Я и Софи Лорен Верховский Вячеслав

Дед Мороз в донецкой синагоге

Наш класс, в котором я учился, вроде мы ничем не отличались. Класс как класс. А вот ведь например!

У нас была одна, ну беспросветная! Фамилия: Зубко. Она в учебе… Дважды два – терялась наша Клавдия. Зато теперь – она уже нашлась! Монахиня-доминиканка, на минуточку! Цены себе не сложит, учит жить…

Или был у нас один. Один – и спасибо, что не больше. По фамилии Сабашкин, еще тот… Он теперь серьезный человек! Он – союз хоругвеносцев под Москвой: «бей – спасай!», хоругви и т. д.

Кто еще…

Вот кто у нас учился так учился! Леня Гинзбург, светоч человечества. Говорили: далеко пойдет! Они ошиблись! Он поехал. А точнее, полетел. Надежда школы. Если б наша школа только знала! Приземлился в США уже мормоном…

Но свои надежды – оправдал! И не то, что он в Америке, надежды. А чего он там достиг, смотрите сами: он вышел на тропу большой любви. Вот такой мормон, хотя и Гинзбург! Три жены, и в результате пять детей. Казалось бы! Но, улыбаясь, говорит: еще не вечер! Это Леня!

А он у нас всегда был лучше всех!..

Дальше будет – Саня Кривоухов. Вот кого я знал! Сидели рядом. Кроме фамилии, где «Криво-», в остальном он был всегда прямой. Но очень хлипкий, малость не в себе. И чуть что – глаза на мокром месте. «Кривоухов, тебе «два»!» – рыдал. «Кривоухов, «три»! – он заходился.

После школы он исчез. Следы его теряются в Одессе. Как узнаём: уехал в монастырь, на Амундсена, стать монахом. Стал монахом. Потом он переводом снова здесь, в епархии. У владыки – пресс каким-то атташе. Как узнаём: следы его теряются опять…

Это Саша Кривоухов, друг по парте.

Я же был и вовсе безответным.

Что за класс?! А вот и класс! Но это в школе.

В институте. Шел я, как известно, на строителя. И все мы шли туда же, на строителя. Пришли. Двое строят… буддийскую жизнь. Один из нас вообще публичный человек. Ходит в рыжих тряпках, лупит в бубен. Кришнаит – не кришнаит. Но Удовенко.

А меня прибило к синагоге.

Как-то шел я по бульвару, где у нас пересечение путей. Вижу: старушка, ножку приволакивает, бедненькая. И совсем не скажешь, что учила. А представьте: нас, будущих строителей, она учила в институте атеизму.

– Слава, как ты, где? – она меня любила. Я по атеизму был старательным.

– Я в синагоге, – и развел руками. Мол, так уж исторически сложилось.

– Где?! – мне пришлось старушку поддержать. Я уточнил. – Боже! – возопила, сокрушаясь. – И чему ж я вас учила! Боже мой!

Она вела научный атеизм.

Я уже смолчал ей про буддистов…

Ну а я трудился в синагоге.

И вот декабрь, 30-е число. День шел на спад, переходя в мороз под минус десять. Ну и год кончался на глазах. Кстати, год 88-й, а значит, ровно двадцать лет назад, легко проверить.

На улице пурга идет метелью: за окном погоды не видать. И даже время суток под вопросом. Это как сумерки разбавили рассветом, при этом ночи здесь никто не отменял…

А наше здание, старинное совсем, – как будто квинтэссенция истории. Как будто все, что было, – схватилось и окаменело этим зданием. Мрачным и суровым, вросшим в землю. Могучим и при этом аскетичным. Очень сумрачным.

Такой фасад оно могло себе позволить. И на нем, как на лице, читалось все…

В этом здании легко сойти с ума. С гулкими шагами ниоткуда. Вдруг, ниоткуда, – и обрывки голосов. Нездешний смех. Бьют часы, а забегаешь – пусто. Хорошо, что я здесь не один, а мы вдвоем – я и предводитель синагоги.

Верховский я, а верховодит он, рэб Цыгуткин, бывший колонист, простой, но хваткий. А колонии такие, земледельческие: Хлебодаровка, Веснянка, Колпаки. Цыгуткин был из Колпаков, такой простой.

Я глядел задумчиво в окно. Я всегда глядел в окно. Кончался год. И вдруг остолбенел, припав к стеклу. Еще не веря: неужели в самом деле это он?! А вгляделся: он! Идет сюда! По направленью к нашей синагоге! Сгорбившись под тяжестью мешка, но энергично… Борода цепляется за ветер. Если честно, я подумал, я того. А потом – что я всегда успею. И ка-ак крикну, с наблюдательного пункта:

– Рэб Цыгуткин! Дед Мороз! – мол, к нам идет.

Как рождественская сказка, только быль.

А Цыгуткин, он без воспитания:

– Ты что, уже совсем? Мы ж евреи! Мы же синагога!

– Так он с мешком подарков, рэб Цыгуткин!

– Не, ну ты совсем уже сдурел, стоять на месте! Беги встречать! Тогда он точно к нам!

Вот теперь совсем другое дело! И я рванул, скатившись вниз по лестнице.

За мной спешил шажками рэб Цыгуткин.

Дверь распахнулась – и под тяжестью мешка, согнувшись вдвое… Дрожа с мороза, входит Дед Мороз!

Он опускает наконец мешок, на мелкий столик. И по тому, как облегченно он вздохнул… Оно же видно, что оно весомое! Отряхивая снег, отбил чечетку. Поправил накладной аксессуар.

Тут и рэб Цыгуткин подоспел. И загорелся, как ребенок (все мы дети!).

А Дед Мороз, с мороза задубевший… Культурная ж программа, все оплачено. И он, вполне заученно:

– Кхе-кхе! Я к вам Дедушка Мороз, я подарки вам принес…

Но Цыгуткин произвел… Небрежный жест, мол, отставить, мы уже не дети, и:

– А можно сразу? Что там? – в нетерпении.

Мороз осекся. Тот мешок раскрылся и опал – и что мы видим? Это ящик. С виду иностранный. Цыгуткин прикипел к нему глазами.

Оказалось – финский шоколад.

Это сейчас там шоколадки – ну и что?! А тогда… Во-первых, шоколад, он давно исчез с прилавков, это раз. И на прилавках, кроме пустоты… Исчезло все! Ну и потом… Подарок! Забесплатно!!!

Вступить в контакт с подарком – аж неймется. Но тертый рэб Цыгуткин:

– От кого?

Чтоб без подвоха.

Понятно, за подарком кто-то есть.

И буровит глазками Мороза…

Тот замялся, этот Дед Мороз:

– Я не имею права говорить, мы фирма «Свято»… Но раз спросили… Только по секрету! – и, оглянувшись, шепотом продолжил: – Вас нам заказали из Австралии!

Цыгуткин:

– Даже так?!

Мороз, согревшись, был словоохотлив:

– Даритель захотел быть анонимным. Но по секрету вам скажу, что это Купчик. Он еврей – наполовину не еврей. Родился здесь. Мама русская. А папа, он из ваших. Мамы больше нет, и папы тоже…

И, потупив глазки, рэб Цыгуткин:

– Благословенна память об его!

– …А сам уехал с эмиграцией в Австралию. Я не имею права говорить, мы фирма «Свято»…

Рэб Цыгуткин:

– Говорите, Дед Мороз!

– Итак, Австралия! Он там хорошо поднялся, раскрутившись. Стал большим миллионером. Однако вовремя остановиться он не смог, крутился дальше. Уже он, может, не хотел – но было поздно… Он просто вынужден был стать миллиардером!

– Но при чем здесь этот шоколад?!

– Затосковал! По родителям, по дому, по Донецку. И, чтоб как-то приструнить свою тоску, он решил: под Новый год, в память об ушедших маме с папой…

– Благословенна память об его!

– Он же знает, что здесь голодно всегда. И решил: снарядить два ящика подарков. Равноценных. Мама русская? Один отправить в церковь. И чтоб за папу – в вашу синагогу. А потому что он любил их одинаково. Как пробный шар, пока два эти ящика, мол, будет вам и дальше…

– Молодец!

– Так, по заказу Купчика оттуда – два Дед Мороза вышли на задание: один мешок туда, другой сюда. И вот я здесь! И здесь мне распишитесь…

Рэб Цыгуткин для проформы уточнил:

– Но при чем здесь Дед Мороз? Смешно сказать! Мы же, на минутку, синагога! И Новый год у нас был в сентябре!

А сам поглаживает ящик, глаз не сводит. И ласкает, и голубит… Рэб Цыгуткин! Еще немного – и начнет за ним ухаживать. А еще бы, финский шоколад!..

Мороз Цыгуткину ответствовал спокойно:

– Он далекий от религии, тот Купчик, он думает, что Новый год один на всех. А что за Новый год без Дед Мороза?!

– Тогда берем! – а то бы он не взял! И, улыбнувшись: – Если что-то будет нам еще, мы вам будем рады даже летом!

Хваткий, как четырнадцать евреев, он ящик обнимает – как родной…

А Дед Мороз, который никогда здесь… В первый раз… Он ушел опять в такую стужу! Но растаял – как Снегурочка весной. По крайней мере, я в окне его не видел. И если бы не ящик – как мираж…

Рэб Цыгуткин мне скомандовал:

– Несем!

Взял я вес, двенадцать килограммов! А для меня так целый пуд, такой тяжелый. Рэб Цыгуткин суетится, вьется рядом. Корячась, дотащил его в кладовку, этот пуд. А у нас кладовка, как алтарь. Три замка, и две щеколды, и засов…

За труды, что я чуть не загнулся, но допер, – рэб Цыгуткин награждает отличившегося: он мне сунул в руку одну плитку. В финской же обертке, стограммовую!

Душа ликует, отдает в висок…

Почему я не фотограф, почему?! Память у меня – фотографическая! «Karl Fazer», горький шоколад! Улица Клуувикату, это Хельсинки! Это на обертке, помню я!

Я был счастлив и отправился домой.

Прошла неделя, а потом еще. А может, больше. И опять сюда стекаются евреи! А потому что в синагоге, как всегда… По субботам здесь Суббота, в синагоге.

Сказать, чтоб здесь давали есть, я не скажу, но выпить наливали обязательно. А как выпьешь, ты не замечаешь, что голодный. Вот такая, извиняюсь, аберрация!

А еще тоска, что жизнь прошла. Все ж старики. А здесь общение, я знаю? Чтоб развеяться…

Вот и аншлаг.

Все помолились, не без этого.

Рэб Цыгуткин верховодит как всегда:

– Кто имеет слово, что сказать?

И вот тут встает рэб Зелик, прихожанин. Он как тень. Как осенний лист, застрявший между ноябрем и декабрем. Последний лист, такой он был тишайший. Он был Зелик небольшого роста…

Чтобы он когда-нибудь возник?! Он лист, как тень! Но пригубил – оно ему хватило. И, опираясь на свои нетвердые две ножки:

– Рэб Цыгуткин! – несказанно осмелел.

Тот с места:

– А!

– Спасибо за подсказку – букву «а»! А где наш коллективный шоколад?

Цыгуткин зыркнул на меня – изничтожающе! Мол, неужели я его спалил?!

Но я был ни при чем, при чем – Австралия!

Этот Купчик тосковал по родине. Но при таких деньгах – и тосковать? И вот тут он – шоколад уже у нас – взял и прилетел в родной Донецк, и это в середине января. Нет, в синагогу не явился (он далек), но в свой последний день перед отлетом…

В общем, едет он на «Мерседесе» по Донецку. Вдруг он видит: Зелик?! Точно, он!

Он шел дряхлеющей походкой, очень старенький…

А родился он еще в Варшаве. Там и жил. Оттуда и фамилия: Варшавский. Он был прекрасный «мастер по мужчинам». Он обшивал Варшаву от и до: шелковые смокинги, костюмы… Все: «Маэстро Зелик!» – так он шил! К нему очередь была до Белостока…

Потом война.

Бежал.

Остался жив.

Осел в Донецке.

Маэстро хлястиков и накладных карманов, Варшавский обшивал уже Донецк: двубортный, однобортный, шерсть и твид. Плюс пальто особого покроя: реглан, из кашемира макинтош… А в жилетках равных ему не было! Уже не говоря про остальное…

Когда Купчик был один из нас, Зелик обшивал его фигуру. Во все мужское. С ног до головы.

И Купчик, благодарный, это вспомнил:

– Зелик Маркович?! Садитесь, подвезу!

– Купчик, что ли?! Ты ж у нас в Австралии!

– Австралия приехала в Донецк!

И приглашает подвезти, куда он хочет.

Едут. Говорить о чем-то нужно? Вырулили на погоду, на мороз и… Дед Мороз всплывает сам собой:

– И как вам, интересно, Дед Мороз?

Зелик делает широкие глаза:

– Который Дед?

– Который в синагогу!

– В синагогу?! Дед Мороз?! Ты не ошибся?!

– Он вам еще подарочки принес! Вы что, не помните?

Зелик делает глаза уже навыкате. Его аж развернуло от вопроса:

– Нам? Подарочки?! Мороз?!

– Да, финский шоколад!

– Финский шоколад?! Который что?

Казалось, Зелик подрабатывает эхом…

Тогда Купчик рассказал про маму с папой.

И Зелику открылась вся картина.

Но это ж Зелик, он интеллигент, ему же стыдно за Донецк перед Австралией! И он:

– Ну-у, я тогда болел… – впервые в жизни. В смысле, не болел (болел он часто), а то, что он впервые обманул. – А вот мой дом, чуть не проехали, спасибо!..

Купчик был, скорее, раздосадован.

В тот же вечер Купчик улетел.

Тут как раз суббота подоспела. А точней: Суббота, лучше так.

Про «Karl Fazer» в синагоге… В общем, что это за «Fazer» – знать не знают. И не знали бы!

Теперь Варшавский. Еврею надо мало, чтоб напиться. Он пригубит – и уже готов.

Он весь поднялся в день Субботы, во весь рост. И, последний лист, сошедший с дерева, спьяну начал требовать законное:

– А, интересно, что вы всё молчите?

– Что я молчу? – насторожился рэб Цыгуткин.

– Что Дед Мороз подарочки принес…

Рэб Цыгуткин поперхнулся где сидел. Быстро побледнел. Но, на меня пронзительно взглянув, собою овладел еще быстрее:

– Рэб Зелик! Ты же пьян! «Что Дед Мороз…» Иди проспись! У нас же синагога!

Он в несознанку окунулся с головой.

А все ж… Никто не знает: что такое? Переглядываются…

Зелик чудо мягкий человек, как кашемир. Был как тень, как лист последний. Выпил «лист»! И рот открыл. Так что теперь молчать?!

– Был Дед Мороз! – еще притопнул ножкой. – И подарочков принес!

Но Цыгуткин, калач тертый-перетертый:

– Иди проспись уже два раза! Мы ж евреи!

– Да, я пьян, – парировал рэб Зелик, – но не настолько, чтоб не уточнить: а где наш коллективный шоколад?!

Цыгуткин мог бы запираться и еще. Но вдруг Варшавский, как пароль, как главный козырь…

…Рэб Зелик всем выкладывает Купчика, припасенного на самый под конец. Маэстро хлястиков и накладных карманов…

При слове «Купчик», оказавшемся сакральным, Цыгуткин мелко задрожал, как мелкий бес.

А я уже молчал как отмороженный.

Но маэстро только начинал:

– Мама русская, папа еврей… Сам в Австралии… Его мучила тоска… И за такие деньги он мог себе позволить, чтоб не мучила… Так он снял ее на личном самолете! И вот он здесь!

Он Купчиком, соврав почти что дважды, припер его к стене.

Все стали озираться и… Скандировать:

– Где! Наш коллективный! Шоколад!

Смешные старики, такие дети!

Их уже давно как больше нет…

Цыгуткин на секунду обомлел. Но с секундой справившись мгновенно, хлопнул пятерней себя по лбу:

– Точно, вспомнил! Вроде приносили! А ну, идем проведать наш подарок!

К тому же выпили, а нечем закусить.

Победа Зелика была безоговорочной!

Но… Неужели я ошибся в рэб Цыгуткине?! Может, он и вправду подзабыл? Так вот же, вспомнил! Даже виновато улыбнулся…

И вот кладовка рэб Цыгуткина! Заветная! Она его твердыня, цитадель. Ну, значит так: три замка, вполне таких амбарных, две щеколды и засов. И еще там куча всяких хитростей… Чтоб никто не смог открыть. Кроме Цыгуткина. Разве что взорвать, а так никак.

Отпирали долго, минут сорок.

И кладовка заскрипела открываться…

И вот – намоленное место рэб Цыгуткина, его алтарь, опора и поддержка! А в центре на столе… И даже Зелику не нужно «просыпаться»!

Зелик прав!

Тот шоколад был здесь!..

Ящик с шоколадом был картонный. На нем наклейка. А на ней… Память у меня – фотографическая! «Karl Fazer», горький шоколад. Лесной орех!

И Цыгуткин, раздраженный и сварливый:

– Рэб Зелик, ты поднял вопрос – ты открывай!

Рэб Зелик:

– Я боюсь!

Он заробел.

Кульминация достигла апогея!

Все думали: уже не доживут до шоколада. И если бы не русский Дед Мороз… И Зелик, наш…

В общем, их трясло вполне оправданно! Сгрудились.

Шепот: «А по скольку будут раздавать?»

Рэб Зелик:

– Я боюсь! – совсем по-детски…

Рэб Цыгуткин:

– Зелик, открывай! У тебя легкая рука, маэстро хлястиков!

Зелик подошел, откинул крышку:

– Оп!

Как Игорь Кио.

Действительность опережала все разумное.

Ящик с финским шоколадом был пустой!

Отказываясь верить, рэб Цыгуткин сам метнулся в ящик. Он окунулся в ящик с головой. Он вынырнул, что называется, утопленником.

Помраченный, с перевернутым лицом.

Рэб Цыгуткин натурально обезумел. Пришибленный свалившимся несчастьем. Медленно, безумными глазами. Обводит всех собравшихся вокруг. И членораздельно произносит:

– Сволочи!

Народ безмолвствовал. Такое им сказать! Но кто похитил? В самом деле! Их подарок?!

Вдруг рэб Цыгуткин… Истошным воплем он пронзает тишину:

– Мыши! Мыши сволочи, они! Всё поели, люди! Ой, геволт!

И забился, и запричитал истошным воем.

– Не про нас, – вздохнули старички…