Я и Софи Лорен Верховский Вячеслав
– В чем, собственно, дело, товарищи?
Я вздрогнул не на шутку. Что эта Лиза будет запираться, я почему-то не предусмотрел. Оказалось – будет. Я:
– Лиза, или вы мне в полвторого ночи не звонили?!
– Я?! В полвторого?! Рыба, никогда!
Дочка Гришмана с мировым именем смотрит на меня во все глаза: мол, кто из нас двоих? Сам я на себя смотреть, конечно, не могу, но живо представляю, какое со стороны это нелепое зрелище. Неужели Лиза мне приснилась?! А Лиза полвторого отрицает. Говорит, что: «Рыба, никогда!» Я, чуть не плача:
– Так, Лиза, это как же… В полвторого…
– Я повторяю, в полвторого – никогда! Зачем мне врать, когда я ровно в два! И что вам надо?
Облегченья мне не скрыть – уже теплей! Ее часы – опережали время! Боясь спугнуть, я осторожен с ней и дальше:
– А не вы ли, Лиза… или мне послышалось? Ваш афоризм про рыбку из пруда…
С гордостью:
– А как же?! Я, конечно!
– Эля, ты слышишь?! Она!
Эля слышала. Еще бы ей не слышать! В жизни видавшая виды и подвиды, она ахнула и свой взгляд на меня как на идиота тут же пересмотрела. И не в пользу Лизы.
– Елизавета Зиновьевна, со всей ответственностью я хочу вам заявить, что вы, что вы…
Эля умела тщательно подбирать слова, и Лизу это спасло.
Она сориентировалась тут же:
– А между прочим, у меня есть доказательства!
Я и Эля в один голос:
– И какие?!
– Щас!
В роли творческой кухни Лизы Соркиной выступала кладовка с летними закрутками. За дверью кладовки Лиза оскорбленной невинностью и растворилась. Ее не было около часа.
– Лиза, отворите, наконец! – кричала Эля, потеряв терпение.
Но Лиза Элю из кладовки пристыдила:
– Служенье муз не терпит суеты! – и открывать не торопилась, это явно.
А пока Лиза искала доказательства, я был вынужден поддерживать светскую беседу с ее попугаем. Лизин попугай – по памяти – цитировал ее лучшие афоризмы, временами срываясь на «дурак!». «Сам такой!» – парировал я. И мы беседовали дальше…
Наконец дверь кладовки распахнулась, и победоносная, со следами творческого экстаза, Лиза нам представила вещдоки:
– Возьмите вам, пожалуйста!
И вручила нам ворох бумаг.
– Лиза, это что?
– Неужели и сейчас вам непонятно?!
Я и Эля закивали:
– Нет, откуда?!
– Да Господи, мои черновики!
Мы стали изучать – и обалдели. «Без труда не вынесешь и рыбку из пруда». «Не вынесешь» – зачеркнуто. «Не высунешь», «не высадишь», «не выкинешь» – зачеркнуто.
А Лиза нам:
– Смотрите, нет, смотрите! – распаляясь. – Это не черновики? И не моя рука?! Нет, если не моя, так и скажите!
Рука была действительно ее, и округлые, с завитушками, буквы, идущие под откос, были ее же. «Не выдерешь», «не выставишь», «не выгонишь», «не выбросишь»… Тонкого стилиста Лизу Соркину не могло устроить и «не вычерпнешь»… Не, не, не… «Не вытулишь», – зачеркнуто опять.
Мастер меткого словечка, Лиза работала над ним – дай бог каждому. Она шлифовала фразу, доводя ее до блеска, чтоб сверкало. А вот и окончательная редакция: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда». Как говорят: умри, Денис, а лучше и не скажешь.
Что Лиза автор – я поверил тут же. Ведь этот случай был не единичный. Так, неоднократно ставилось под сомнение авторство Шолохова, и только когда черновики «Тихого Дона» отыскались – где они, все эти солженицыны?!
Что автор Лиза – я поверил тут же, а вот Эля, все подвергающая сомнению Гришман… Она не то чтоб усомнилась… Впрочем, да:
– Лиза, а… А все-таки я это где-то слышала.
– Ах, рыба, неужели вы не знаете, что сейчас везде у нас воруют?! Не успеешь написать – уже выхватывают.
– И когда у вас успели?! – только и сказала Эля Гришман.
За Лизу я был горд, за Элю – нет. И как она могла?! Чтоб не поверить! Когда талант Елизаветы Соркиной был очевиден даже для слепых.
Чтоб обстановку разрядить, я предложил:
– Лиза, почитайте что-нибудь еще, из своего!
– Из своего? Да с дорогой душой! – она воспряла.
В патетической манере выставила ногу, как опытный чтец-декламатор взмахнула рукой и изрекла:
– Под лежачий камень – что?
Я, ахнув, завибрировал на месте. А Эля побледнела вся как есть:
– Елизавета Зиновьевна, побойтесь Бога!
– Уж как я его, Элечка, боюсь, так вам и не снилось!
– И после этого вы еще настаиваете, что под лежачий камень вода не течет, – это вы?!
Лиза взглядом оценила нас как полоумных:
– Да при чем же здесь, товарищи, вода?! Повторяю вам в последний раз, – и свой вопрос нам задала по новой.
К стыду, мы с Элей оказались в тупике. Из которого сама же Лиза нас и вывела. Ей не терпелось нас сразить – и она выстрелила:
– Под лежачий камень – я всегда успею! Вот что такое мой настоящий русский афоризм!
Потом Лиза задекламировала из нового: «Дружба дружбой, а клин клином», «Красивый череп – украшенье организма!» – и, глядя на Элю в упор: – «Женщины убыточны!»
Попугай, округлившись на ту же Элю, затараторил:
– Дженчины убиточны!
– Вот вам живой пример, – крикнула Лиза, – как мои афоризмы уходят в народ!
Я перед Лизой трепетал, скрывать не буду.
– Дженчины убиточны! Дженчины!..
Признав свое безоговорочное поражение, Эля Гришман впервые попятилась и в жизни Соркиной уже не возникала.
Тем более что очень скоро Лиза из Донецка укатила насовсем. «Еду покорять собой Израиль!» И флаг ей в руки, бело-голубой.
Мама родная, каких людей мы экспортируем на Запад!..
А однажды мне позвонили из Израиля, друзья. Говорили-вспоминали, а потом:
– А, кстати, помнишь Лизу Соркину такую?
– А еще бы! Лизу?! Ну, конечно!
– Так вот, ее в Бат-Яме разодрали…
– Когда? За что? Какое горе! Да! Алло! – но связь уже прервалась. И так я до последнего не знал…
А совсем недавно – объявилась. Наш донецкий самородок жив!
Ее действительно в Бат-Яме разодрали. Но, к счастью, только на цитаты. И везде ее крылатые слова: в магазинах, клубах и концертах. В неоне, бронзе, кое-где в граните. А еще привет от попугая. Так пишет Лиза фольклористу Гришману. Вот какая Лиза молодец!
Впрочем, как в подобном случае сказала бы сама Лиза: «Свежо предание, но верится с трудом».
Сказала бы… Но, говорят, ее все-таки уже опередили…
Травиата умирала вхолостую
Что случилось в нашем оперном, вы слышали?
Ну, во-первых, там случился я. Сто лет я не ходил – и вот, пожалуйста.
В академическом давали «Травиату». Первый акт – спасибо Верди – завершился положительно. Второй – Верди тоже постарался, молодец. Во-первых, музыка. Знак качества стоит на каждой ноте. Ну Джузеппе! И вдруг – по сути, в завершение спектакля, когда осталось, в общем, ничего, – в перекрестных лучах софитов, высвечивавших авансцену, на которой умирала Травиата, появилась то ли птица, то ли… И забилась в воздухе панически: стала трепыхаться, будто в судорогах, и приплясывать, выписывая ромбы. Какое-то живое существо. Может, у кого-то и мелькнуло: ну и ну… Травиата – значит, ангел смерти! Но публика, припавшая к биноклям, тут же ахнула: конечно, это никакой не ангел – мышь! Летучая. Внушительных размеров. Но разве кто-то знает, что страшней?
Что было дальше. Когда, нагнетая звук, из оркестровой ямы зазвучало тутти форте, мышь нервно дернулась – и выпала из света. «Из света в тень перелетая» – так и здесь: шарахнувшись от ямы, она переиграла траекторию полета и, развернувшись в воздухе, как лайнер над Атлантикой, пересекла красную – пограничную – черту, отделяющую сцену от партера, и – о ужас! – на бреющем полете устремилась прямо в зал…
А на сцене умирала Травиата. Но на нее никто уже внимания, а обмирая сердцем: ой, что будет! – в предчувствии чего-то ирреального.
Спектакль переместился прямо в зал. Такого вопля зал еще не слышал! Определенно, он сошел с ума. Когда Спартак с рабами погибал, да и та же, извините, Дездемона, – зал молчал.
В тот же миг и ни секундой позже, когда мышь нарушила «границу», одновременно настежь распахнулись три двери, ведущие в зал – центральная и пара боковых. И в партер, ко всеобщему восторгу неофитов, как по команде вломились с длинными шестами три тетки, театральные служительницы, в синих униформенных халатах. Как будто уже были наготове. И от мыши только этого и ждали. Чтоб ворваться. И за ней… Стали, как скаженные, охотиться.
Травиата продолжала умирать. Ее смерть уже не волновала никого. Публика кричала: браво, бис! Адресуясь, разумеется, не к ней.
Что творилось в зале? Несусветное! Спектакль приобретал оголенно нервное, на редкость современное звучание. Сюжет «Травиаты» перекраивался по-живому. Самые продвинутые в зале догадались: это смелый режиссерский ход. Новая трактовка старого либретто «Травиаты». Естественно, прониклись. И от восторга искренне визжали. Но, конечно, это был не авангард. Как таковая летучая мышь автором либретто в партитуре прописана не была. Как говорится, ее и рядом даже не летало. А Травиата умирала вхолостую.
Служительницы театра уже в который раз пытались мышь из зала попросить… Увы-увы! Мышь разбушевалась не на шутку и выдворяться не желала ни за что! Изнуренные работницы партера – метались в зале вдоль и поперек. Мышь свысока над ними измывалась: они туда – она сюда. Они сюда… О Травиате все давно забыли…
Малость очумев от свистопляски, честно сделав свою черную работу, мышь прилепилась где-то на хорах. И затаилась. Что совпало с завершением спектакля. Дали занавес.
В сутолоке устремляющихся к выходу веселых, оживленных, отдохнувших и, конечно же, сверх меры возбужденных – это зрители – я протиснулся к одной из трех служительниц. Горемычная, как каменная баба, но с шестом, как в скорбном карауле, она замерла у выхода из зала. Чтоб хоть как-то успокоить, обращаюсь:
– Да что ж это такое происходит?! Театр, как-никак, у вас – академический. И что же?! Верди – и, как здрасьте, эта мышь!
– Ой, – она выдохнула, – и не говорите! – я вижу: еле сдерживает слезы. – Ну вы представляете?! Эта гадина, эта мерзавка нам уже третий день срывает представления! Но самое ужасное, – она горестно вздохнула, – будет завтра!
Я говорю:
– А что же будет завтра?
– Завтра – у нас дают «Летучую мышь»!
Чистота эксперимента
Я же завсегдатай филармонии. Во-первых, филармония под боком. Завсегдатай я особенно зимой, когда в квартире топят еле-еле. А здесь я и согреюсь. Плюс от родителей чтоб деться хоть куда-то, ну несносные! И чтобы где-то мне спокойно подремать…
Короче, музыку я очень уважаю. Шуберт, Кальман, все, что на слуху! Часто я оркестру подпеваю (это если я уже не сплю)…
Раз пошел я в филармонию, на музыку. И в антракте вижу… Алексей! Не скажу, что друг, – приятель он. Я совершенно удивился: он – и музыка?
Остановлюсь на Леше поподробней: Леша не женат, давно пора! Потому что всякий неженатый человек, кому под сорок, он не то чтобы запущенный, отнюдь, но у него ни мотивации, ни стимула, а значит, все же он запущенный, увы. Это видно даже по лицу. Что человеку не хватает женской ласки. А без ласки будет он без галстука. И мятый. Потому что на себя махнул рукой. Потухший взгляд и всякое такое. И ни разу даже не причесанный.
Таков и Леша, мой приятель Авсюков.
Да, он был, увы, не исключением. Он галстука напрасно не носил. А уж как умел он не причесываться! Я однажды даже не сдержался и вручил ему на память репродукцию. Репродукция с картины «Чешут лен», где, прозрачно намекая… Не, не чешется!
А тут гляжу – причесан Алексей! Едва ли не впервые. Чудеса! Но чудеса на этом не кончаются: никакой он не запущенный. При галстуке!
А потому что… Самое такое интересное: он всегда ж один. А тут я вижу: Леша не один. И мало не один. С ним рядом дама. На высоком каблуке. Давно пора!
Он весь приподнят, воодушевлен, они гуляют…
А в филармоническом фойе у нас на стенке композиторы висят, тремя портретами. Легко перепроверить: ровно три. Как будто больше трех не собираться.
И никто не знает, кто есть кто: этикетки все давно отпали.
Но я-то помню, я-то завсегдатай. Значит так, цитирую дословно: Римский-Корсаков, Алябьев («Соловей») и Мендельсон.
Почему такие разношерстные? Вот-вот! И я не представляю, что их связывает. Разве только музыка. И то.
А может, что имели – то повесили…
Публика гуляет под повешенными. Ей до них нет дела никакого.
И только Леша и его подруга, взявшись за руки, он в галстуке, она на каблуке, они культурно коротают свой досуг. Закинув головы, блуждают вдоль портретов. И, пытливо вглядываясь в них, вычисляют, кто из них троих – напомню: Римский-Корсаков, Алябьев, Мендельсон – кто из них Чайковский, по лицу.
И, кажется, склоняются к Алябьеву.
Вот чего у Алексея не отнять: он всегда был умным и пытливым!..
Не знаю, интуиция? Не знаю. Он оглянулся и увидел: это я. Это я, его приятель Вячеслав. К стеночке прижался, жду концерта.
Он мнет лицо в сугубо положительной эмоции. На портреты больше не глядит. Вот! И, оставляя их на попеченье этой Кати (я потом узнал, что это Катя), на своих ногах он прет ко мне. Он так смешно их задирает, при ходьбе, ну точно страус! В своих подстреленных штанах в косую клетку…
Думал, будет уточнять он про Чайковского, но нет.
Как заговорщик, аж смешно, припавши к уху:
– Видел?
– Видел.
– Ну и как она тебе?
О Кате, ясно.
А со мной советоваться любят. Я неглуп. Плюс незамыленное око, свежий взгляд.
Вот и он, моргая в ухо нервным тиком, зашептал мне шепотом:
– Ну как?
По случаю впервые причесавшись.
Затаив дыханье, ждет ответа.
И я авторитетно заявил:
– С виду вроде ничего, а так… Минутку. Ты бы лучше за колонной отдохнул.
– А это как?
Я уже даю распоряжение:
– Ну-ка, быстро спрячься за колонну! Чистота эксперимента как-никак! И пока не дам команды – не высовывайся!
Леша, уповая на меня:
– Ага, не высунусь!
И ушел с ногами за колонну.
Что б он делал без меня? Не представляю!..
Нет, ну что за человек! Зачем выглядывать?! Я строго глянул – Леша испарился.
Чтоб чистоте эксперимента не мешать.
Когда речь идет о счастье – все послушны…
Он – за колонну, я же – к этой Кате. Чтоб прощупать: та или не та. Мой свежий взгляд достаточно критичный.
Я – уверенная поступь, внешний вид. А она ж меня не знает, ничего. Вот, подошел. Учтиво представляюсь:
– Добрый день!
И шаркнул ножкой.
А она:
– Сегодня добрый вечер!
Я ей уточнил:
– Какая разница!
Разговор, казалось, стартовал. А Леша притаился за колонной…
Я же, в целях наведения мостов:
– Я, как постоянный завсегдатай… – намекая: я приличный человек, а другие в филармонию не ходят. – Вот, явился на Бетховена, послушать.
Разговор пошел, оно же видно!
– Очень странно, – говорит она. – Что на Бетховена.
– Что здесь странного? Я музыкой дышу!
– Так сегодня ж Моцарт, по программке!
Я:
– Да какая разница?!
И верно!
Бетховен – не Бетховен. Даже Моцарт!
Я, кажется, расположил ее к себе.
Пора переходить и к основному.
И не то чтобы нахраписто, а впрочем… Понимая, что клиент уже созрел, подступился к ней достаточно вплотную:
– Вы не могли бы… Мне немного денег? А то последние отдал я на Бетховена…
– На Моцарта!
– …и с утра не ел, оголодал…
Все это, конечно, для проверки. Проверить, что она за человек.
И, для наглядности, ударил по карману.
Вижу: ищет взглядом Алексея. Но Алексей же спрятан за колонной.
И Катя ни «На помощь!», ничего:
– Так сколько вам, Бетховен? Называйте!
Я потупился, зарделся, все такое:
– Для начала гривен десять. Для начала.
И она, я повторяю, ни «На помощь!», а кошельком распорядилась очень точно. Открывает, будто свою душу. И вручает:
– Нате! – десять гривен. И еще: – Желаю аппетита!
Мне, для нее чужому человеку!
Вот такая чистота эксперимента!
Я даже пожалел, что мало взял.
Но какова! Душевная она! Вот же Алексею повезло!..
И быстро отошла.
Портреты ждали…
Закинув голову, глядела в эти лица, у нас изображенные по грудь: кто из них по-прежнему Чайковский.
Отдавая предпочтение Алябьеву.
Все та же, на высоком каблуке.
Вот какая! – умилился я.
И тут нарисовался Авсюков.
Он корчит уморительную рожу: ну же, ну! Ему уже неймется, ну никак.
И возникает он, из-за колонны. На своих ногах, как из-под страуса. В своих подстреленных штанах в косую клетку…
Право, до чего же он смешной!
Волнуется, трепещет, не скрывая. А со мной же многие считаются. И стрекочет в ухо (конспиратор!):
– Ну и как она? Скорее говори!
А у самого дыханье сперло.
Нащупав десять гривен – так, в кармане, – я выдаю ему такое заключение:
– А знаешь, я приветствую твой выбор! Обрати вниманье на нее! Настоящий человек и… Очень славная! Даже есть, о чем поговорить…
Он, до конца еще не веря:
– Ты серьезно?!
– Повезло тебе! Конечно же, серьезно! И как жена – она незаменима!
Он кинулся меня расцеловать. Я, отбиваясь:
– Ты что, сдурел? А как же твоя Катя?!
– Так от избытка ж!
Это – Авсюков!
Я потом их видел на концерте. Как же она хлопала на Моцарте! Она отбила себе все аплодисменты!
Я, как завсегдатай, улыбался.
Да, я не ошибся в этой Кате!
Читать бесплатно другие книги:
