным снова укрыться за широкой спиной священника.
– Где труп-то? – спросил Шаламов, не глядя на лейтенанта.
– Да, а труп? – замер на месте майор Серков.
Отец Никон в недоумении и возмущении развел руки, не находя слов.
– Я же его в нишу спрятал, – вспомнил Волошин. – А на его место лег сам. Чтоб этого!..
Он резанул взглядом по послушнику Михаилу.
– Поглядим, поглядим, – заторопился майор.
– Вот, – Волошин огляделся вокруг, уверенно зашагал в сторону самой маленькой гробницы, заглянул за нее. – Темно тут. Свечу бы. Здесь ниша, товарищ майор.
Но сзади, опережая майора, уже спешили со свечками Ковшов и Шаламов.
– Глубока, окаянная, – пыхтел Шаламов, заглядывая вниз. – Не видать дна-то. Давайте еще огня!
Три головы склонились над ямой. Три свечки замигали трепетными язычками пламени. На дне никого не было. Вековая почерневшая плита дохнула им снизу в лица зловещим холодом.
Легат и его легионеры
Легат[5] забыл, когда гневался, когда последний раз метал громы и молнии, даже когда нервничал и выходил из себя. Врачи предупредили, что все эмоции теперь ему вредны. Может случиться непоправимое. И он страшился приговора.
О том, что действительно жить ему осталось мало, напоминали дряхлеющее тело, пропадающие желания, стынущая страсть. Прошлое порой вспыхивало искрой в глазах, но только на мгновение, и снова западало в черноту провалившихся зрачков. Или приближающаяся смерть так пугала?..
Едва выкарабкавшись с больничной койки, зализывая раны после очередной тяжелой операции, он совсем плохо ходил, говорил тихо, с придыханием, через силу вникал в окружающее – давили швы располосованной грудины. Но главная мысль, сверлившая его до лечебки, не покидавшая в больничной койке, уже завладела его сознанием, мучила в бессонные суточные бдения и заставляла выбираться из тяжкой пропасти мрачного забытья.
Найден след дружков Игнатия Стеллецкого! Сверкнула наконец-то удача! Согрела холодеющую душу!
Именно сейчас, когда он ясно сознавал, как мало ему оставалось видеть белый свет, что дни его сочтены, а врачи проклятущие врут, даря никчемные обещания, именно теперь, заново зародившись, сжигала его надежда схватить, наконец, ускользающую судьбу за хвост. До нее как никогда близко! Только жить!.. Только набраться сил!.. Протянуть руку!..
Несколько десятков лет рыскал сам, нещадно людей своих гонял по всей стране при малейшем сигнале, да что там сигнале! При малейшей, мизерной надежде отыскать след исчезнувших после смерти Игнатия Стеллецкого его последователей и помощников, след сподвижников и учеников хитрющего Игната, великого археолога, вечного соперника Легата, унесшего с собой в могилу многие секреты и тайны. Тот заветное глубоко схоронил, будто в собственной усыпальнице спрятал, а следы учеников его и сподвижников замело метлой беспощадного времени, и с каждым годом горы песка забвения угрожающе росли все выше и выше.
И вдруг сверкнула удача! И где?! На самой окраине России! Там, в пожираемых солнцем пустынях, в каспийских песках, в провинциальном городке на Волге схоронился кто-то из приспешников Стеллецкого. Конечно, не только спрятаться умудрились эти люди, на большие дела отправились в глушь, в глубинку! Клады в подземельях промышлять!
Но это только догадки. Сама информация, поступавшая с Волги, поверхностная, худосочная. Источник тоже особого доверия не вызывал. Сколько раз уже ошибался, обманывались и его сыскари. Как ужаленные срывались с места, бросали столицу, летели сломя голову за любой весточкой. А схватывали пшик!..
Когда Дантист сообщил эту чудную весть, он, давно потерявший всякую надежду, готовился к операции. Не поверил. Подумал, зажмурившись от предчувствия, что подбодрить его желает старый приятель. Но сразу защемила тоска – а если и впрямь удача свалилась? А он загнется под скальпелем? Все мечты, все ценности, сокровища несметные, на поиски которых всю жизнь, считай, отдал, Дантисту достанутся?! Не бывать тому! И сразу загадал: выживу – сам поеду проверить. Но до последнего косился на Дантиста – не опередит ли? Здесь ли еще? Не умчался ли на розыски? Слишком велик соблазн. В последние часы перед операцией не сдержался, послал людей на разведку, напутствовал их втайне от приятеля, сам инструкции давал. Перекрестил в спину, когда те покидали его палату.
Теперь, приходя в себя после больничных ужасов, спрашивал Семена, с чем возвратились посыльные. Оказалось, от тех не было еще ни слуху ни духу.
Семен Наумович Дойкин, он же Дантист, прозванный так братвой за аккуратность, с которой приступал к каждому порученному делу, в разведчиках не сомневался, хотя обиженный вид сохранял – без него Легат решение принимал.
– И Ядца[6], и Хрящ – люди бесценные, надежней и сноровистей средь наших не сыскать, – заверял он, успокаивая Легата. – Ты, Илья Давыдыч, правильный выбор сделал.
– Долго вестей не шлют…
– Ну что же долго? А может, и нечего пока слать?
– Беда… Неужели опять обман? Ошибка?
– Все в руках Божьих, – Дантист Бога почитал. – А с другой стороны, с кем им весть нам слать? В той тьмутаракани наших надежных людишек не было никогда.
– Не думали даже, – сетовал между тем Легат, – а кремль-то там древнейший. Городище-то еще при татарах строилось. Вот дружков Игнатия туда и понесло. Лучшего места нет, чтобы и спрятаться от меня, и кладами промышлять.
– Забыли…
– Там же и Золотая Орда сотни лет стойбище имела. Читал я, вспоминаю сейчас, столица у них там была. И шелковый путь проходил когда-то в тех же местах. И Стенька Разин разбойничал, из Персиды награбленное свозил, в городе прятал. Золота там хоронится в подземельях немало. Как же мы про эти места забыли?
– Не учли…
– Да кому же учитывать?! – забился в гневе и задохнулся враз от нахлынувшей в грудь боли Легат, замер, побледнел, остывая. – Без меня вы же никто башкой не кумекаете! Что будете делать, если я подохну?!
– Уймись, Илья! Что несешь! Не гневи Бога!
– Бога вспомнил? Раньше надо было, когда на карте помечали города, где следы искать. Как же прошляпили? Стеллецкий, конечно, там бывал. Этот червь хитрющий, почитай, все подземелья проверил, где смог. И на Украине, и у нас в России все перекопал, проныра!
– Успокойся, Илья Давыдыч. Нельзя тебе. Врачей вспомни!
– А что врачи! Только стращать и могут! – огрызнулся Легат. – Меня больше посыльные наши бесят. Чего молчат-то?
– Все может случиться, – утешал Дантист, – только у меня сомнений в наших людях нет.
– Головой отвечаешь?
– Головой рисковать не стану. Обоих ты сам отбирал. Без меня обошелся. Или забыл?
– Не забыл.
– А чего же? Ядца, сам знаешь, угадает любого из дружков Стеллецкого, коль на глаза попадется. Он же средь них не один месяц якшался, за своего слыл.
– За своего, за своего, – устав, тяжело ворочал языком Легат. – Да сколько лет минуло! Считай, сразу после войны было.
– Однако с месяц-два, как сейчас помню, Ядца в одном доме с Игнатием живал.
– Так, конечно… Квартировал.
– Всех его дружков в лицо знал. И на похоронах присутствовал.
– Было.
– А план подземелья Москвы как он у Игнатия стибрил!
– Ядца мастак тогда был, ничего не скажешь…
– Башка у него и сейчас варит на такие штучки.
– Уверен?
– Вот те крест, Давыдыч! – побожился Дантист. – Сам в себя так не верю!
– Трепаться ты горазд, Семен, – закрыл глаза, совсем утомившись, Легат и вспомнил далекий, тускнеющий уже в памяти сорок девятый год.
В те дни, когда очевидным стало, что жить археологу Игнату Стеллецкому остались считанные месяцы, многих трудов и денег понадобилось Легату, чтобы подселить на улицу Герцена, в квартиру умирающего и его недоверчивой жены, расторопного проныру Ядцу. Тяжелобольной археолог, наученный горьким опытом участившихся в последнее время загадочных пропаж из его собраний то экспонатов раскопок, то уникальных документов, схем, планов подземелий древних крепостей, замков, городищ, был недоверчив и подозрителен. Такой же была и его жена. Но толстяк Ядца, сластолюбец и обжора, обладал невероятной способностью влезать в души людей, располагать к себе самых недоверчивых. А остальное – выкрасть из архивов бесценные бумаги археолога – было пустячным занятием. К тому времени интерес государственных чиновников к Игнатию Стеллецкому стал утрачен. Человек, не испугавшийся когда-то писать письма Сталину о необходимости продолжения поисков знаменитой библиотеки Ивана Грозного, сокровищ древних московских государей в подземельях столичного кремля, для них уже ничего не значил. Собранные в многочисленных экспедициях и раскопках древнейших городищ, крепостей и подземелий экспонаты, составленные планы, описания тайников никем не охранялись и никому не были нужны.
Когда позже их пропажу обнаружили энкавэдэшники, ловить уже было некого и искать нечего. Впрочем, как и многого чего другого…
Да, неоценимую услугу оказал Легату пройдоха Ядца. Но тогда он был молод, проворен и предан. А теперь? Время точит камни… Теперь он стар, ленив и хитер. Не любит делиться тем, что попадает в его лапищи. Владеет антикварными магазинами в Киеве и Одессе и живет припеваючи. Заставь его теперь спуститься в тухлое подземелье, посули мешок добра, торговаться начнет. А раньше такое поручение, словно шакал подачки, ждал. Соперников растерзать мог.
Легат хорошо знал все достоинства приятелей по промыслу. Кандидатуры среди них искал мучительно, сомневался во многих, но остановился на трех…
В каспийские пустыни послал все же толстяка Ядцу, но приставил к нему Хряща. Тот не даст подельнику сжулить. А друг друга они давно терпеть не могли, не останови – горло перегрызли бы один другому…
Спустя две недели после выписки из больницы, едва окрепнув, Легат заказал телефонные разговоры. Не на квартиру, а на переговорный пункт, куда поехал один, чтобы Дантист ничего не пронюхал.
В далеком поволжском городке он вызывал человека, известного только ему одному.
Люди подземелья
– Тащи его сюда, Донат! – старик Мисюрь, кряхтя, согнувшись в три погибели, чтобы не удариться седой лохматой головой в каменный свод узкого подземного коридора, ткнул горящим смоляным факелом в вонючий темный угол.
В углу коридор круто заворачивал и опускался ступеньками вниз. В свете факела Донат, как ни застилал пот глаза, успел рассмотреть черную плесень и влажную зеленую тину на склизких ступеньках. Одна, две, три, четыре…
«Сколько же их там? – с ужасом подумал он. – Не иначе в самый ад ведут!»
Последние ступеньки тонули в густой, словно трясина, неподвижной жидкости. А подземный коридор, наполовину заполненный этой жидкостью, ускользал в черную бездну. Страх сдавил грудь юноши, горло пересохло, Донат начал задыхаться и на дрожащих ногах привалился к холодной стене. Всякое бывало, но в такие подземные глухие закутки отец его еще никогда с собой не брал.
– Вода же там! – закричал он и выпустил веревку с грузом. – Куда его?
– Тащи, тебе говорят! – взвизгнул Мунехин на сына, да так, что тот вздрогнул.
Крик гулким эхом прокатился по подземелью и не скоро затерялся в, казалось, бесконечном коридоре.
– Зачем Игнашку отпустил? – Донат, обессиленный, совсем сполз по стене и опустился на корточки. – Вдвоем мы бы его мигом куда хошь.
За спиной Доната на широкой доске пласталось лицом вверх безжизненное тело монаха Ефимия.
– Давай, сынок, – глухо сказал Мунехин, стыдясь своей выходки, свободной рукой он поднял веревку и попытался сдвинуть доску с трупом с места, но факел мешал ему. – В воду спустим, а там я один его упру.
– Куда ж ты его? Вода ведь!
– Спрятать с глаз долой, – перекрестясь, выдохнул Мисюрь, потом поправился, заметив, как сверкнул на него глазами сын. – Земле предать тело надо. По-христиански.
– Где ж ты там землю видел? Нефть, не нефть? Болото какое-то!
– Есть земля, сынок. – Мунехин опустился на корточки рядом. – Есть песочек. Передохни чуток. А то погнал я тебя поначалу. Сам себя не помнил. Передохни.
– Кто его так, отец? – Донат кивнул на труп.
– Вот Игнашка подоспеет с фонариками, и я его один переправлю отсюда, – не отвечал, будто сам с собой разговаривая, старик Мисюрь. – Игнашка у нас малец прыткий. Он скор на ногу.
– Это ты его, отец? – схватил за руку отца Донат. – Ты?
– Черные люди его, сынок, – опустил голову Мунехин. – Чуял я. Появились они здесь. Нашли нас.
– Черные люди? Кто это?
– Если бы знать.
– А говоришь?..
– Старые знакомые. Больше некому.
– Ты ничего не рассказывал.
– Некогда было. Да и думал, не будет нужды. Надеялся. А видать, иначе получается.
– Я тебя не понимаю.
– Куда уж! Я сам только-только очухался мал-мал. А то все невдомек. Как в угаре! В чигире каком!
– И мамку они нашу?
– Что ты! С чего это? Мамка-то при чем?
– Ну… Ее же засыпало? В подземелье?
– Кто сказал? Златка наплела?
– Тетка Илария ей открылась.
– Вот бабий язык! – выругался Мисюрь и перекрестился. – Сорока болтливая, прости меня Господи.
– Расскажи, отец!
Старик Мунехин тяжело опустил голову, задумался; сын не сводил пытливых тревожных глаз.
«Не заметил, как выросли детки-то, – Мисюрь из-под бровей бросил украдкой взор на старшего. – Донат-то совсем взрослый стал. Вон, вымахал каким здоровяком! Один, без посторонней помощи волочил от самого склепа по душным тайным ходам кремлевского подземелья громоздкое мертвое тело убиенного Ефимия. Считай, пудов шесть. И слова не сказал. Верит отцу до последнего. Беспрекословно. На смерть пойдет, глазом не моргнет. Вон как уставился! Правду хочет знать! Вырос… Дорос до правды… Все хотят правду знать… А понравится она ему, отцова правда?»
Невеселые, тяжелые мысли угнетали старика Мунехина, загнал он себя в угол, раньше надо было поймать момент поведать сынам все откровенно, доходчиво, от души. А что здесь успеешь рассказать? Когда неизвестными убийцами загнан в тупик. Когда над головой тучи нависли одна другой черней! Когда труп безвинного монаха рядом!
– Не хотел я раньше времени мозги ваши детские бедами нашими забивать, – Мисюрь хотел погладить сына, как раньше бывало, по вьющимся русым волосам, но рука его повисла в воздухе и отважилась опуститься только на крепкое горячее плечо. – Все вы с Игнашкой маленькими казались, да и мать не велела. Думали мы оба, рано еще.
Донат молчал, тяжело дышал, рубахой отирал лицо от пота.
– А жизнь быстрее наших дум оказалась. Забыли мы с матерью многое. Обрадовались рано в спокойной глуши. Вот нас Бог и наказывает.
– Что с матерью, отец?
– С матерью? Знать хочешь?
Донат только качнул головой, жестко сцепил губы, словно готовясь к самому страшному.
– А поймешь меня?
– Постараюсь.
– Долгая история будет.
Донат молчал, ждал от отца продолжения.
– Ладно. Слушай тогда. Все равно Игнашку ждать. Значит, сначала… А чтобы понятнее было, начну с себя. Ну, так… Фамилии я своей не знаю.
– Это как же?
– Беспризорничал с малолетства. Гражданская война. Ни отца, ни матери не помню. Помню, с поезда на поезд гоняли мы, пацаны, стайками, как воробьи, по стране. Искали, где с голодухи не сдохнуть и не замерзнуть зимой. В теплых краях, на Украине, меня Игнатий Яковлевич и подобрал. Двадцатые годы. Он как раз вел раскопки в замке Богдана Хмельницкого. В Субботове. Город такой. А мы в развалинах и подземельях замка прятались от милиционеров. Там не сыскать. Харчились тоже прилично, обирали подвальчики в ближайших селах. В общем, жизнь веселая была.
Мисюрь подмигнул сыну, тот грустно улыбнулся.
– Я привязался к Стеллецкому. Он многих нас, мальчишек, с ума сводил своими чудными рассказами о кладах, о тайниках, о сокровищах. У костра как начнет перед сном нам рассказывать! Заслушивались до одури. А потом не спали до утра. Все мерещились алмазы в аравийских пещерах, изумруды в пакистанских тайниках. Я тебе об Игнатии Яковлевиче говорил немного. Великий был человек! Знатный ученый. К тому времени он уже пол-света объездил, а сердцем прикипел к Востоку. Начинал как раз с палестинских раскопок, где заинтересовался древними подземными сооружениями, да так всю жизнь клады и проискал! Его за эту страсть научные мужи всерьез не принимали – считали чудаковатым, что ли? Он действительно тронутый был болезнью кладоискательства. И нас всех заразил, помощников своих.
– Разве это плохо?
– В науке, наверное, хорошо… Не знаю. Но Стеллецкого переделывать поздно было. Одни бредили гробницами фараонов, другие сходили с ума в поисках Трои, третьим мерещилось золото инков и ацтеков, а Игнатий Яковлевич раскапывал древнерусские городища, тайники в подземельях замков, монастырей, храмов.
– А на Украине?
– Везло ему! В Субботове возле церкви удалось найти полусгоревшие человеческие кости. Он был уверен, что это останки Богдана Хмельницкого. Врагов себе в спорах нажил, но так и не сдался.
– Кто же там был? Хмельницкий?
– Когда мы уезжали в Москву, я сам помогал Стеллецкому ящики с находками для музея упаковывать. Так мы тайком несколько костей от того скелета с собой увезли. Для экспертизы дальнейшей. Игнатию Яковлевичу потом за это досталось по первое число. Вернуть в свой музей хохлам эти кости захотелось!
– А что нельзя? Он же сам нашел!
– Есть определенные сложности… Вот я и укатил тогда со Стеллецким в Москву. Для того, чтобы билет на поезд купить, Игнатий Яковлевич мне тогда и имя дал. Вот с той поры…
– Странное имя какое-то – Мисюрь? А отчество Игнатович.
– Отчество его. А имя? Я же говорил, чудаковатый он был. Все к раскопкам сводил. И фамилия наша с ними связана. В свое время он бредил раскопками города Пскова. Об этом городе еще историк древний писал, что по количеству подземных ходов и тайников ни один европейский город не сравнится с Псковом. Легенды ходили о множестве кладов в тех местах. Особенно искали несметную казну польского короля Стефана Батория; помню, и мне Стеллецкий рассказывал о поисках таинственной двери в Поганкины палаты, где сокровища скрывались, у него тоже своя версия на этот счет была, только ему полазить там не удалось, а без него кто найдет!
Мисюрь иронически хмыкнул, помолчал, почесал голову и продолжал:
– Но я увлекся… Про фамилию нашу вот что. Псков тот, крепость и тайники с подземельями строил как раз Мисюрь Мунехин. Мунехин тот… Если нынешними мерками подходить, до Косыгина, конечно, ему не достать, но рядом. Казначеем был Мунехин у великого князя, а начинал дьяконом. Он всю Европу в те времена объехал. И в Иерусалиме побывал, и в Венеции, и в Царьграде, а затем руководил строительством оборонительных укреплений в Пскове. Подземный тайный ход под речку Пскову – его рук дело! Игнатий Яковлевич в этом никогда не сомневался. Вот и дал мне имя и фамилию этого удальца! А? Как? Красивая фамилия?
– Красивая, – сомневаясь, проговорил без энтузиазма Донат. – Только никто не знает об этом.
– Ну кто ж тут виноват? – пожал плечами Мунехин. – Раз у нас так быстро всех забывают! А потом я Игнатию Яковлевичу стал и слугой верным, и помощником, и другом. За сына жил у него в столичной квартире. Учился, но во все поездки по стране с ним катался, всегда рядом при раскопках находился. Несобранный он, растеряха. Ему сторож хороший нужен для находок, документов, открытий. Он меня все в институт хотел устроить, а я ленился. Поступил, но доучиться не удалось… Но в сотрудниках его ходил. А потом война…
Мисюрь опустил голову, задумался, вспоминая далекое прошлое.
– Разные люди вокруг него крутились. А он всем верил. Сколько растащили его бумаг, ценностей, карт, планов раскопок, когда он заболел! Ужас! Меня жена его вторая вызвала уже после войны. Телеграммой. Он тогда перенес второй паралич. Еле-еле на ноги встал. Я его заново ходить учил… Странная болезнь его посетила. Жестокая. Никому такого не приведись.
– Что же за болезнь такая?
– Забыл все! Говорить не мог. Слышать – слышал. Даже понимал, а не писал и говорил иногда на каком-то непонятном языке. В молодости, помню, он знал их, этих языков, с десяток. И латинский, и греческий, и арабский. Как заболел, иероглифы какие-то изображал вместо букв. До истерик доходило. Все прахом пошло. Ученому человеку без языка нельзя. Особенно в старости. Когда настоящая мудрость посещает. Сколько бы он людям рассказал!..
– Так и умер?
– Так и умер… Жена его плакала, перед самой смертью рассказывала, что повторял он одно греческое слово: «мойра».
– Мойра? Что это?
– Судьба.
– Судьба? – тихо повторил Донат. – А мама? Что с ней, отец?
– А мама? – Мисюрь наморщил лоб, отвернулся, ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя, воспоминания перевернули все нутро, даже глаза увлажнились.
– Я тут сказал, что вокруг Стеллецкого крутились разные люди… Было и жулье. Хуже! Откровенные бандюганы! Им от Игнатия Яковлевича одно требовалось. Пытались жить на его открытиях.
– Как это?
– А очень просто! Были случаи, когда на нас нападения устраивали во время археологических раскопок. Похищали экспонаты.
– Клады!
– Конечно, клады. Монеты старинные, утварь древнюю. Да мало ли ценностей мы отыскивали при раскопках, в тайниках! Стеллецкий, между прочим, самым удачливым был среди археологов. Ему, как никому, везло на ценные находки. А знаменитую библиотеку царя Ивана Грозного у него, можно сказать, прямо из-под носа увели!
– Как это?
– Вот так! Только и ворам воспользоваться не удалось. Черные люди это были. Вот Бог их и наказал, когда власть не смогла.
– Ты нам с Игнашкой как-то рассказывал о черных кладоискателях!
– Вот и эти вроде них, только посерьезнее, думаю. И ведь догадывался Игнатий Яковлевич, даже конкретных лиц подозревал, но милиции не удалось на след напасть.
– Бандиты?
– Предполагал он, что перешел дорожку еще в молодости одному головорезу. Тот не простым уголовником был. Тоже из дворян и образование имел соответствующее. Археолог, как и Стеллецкий. Только мозги набекрень. Сколотил шайку из отпетых ворюг и грабил имения и дворцы сбежавшей от революции за границу царской знати. Музейщикам, наркомфинотделу да гэпэушникам рук до их охраны не хватало.
– Как же? Дворцы?!
– В подземельях тайники те были. Кто про них ведал?
– А он?
– Чисто работал бандюга. Профессионально тайники грабил. Пока милиция или гэпэушники про ценности проведают, а спец тот уже туда заберется и подчистую все сгребет. Слухи ходили, будто имел он своего человека в самом ГПУ, поэтому опережал.
– А Игнатий Яковлевич что же?
– А Стеллецкий свои соображения про тайники и клады обязан был в ГПУ докладывать. Без них и шагу нельзя было сделать. Он ведь первым тайный ход во дворце Юсуповых нашел. А кто его послушал? Кто хоть пальцем о палец стукнул, чтобы раскопки к той двери начать? С этого юсуповского тайника и все пошло!
– Что пошло?
– Да ты меня слушаешь или нет?
– А то!
– А чего же спрашиваешь? Бандюге все с рук сходило. Так бы и шло до поры до времени, пока на двух дворцах не погорел стервец. Первой его большой осечкой и стал тайник, до которого Игнатию Яковлевичу добраться не дали бюрократы. Вместо дела бумаги заставили оформлять крысы конторские, а жулику бумаги не нужны!
Мисюрь вдруг внезапно умолк, словно его осенила догадка, изумленно как-то глянул на сына, почесал затылок.
– А может, и не случайно все произошло?..
– Да не тяни, батя.
– Стеллецкому не разрешили копать, так тайник тот, князя Феликса Юсупова, с миллиардными сокровищами, пьяный дворник нашел. Ну, понятное дело, гэпэушники тоже тут как тут. Однако ворам ничего не досталось.
– Чудно!
– А вот второе фиаско грабитель потерпел напрямую от нашего Игнатия Яковлевича. Его тогда пригласили искать тайники в московском дворце самого Голицына. Министра, фаворита царевны Софьи, сестры Петра Первого. Пять лет к этому времени прошло после того случая. Только бандюга, оказывается, так и следил за каждым шагом Игнатия Яковлевича. Знал, что легкая рука на клады у Стеллецкого. Только не удалось ему опять поживиться. Князь Василий Голицын по тем временам считался человеком сверхобразованным, дружил с иностранцами, алхимией занимался. Магистериум все искал.
– Что это?
– Философский камень так называли. Верили, что способен тот камень превращать любой металл в золото.
– Нашли, значит, золото-то!
– Нашли, – кивнул головой Мисюрь. – В тайной той подземной лаборатории и золото, и серебро было, только не чудный камень был тому причиной. Князь держал там, видать, свои закрома на всякий случай. Боялся и за себя, и за свое добро. Иезуитом его считали, смерти могли придать. Если не сама царица Софья, так Петр Первый кончить мог за такие таинства… Но золото и прочие ценности князя уплыли из-под носа бандюги того и в этот раз. А когда год спустя Игнатий Яковлевич исследовал подземные лабиринты в Головинском парке и, случайно наткнувшись, обнаружил место, где бандиты укрывались и держали склад награбленного, стал он заклятым врагом! Вот с той поры и затаил тот смертную злость на Стеллецкого.
– Ты, батя, сам-то откуда все знаешь? – Донат пытливо заглянул в глаза отцу. – Тебе ж тогда еще меньше, чем мне сейчас было?
– Игнатий Яковлевич рассказывал. Он меня за сына почитал. И в поездки на все раскопки городищ всегда брал. А там ночью-то чего делать? Вот истории его и слушали у костра. К утру, бывало, только и расходились. С ним столько всякого случалось!..
– Я тоже в археологи пойду.
– Вот те на! Чего это враз?
– Я давно решил.
– Это с чего бы?
Читать бесплатно другие книги:
