Я и Софи Лорен Верховский Вячеслав
Приходит пятая, восьмая и десятая. Проводницу это насторожило. Тринадцатая (а как же!) вдруг схватилась за свои права: «А ну-ка пропустите!» – будто приметы писаны для дяди. Ну, проводница объяснила, как могла…
Когда у входа уже столпилось человек пятнадцать женщин, Удовенко засекла: они друг дружку знают и общаются как старые знакомые. Удовенко ведь не дура, догадалась сразу: это заговор. А еще через пару минут, когда у входа в ее кровный шестой скопилось уже двадцать пассажирок, и среди них ни одного мужчины, Удовенко догадалась еще раз, что заговор в самом разгаре, – и о судьбе своего вагона стала волноваться не на шутку (несоблюдение приметы наказуемо и, что страшнее, неизвестно чем)…
Время истекает на глазах – мужчины нет. Женщины сходят с ума на законном основании: у них для этого билет. Ну и с ними заодно и проводница – она же без мужчины до сих пор.
И вот тут без пяти минут до отправления – ну слава тебе, Господи, – мужчина! Наконец-то! С женщиной и с чемоданом, разумеется. Где ж ты был?! Удовенко аж лучится и, своим глазам не веря: «Ой, мужчина, проходите, что же вы?!» Польщенный, он первым взошел на ступеньку. Еще не веря в свое счастье, Удовенко: «Давайте ваш билетик покажите! – и женщинам: – Сейчас вы все войдете, не толпитесь! Что?! – мужчине. – Нет билета? Почему?! Вы провожающий?!! – как будто он не знает очевидного: провожающий мужчина – не мужчина! – Так, вернитесь! Я сказала! Это ж надо!.. Нет, спускайтесь! И не мешайте при посадке! – хотя где?! – Мы дождемся настоящего мужчину!» Насилу отогнала, вот настырный!..
И тут вдруг объявляется: «С такого-то пути…» Ее скорый фирменный «Донбасс»… А Удовенко, как на той картине «Не пущу!», их не пускает. Несчастная, она еще не знала, что до Москвы закуплен весь вагон: за высокие рекорды в молоке в честь очередного съезда партии доярки из «Заветов Ильича» – и среди них ни одного дояра – на неделю отправляются в столицу, на каникулы…
Шестой вагон скорого фирменного поезда Донецк – Москва был взят таким штурмом, что Бастилии и не снилось: Удовенко просто оттеснили.
Этот случай на «железке» помнят все: дура совестная, преданная делу, Удовенко захотела удавиться, но поезд дернул – и она в купе сорвалась. Удовенко догадалась: если с первого раза не вышло, то зачем себя насиловать? Значит, не судьба. Она не стала.
Ну, дояркам объявила всем бойкот – оно понятно. Чай не разносила (пассажирки обходились молоком). Постели раздавала – кое-как. Проревела всю дорогу – и не напрасно: с Удовенко сняли прогрессивку. Сняли то и сняли это.
Оказалось, что примета да, работает!
– А однажды провозили гамадрила, и я боялась покидать свое купе. Как-то передали пиявок – тихую коробочку. Змеи, помню, вели себя очень корректно. Однажды укачало крокодила. Ну, собаки – те собаки даже в поезде. Их-то возят, а вот коз – их по инструкции нельзя.
И вот как-то ревизоры, вычисляя «зайца», углядели: вдоль состава тащится старуха с по-деловому блеющей козой на поводке. На секунду ревизоры отвлеклись – глядь, а коза как будто испарилась, поводок и бабка вместе с ней. Ага! Пошли по вагонам прочесывать: это ж какой проводник ей позволил?! Нашли очевидцев: коза вроде бы в четвертом.
Те нагрянули в четвертый: нет козы! Но ревизоры наседают: «Так, мы засекли. Где коза, что «зайцем» к вам подсела?» – «Ко мне? Коза?! Вы ничего не спутали? А хотите, так ищите, вам пожалуйста!» По вагону прошлись досконально. От козы – ни одного сигнала. Ушла в подполье? Затаилась? Чудеса! Заглянули даже в туалет, но: «Коза – и в туалете?! Вы смеетесь!»
А ревизоры тоже люди, их же ж распирает любознательность, и проводнице говорят они такое: «Нам просто интересно, где коза? А ты ни в чем не виновата, хорошо?»
Ну, поколебавшись для приличия, проводница им и указала. Купе, что проходили раза три. На верхней полке спит солдатик, отдыхает. Откинули шинель – под ней коза. Никто бы никогда не догадался. В солдатской шапке, даже не храпит…
А что было делать?! Скажите! Бабке всего лишь остановки три до дома. А в автобус бабку не пускают. Наши взяли…
Ой, а мыши-крысы – это ж песня! Однажды подъехали к Курску, там у нас стоянка где-то с полчаса. Стоим. Кругом на путях поезда. И на соседнем. Мы в Москву из Донецка, они как раз оттуда в Кривой Рог. Выпал снег. И хорошо все просматривалось. Мы стояли в тамбуре, курили. Тут видим: из нашего вагона крыса – и по снегу подлетает не к абы какому поезду, а к этому, в известную ей дырку заползает, – она же, крыса, от природы очень умная. Видно, ей было нужно до Кривого с пересадкой…
– Самое страшное для проводника – это проехать станцию. И не просто проехать, а прозевать. Потому что можно напороться на такого пассажира, очень нервного, что, если ты проедешь его станцию, – считай, что ты проехал свою жизнь. Вот и решай.
И вот однажды было, как-то ночью. Наша проводница, имени ее не назову, вскочила в нижней комбинации, нахлобучила пилотку и ну метаться по вагону, а вагон плацкартный у нее. И на всю катушку дурным голосом: «Партизаны! Партизаны!» А люди спят, все едут до Джанкоя. Спят – и даже не подозревают, что на их пути есть такая остановка. А она: «Партизаны! Партизаны!» Оглашенная! Ну, тут такое началось, кино и немцы! Все вскочили, заорали, заметались. Как будто ехали действительно фашисты…
Наведя вселенский шорох, она уже встряхнулась окончательно. На соломенных ногах вошла к себе. Села, воспаленная, и думает: «Боже, что ж я, дура, натворила? Что же, идиотка, я такое?!.. Ой, да я ж еще и в комбинации! И у меня в Партизанах никто не выходит, какая я дура в пилотке!..»
Миновали Новоалексеевку. Перед Джанкоем ей пассажиров нужно разбудить. Но зачем, когда и так уже никто… Ну, надевает она форму проводницы и, как ни в чем не бывало, возникает в проходе: «Доброе утро, товарищи! Чаек будем?» На нее все с таким интересом… И с вопросом: «Что за партизаны?!» Проводница с любопытством: «А какие партизаны? Интересно!» Ей: «Ну как же! Этой ночью…» И она на голубом глазу: «Ничего такого, вам приснилось!»
Молодец – как партизанка на допросе, пассажирам так ни в чем и не призналась…
В штабном вагоне листаю книгу благодарностей. И это все о ней!
«Ехал в десятом вагоне. Благодаря четкой и слаженной работе проводницы Карпачевой остался живым и здоровым. Доехал вовремя. До скорых встреч в известном направлении!»
«За время пути у меня впервые в жизни ничего не украли. Таким трезвым я себя не помню. Спасибо Зинаиде Карпачевой».
«Ехал в 10-м вагоне. Теперь, куда бы я ни ехал, я буду исключительно в 10-м. Спасибо проводнице Карпачевой».
Не страдая оригинальностью мысли, я в том же направленье записал: «Ехал в номере десятом, за что, благодаря проводнице Карпачевой, получил большое удовольствие».
Надеюсь, и вы тоже…
Я и дети
Я был в гостях. И дети были ужас. А началось как только я пришел:
– Полина! – я, сконфуженно, хозяйке. – Ваши дети дали мне два тапка…
Полина:
– А ты что, хотел четыре?
– Так два же правых!
Мне на ноги поглядела с осуждением:
– Что ты клевещешь, это же два левых! – но гостеприимно улыбнулась. – Проходи!
И в двух левых я прошел. Себе на горе.
Эти дети! Они меня душили, они меня шпыняли, они меня насильно трижды запирали в туалете, загоняли на балкон, а там мороз…
Эти дети были потрясающие! Уже несколько часов меня трясло. Где они прошли ускоренный курс молодого иезуита, я не знаю, но они меня определенно затравили. Очумевший, я, конечно же, скрывался.
Где они прошли ускоренный курс молодого сыщика, не знаю, но… Они извлекали меня из-под дивана, выковыривали со шкафов и антресолей. Они на мне катались, оглушая криком: «Но-о!» Я и не знал, что я такой объезженный…
Где они прошли ускоренный курс молодого певца, я не знаю, но:
– Слава, мы сейчас тебе споем!
– Мне не надо!
С обидой:
– А мама слушала! Смотри, как мама слушала!
Они пели где-то с полчаса. Точней, визжали. Оглушенный, я навзрыд уже взмолился:
– А давайте поиграем мы в молчанку! Я слышал, дети: это лучшая игра!
Я знал, что говорил: пару лет назад эти же дети бесновались так, роняя мебель, что их соседка накрутила справочную и с хладнокровием, свойственным только ей, навела справку: «А, извиняюсь, началась уже война?» Мне ту соседку как-то показали. Да нормальная!..
Где они прошли ускоренный курс молодого громилы, ума не приложу, но когда они на голову мне, молча (при молчанке следует молчать), обрушили что-то чугунное, и на голове тотчас возникла шишка, они заржали – и таким здоровым смехом, что вместе с ними не удержался, засмеялся даже я. Да, этого у них было не отнять: веселить они умели! И прижимая к шишке пять копеек, оценил я: курс молодого юмориста, не иначе, они прошли успешно, на ура.
Скоро ужин. Но невольно, про себя, я констатировал: до стола мне дойти нелегко, а до смерти – совершенно верно! Да, до стола могу я не дожить. Зато умру с улыбкой на лице, ну юмористы!
Где они прошли опять-таки ускоренный курс молодого садиста, – не ведаю, но последняя их пытка такова:
– Слава, а поговори-ка ты с собачкой!
И всучили мне домашнюю собаку. Собака извивалась на руках. Я прислушался:
– Она не разговаривает!
– Это не она не разговаривает, это почему-то ты у нас не гавкаешь. Покажи, как ты умеешь!
Я завыл.
Потом был стол, но есть мне, если честно, не хотелось…
Нет, все же хорошо, что я у них. От меня они живут через дорогу. Если что, домой я доползу. Главное, мне выползти живым.
А дети продолжали наседать…
Я ничему уже не удивлялся. Когда они меня обливали водой, били, кусали, царапали… Я не удивлялся ничему – они же дети.
Я удивился только раз, уже в конце, когда самый маленький, Григорий… Нет, не исподтишка. Без злого умысла. Меня поцеловал. Я прослезился. Даже испугался. Это что же, – подумалось мне, – прощание с телом покойного?..
На следующее утро с чувством глубокого удовлетворения, кто бы мог подумать, я очнулся. Очнувшись дома, у себя, я с тоской неукротимой осознал: определенно, мне чего-то не хватает. Вот как, знаете, бывает: не хватает человеку кислорода. Так и мне. Воды? Нет, не воды. Ломило кости. Страшно ныла голова. На помощь! В нетерпении, дрожащими руками приподнял я трубку телефона. Я набрал…
И на том конце – дети просто завизжали от восторга.
Московская кольцевая
Из записок провинциала
Фантастическая встреча! Вы его не можете не знать! Еду я недавно…
Нет, не так. В Москве среди продвинутых тинейджеров есть очень интересная игра. Для игры Москва незаменима: здесь концентрация ученых, всяких там артистов, VIP-персон, самых разных звезд и стриптизеров – «элиты разносолы», как заметил некогда поэт. И, конечно, там кишат политики (а куда ж Москва – и вдруг без них?!). А игра такая: кто за единицу времени увидит больше знаменитостей. И не по телевизору – живьем. Кажется, всего-то. А попробуй! Ну а вечером в компании доложит.
Чем игра мне эта симпатична? Тем, что умным быть совсем не обязательно. Информированным – да. И врать нельзя. Даже есть такая клятва: чтоб не врать. Так, если ты, к примеру, им сообщишь, что в метро ты встретил Путина, – все, ты тут же вылетаешь из игры.
Итак, понятно. Потому что все построено на честности. И, конечно, нужно быть везучим…
Да, умным быть совсем не обязательно – и игра шагнула в массы. Взять меня. Конечно, в мои годы – быть тинейджером? Но игре все возрасты покорны. И мы еще посмотрим, чья возьмет…
К слову, опыт общения с великими у меня уже был. И не скрою: был вполне успешным.
Например. Иду я по Большому Гнездниковскому и вижу… Совершенно верно! Валерию Ильиничну! Фамилия понятна и без слов. Как всегда, она спешила. Откуда? С митинга. Куда? Опять на митинг. Помню, я еще подумал: такая встреча, грех не пообщаться! Что мне у нее спросить, себе на память? И для затравки Новодворской говорю:
– Здравствуйте!
И вы знаете, что отвечает Новодворская? Она, представьте, отвечает тоже:
– Здравствуйте!
Разговор пошел. А я ж находчив. Помню, непринужденно я еще спросил:
– Который час?
Она поставила меня в известность, что:
– Два сорок!
Это время. Я запомнил. Навсегда. И вы тому свидетели: два сорок! Хоть это было восемь лет назад.
Вот такие содержательные встречи!..
А недавно… Еду я недавно под Москвой. Линия метро – Замоскворецкая: «Войковская», «Сокол», остановка – станция метро «Аэропорт». Наш вагон полупустой. Я у дверей. «Осторожно, двери закрываются!» Уже. И вдруг в последний миг, просочившись между «осторожно» и «дверьми», кто-то быстро – хоп! – шагнул в вагон. И двери съехались. Он опередил! И встал напротив. Поезд с грохотом отправился в туннель. Подняв глаза, я вздрогнул безошибочно, сказать точнее – просто обомлел.
Не прячась, он стоял передо мной. Он же, он, ну как его, который… Поразительно знакомое лицо! Великий человек, писатель он. Но кто – я поразительно не помню. Только помню: он с обложки книги. Как его, которой… Нет, отшибло!
Его внешность. Украдкой так смотрю во все глаза. Значит, так: в кашемировом мягком пальто цвета остывшего лета. Кожаная сумка. Переброшена через плечо на ремешке. Как полевая, – но не полевая. Видно – модник, элегантный и старательный. Что на ногах, уже забыл. Наверно, обувь. Клетчатые брюки – очень классные. Артистическая кепка набекрень. Кашне, уложенное как бы невзначай. Сам значительный. Спокойное достоинство. И с таким породистым лицом, что боже мой! Нос – как маленьким носам большой укор. Его глаза. И, конечно, его брови – очень адресные, их уже не спутаешь ни с чем…
И тут меня пронзило: вот оно! Передо мной, лицом к лицу – Евгений Рейн! Учитель Бродского и близкий друг Довлатова. Помните «Мне скучно без Довлатова»? Так это скучно не кому-нибудь, а Рейну. Я даже пожалел, что не тинейджер. Этот Рейн! Чтоб так демократично, чтоб в метро… Ну улов! А кому-то скажешь – не поверят. Скажут: может, ты еще и Путина? В метро…
Как в почетном карауле, я и Рейн – мы по обе стороны одних дверей. Если честно, мне он представлялся не таким… А высоким, зычным и раскатистым. А он… Ехал весь притихший, ни полслова, при росте не сказать чтобы большом.
Но еще больше удивила эта публика. Нужно ж как-то адекватно реагировать, а никто не реагирует, никто! Не приветствует такого человека. Не подбрасывает в воздух. Не ликует, не кричит ему «ура!». Не бросается на шею, не желает творческих свершений. Все уткнулись… В общем, наш народ!
Да, мы ленивы и нелюбопытны, вот позор! И придется отдуваться мне за всех…
Живой классик собственной персоной – а его никто не узнаёт. Как будто к нам вошел, ну, я не знаю, дядя Вася из Капотни со своим слесарным инструментом, а не писатель и поэт Евгений Рейн в кашемировом пальто и с легкой сумкой. А вдруг это действительно не Рейн?! Подозрительно легко он мне достался. Впрочем, мало ли похожих двойников? Так чего же я, дурак, благоговею? Во рту все пересохло, будто в засуху. Иди же! Когда еще представится такое?!
И я сделал шаг ему навстречу. А кто-то ж должен, или я не прав?
Я кричу ему так доверительно на ухо… Почему кричу? А стук колес. Продираясь сквозь завесу шумовую:
– Извиняюсь, вы – Евгений Рейн?
Он так отпрянул, чтобы оглядеться: это кто ему вворачивает в ухо? И так смотрит: мол, откуда это я? А это он, – это он откуда? Мы здесь ехали уже прилично остановок…
Я осведомляюсь, так корректно:
– Извиняюсь, это вы? – ну и так далее.
Он без особой радости признался:
– В общем, да.
Да, если Рейн – чего тут отпираться. Если он всю жизнь… Привык уже. Главное, что я в нем не ошибся! И от избытка чувства я ввернул:
– От имени вагона… Видеть вас у нас… Безумно рад!
Он разлепил свои уста:
– Ну, тут мне возразить вам просто нечем: меня увидеть – действительно особого ума…
Это он! Так умно мне ответить… Без вопросов! Но, извините, как же без вопросов? И чтоб показать свою осведомленность, я снова прикипаю к его уху:
– Скажите, а «Заметки марафонца» – это вы?..
– Это я – «Заметки марафонца».
Не отказывается.
– Значит, «Полбрикета» – это тоже?
Его ухом завладел я не случайно.
– И «Полбрикета» я. И «Пять имен».
А и правда это он, подумал я, хотя… Раньше думал: он большой. А оказалось… Я маленький, но мне хватило стать на цыпочки. На цыпочки, как будто на пуанты. Чтобы достать ему практически до уха. И я, конечно, страстно зашептал:
– И «Однажды ночью», неужели?!
– Тоже я, – и почему-то кисло улыбнулся.
Сердце бьется в груди и… Моя память обострилась до предела: я выдал Рейну все его новеллы, вдоль по книге. И едва ли не уперся в «Содержание».
Тут мне показалось: Рейн созрел. И пока его уже возделанное ухо от моих расспросов не остыло, я туда же и ввинтил:
– Так дайте мне!..
Полагая, что вопрос уже решенный. Взять автограф – высший пилотаж! Но это ж Рейн, я как-то не учел. И тут… когда уже все было на мази… я получаю… Не автограф, нет! А оглушительную – образно – пощечину:
– В другой раз! – меня отбрил Евгений Рейн. Голосом спокойно-равнодушным. Словно муху смахивая с носа. И глянул так бесстрастно: приклепался. Я все понял, даром из Донецка. Это был намек длиною в жизнь…
Ах ты ж, думаю, «другой»! Когда – другой?! Смотрите сами: Москва огромна, в ней двенадцать миллионов плюс нелегалов около пяти. Плюс три – вообще не ясно кто, и они не поддаются исчислению. По теории вероятности его увидеть – только на том свете, да и то… Один лишь раз бывает в жизни встреча, другой не будет никогда! К тому же завтра из Москвы я уезжаю.
Но я же сдал экзамен на автограф! «Заметки марафонца» и так далее. А этот Рейн опять ушел в себя… Я расстроился – не передать словами!..
Особой рейновской походкой он сошел. Он сошел себе на «Маяковской». Где стоит одноименный памятник. Ну что же, машинально я подумал весь в тоске, поэты тянутся к поэтам – это верно. И с развороченной душой, опустошенный, я в том метро поехал себе дальше…
От «автографа» я долго отходил. Каково же было изумление мое на грани легкой паники и, не скрою, с примесью восторга, когда тем же днем, но только вечером… Ровно через пять часов сорок шесть минут и три секунды (с момента встречи с Новодворской – я педант), ровно в восемнадцать двадцать шесть, опять в метро, на станции, представьте, «Пролетарская» (Таганско-Краснопресненская ветка). В час пик. По сути, черт-те где, в другом конце Москвы, где классики вообще ни сном ни духом…
Первое, что бросилось в глаза… Значит, так: я опять увидел этот кашемир. Все того же лета, что остыло. Спутать кашемиры я не мог. Я его узнал бы даже ночью. Не говоря уже с закрытыми глазами. Кашемир стоял и ждал свой поезд. Клетчатые брюки очень классные. Кожаная сумка с ремешком. Еще не веря, поднимаю я глаза: это он! Снова модник элегантный и старательный!
«Другой раз»? Не может быть! Не может! Но куда мне деть живого Рейна, здесь, на «Пролетарской», в полседьмого?!
Я, конечно, тут же растерялся. Учитель Бродского и близкий друг Довлатова, тоже не остался он в долгу: он меня узнал – и отшатнулся. Пронзительно так зыркнул – а еще бы! Он подумал: я за ним слежу. А я вообще подумал, что вообще…
И как в той сказке, детское кино «Варвара – что-то – длинная коса», пальчик там из омута: «Должок!». Вот так и я, потупясь скромненько, с ненавязчивой улыбкой незатейливой, выдаю ему на ухо как пароль. Всего два слова, больше и не надо:
– Другой раз!
Мол, так вот же он, другой! И что теперь?
Я точно помню: Рейн о-ка-ме-нел. Как под гипнозом, выпучив глаза, он просто обмер. Я даже испугался: еще немного – и литература понесет… Но нет, ожил Евгений наш Борисович. И меня интуитивно хвать за руку! Друг этого и близкий друг того. Очевидно, полагая: я – мираж. Но миражом не промышлял я никогда.
Я снова: мол, не обессудьте, «другой раз». Не мстительно, а так, индифферентно. Он говорит… Он ничего не говорит! А начинает шарить по карманам. Думаю: как человек экстравагантный он, чего доброго, меня еще пристрелит!..
Наконец в себе он разобрался. И, малость не в себе, дрогнувшей рукой он извлекает. Из сумки на ремне через плечо… Верно, книгу – «После нашей эры». Квадратного формата. Синий томик, выпущенный «Временем». И:
– Ваше имя? – так встревоженно.
Я тоже не без дрожи. Но, молодец, нашелся тут же:
– Вячеслав.
Примостившись кое-как к стене и подумав: что за наваждение?! – он выводит ошарашенной рукой. И что он пишет мне, Евгений Рейн, на этом титуле? Так, я сейчас открою, чтоб дословно: «Вячеслав! Другой раз?.. – причем «другой» подчеркнуто. – Не может быть? А может!!!» Он пишет мне и боязливо косится: что еще ему я отчебучу. Да, ситуация, конечно же, нештатная. Подумал так немножко, помечтал – и: «Озадаченный всерьез Евгений Рейн». В сладостном предчувствии я ждал. Он подумал и еще проставил дату: «1.XII.05».
Я торжествовал. Он вручил и озабоченно раскланялся. Подали – из туннеля – его поезд.
Тонкий человек, я обернулся. Спиной к вагону. Не реагируя на «Осторожно… закрываются!». Рейн. На меня. Во все глаза смотрел в упор. Подводя черту, он переваривал…
Больше в этот день мы с Рейном не встречались никогда.
С ликованьем я отправился домой, к московской тетке. Отчитываюсь о проделанной работе. С воодушевлением. А она… Она так смотрит на меня скептически:
– Значит, так: брехня! От первой точки до последней запятой! – и ехидно: – А ты случайно Путина? В метро…
Я, конечно, оскорбленно тут же вспыхнул:
– Да, я брехун, а как же! Вне сомнения!
И молча ей протягиваю книгу. Она читает: «Вячеслав!» – ну и далее по тексту, вплоть до даты. Поднимает на меня глаза, уже другие:
– Это ж надо! Теория вероятности гласит: такого быть не может никогда! – она, задумчиво. – И только жизнь диктует нам обратное… А Рейн такой… Он уже распишет, не упустит!
И я ее заверил:
– Не волнуйся!
Я, кажется, его опередил, хотя… Она не поленилась и специально позвонила мне домой, уже в Донецк. Чего-то мнется. Что такое, тетя?!
– Ты написал? А мог не торопиться! – тетя хмыкнула, и я похолодел. – Мы по Рейну тут посовещались (а у нее подруги – профессура), и у нас возникли подозрения…
Из груди моей исторглось:
– Что еще?!
– Это мягкое, цвета остывшего лета…
– Ну, остывшего… И дальше, говори!
– Ты не обидишься?
– Ну говори уже!
И она, как на духу:
– Скорей всего, совсем не кашемир!
Ну тетечка!
И с облегченьем я вздохнул:
– Вполне возможно!..
Моя философия…
Чем умные отличаются от дураков? Умные дурачатся несерьезно, а дураки – серьезно.
Мы не скучаем по тем, кому хорошо и без нас.
Страна, где израсходованы все запасы приличия…
В прошлой жизни она была дурой. В этой – она хорошо сохранилась.
Не сгущайте краски: всемирный потоп – это всего лишь чаша терпения, которую мы переполнили.
Наступить на горло собственной песне, почувствовав, что она лебединая.
В музее было так чисто, что посетители переходили на шепот.
Чтобы мысль не выбрала другого, я предпочитаю одиночество.
В отпуске я устал отдыхать, вернулся – и теперь отдыхаю работать.
Давая взятку, сдачу не проси.
На вопрос, почему я до сих пор не устроил свою личную жизнь, я отвечаю: если я жив, значит, я вполне ее устраиваю.
Клочья
Как можно повалить человека? Дать такую сумму, чтоб он не смог устоять!
А для кого-то Земля – всего лишь пробный шар.
Он так храпел, как будто ел морковку…
Смешно вешаться из-за какой-то мелочи, когда впереди ожидает действительно самое страшное.
Я знал человека, который так спекулировал своим честным именем, что дай Бог каждому…
37-й: шили-били…
Я против коммунистов: лучше будь что будет, чем будь что было…
Человечество – это живая очередь на тот свет.
О, эти руки, ласкающие мыло!..
Ваня Зайчик. Сделать что-нибудь плохое – он бессилен! Такой фамилией он связан по рукам и ногам…
Вот так всегда: докопаешься до истины – ляжешь рядом.
Зиму вызывают на ковер. Из желтых листьев…
Донжуан – это разновидность грибника: нашел гриб – ищи рядом.
Если правительство идет нам навстречу – столкновения неизбежны.
Когда в доме мыши, за рукописи можно быть спокойным: не сгорят!..
Машина времени нужна? А как же! Чтоб учиться на ошибках будущего…
Людей никогда не занесут в Красную книгу. Будет некому.
Второй муж ей нравился меньше. Если не сказать больше.
В целях экономии уходя гасил свет и останавливал часы.
Розу жалко
В донецкой филармонии работала старушка – администратор первого порядка Эсфирь Моисеевна Качан. Она была такая активистка, что могла и книгу настрочить: «Моя жизнь в президиумах города». Все говорили: Качан – старая большевичка с рождения. Но, конечно, ни с какого там рождения, а только с девятнадцатого года. Когда ей было… Кстати, ровно столько же.
Теперь вопрос: зачем она вступила? Она же вроде не идейная, Качан. Тогда зачем? Но молчит, как на допросе, и не колется. И лишь со мной она заговорила. Оказалось, в Юзовке (прежнее название Донецка) в год безвременья на всех столбах висело объявление: «Горклуб. Записываем в партии». Она примчалась. Что она увидела. Ко всем тянулись очереди: к эсерам, там, кадетам и другим. Почти ко всем. К кому-то так вообще не протолкнуться. А к этим – ни одной живой души. Стоять Эсфири было недосуг. Так она и стала коммунисткой.
Оказалось, что она попала в точку…
В Донецке это славная традиция. Всех долгожителей, начиная с девяноста лет, в их дни рождения приезжает поздравлять районное начальство.
К девяностодевятилетней Полине Григорьевне Ольшанской, проживающей в Калининском районе, прибыл его первое лицо. Цветы, сервиз, объятия на камеру. На прощание одна из его свиты:
– А на сто лет мы дарим холодильник!
Мол, в ваших интересах дотянуть.
И все захлопали. Эффектное прощание…
А в декабре 2009-го Ольшанская справляла юбилей. Ей преподнесли опять сервиз. Опять цветы. Объятия на камеру. Уходят.
Старушка:
– А входную дверь не закрывать?
Читать бесплатно другие книги:
