Исповедь фаворитки Дюма Александр
Первого июля Трубридж с полуторатысячным английским войском вместе с пятью сотнями русских, соединившись, без промедления принялись за работу, готовясь к осаде.
В ночь с 8-го на 9-е король прибыл на Прочиду; его сопровождали генерал Актон и князь Кастельчикала.
На Прочиде он оставался весь день 9 июля, должно быть, чтобы проверить, хорошо ли судья Спецьяле исполняет свой долг. Наконец, 10-го он прибыл на борт «Громоносного», встретившего его появление пушечным салютом из тридцати одного залпа. Новость о том, что король на Прочиде, уже распространилась по Неаполю. Салют, устроенный «Громоносным», и королевский вымпел, взвившийся на грот-мачте, возвестили о присутствии короля на борту флагманского корабля.
Тут же все жители сбежались к Санта Лючии, на Мол и Маринеллу, и великое множество лодок, украшенных флагами, заполненных музыкантами, вышли из гавани и двинулись к английской эскадре, чтобы поздравить короля со счастливым возвращением.
Как только Фердинанд поднялся на борт флагманского корабля, он тут же потребовал подзорную трубу, поспешил на верхнюю палубу и сквозь увеличительные линзы устремил взор на замок Сант’Эльмо. В это мгновение по воле случая русское ядро угодило в древко французского флага, и он упал на землю. Король, всегда до крайности суеверный, вскричал:
— Доброе предзнаменование, дорогой Нельсон! Доброе предзнаменование!
И в самом деле, полковник Межан как раз договорился с Трубриджем, желавшим сделать королю сюрприз: на месте упавшего трехцветного флага появился белый флаг — знак переговоров.
Этот флаг, казалось только и ждавший прибытия короля, чтобы взвиться над фортом, своим появлением произвел большой эффект: толпа разразилась рукоплесканиями, а пушки всего флота отозвались на салют «Громоносного».
Кардинал Руффо, догадавшись по этим залпам, что король на рейде, сел в лодку и прибыл на борт корабля Нельсона, куда его нога не ступала с того дня, как был нарушен договор. Видя, что он направился туда, пленники фелук, понявшие наконец, что в его лице они имеют защитника, несколько приободрились в надежде на его заступничество.
И действительно, как только кардинал предстал перед королем, он тотчас завел речь о договоре, громко объявив, что его нарушение — публичный скандал и он отзовется при дворах всей Европы. Король на это отвечал, что, прежде чем произнести свое суждение, он хочет выслушать доводы Нельсона и сэра Уильяма.
Итак, он приказал их позвать, и тотчас первоначальный спор возобновился: сэр Уильям поддерживал дипломатическую доктрину, согласно которой властители не заключают договоров с мятежными подданными, и утверждал, что на этом основании договор следовало нарушить. Нельсон выражал беспощадную ненависть к французским революционерам, твердя, что зло должно быть вырвано с корнем во избежание новых бед. Что до кардинала, то он оставался тверд в своем убеждении: если договор заключен, его следует соблюдать. Но все его настояния не одержали верх над доводами Нельсона и сэра Уильяма, впрочем близких тайным мыслям самого Фердинанда.
Пленники остались под стражей и, видя, как кардинал возвращается на берег с опущенной головой и нахмуренными бровями, поняли, что для них все кончено.
Возвратившись в свою штаб-квартиру, Руффо вторично отправил королю прошение об отставке.
В тот же день узники на «Громоносном» и на борту фелук были высажены на сушу, скованы кандалами по двое и отправлены в тюрьму Викариа; потом, так как эта крепость переполнилась арестованными (в письме короля говорится о восьми тысячах имен!), часть пленников перевели в Гранили, по такому случаю преобразовав его в тюрьму.
Увидев, какой оборот принимают дела, лаццарони не без причин решили, что теперь им предоставлена полная свобода действий. Так как, приступая к своей исповеди, я дала слово ничего не упускать, не скрою, что следующие два дня — 8 и 9 июля — были ознаменованы свирепыми расправами, о которых нам докладывали как о делах совершенно естественных, и должна признать, что сама видела, как сэр Уильям и Нельсон рукоплескали, слыша такие вести, и даже сам король улыбался.
Особенно много рассказывали об ужасах, что творил некий протоиерей Ринальди. Вменяя себе в заслугу отвратительные деяния тех двух дней, он послал королю петицию с просьбой назначить его военным комендантом Капуа. В своих претензиях он основывался на том, что съел руку якобинца, поджаренного на медленном огне, вспорол животы двум другим и разрезал на куски пять или шесть малолетних якобинцев.
Король выделил ему денежное вознаграждение и еще как-то его почтил, уж не помню, каким образом. Мне тогда казалось, что я грежу и задыхаюсь под бременем кровавого кошмара. Я была похожа на одну из тех женщин средневековья, что, заблудившись в лесу, в полночный час попадали на шабаш ведьм; вовлекаемые в нечестивые пляски, они с ужасом отказывались участвовать в них, но когда их силой втягивали в адский хоровод, они и сами постепенно опьянялись кружением факелов, звуками песен, прикосновениями лихорадочно-горячих рук, а просыпаясь утром разбитыми, истерзанными, оскверненными дьявольской оргией, тщетно пытались уверить себя, что ужасная реальность, воспоминание о которой будет терзать их до самой смерти, была только сном.
Как только замок Сант’Эльмо сдался и король тем самым полностью восстановил свою власть над Неаполем, джунта, учрежденная кардиналом, была распущена, ибо ее правление признали слишком мягким. Только двух самых неистовых ее членов оставили у кормила правления. Этих двоих звали Антонио делла Рокка и Анджело ди Фьоре.
Новой джунте (ее назначение происходило на борту «Громоносного») было поручено судить и карать разного рода виновных, которых король потрудился указать сам. Список был длинен; так длинен, что — вымолвить страшно! — возникло опасение, будто палач, получавший десять дукатов за казнь, слишком быстро составит себе состояние, если его труды будут оплачиваться как прежде. Поэтому фискальный прокурор, барон Джузеппе Гвидобальди, вызвал его к себе и принудил согласиться на месячное жалованье в сто дукатов вместо десяти дукатов за казнь.
Теперь мне предстоит рассказать ужасную, невероятную, почти сверхъестественную историю: вспоминая о ней, я содрогаюсь и поныне, хотя с тех пор протекло уже четырнадцать лет.
Король провел целую неделю на борту «Громоносного», не пожелав ни разу сойти на берег и не принимая никого, кроме исполнителей своих мстительных планов. И вот однажды какой-то рыбак, проведший ночь в заливе, где он занимался рыбной ловлей, подплыл на своей лодке к флагманскому судну и, продавая свою рыбу, сказал офицерам, что видел, как адмирал Караччоло поднялся со дна моря и, плывя под водой, направился в сторону Неаполя. Офицеры пересказали услышанное Нельсону, и тот захотел сам допросить рыбака. Этот человек повторил то же, что сказал вначале, и поклялся Мадонной, что говорит чистую правду.
Моряки, даже когда разум в них очень силен, всегда склонны к суевериям. И Нельсон, хоть не поверил ни единому слову рассказа, все же решил посмотреть, что же на самом деле могло так возбудить воображение рыбака. Погода стояла прекрасная, и он предложил королю совершить прогулку по заливу. Королю на борту «Громоносного» не хватало развлечений, и он принял предложение; Нельсон направил свой корабль туда, куда указал рыбак. Но не успели мы пройти и полумили, как вахтенные офицеры, находившиеся в носовой части судна, заметили тело: внезапно поднявшись по пояс из воды, оно, казалось, двигалось навстречу. Они тотчас позвали капитана Харди, и тот узнал покойника, хотя его тело покрывали водоросли, ведь с тех пор, как его утопили, прошло уже много времени.
Мы — король, Нельсон, сэр Уильям Гамильтон и я — были на корме. Капитан Харди, подойдя, прошептал что-то на ухо Нельсону, который тут же отправился на нос корабля и тоже узнал Караччоло.
Он тотчас приказал лечь в дрейф.
Теперь предстояло объявить странную новость королю. Это взял на себя сэр Уильям.
Король не мог поверить услышанному, однако он заметно побледнел и поспешил на нос корабля.
Я хотела тоже встать и последовать за остальными, но напрасно: ноги отказывались держать меня. Я уронила голову на руки и зажмурилась, чтобы не увидеть ничего, даже сквозь пальцы.
При виде странного явления Фердинанд отшатнулся шага на три.
— Что это значит? — пробормотал он, обращаясь к моему мужу.
— Государь, это Караччоло: проведя под водой девятнадцать дней, он всплыл на поверхность, чтобы попросить у вашего величества прощения за преступление, совершенное им против вас.
Но присутствовавший здесь же капеллан рискнул заметить:
— Возможно также, что он просит о христианском погребении.
— Так пусть он его получит! — закричал король и устремился в каюту Нельсона.
Соответственно, Нельсон приказал вытащить тело из воды, погрузить в шлюпку и отвезти в маленькую церковь святой Лючии, прихожанином которой князь был при жизни.
Когда это распоряжение выполнялось, я удалилась в свою каюту. С меня было довольно того, что я видела несчастного Караччоло висевшим на рее фок-мачты «Минервы», чтобы теперь еще оказаться лицом к лицу с его трупом, пробывшим девятнадцать дней под водой!
Но, какое бы отвращение ни рождало во мне подобное зрелище, спасаясь бегством, я не удержалась и бросила взгляд в сторону злополучного мертвеца, снова увидев эти спутанные волосы, эту всклокоченную бороду, с какими Караччоло предстал передо мной, когда его, связанного, втащили на борт «Громоносного»; только лицо приобрело зеленоватый оттенок и глаз, кажется, не было: наверное, их выгрызли крабы.
Я поняла, какой ужас при этом зрелище должен был испытать король Фердинанд, приказавший умертвить его, если даже я, виновная лишь в том, что допустила эту казнь, кажется, чуть не лишилась рассудка.
Потом я узнала от сэра Уильяма, со своим обычным хладнокровием наблюдавшего все подробности события, что к ногам трупа были подвешены два пушечных ядра, и под их тяжестью он должен был опуститься на дно. Однако они оторвались вместе с частями конечностей и привязывавшими их кожаными ремнями, и потому, как считал капитан Харди, тело поднялось на поверхность несмотря на огромный груз в двести пятьдесят фунтов.
Неаполитанский адмирал был похоронен в маленькой церкви святой Лючии.
Когда «Громоносный» возвратился в гавань и я снова поднялась на палубу, еще охваченная ознобом от только что увиденного (правда, лишь краешком глаза), мне тут, как на грех, сообщили о каком-то матросе, в пьяном виде поднявшем руку на начальника и только что приговоренного к смерти.
Моя душа была расположена к милосердию. Мне казалось: если я спасу жизнь человека, пусть и провинившегося, то облегчу бремя, стеснившее мою грудь, и перед Господом искуплю свою вину в том, что не помешала погибнуть другому.
Я спросила, как зовут приговоренного, и мне сказали, что его имя Томас Кемпбелл.
Это меня поразило: я почувствовала, что оно, несомненно, каким-то образом связано с воспоминаниями о моей юности.
Я напрягла память; перед моими глазами стали проплывать картины далекого прошлого, и я вспомнила, как совсем юной девушкой работала нянькой у Хоарденов и как однажды, отправившись с детьми на прогулку, встретила девиц из пансиона миссис Колманн, в котором одно время воспитывалась сама. Мои прежние товарки гордо прошли мимо, подняв меня на смех в моем новом незавидном положении, и лишь одна отделилась от их стайки и подошла, чтобы поцеловать меня, — эту девочку звали Фанни Кемпбелл.
Не знаю почему, но стоило мне услышать это имя, весьма распространенное в Англии, как мне пришло в голову, что приговоренный, должно быть, приходится родственником той девочке, что так дружелюбно обошлась со мной тогда, когда все другие обливали меня презрением.
Я позвала к себе капитана Харди (мне приходилось общаться с ним чаще, чем с другими офицерами, поскольку он был лучшим другом Нельсона) и попросила его сообщить мне некоторые подробности относительно приговоренного, а главное, сказать, из каких краев он родом. Харди не знал о нем ничего, но он приказал принести протокол суда, и оттуда я узнала, что осужденный родился в городке Хоардене. После этого я более не сомневалась, что это брат бедной Фанни Кемпбелл, и стала просить Харди провести меня к узнику, но никому об этом не говорить. Капитан сначала отказывался, но я была так настойчива, что он уступил. Тогда он провел меня по трапам и лесенкам, которыми пользовались только матросы, в трюм, где был заперт этот бедняга, закованный в кандалы.
Легко себе представить, каково было его изумление, когда он увидел меня. Все матросы знали меня, и мои близкие отношения с Нельсоном ни для кого из них не были секретом. Таким образом, мой приход для этого несчастного явился тем, чем был или, точнее, чем был бы солнечный луч, проникший во мрак вечной ночи, окружающий всех, кто проклят Богом.
Сначала он был до того ошеломлен, что, казалось, не мог понять, о чем я его спрашиваю, и колебался, как мне отвечать.
Я спросила, правда ли, что он родом из Хоардена, и он сказал, что да; на вопрос, есть ли у него сестра, он тоже ответил утвердительно.
Тогда я ему сказала, что была знакома с его сестрой.
Он покачал головой, но я настаивала:
— Уверяю вас, я знала ее.
— Как же может быть, — возразил он, — чтобы такая знатная леди, как вы, водила знакомство с бедной дочкой флотского сержанта Джона Кемпбелла?
— И все-таки, — сказала я, — это так же верно, как то, что ее зовут Фанни.
Он вздрогнул и пробормотал:
— Правда ваша…
Потом, собравшись с мыслями, он продолжал:
— Раз вы знали мою сестру и теперь пришли сюда, это значит, что у вас есть какое-то сочувствие к бедному осужденному. Поэтому я попрошу вас об одном.
— Просите, друг мой.
— Моя сестра замужем за пастором из небольшого селения между Хоарденом и Нортопом.
— Наверное, из Йоло?
— Точно! — закричал Томас. — Откуда вы знаете?
— Неважно, откуда, но, как видите, знаю.
— Так вот, миледи, вы уж меня не забудьте. Когда я умру, напишите сестре — сам-то я не умею писать, — напишите ей, что я умер, только не говорите, что меня повесили! И попросите ее, пусть молится за меня. Она девочка набожная и не забудет это делать.
— Это все, чего вы желаете, мой друг? — спросила я.
— Ох, Боже мой, ну да, миледи. Меня ведь справедливо приговорили: я угрожал своему начальнику… А только не один я в этом повинен.
— Кто же тогда, если не вы?
— Это проклятое вино с Везувия! Я его пил будто пиво и знать не знал, что в нем черт сидит! Совсем голову потерял! Я же не узнал своего начальника, у меня в глазах все помутилось, вот и совершил преступление. Но я надеюсь, может, милостивый Господь заглянет в судовой журнал и увидит, что за десять лет, что я служил во флоте его величества, у меня было всего три взыскания. Ну, правда, третье будет нешуточное.
— Дорогой Харди, я узнала все, что хотела знать, — обратилась я к флаг-капитану. — Оставим бедного малого наедине с его раскаянием.
И, понизив голос, шепнула:
— Надеюсь, оно останется его единственным наказанием.
Харди глянул на меня и покачал головой.
Я поднялась наверх и пошла к Нельсону.
— Милый Горацио, — сказала я, — мне надо вам рассказать одну историю. Когда моя мать была служанкой на ферме, она с помощью маленького наследства, оставленного ей ее бывшим хозяином, нашла возможность пристроить меня в пансион, где я за год научилась читать, писать, немножко музицировать и рисовать. Но через год деньги кончились, пришлось уйти из пансиона и волей-неволей наняться воспитательницей детей в дом одного славного человека по фамилии Хоарден. Однажды я вывела моих маленьких питомцев погулять на полянке, и вдруг там появились мои бывшие соученицы, которых я когда-то превосходила своими успехами. А поскольку почти все эти девицы были из состоятельных семей, они стали смеяться над моим жалким положением и бедным нарядом, достойным прислуги.
— Моя бедная, дорогая Эмма! — сказал Нельсон, сжимая мне руку.
— Только одна девочка отделилась от их кружка и подошла ко мне. Увидев, что я плачу, она своим платком отерла мои слезы, поцеловала меня и сказала: «О, Эмма, я не такая, как эти злые создания. Я тебя всегда любила!» И, прослезившись вслед за мной, она еще раз обняла меня, прежде чем вернуться к своим товаркам, встретившим ее язвительными усмешками.
— Какая добрая девочка, — промолвил Нельсон. — Я бы хотел знать ее имя и адрес, чтобы обеспечить ей приданое, если она еще не замужем.
— Сейчас ей тридцать четыре года, она замужем и счастлива.
— А! Тем лучше!
— Но у нее есть брат, попавший в ужасное положение. Должна ли я отказать ему в помощи или из благодарности к его сестре мне следует выручить его из беды?
— Дорогая Эмма, — отвечал Нельсон, — покинуть в несчастье этого брата после того, как сестра его совершила такой поступок, было бы неблагодарностью, а я не думаю, чтобы вы были подвержены столь низкому пороку.
— Стало быть, вы мне поможете, если я захочу отплатить Фанни за ее доброту?
— Да, если это будет в моей власти.
— Вы обещаете?
— Слово Нельсона.
— Так вот, милый Горацио, — сказала я, обвивая рукой его шею и прижимаясь губами к шраму, пересекающему его лоб, — эту славную девочку, у которой я, по-вашему, в большом долгу, зовут Фанни Кемпбелл, а Томас Кемпбелл, приговоренный сегодня трибуналом к смерти за оскорбление старшего по чину, — ее брат.
— А, — пробормотал Нельсон, хмурясь, — это серьезнее, чем я полагал, милая Эмма.
— Стало быть, вы мне отказываете?
— Я этого не сказал. Надо найти способ все уладить.
— Как это уладить? Это мне представляется затруднительным, ведь вы не сможете повесить его и в то же время не вешать.
— Нет; но я могу заставить его до последней минуты думать, что он будет повешен. А в последнюю минуту явитесь вы и спасете его… Не правда ли, сэр Уильям однажды рассказывал, что именно так выглядит развязка античной трагедии? Появляется бог или богиня, и виновный обретает спасение. Мы сейчас находимся на земле античности, возьмем же пример с нее.
Роль, предназначенная мне Нельсоном в этой комедии, которая продлит страдания несчастного еще на пятнадцать-восемнадцать часов, внушала мне некоторое отвращение. Но Нельсон и слышать не желал ни о каких новых уступках, так что пришлось принять милость в такой форме, в какой он ее предлагал, либо вообще от нее отказаться.
На следующий день все произошло так, как пожелал милорд. Утром матросы и морские стрелки выстроились на палубе, привели осужденного, загремели барабаны, как того требует обычай; уже и веревку подвесили на рее, и петлю со скользящим узлом накинули на шею приговоренного, когда, как было условлено заранее, появилась я и попросила о помиловании, и мне не отказали.
Бедняга, у которого хватило сил для того, чтобы пойти на смерть, лишился их, когда жизнь была ему возвращена: он упал без чувств.
Его привели в сознание, выплеснув ему в лицо бадью морской воды; затем его препроводили обратно в трюм и снова заковали в кандалы на недельный срок; позднее он пришел поблагодарить меня и вновь приступил к своей службе.
— Что ж, — спросила я его, — будешь ты еще пить вино с Везувия?
— Ох, миледи, теперь я ни вина, ни пива в рот не возьму! — отвечал он. — Я дал клятву по гроб жизни ничего не пить, кроме воды.
Потом я узнала, что до 1801 года, когда он был убит во время бомбардирования Копенгагена, Томас Кемпбелл был верен данному слову.
Король между тем творил в Неаполе все то, что ему хотелось делать. Он учредил джунту и сам наблюдал за ее действиями: с 6 июля по 3 августа дня не проходило, чтобы кого-нибудь не повесили.
Затем он объявил Нельсону, что желает вернуться в Палермо. 6 августа корабль Нельсона отплыл, и 8-го мы все уже опять были в столице Сицилии.
Королева при нашей встрече явила мне неизменную свою доброту и отнюдь не ослабевавшую привязанность. Она-то и поведала мне, что за одну неделю получила от кардинала Руффо два прошения об отставке и оба раза ответила решительным отказом, поскольку, — прибавила она, — еще какое-то время этот человек с его влиянием может нам пригодиться!
XCI
Через некоторое время после нашего возвращения в Палермо король обсуждал с сэром Уильямом Гамильтоном вопрос о том, какими именно дарами следует почтить тех, кто играл наиболее деятельную роль в последней военной кампании. О Нельсоне там речи не шло, он уже был награжден как нельзя более щедро, к этому нечего было прибавить.
И вот каждому из капитанов, служивших под его началом, вручили шкатулку и табакерку, украшенную бриллиантами; на табакерке Трубриджа в середине крышки красовался портрет короля, и его величество к тому же преподнес ему великолепный перстень с бриллиантом стоимостью никак не меньше двух тысяч дукатов.
Тем временем приблизился сорок первый день рождения Нельсона, и в этот день, то есть 20 сентября, королева Каролина собственноручно написала ему следующее письмо, подписав его «Шарлотта», как называла себя во всех случаях, не имевших отношения к политике: то было ее имя для узкого круга коронованных родственников:
«Палермо, 20 сентября 1799 года.
Достойнейший и уважаемый лорд Нельсон, примите мои самые добрые и искренние пожелания по случаю дня Вашего рождения. У нас столько причин для привязанности к Вам и вечной благодарности! Мы Вам обязаны всем, и поверьте, что память об этом глубоко запечатлена в наших сердцах — я говорю это не от себя одной, но от имени короля и всего моего дорогого семейства, которое вместе со мной заверяет Вас в горячей признательности и в том, что мы возносим к Небесам молитвы о Вашем совершенном счастье и долголетии. Примите же эти пожелания нашей семьи, более того — целого народа, сознающего, в каком он долгу перед Вами, и верьте, что всю мою жизнь я останусь Вашей любящей
Шарлоттой».
В этом сентябре, когда Нельсон достиг сорока одного года, другой человек, о котором никто не вспоминал, считая, что он навсегда застрял в Египте, поднял паруса и отплыл во Францию. А в Палермо между тем разворачивались престранные события.
В порту Палермо, кроме английской, стояла и турецкая флотилия. Но, хотя турки и англичане прибыли сюда с одной целью, местные жители отнеслись к офицерам и солдатам этих двух стран весьма различно.
Разумеется, англичане были еретиками, но турки ведь являлись чем-то несравненно худшим: неверными.
Английских офицеров принимали в светском обществе и даже, смею заметить, их без особой холодности принимали и сицилийские дамы; у английских солдат тоже случались приятные знакомства в городе, и, по-видимому, все они были довольны тем, как с ними здесь обходятся.
Зато отвращение сицилийцев, и в особенности сицилиек, к приверженцам Пророка было таково, что последняя нищенка, одетая в рубище и просящая милостыню, не позволила бы турку приблизиться к ней, даже если бы он осыпал ее золотом, даже если бы сделал из нее королеву.
Вследствие этого мусульмане, решившись брать силой то, что им отказывались давать по доброй воле, стали преследовать всех женщин, какие встречались им в уединенных, а порой и людных местах, пытаясь тут же овладеть ими, если при них не случалось провожатых, или затащить их к себе на корабль, если дело происходило в гавани, на набережной или просто невдалеке от морского берега.
Однажды после полудня на Марине, то есть посреди променада, где в это время совершали corso[57] экипажи, двое турок повели себя так, будто они приплыли из Туниса или Алжира и высадились на вражеской земле: они схватили какую-то женщину и, не обращая внимания на ее крики, потащили к лодке, где их ждали товарищи. К счастью, на крики жертвы прибежали несколько матросов. Один из турок остался на берегу, пронзенный кинжалом, другому удалось достигнуть лодки и скрыться.
Дошло до того, что на женщин стали нападать уже не только на улицах и проспектах; даже когда женщина одна или без достаточной охраны находилась в уличной лавке, появление поблизости двоих-троих мусульман было для нее опасно. Отсюда ежедневные кровавые драки, в которых турки хватались за свои пистолеты, а сицилийцы пускали в ход ножи и кинжалы.
Теперь, когда матрос, стрелок или офицер турецкого флота в свою очередь осмеливался забрести в какое-нибудь уединенное место, на следующий день его неизбежно находили мертвым и буквально искромсанным.
Наконец ненависть к этим кровожадным зверям достигла такой степени, что стоило в присутствии сицилийца упомянуть о турке, как сицилиец менялся в лице и, бормоча проклятия, сжимал в руке нож.
Вот, к примеру, какое происшествие наделало тогда много шума при дворе. На наших придворных вечерах для узкого круга приближенных в Фаворите постоянно присутствовали двое очень миловидных и одевавшихся с неизменной изысканностью молодых людей двадцати двух и двадцати четырех лет; одного из них звали князь де Скьярра, другого — кавалер Пальмиери де Миччике. И вот однажды турки, то ли приняв князя за переодетую женщину, то ли пренебрегая такой несущественной подробностью, как пол, вшестером или всемером набросились на юношу и попытались утащить его с собой. К счастью, Миччике вовремя пришел на выручку другу; он был вооружен тростью со шпагой внутри. Вероятно, обоим была бы уготована роль жертв, одному — за его привлекательность, другому — за преданность, если бы пятеро или шестеро человек из простонародья не вмешались, обратив свое оружие против нападающих. В этой схватке двое сицилийцев получили ранения и один турок был убит.
С часу на час ожидали новой Сицилийской вечерни, на сей раз направленной не против анжуйцев, а против мусульман.
Восьмого сентября в час пополудни на дороге в Монреале двое турок неожиданно вошли в лавку сапожника, и в то время как один схватил его жену, заткнув ей рот платком, чтобы помешать звать на помощь, другой своей кривой саблей угрожал подмастерьям. Однако подмастерья, нимало не устрашившись этой угрозы, бросились на насильников, размахивая сапожными ножами и крича:
— Смерть мусульманам! Смерть туркам! Смерть неверным!
Эти крики, словно подожженная пороховая дорожка, стремительно распространяясь, достигли предместий, от предместий перекинулись на город, и весь Палермо восстал, испуская вопли, полные бешенства. Каждый хватал первое попавшееся под руку оружие и устремлялся за мусульманами, словно за дикими зверями.
Турки поняли, что на этот раз им грозят не мелкие драки, а всеобщее возмущение: все двери закрывались перед беглецами, тщетно молившими о спасении; с балконов им на головы сбрасывали столы, стулья, цветочные горшки.
Скоро во всем городе из конца в конец слышались только выстрелы, проклятия, крики боли, стоны отчаяния, предсмертные хрипы. По улицам текла кровь, со всех колоколен звучал набат.
Не прошло и двух часов, как все уже было кончено. Две или три сотни турок, оказавшихся в это время в городе, усеивали землю своими трупами; избежали расправы всего человек пятьдесят: одни бросились в воду и спаслись вплавь, другие успели прыгнуть в лодки и на веслах уйти в открытое море.
Турецкий адмирал в то время находился на своем судне; узнав о происходящем, он уже направил орудия на город, но Нельсон, прекрасно обо всем осведомленный и давно слышавший, как все жаловались на турок, выстроил свои суда в боевой порядок и приказал предупредить своего коллегу, что он отправит его на дно при первом же выстреле в сторону города. Такого предупреждения оказалось достаточно, чтобы турецкий адмирал вернулся на свою якорную стоянку.
Я уже упоминала, что в то же самое время некий человек, чьи дела никого не занимали, покинул Египет, прошел между Мальтой и мысом Бон и поплыл во Францию; он прибыл туда, и событие это вскоре изменило лицо Европы. Это был Бонапарт.
Известно, как он, на время обессилив Порту победами у горы Табор и при Абукире, затем тайно ускользнул из Египта и на борту «Мюирона», сумев обмануть бдительность англичан, крейсировавших там в морских водах, 8 октября прибыл во Фрежюс, а 16-го — в Париж, чтобы, наконец, 9 ноября совершить государственный переворот, известный под именем 18 брюмера.
Известие об этих чрезвычайных переменах произвело большое волнение при дворе в Палермо, однако вскоре последовали другие, имеющие отношение к нам лично и заставившие нас, забыв о делах общественных, обратить взоры на обстоятельства нашей собственной жизни.
Тот оборот, который приняли события во Франции, и необходимость сжать в кольце блокады Мальту вынудили Нельсона покинуть нас и начать крейсирование у западных берегов Италии и в Лионском заливе.
Во время этого плавания он внезапно получил известие, что лорд Кейт только что назначен главнокомандующим военно-морских сил Средиземноморья, то есть получил место, которое Нельсон фактически занимал последние два года. В то же время нам сообщили, что сэр Артур Пейджет заменит сэра Уильяма Гамильтона на посту английского посла при дворе Обеих Сицилий.
Это означало не только неодобрение всего того, что лорд Нельсон и сэр Уильям совершили в Неаполе, но и жестокую немилость.
Могу сказать, что этот неожиданный удар оказался столь же болезненным для двора Обеих Сицилий, как и для нас самих.
Нельсона он ранил тем глубже, что задеты были одновременно его самолюбие и его любовь.
Что до сэра Уильяма, то он просто впал в бешенство; можно было подумать, что вынужденная разлука с Нельсоном ужасает его еще больше, чем меня.
Третьего февраля 1800 года милорд прислал нам, точнее мне, такое письмо:
«Дорогая леди Гамильтон, поскольку теперь у меня есть главнокомандующий, я не могу отправиться к Вам прежде чем засвидетельствую мое почтение ему. Времена изменились!.. Но заявляю Вам, что, если он не направится прямо сюда, я его ждать не стану. Пока посылаю к Вам Аллена, чтобы узнать, как Вы поживаете. Напишите хоть словечко. Мое сердце полно тревоги за Вас!
Господь да благословит Вас, дорогая леди! И будьте уверены, что я никогда не перестану быть Вашим преданным и любящим
Нельсоном».
Я взялась за перо и поспешила ответить Нельсону, ибо понимала, как он страдает, и знала, что несколько добрых слов от меня облегчат боль его разбитого сердца.
Адмирал Кейт явился к своему знаменитому собрату достаточно быстро, так что тому не пришлось возвращаться в Палермо одному. Оба отбыли одновременно — адмирал Кейт на «Королеве Шарлотте», Нельсон на «Громоносном». Они прибыли 6 февраля, и Нельсон тут же примчался к нам посоветоваться. Было решено, что, если мы с сэром Уильямом покинем Палермо, Нельсон подаст прошение об отставке или, по крайней мере, об отпуске.
Утром 9-го король посетил адмирала Кейта на борту «Королевы Шарлотты», а на следующий день с таким же визитом явился на «Громоносный».
Нельсон принял на борт «Громоносного» несколько сицилийских военных отрядов и 12-го, простившись с нами, вновь отправился на перехват французских судов, по-прежнему в сопровождении «Королевы Шарлотты», над которой развевался вымпел адмирала Кейта.
Утром 18-го им встретилась небольшая французская флотилия под командованием контр-адмирала Перре, который шел из Тулона на «Великодушном» — семидесятичетырехпушечном корабле — и вез войска на Мальту. Нельсон тотчас атаковал флотилию, и после ожесточенного сражения адмирал Перре был смертельно ранен, а его судно захвачено англичанами.
Французский адмирал скончался на следующий день, 19-го числа.
В тот же день дивизион-майор Пулен послал Нельсону письмо с просьбой отдать посмертные почести командующему военно-морских сил Франции в Средиземном море. Он взывал к тому чувству братства, что связывает всех храбрых людей, заставляя бороться с живым врагом, но чтить врага павшего.
Я счастлива сказать, что этот призыв был услышан. Несколько дней спустя, то есть 24 февраля, лорд Кейт дал Нельсону приказ присоединиться к судам, блокирующим Мальту, чтобы исполнить долг государственной важности, на самом же деле, как мы увидим, скорее затем, чтобы удалить его от меня. Приказ сопровождался особыми инструкциями о действиях, которые надлежит предпринять, если Ла-Валлетта сдастся. Адмирал при этом подчеркивал (и здесь намерение разлучить нас проявлялось самым очевидным образом), что, поскольку до Палермо слишком далеко, местом встречи надлежит избрать Сиракузу, Мессину или Аугусту.
Этот приказ довел до предела отчаяние Нельсона. Так вот какая награда уготована ему за потерянный глаз, искалеченную руку и за рассеченный лоб; вот чем ему платят за Абукир, за девять неприятельских судов, сожженных и потопленных, — мелочными гонениями, вмешательством в самые интимные обстоятельства его личной жизни, способным нанести ему глубочайшую сердечную рану!
В тот же день он послал адмиралу такой ответ:
«Милорд, состояние моего здоровья таково, что мне больше невозможно здесь оставаться. Если я останусь, я умру. Поэтому прошу Вас разрешить мне на несколько недель отправиться к моим друзьям в Палермо. Здесь я оставлю вместо себя коммодора Трубриджа. Только крайняя необходимость вынуждает меня обратиться к Вам с этим письмом.
С величайшим почтением, и пр.Нельсон».
Несмотря на это послание, Нельсона, вопреки его воле, все-таки удерживали на Мальте, пока 10 марта, не ожидая ни капитуляции Ла-Валлетты, ни позволения лорда Кейта, он поднял паруса и направился в Палермо, куда прибыл как раз тогда, когда происходили торжества по случаю довольно курьезной свадьбы: генерал Актон в возрасте шестидесяти семи лет женился на своей четырнадцатилетней племяннице. Поспешу заметить, что от этого брака генерал впоследствии имел трех детей.
Я, кажется, уже довольно ясно дала понять читателю, что никакой близости между ним и королевой давно не было; если же меня спросят, с каких пор она прекратилась, я отвечу, что это произошло после смерти князя Караманико.
Нельсон был очень рад снова видеть нас. Должна сказать, что, если оставить в стороне желание быть ближе к нам, он и в самом деле был серьезно болен; к тому же новая немилость, постигшая меня и воспринимаемая им как личное оскорбление, до крайности усугубляла его раздражение против английского двора.
С тех пор как французы захватили Мальту, Мальтийский орден впал в ничтожество. Но Павел I, желавший снискать славу императора-рыцаря, объявил себя великим магистром этого ордена и стал раздавать от его имени жалованные грамоты.
По просьбе Нельсона он послал капитану Боллу Большой крест с почетным командорством, и сэр Чарлз Уитворд, сообщая милорду эту новость, одновременно объявил ему, что я удостоена звания кавалерственной дамы Малого креста того же ордена.
Сэр Уильям отослал в лондонскую канцелярию письмо, полученное от сэра Чарлза Уитворда, и мой патент, добиваясь для меня позволения носить этот крест.
Канцелярия даже не соблаговолила ответить; Нельсон со своей стороны написал туда — то же молчание.
После этого Нельсон принял окончательное решение требовать если не отставки, то, по меньшей мере, отпуска, который он собирался провести вместе с нами в Лондоне. Кроме того, поскольку сэр Артур Пейджет, присланный на место сэра Уильяма Гамильтона, уже прибыл, а сэр Уильям, не испытывая желания дать отчет в чем-либо, просто предоставил своему преемнику посольство, особняк и архивы, мы решили покинуть Палермо, сесть на «Громоносный» и отправиться в Неаполь, чтобы провести там два месяца. По истечении этого срока мы бы вернулись в Палермо, чтобы взять на борт королеву и доставить ее в Вену, ибо она рассчитывала посетить ее, а после возвращения в Неаполь мы бы продолжили путешествие, имевшее конечной целью Лондон.
Итак, сообразно с нашими намерениями, в первых числах апреля мы с сэром Уильямом, на время распрощавшись с королевским семейством, двинулись в путь на «Громоносном».
Но возвратиться нам пришлось раньше, чем мы предполагали.
Как я говорила, появлению Бонапарта во Франции суждено было изменить лицо Европы, что же касается лица Франции, то оно, в сущности, уже успело измениться. Как только была упразднена Директория и назначен первый консул, Бонапарт обратил взор в сторону Италии, отвоеванной Суворовым и Меласом.
Мелас оставался в Италии один; Суворов, разбитый Массеной под Цюрихом, отправился к Павлу I докладывать о своем поражении.
К концу мая стало известно о переходе Бонапарта через Альпы с армией в 40 000 человек.
Королева подумала, что настало время нанести визит своему племяннику. Военная удача Бонапарта могла последовать за ним с берегов Нила до истоков По, а в этом случае кто знает, какие волнения может вызвать в Италии новая победа французов!
Нельсону со своим «Громоносным» предстояло поступить в распоряжение королевы, отъезд которой был назначен на 8 июня, но потом отложен на два дня.
Наконец, 10 июня королева, три принцессы, принц Леопольдо и мы с сэром Уильямом взошли на борт «Громоносного», и он отплыл в Ливорно в сопровождении «Принцессы Шарлотты», «Александра» и неаполитанского пакетбота. Плавание было великолепно, и со славным ветром мы подошли к Ливорно 14-го, то есть в день, когда Бонапарт выиграл сражение под Маренго.
До 16-го нам не удавалось сойти на берег, так как ветер посвежел и море стало слишком бурным.
Только 16-го в девять утра мы смогли сесть в шлюпку лорда Нельсона и причалить у лестницы Финоккетти. Прибытие королевы собрало громадную толпу. Ступившую на сушу Каролину приветствовали генерал барон Фенцель, правитель Ливорно и, наконец, герцог Строцци, которому великий герцог поручил сопровождать королеву повсюду, куда она пожелает отправиться, в то время как кавалер Сергарди, главный распорядитель королевских имуществ, должен был возмещать все расходы во время ее пребывания в Тоскане.
Мы сели в ожидавшие нас экипажи и двинулись к кафедральному собору, где был отслужен «Те Deum» в честь благополучного прибытия неаполитанской королевы.
Входя во дворец, мы были встречены герцогиней д’Атри, специально прибывшей из Флоренции, чтобы принять королеву. Вечером мы отправились в театр, где наше появление вызвало неистовые рукоплескания.
Никто еще не знал о сражении, проигранном у стен Алессандрии.
XCII
Когда королева сошла на берег, ее первой заботой стало узнать, каковы вести о положении Итальянской армии. Тому было две причины: во-первых, победа или поражение Бонапарта могли повлиять на судьбу Королевства обеих Сицилий; во-вторых, от этого зависела безопасность ее поездки в Вену. К несчастью, тем, кого она об этом расспрашивала, было известно не больше, чем ей самой. Поэтому она отправила к австрийским генералам барона Розенгейма (одного из тех господ, что прибыли предложить ей свои услуги), дав ему в сопровождение двух курьеров, чтобы отряжать их к ней одного за другим по мере получения известий из армии.
Семнадцатого вечером от прибывшего из Флоренции г-на де Соммаривы стало известно, что французскими войсками командует сам Бонапарт (в чем до того не было полной уверенности), что армия его сильна и там есть кавалерийские части, что силы противников находятся между Алессандрией и Тортоной и уже готовы схватиться врукопашную. Господин де Соммарива убеждал королеву, что, как бы ни обернулось дело, в Ливорно она находится в полной безопасности. Впрочем, слишком бросалось в глаза, что, стараясь успокоить нас, он сам был как нельзя более далек от спокойствия.
Той же ночью он отправился обратно во Флоренцию.
На следующий день до нас донесся слух, будто французы разбиты наголову. Тому, во что хочешь уверовать, верится легко, и королева объявила нам всем эту добрую весть.
Однако в ночь с 18-го на 19-е к Нельсону явился английский офицер с письмом, посланным лордом Кейтом; тот уведомлял, что между французами и австрийцами уже заключен договор о перемирии: по его условиям австрийцы оставляют французам все свои укрепления, находящиеся во владениях Генуи.
Если начало письма английского командующего плохо согласовалось со вчерашними слухами о мнимом поражении французов, то в его конце говорилось такое, что еще более встревожило нас.
Лорд Кейт заканчивал свою депешу распоряжением Нельсону немедленно со всеми судами, находящимися под его командованием, поспешить в залив Специя, чтобы забрать из всех крепостей, особенно из форта Санта Мария, все артиллерийские орудия или, по меньшей мере, привести их в негодность, чтобы французы не смогли ими воспользоваться.
Эти новости крайне удручили нас. Было очевидно, что подобное соглашение не могли бы заключить иначе как после сражения, притом несомненно, что австрийцы в этом сражении разбиты.
Но особенно ошеломил нас полученный Нельсоном приказ все бросить и плыть в Специю; королева с полным основанием видела в Нельсоне свою единственную опору и полагала, что без него она погибнет.
Но милорд не позволил нам долго терзаться такими страхами. Он объявил, что ни под каким предлогом не покинет королеву в том положении, в каком она оказалась, а потому во исполнение приказа лорда Кейта он отправил к Специи «Александра» и «Доротею», сам же остался в Ливорно с «Громоносным», с португальским кораблем «Васко да Гама» и несколькими сицилийскими фрегатами и корветами, стоявшими в местном порту.
Это решение на время успокоило наши тревоги, по крайней мере в том, что касалось безопасности королевы. Но вскоре прибыл барон Розенгейм (как упоминалось, он был отправлен в разведку). Он рассказал, что в Генуе ему удалось поговорить с австрийским генералом Гогенцоллерном и тот дал ему прочесть договор, заключенный между генералом Меласом и генералом Бертье; по его условиям между воюющими сторонами устанавливалось перемирие сроком на десять дней. За это время австрийцы должны были передать французам все укрепления, которыми они располагали в Генуе, Савоне, Кунео, Алессандрии, Тортоне, Мондови, цитадели Милана и Турина и крепость Урбино, сохранив в своих руках лишь Мантую, Феррару, Пескьеру, Верону и Анкону. Причиной этого порожденного отчаянием перемирия явилась битва, имевшая место 14-го при Маренго, что между Бормидой и Скривией. В начале этого сражения Меласу улыбнулась удача, но в конце он потерпел полный разгром.
Нетрудно понять, как удручили королевское семейство подобные известия. Особенно тяжкое потрясение перенесла королева: с ней случился нервный припадок, за ним последовало крайнее изнеможение, в свою очередь разрешившееся таким сильным жаром, что она даже бредила. Но все обернулось еще хуже, когда Нельсон, разделявший наше отчаяние, принес сэру Уильяму письмо, которое он не посмел показать ни мне, ни королеве, — то была депеша, только что полученная от лорда Кейта:
«Генуя, 21 июня 1800 года.
Я только что имел беседу с человеком, бежавшим от Бонапарта. Этот Бонапарт гласно заявляет, что, прежде чем заключить мир, ему остается покончить с последней сильной державой в Италии… Пусть королева отправляется в Вену, и так скоро, как только сможет. Если французский флот подойдет к острову хотя бы на день раньше нашего — Сицилии конец: ей не продержаться и дня.
Кейт».
Вести, содержавшиеся в письме, оказались столь неотложны, что было решено сообщить их королеве, несмотря на ее расстроенное здоровье. По этому поводу в ее комнате собрался род совета, чтобы каждый высказал свое мнение насчет того, как надлежит действовать в подобном случае. Перед лицом столь близкой опасности Каролине возвратились все ее силы и она хотела уехать немедленно, как советовал лорд Кейт; однако сэр Уильям и Нельсон, напротив, считали, что ей надо оставаться в Ливорно, где она имеет в своем распоряжении суда английской эскадры, а в путь отправиться не раньше, чем прибудет курьер из Вены и объяснит, как обстоят дела при дворе ее племянника. Когда к ним присоединился и князь Кастельчикала, их общее мнение одержало верх и было решено остаться.
И все же к концу июня, окончательно оправившись после своего недомогания, королева решила продолжить свой путь в Германию.
Нельсон уведомил лорда Кейта о своем намерении вернуться в Англию, и тот предоставил в его распоряжение один из кораблей флотилии; но, поскольку я пожелала поехать через Вену, чтобы не покидать королеву, Нельсон решил плыть туда же, чтобы не расставаться со мной.
Тогда королева послала наместнику Анконы письмо, чтобы узнать, не найдется ли у него в порту какого-нибудь судна, способного доставить ее во Фиуме, а оттуда в Венецию.
В то время как мы готовились к отъезду, королева получила письмо от своей племянницы-императрицы. Та умоляла Марию Каролину отмести любые доводы, внушенные добрым либо злым умыслом, против ее поездки в Вену. Она заверяла королеву, что считает эту поездку не только полезной, а просто необходимой Каролине ради ее же собственного блага, и предлагала ей послать курьера в Милан к генералу Меласу, чтобы тот указал, какой путь лучше всего выбрать. Затем следовали сетования по поводу всего, что произошло в Италии, однако императрица признавала, что после катастрофы под Маренго Меласу ничего более не оставалось, как заключить перемирие. Впрочем, не ожидая ничего хорошего от возобновления военных действий, она со своей стороны склонялась к мысли о добром и прочном мире.
Между тем мы узнали, что французский передовой отряд из трехсот двадцати шести человек, к тому же с артиллерией, вошел в Лукку. Это известие побудило королеву двинуться в путь немедленно и добраться до Анконы сухим путем.
Поскольку с ней были три юные принцессы и юный принц, она никого больше не могла разместить в своем экипаже, иначе ей пришлось бы расстаться с кем-либо из своих детей. Было условлено, что она поедет первой, а мы последуем за ней. Впрочем, она так торопилась удалиться поскорее от французов, что отправилась во Флоренцию, не ожидая, пока будут приготовлены чьи бы то ни было кареты, и удовлетворившись заверениями, что путь свободен.
Лорд Нельсон, сэр Уильям и я выехали на следующий день, то есть 11 июля.
Это путешествие, кроме сопряженных с ним опасностей, было еще и весьма утомительным: пришлось трястись по скверным дорогам в дрянном экипаже, вместо того чтобы скользить по глади моря, в июле почти неизменно мирного, и пользоваться всеми удобствами хорошей каюты. А потом, проделав сотню льё в подобных условиях, надо было еще плестись на какой-нибудь австрийской полакре либо далматинском рыболовном суденышке до самого Триеста! Поэтому лорд Нельсон до последней минуты высказывал свое неодобрение такому способу путешествовать: как истый моряк, он полагал, что куда удобнее было бы мимо южной оконечности Калабрии выйти в Адриатику на борту «Александра», то есть воистину по-королевски. Насчет меня самой могу признаться, что я предпочитала морскому путешествию сухопутный, сколь бы утомителен он ни был. Ну а сэр Уильям был так болен, что, по его собственным словам, не надеялся живым добраться до Анконы, однако, храня верность королеве, готов был рискнуть всем, даже жизнью, только бы последовать за ней.
Итак, мы отправились в путь.
Чтобы из Ливорно попасть во Флоренцию, мы затратили двадцать шесть часов из-за того, что нам пришлось петлять по дорогам, так сказать, предпринимая марши и контрмарши, чтобы избежать встречи с французами. Возле Кастель Сан Джованни наш экипаж опрокинулся. Сэр Уильям слегка ушиб колено, у меня было вывихнуто плечо, и мне его вправил деревенский врач, заставив претерпеть ужасные муки во все то время, пока каретник колдовал над разбитым колесом (правда, он действовал столь поспешно, что злополучное колесо вновь сломалось уже в Ареццо).
Но, поскольку приближались французы, а новая починка требовала не менее двух дней, мы решили нанять другую карету, первую попавшуюся, для лорда Нельсона, сэра Уильяма и меня. Наши слуги, персоны незначительные, могли не бояться беды, если и попадут в руки французам, и мы оставили их, условившись, что они догонят нас позже, когда карету исправят.
Мы продолжали ехать на почтовых по ужасным дорогам среди картин такой нищеты, что ее невозможно описать.
Королева, прибыв в Анкону, обнаружила, что в порту ожидает австрийский фрегат «Беллона», готовый принять ее на борт вместе со свитой. Желая отплыть как можно скорее, она в тот же день обосновалась на борту, но, едва устроившись, засомневалась, остаться ли ей на этом корабле. Через три дня, когда мы прибыли, она все еще колебалась: ей бы хотелось, сказала она нам, попросить защиты и приюта у русской эскадры, состоящей из трех фрегатов и брига. Нельсон, не слишком доверявший австрийскому флоту, поддерживал ее в этом замысле. К тому же, поскольку, для того чтобы оказать достойный прием королевскому семейству и сопровождающим его лицам, австрийскому фрегату пришлось уменьшить количество своих пушек до двадцати четырех, а французы беспрепятственно хозяйничали у берегов Далмации и могли с флотилией лодок взять «Беллону» на абордаж.
Однако, к несчастью, фрегат, на котором плавал командующий русской эскадры, вовсе не был приспособлен к той чести, какую королева ему оказала: командующему не оставалось ничего иного, кроме как уступить королевскому семейству свою каюту, поэтому нам пришлось сесть на другой корабль.
Сэр Уильям был так плох, что все врачи объявили его безнадежным больным: самый снисходительный из них сказал, что до Триеста он еще, может быть, доберется, но до Вены уж никак не дотянет.
Вопреки всяким ожиданиям, когда мы достигли Триеста, моему бедному супругу после нескольких дней приятного путешествия стало немного легче, и остаток пути прошел как нельзя лучше.
Читать бесплатно другие книги:
