Исповедь фаворитки Дюма Александр

В Вене благодаря живейшей привязанности ко мне королевы я была великолепно принята императрицей, ее дочерью, да и всем императорским семейством.

Выздоровление сэра Уильяма, растянувшись на полтора месяца, задержало нас в столице Австрии более, чем то соответствовало нашим планам, но нимало не омрачило удовольствия, которое мне доставили празднества, что давались в мою честь: сэр Уильям настоял, чтобы я появлялась в свете с лордом Нельсоном совершенно так же, как если бы он сам оставался здоров и мог нас сопровождать.

Действительно, королеве Марии Каролине было самое подходящее время появиться в Вене, чтобы отстаивать свои интересы: в ее отсутствие о них никто не заботился.

Это побудило королеву принять одно важное решение.

Видя, что император Франц не сделал ради нее никаких оговорок в соглашении, а англичане защищают Сицилию, порты которой могут быть им полезны, но покинули Неаполь, ничем их не прельщающий, она надумала отправиться в Санкт-Петербург и просить поддержки у императора Павла I.

Этот демарш, как королева и надеялась, увенчался успехом. Павел вследствие переменчивости, свойственной его странной натуре, в то время пребывал в наилучших отношениях с Бонапартом, и тот, усердно оберегая расположение столь могущественного друга, готов был исполнить все, о чем бы ни попросил его император.

Павел I написал первому консулу весьма рыцарственное письмо, но и от Каролины потребовал клятвы, что, если ему удастся добиться подписания мирного договора между Францией и Неаполем, его условия будут строго соблюдаться.

Генерал Левашев, обер-егермейстер императора Павла, отправился к первому консулу с письмом царя и в качестве гаранта обещания, данного королевой; и вот 6 февраля 1801 года было заключено перемирие (за ним вскоре последовал окончательный мирный договор), подписанное в Фолиньо кавалером Мишеру и генералом Мюратом.

Одна из статей договора гласила, что подданные неаполитанского короля, сосланные, заключенные в тюрьмы и вынужденные бежать за границу из-за своих политических убеждений, смогут свободно вернуться к себе домой и получить обратно во владение свое имущество.

К несчастью, для многих из них было уже слишком поздно! Трибуналы отнюдь не бездействовали весь 1799 год и в начале 1800-го: все это время происходили ужасные казни, в том числе казнь несчастного Доменико Чирилло, который, как помнит читатель, отказался прийти к королеве после нашего с ней посещения Викариа. Нам не удалось спасти его от гнева Фердинанда, хотя королева, побуждаемая мной, на коленях умоляла мужа пощадить его.

Наше пребывание в Вене, как я уже говорила, стало нескончаемым праздником. Князь и княгиня Эстергази — в свое время, когда они посетили Неаполь, их великолепно принимали в английском посольстве — старались отдать нам долг гостеприимства.

Вследствие этого мы были приглашены провести неделю в поместье князя в Айзенштадте. Там мы наблюдали одну забавную странность, вероятно придуманную с целью особо почтить нас: все то время, что мы провели во дворце, там несли караул сто гренадеров, из которых самый невысокий был шести футов ростом. По мере того как они сменяли друг друга, каждая новая смена, состоящая из двадцати пяти человек, являлась и усаживалась за пышно и изысканно сервированный стол, где она сидела до тех пор, пока не являлись следующие двадцать пять.

В дворцовой капелле для нас был устроен большой концерт под руководством почтенного Гайдна, которому было в ту пору шестьдесят девять лет. В нашу честь была исполнена его знаменитая оратория «Сотворение мира».

Вернувшись из Петербурга, королева Неаполя настоятельно, как подругу, чье присутствие ей необходимо, просила меня вместе с нею вернуться в Италию. Все успокоилось, король обосновался в Неаполе, мирный договор подписан, и она обещала мне возвращение тех прекрасных дней, что последовали за моим приездом на чудесной заре нашей дружбы.

Но тогда мне бы пришлось покинуть Нельсона, а ведь было бы величайшей неблагодарностью сделать это теперь, когда он все потерял ради меня. Так быстро забыть, что столь блистательная карьера принесена в жертву любви ко мне, было немыслимо.

И я осталась непреклонной.

Тогда королева, видя, что я твердо решила уехать, стала умолять меня принять в память об ее королевской привязанности ко мне ренту или пожизненный пенсион в тысячу фунтов стерлингов ежегодно.

Но едва только я заговорила об этом с сэром Уильямом, как он сказал:

— Мы достаточно богаты, и к тому же подобная щедрость покажется английскому правительству подозрительной.

Час отъезда настал. Расставание было мучительным, все заливались слезами. Три юные принцессы по очереди повисали у меня на шее. Последнюю ночь мы провели вместе, вспоминая наши светлые и черные дни, обещая никогда не забывать их.

Наконец пришло время разлучиться. Королева заставила меня поклясться, что в случае беды я вернусь к ней. Сэр Уильям, разбитый, измученный последними пережитыми испытаниями, чувствовал себя плохо, и королева дала мне понять, что, если я, к несчастью, овдовею, когда Нельсон уйдет в плавание, я останусь совершенно одна и почувствую себя покинутой. Она рассчитывала, что при подобном повороте дела мне придется сдержать свое обещание.

Главной причиной, властно требовавшей моего возвращения в Англию, было мое состояние: я ждала ребенка.

Для сэра Уильяма, разумеется, не являлась тайной моя близость с Нельсоном, но, так как наши супружеские отношения почти всегда были скорее отношениями брата и сестры, он никогда не проявлял ни малейших признаков ревности. Но все же чувство деликатности побуждало меня скрывать мое положение от посторонних взоров, и разрешиться от бремени я предпочитала вдали от них, в тихом, уединенном месте. Благодарная сэру Уильяму Гамильтону за то, что он на многое закрывает глаза, я не хотела, чтобы злословие недоброжелателей побудило его их открыть.

Мы отправились в Прагу, и эрцгерцог Карл, пригласивший нас туда, устроил для нас блистательный прием; далее наш путь лежал в Дрезден, оттуда — в Гамбург.

В Гамбурге у нас было приключение, о котором стоит упомянуть, и встреча, также довольно примечательная.

Едва мы расположились в гостинице, как мне доложили, что некий человек, старик лет шестидесяти и не слишком изысканной наружности, желает меня видеть.

Я послала спросить у него, что ему нужно, однако он отвечал, что скажет это только мне самой.

Уступив такому упорству, я приказала пропустить его ко мне.

Передо мной предстал действительно старик, маленький, лет шестидесяти — семидесяти; он вошел, держа свою шляпу в руке, и в некотором замешательстве забормотал на плохом английском, что у него в подвале хранится рейнское вино 1626 года. Конечно, с тем вином, что воспел Гораций, его не сравнишь, и оно не датировано годом консульства Опимия: этому вину сто семьдесят пять лет, из которых последние пятьдесят им владело семейство моего старичка.

Это вино, объявил он мне, хранилось в предвидении особого случая, и вот такой случай представился, притом он еще прекраснее, чем можно было бы ожидать. Этот славный человек, так ревностно хранивший свое вино в течение пятидесяти лет, умолял меня использовать мои добрые отношения с лордом Нельсоном, чтобы убедить его соблаговолить принять в дар пятьдесят бутылок этого вина, которому таким образом будет оказана высочайшая честь, как он выразился, смешавшись «с благородной кровью, заставлять биться сердце героя».

Нельсон, войдя, застал нас за этим разговором и, поняв цель визита старичка, хотел было отказаться от подарка. Но, поддавшись настояниям дарителя, он в конце концов согласился принять шесть бутылок с условием, что тот отобедает с ним завтра.

Таким образом, все было улажено, однако приглашенный к обеду гость милорда прислал двенадцать бутылок своего вина. Нельсон по этому поводу объявил, что шесть из них он выпьет сразу, а остальные будет хранить и выпивать по одной после каждой победы, которых, как он надеялся, будет в его жизни никак не менее чем полдюжины.

И действительно, возвратившись из Копенгагена, он откупорил одну из тех шести бутылок на большом званом обеде и торжественно поднял тост за того, кто ему их преподнес. Но после Трафальгара прочим пяти бутылкам, увы, суждено было остаться нетронутыми: хотя победа и была блистательной, победитель пал посреди своего торжества.

Вторым воспоминанием, оставшимся у меня от пребывания в Гамбурге, был визит Дюмурье.

Нельсон представил мне и сэру Уильяму знаменитого победителя при Вальми и Жемапе, который, по всей вероятности, спас Францию от вторжения; он впоследствии — известно, при каких обстоятельствах — перешел к австрийцам с юным герцогом Орлеанским, ставшим со временем супругом одной из тех принцесс, что недавно прощались со мною в Вене.

Мне было очень любопытно увидеть вблизи эту знаменитость, о ком я слышала столько всевозможных сплетен.

Дюмурье в ту пору было лет шестьдесят шесть — шестьдесят восемь; это был мужчина среднего роста, еще сохранивший подвижность, крепкий, порывистый; ему можно было дать лет пятьдесят — пятьдесят пять. У него было умное, выразительное лицо, взгляд, полный огня, и та особая горячая обветренная смуглость кожи, какой мимоходом награждают солдата все погодные превратности его кочевой жизни. Сабельный удар оставил шрам на его лбу. Он был военным министром при Людовике XVI как раз тогда, когда Франция объявила Австрии войну.

Живя в изгнании, он с философским спокойствием наблюдал за тем, что творилось во Франции. Должна сказать, что его взгляд, в котором проступало нечто если не орлиное, то, по меньшей мере, ястребиное, довольно далеко проникал в грядущее. О генерале Бонапарте он говорил с большим восхищением, предрекая ему такой взлет карьеры, какому и пределов не видно.

А мы во всех подробностях описали ему жизнь двора в Неаполе, Палермо и Вене; этому человеку мы были обязаны одним из приятнейших дней нашего путешествия.

В Гамбурге мы пробыли не более трех суток, да и то потому, что сэру Уильяму был необходим хоть краткий отдых. Затем мы сели на корабль и 6 ноября прибыли в Ярмут.

Там Нельсон ступил на английскую землю в первый раз за все время, прошедшее после сражения на Ниле. Его встречали с бурным восторгом. К той минуте, когда он сошел на берег, слух о его прибытии успел облететь город, и жители сбегались со всех сторон, крича:

— Да здравствует Нельсон!

Народ выпряг лошадей, и толпа под неистовые аплодисменты довезла его карету до гостиницы Рестлера. Части городской пехоты дефилировали под его окнами, и полковой оркестр исполнил для него утреннюю серенаду. Затем явились мэр и депутация от муниципалитета, желая сопроводить его в храм, дабы вместе возблагодарить Небеса. Когда мы уезжали из города, целая кавалерийская часть не только проводила нас до городских ворот, но и на некоторое время составила наш эскорт. Все суда, стоявшие в гавани, разукрасились флагами, словно для празднества в честь короля, королевы или наследного принца.

Но в Лондоне нас встретили еще горячее! Нельсона здесь ждал как бы сразу тройной триумф — за Абукир, Неаполь и Мальту. При известии о его прибытии суда, находившиеся в водах Темзы, вывесили все свои флаги и вымпелы; все корпорации вручали ему почетное оружие и адреса. Будучи исконным врагом Франции, английский народ приносил свою благодарность соотечественнику, уничтожившему флот французов. Благодаря рассказам моряков, слава Нельсона стала чем-то вроде национальной легенды. Каждый англичанин не только гордился тем, что является согражданином самого знаменитого моряка, какой когда-либо существовал, но и считал, что обязан ему покоем своего жилища, честью своей жены, неприкосновенностью своей нивы, мирной жизнью своей родины.

Восьмого ноября Нельсон прибыл в Лондон и остановился в гостинице Нерота на Сент-Джеймс-стрит.

Помнится, это было в субботу.

И вот там меня ожидал страшный удар.

Я уже давно задумывалась о том, что станет делать милорд, когда, прибыв в Лондон, окажется между мною и леди Нельсон, безупречное поведение которой было известно целому свету. Я никогда не затрагивала с Нельсоном подобного вопроса, при одной мысли об этом меня пробирала дрожь, а поскольку, попав в ложное положение, мы становимся несправедливы, я чувствовала, что ненавижу леди Нельсон и, если бы представился случай, была бы к ней беспощадна.

Увы, так оно и было, и я признаюсь, что моя жестокость к этому воплощению совершенства и упорство, с каким я старалась удалить от нее ее супруга и помешать ему увидеться с ней, ныне стали для меня причиною горчайших угрызений совести.

Пусть читатель судит сам, какое смятение охватило меня, когда, войдя в апартаменты, снятые для Нельсона, я застала там его почтенного отца, старца восьмидесяти с лишним лет, ожидающего его в компании женщины, в которой, хотя мы никогда не встречались, я тотчас узнала леди Нельсон.

У меня так сжалось сердце, потрясение было так велико, что я едва не лишилась чувств.

Нельсон повернулся ко мне. Увидев, что я бледна и судорожно сжимаю зубы, он тотчас и сам стал таким же жестоким, как я.

Направившись прямо к своему отцу, он горячо обнял его, но с женой поздоровался так холодно, словно перед ним была незнакомка.

Она тоже сильно побледнела и бросила на меня взгляд, который привел меня в отчаяние, поскольку я угадала в нем скорее жалость, чем ненависть. Потом она оперлась на руку отца Нельсона и склонилась к нему, словно желая спрятать свое полное боли лицо в седых кудрях старца.

Я вышла из комнаты и удалилась в апартаменты, предназначенные нам как временное пристанище.

Нельсон тотчас пришел туда вслед за мной и, упав к моим ногам, поклялся, что леди Нельсон всегда будет для него не более чем сестрой. Заметив, что это обещание не смогло вполне успокоить меня (прости ему, Господи, такую клятву, а мне — что я вынудила его к этому!), он поклялся, что никогда ее более не увидит иначе как только в моем присутствии.

На следующий день было воскресение, и лорд-мэр, который хотел устроить празднество в честь Нельсона, был принужден перенести его на понедельник: англичане так свято чтут воскресный день, что не могут себе позволить посвятить его каким бы то ни было мирским занятиям.

Итак, в понедельник Нельсон отправился в Сити, однако на Ладгейт-Хилл народ выпряг лошадей из его экипажа и с неистовыми криками «ура!» провез его по всей длинной Гилд-Холл; когда он проезжал мимо Чипсайда, женщины, толпясь у окон, приветствовали его восторженными восклицаниями и махали платочками.

После подобающих случаю тостов Нельсона попросили принять в дар шпагу, которую единогласно постановили ему преподнести. Он прошел под триумфальную арку, воздвигнутую для него; под аркой его ждал казначей Сити, обратившийся к нему с речью; он же отвечал так:

— Сэр, с чувством величайшей гордости и самой глубокой признательности я принимаю от почтенной палаты это свидетельство одобрения моих действий; теперь, с этой шпагой, — и он поднял ее над головой — я надеюсь покорить нашего закоренелого и беспощадного врага, ибо, пока он не покорен, наша страна не может рассчитывать на надежный и почетный мир.

Итак, уже тогда Нельсон, произнося подобные слова, взял на себя обязательства, несовместимые с теми надеждами на отдых, которые он питал, возвращаясь в Англию.

XCIII

В день своего прибытия, то есть 8 ноября, милорд отправился в Адмиралтейство, чтобы нанести визит лорду Спенсеру, своему другу; в разговоре с ним он выразил желание оставить службу, ссылаясь на свое плохое здоровье — повод, которым в таких случаях пользуются чаще всего.

В ответ на подобные речи лорд Спенсер только усмехнулся, заметив, что желает ему нового здоровья и нового Абукира.

Первого января 1801 года Нельсон получил повышение: ему сообщили, что он назначен вице-адмиралом голубой эскадры — так его одновременно вознаграждали и продвигали по службе. В тот же день, примирившись с мыслью о море и той полной риска жизнью, что была его призванием, он перенес свой вымпел на корабль «Святой Иосиф», находившийся тогда в Плимуте.

Я между тем чувствовала, что близок день моего разрешения от бремени. По всей вероятности, уже в феврале мне предстояло произвести на свет дитя, которое я таила от всего света старательно и даже, я бы сказала, мучительно. При дворе в Вене, в гостях у эрцгерцога Карла, в Гамбурге, вынужденная появляться в свете в парадном наряде, затянувшись в корсет до последних пределов терпения, я все время своей беременности страдала от дурноты и спазмов, ужасно обеспокоивших сэра Уильяма — он, однако же, ни о чем не догадывался. Тому порукой письмо, что он однажды написал Нельсону. Там говорилось:

«У Эммы больной желудок, ее мучают конвульсии и тошнота. Я считаю, что ей необходимо принимать рвотное».

По прибытии в Лондон мне пришлось держаться еще более осмотрительно, чем в Вене, Дрездене или Гамбурге, ведь здесь было все семейство Нельсона — отец, брат, даже жена; поэтому я уговорила сэра Уильяма покинуть гостиницу Нерота и перебраться в расположенный в конце Пикадилли у самого Грин-парка дом лорда Гринвилла, приходившегося моему супругу племянником.

При всем желании оставаться подле меня в то время, когда мое состояние внушало ему живейшие опасения, Нельсон был вынужден 13 января отправиться в Плимут. Прибыв туда 17-го, он тотчас обосновался на борту «Святого Иосифа».

Девятнадцатого он писал мне:

«До сего дня я был поистине несчастен, дорогая леди Гамильтон, ибо не получал писем от Вас; боюсь, что мне еще предстоит ждать их не один день. Но каким же глупцом я был, полагая, что кто-то может оказаться деятельнее меня самого!.. Сегодня я получил приказ поступить в распоряжение лорда Сент-Винцента, однако приказа сниматься с якоря все еще нет, так что мы отплывем к Форбэ, вероятно, в пятницу вечером либо в субботу утром.

Мой глаз и впрямь не в порядке, я показал его флотскому лекарю, и тот запретил мне браться за перо; между тем мне необходимо еще сегодня написать лорду Спенсеру, Сент-Винценту и Дэйвисону. Но будьте спокойны: Вы единственная женщина, которой я пишу. Доктор еще сказал, что мне надо есть только наилегчайшие кушанья, не прикасаться ни к вину, ни к портеру, и, наконец, я должен сидеть в затемненной комнате и иметь на глазах повязку из зеленой ткани. Не угодно ли Вам, мой дорогой друг, изготовить для меня таких одну-две? Я никого, кроме Вас, не хочу об этом просить. Должно быть, я мараю слишком много бумаги, отсюда и такой недуг.

Не стоило бы и поднимать шум из-за моей хвори, но когда я разлучен с Вами, я, к несчастью, все время усугубляю ее.

Не забывайте, дорогая леди, Вашего навсегда любящего и преданного

Г. Нельсона».

Три недели спустя я получила еще одно послание:

«Дорогая леди, мистер Дэйвисон пожелал как особой привилегии права передать Вам мой ответ на Ваше милое письмо, и я уверен, что он в точности это исполнит. Я пребываю в смятении чувств, и если бы страна не требовала от меня всех моих сил и способностей для служения ей, я бы сам поспешил доставить Вам собственное послание. Но я знаю, мой дорогой друг, что Вы истинная и преданная англичанка: тот, кто отказался бы защищать короля, законы и все, чем мы дорожим, стал бы Вам ненавистен. Это Вы, женщины, делаете из нас героев, и если мы гибнем на полях чести, то продолжаем жить в сердцах прелестных созданий, которые любили нас. А Вы, моя милая и почитаемая подруга, Вы первая и лучшая среди всех существ Вашего пола. Я объехал весь свет, но ни в одном уголке мира не встречал равной Вам или хотя бы такой, какую можно было бы с Вами сравнить. Вы умеете ценить доблесть, честь, добродетель, и для Вас не важно, является ли их обладатель принцем, герцогом, лордом или крестьянином.

Г. Нельсон».

Подобные письма, написанные рукой человека, о котором говорила вся Англия, кого монархи называли своей опорой, кому оказывали королевские почести повсюду, где бы он ни появился, наполнили мою душу безумной гордыней. Все думали, будто я имею власть над Нельсоном, но все было наоборот: это он имел власть надо мной. Если бы он приказал мне совершить самое невозможное дело, я попыталась бы его исполнить, пожелай он толкнуть меня на ужаснейшее злодеяние — и я бы стала преступницей. Любовь самого короля не могла бы внушить мне такой гордости, как та, что обуревала меня при мысли, что я любима Нельсоном.

Даже страдания, которые доставляла мне беременность, были для меня драгоценны. Эти муки — разве не он был их причиною? Разве не его дитя я носила в своем чреве?

Мы с ним часто говорили об этом. У него не было детей от собственной жены, и он обещал, что будет обожать моего ребенка. Мы заранее тешили себя фантастическими планами насчет его воспитания, образования, судьбы, будь он хоть мальчиком, хоть девочкой.

Я еще надеялась, что Нельсон сможет вернуться в Лондон, но тут была создана Северная коалиция. Правительство приняло решение послать на Балтику мощную флотилию под командованием лорда Паркера с Нельсоном в роли его заместителя, и вот 17 февраля 1801 года Адмиралтейство направило Нельсону следующий приказ:

«Лорд Нельсон поступает в распоряжение сэра Хайда Паркера, адмирала голубой эскадры и командующего флотилией судов Его Величества. Он будет исполнять особые поручения».

Следуя этому приказу, 18-го числа того же месяца Нельсон перешел на борт «Святого Георгия» и направился в Спитхед, где должен был ожидать дальнейших указаний.

В эти же дни наступил и мой час. 15 февраля я почувствовала схватки. Сэр Уильям был как раз в отъезде, в восьми льё от Лондона, в графстве Суррей; он там осматривал очаровательный загородный дом, называвшийся Мертон-Плейс: мне очень хотелось владеть им. Таким образом, я осталась одна в час, когда одиночество было мне крайне необходимо.

К счастью, в том же доме находилась одна женщина, сама много раз рожавшая и имевшая на этот счет немалый опыт, а иногда, в неотложных случаях, заменявшая акушерку и даже хирурга. Я велела позвать ее и после трех-четырех часов мучений произвела на свет девочку, такую маленькую и слабую, что сначала показалось, будто она родилась лишь затем, чтобы тотчас умереть. Это было следствием предосторожностей, которые мне приходилось принимать: я не снимала корсет до последнего дня.

Потом моя акушерка заперлась с младенцем в одной из самых укромных комнат дома, где в продолжении дней трех или четырех бедную крошку кормили из детского рожка: она была слишком слаба, чтобы можно было отнести ее к кормилице. Кормилицу я наняла заблаговременно, она жила на Литл-Тичфилд-стрит.

В тот же день я написала Нельсону, но, опасаясь, как бы он не примчался тотчас, как получит мое письмо, придя в ужас от сообщения, что ребенок очень слаб, я просила его отложить свой приезд дней на шесть — восемь под предлогом, что я хочу сама показать ему нашу дорогую Горацию.

На следующий день сэр Уильям вернулся из графства Суррей. Он не удивился, найдя меня в постели: как ему объяснили, я перенесла приступ, во время которого из меня вышло много желчи. Он этому поверил и написал Нельсону:

«Эмма была серьезно больна! Теперь ей лучше, но хоть она избавилась от большого количества желчи, я боюсь, что ей еще потребуется слабительное».

Через четыре дня благодаря моему великолепному здоровью я уже смогла встать, а на восьмой день почувствовала себя достаточно сильной, чтобы выйти из дому.

Я отправилась к той особе, что взяла на себя заботы о Горации. Дитя выглядело поживее, но все еще казалось очень хрупким. О том, какой крошкой была девочка, читатель может посудить сам, если я скажу, что когда потребовалось незаметно вынести ее из гостиницы, я ее спрятала в свою муфту, где она без труда поместилась.

Кормилицу мы выбрали из небогатых буржуа; ее звали миссис Томсон, она была красива, свежа и обладала превосходным здоровьем. Нельсон, не говоря, для кого предназначаются ее услуги, сам выбрал ее по совету своего врача.

Я сказала этой женщине, что размер вознаграждения, которое она получит, будет зависеть от ее верности и умения молчать, а пока что выдала ей пять гиней за первый месяц кормления.

На следующий день внезапно приехал Нельсон: он испросил трехдневный отпуск, сославшись на дела чрезвычайной важности, и, получив разрешение, отправился немедленно.

Не было никакой возможности заставить его позавтракать, хотя он приехал натощак, так ему не терпелось взглянуть на ребенка. Свой визит он объяснил тем, что якобы нуждается в моем присутствии для некоего дела благотворительности. Мы сели в карету и поехали на Литл-Тичфилд-стрит.

Там я испытала истинное счастье при виде радости этого человека, ставшего для меня средоточием всей моей жизни. Он смеялся, он плакал, он подхватил девочку своей единственной рукой, подбрасывал, играл с ней, решительно хотел ее рассмешить и уверял меня, что она действительно засмеялась, называл ее «мое дитя», «мое дорогое, единственное дитя» и велел кормилице на следующий день принести ее в особняк сэра Уильяма, научив, что надо при этом сказать.

И кормилица в самом деле в срок явилась в особняк с ребенком. Первым, кто ей там встретился, был сэр Уильям, спросивший ее, кто она такая. Она отвечала, что ее зовут миссис Томсон, у нее есть брат, который служит на судне лорда Нельсона, и тот согласился быть крестным отцом этого ребенка, что у нее на руках, вот она и принесла ему показать его крестницу.

Сэр Уильям ни на мгновение не усомнился в правдивости этой истории. Он в свою очередь взял ребенка на руки, пожелал ему всех благ и снова отдал кормилице.

Нельсон остался с нами на сутки с половиной, потом пришлось опять расставаться. Эта вторая разлука была еще более душераздирающей, чем первая. Увидимся ли мы когда-нибудь? Это дитя, ниспосланное нам свыше, не исчерпало ли оно для нас сокровищницу небесных щедрот?

Мы условились писать друг другу таким образом, чтобы не бояться, если письма попадут в чужие руки, — иначе говоря, прибегать к выражениям, истинный смысл которых не был бы понятен никому, кроме нас двоих. Но эти весточки «с секретом» не помешали ему по-прежнему часто писать мне, если можно так выразиться, официальные послания.

Так, например, покинув Портсмут 2 марта на «Святом Георгии», уже 3-го он писал мне:

«Дорогая Эмма, мой начальник оказал мне честь, назначив мне место в самом центре сражения. Итак, я первым вступлю в бой. Я сказал бы Вам больше, если бы не боялся, что обеспокою Вас этим, ибо знаю, как велика Ваша нежность ко мне. “Святой Георгий” придаст Англии новый блеск славы — так будет, если только Нельсон останется в живых, если всемогущее Провидение, неизменно хранившее меня в испытаниях и спасавшее мою жизнь в сражениях, не покинет, поддержит меня и теперь.

Храните меня всегда в Вашей памяти — Вы и достойнейший сэр Уильям. Моя последняя мысль будет о вас двоих, о тех, кто дарил меня любовью и уважением. Я сужу о Вашем сердце по своему. Пусть же Господь, Вседержитель Вселенной, защитит и благословит Вас! Это самая жаркая молитва Вашего неизменного друга

Нельсона».

Пусть же теперь мне будет позволено привести здесь образец нашей частной переписки — он поможет понять, с какой страстью любил меня этот великий человек. Мне кажется, что, чем глубже была эта любовь, тем больше она может послужить мне оправданием.

Он писал мне в виду дюн, что перед Булонью, пользуясь посредничеством верного друга:

«Вы не должны бояться ни одной женщины в мире, дорогая Эмма, ибо все женщины, кроме Вас, мне безразличны; я знаю лишь одну-единственную, которая со временем, возможно, сумеет стать похожей на Вас. Я уверен, что Вы никогда не сделаете ничего такого, что могло бы охладить мою любовь к Вам; что до меня, то я готов скорее умереть под пыткой, чем доставить Вам малейшую неприятность. Поцелуйте десять тысяч раз мою дорогую Горацию! Вчера в одном разговоре речь зашла о вакцине. Один джентльмен утверждал, что его ребенок после вакцинации был в соприкосновении с другим ребенком, больным оспой, и не заразился этой болезнью. Если так, это истинный триумф вакцины. У того ребенка два дня была температура и легкое воспаление на руке — всего лишь, и это вместо гнойников, покрывающих все тело, как было с ребенком, болевшим по-настоящему.

А впрочем, поступайте так, как посчитаете нужным».

Я говорила об этом письме с доктором Роули, рассказав ему о медицинском чуде, которое там описывалось. Но, к сожалению, в его лице я столкнулась с яростным противником Дженнера: он категорически воспротивился тому, чтобы сделать Горации вакцинацию. А поскольку в то время у него как раз был подходящий пациент, он сам привил бедняжке оспу. Как бы то ни было, операция прошла превосходно, и три недели спустя Горация вполне выздоровела. В честь этого события я наняла для миссис Томсон меблированный дом на Стоун-стрит, и далее все пошло хорошо.

Здесь мне пора сделать одно признание, и я его сделаю, чего бы оно мне ни стоило, ведь эти записки — моя исповедь.

Вероятно, затем, чтобы утолить ту непростительную злобу, которую я питала к его жене, Нельсон, уже порвавший с нею всякие отношения, пожелал, чтобы этот разрыв распространился даже на предметы материальные. В одном из своих писем он поручил мне отправить леди Нельсон все ее туалетные принадлежности и прочие вещи, что еще оставались у него, смешавшись с его собственными. Я должна была отказаться или, по крайней мере, мне следовало возложить это жестокое поручение на какую-нибудь родственницу Нельсона, я же, напротив, испытала ядовитое наслаждение, свойственное мстящей ревнивице, и леди Нельсон получила все принадлежащие ей вещи вместе с запиской, где я своей рукой написала всего лишь несколько слов: «От лорда Нельсона по его поручению».

Надеюсь, что Господь в своем милосердии простит мне боль, причиненную этой несчастной женщине, ибо он видит мое раскаяние.

Сэр Уильям, хоть и съездил в графство Суррей, не договорился о покупке Мертон-Плейс. Старея, мой супруг становился все более скупым и, обсуждая стоимость этого поместья, твердо настаивал на сумме в двести-триста фунтов стерлингов. Когда Нельсон был в Лондоне, я рассказывала ему об этом предполагавшемся приобретении, причем очень хвалила расположение поместья и удобство жилых построек. Он запомнил, что мне этого хотелось, и, когда узнал, что сэр Уильям отказался от покупки поместья, написал ему, дав поручение приобрести его за цену, какую потребуют. Он объяснил, что всегда мечтал пожить в загородном доме с друзьями и покупает Мертон затем, чтобы нам троим можно было на склоне дней поселиться там в мире и покое, подальше от городского шума и политических интриг.

Тогда сэр Уильям отправился к нотариусу и оформил покупку Мертон-Плейс на имя Нельсона за сумму, которую не пожелал выложить сам.

Поскольку я не была уверена, не покупает ли Нельсон это поместье для того лишь, чтобы передать его мне, я проявила некоторую щепетильность, заметив ему, что это место, хоть мне и нравится, вполне может не прийтись по сердцу ему.

Но он поспешил ответить мне так:

«Не тревожьтесь об этом; я уверен, что Мертон мне понравится. Я слишком высокого мнения о Вашем вкусе и верности суждений, чтобы опасаться, что они могут подвести».

Как известно, военная кампания, которую Англия вела против Дании и в которой Нельсон был призван участвовать, была ужасна. Взявшись бомбардировать Копенгаген, Нельсон так близко продвинулся к берегу, что адмирал Паркер, обеспокоившись, как бы английские суда не сели на мель и не потеряли возможности маневрировать, приказал сигнальщикам передать приказ об отступлении.

Когда капитан Харди предупредил его о сигналах командующего, Нельсон поднес зрительную трубу к своему вытекшему глазу.

— Ничего не вижу, — сказал он.

И он продолжил битву.

Плохое состояние здоровья Нельсона и, главное, его желание повидать меня, меня и свою дорогую Горацию, к которой я приревновала бы его, если бы мать могла ревновать к дочери, — все это заставило его просить о позволении вернуться в Лондон, как только он счел, что кампания близка к завершению. Поскольку, добиваясь этой милости, он представил дело как обычную просьбу об отпуске, ему не отказали, хорошо зная, где его искать, как только заговорят пушки.

Впрочем, была надежда, что они какое-то время помолчат: правительство Питта, можно сказать, правительство войны, пало, а правительство Эддингтона, заменившее его у кормила власти, было правительством мира.

Таким образом, Нельсон оставил командование судами на Балтике и 18 июня на бриге «Kite»[58], ведомом капитаном Дегби, отправился в Ярмут, куда прибыл 1 июля.

Он явился к нам, когда мы менее всего могли этого ожидать, ведь его корабль всего за десять дней от Кёге-Бугта добрался до Ярмута.

Моей радости не было предела; к счастью, под видом большой дружбы мы и в присутствии сэра Уильяма могли высказать друг другу часть тех чувств, что переполняли наши сердца. Впрочем, через четверть часа после прибытия Нельсона явился князь де Кастельчикала, посол короля Обеих Сицилий, с депешами для сэра Уильяма, и они прошли в салон, оставив нас вдвоем.

Первые слова Нельсона были о Горации; его вопросы сыпались с такой быстротой, что я насилу успевала отвечать.

Я вошла в салон и тихонько сказала сэру Уильяму, что лорд Нельсон желает повидать свою крестницу и просит меня отправиться к кормилице вместе с ним.

— Какой нежный и усердный крестный отец! — сказал он. — Ступайте, дитя мое.

Я оставила двух дипломатов обсуждать государственные дела, в которые, благодарение Богу, больше не вмешивалась, и мы с Нельсоном сели в карету, чтобы отправиться на Стоун-стрит.

По дороге я спросила Нельсона, как поживает птица.

— Какая птица? — спросил он.

— Птица Абукира, та, что прилетела и уселась к вам на плечо в день, когда я посетила вас на «Авангарде».

— А! — весело вскричал он. — Я снова видел ее утром того дня, когда мы бомбардировали Копенгаген. Решительно я больше не сомневаюсь, что эта птичка — мой добрый гений.

Снова увидев свою крошку Горацию, Нельсон, казалось, был еще счастливее, чем в первый раз. За четыре прошедших месяца ребенок подрос и окреп; поистине это было самое прелестное маленькое существо, какое только можно вообразить.

На Пикадилли Нельсон вернулся, переполненный радостью; во все время обеда он только и говорил, что о своей крестнице.

Новое правительство возобновило деловые сношения с Францией, однако заключить мир Англия соглашалась лишь при условии, что она сохранит за собой Мальту и ей уступят Тринидад. Бонапарт бурно воспротивился таким притязаниям и объявил в «Монитёре», что соберет в Булони флотилию и совершит с ней попытку вторжения на Британские острова.

И действительно, соединения канонерских лодок стали выходить из портов Кальвадоса, Нижней Сены, Соммы и Шельды, и все направлялись в Булонь.

Англия не пожелала отстать и тоже собрала основательные силы, чтобы оказать отпор предполагаемой высадке противника.

Нельсону поручили командование эскадрой, которой предстояло вести наблюдение за военными приготовлениями Франции.

Пришлось снова расстаться, но на этот раз мы надеялись, что разлука окажется недолгой; посылка флотилии была скорее демонстрацией силы, нежели возобновлением боевых действий.

Новое назначение Нельсон получил 25 июля, а 27-го он поднял свой вымпел над кораблем «Единство», стоявшим в гавани Ширнесса.

XCIV

Плавание продлилось около трех месяцев, после чего мирный договор был подписан. И весьма кстати: Нельсон в самом деле был серьезно болен.

Семнадцатого октября он писал мне:

«Мой возлюбленный друг, хотя мое недомогание не представляет никакой опасности, оно противится всем лекарствам, которые мне прописаны, и должен признаться, что все это меня изрядно замучило. Похоже, будто я проглотил свои насморк, но не переварил его и он остался у меня в утробе. Хотел бы я, чтобы господа из Адмиралтейства почувствовали то же, что я, но так как у них, по-моему, нет утробы, подобные пожелания бесполезны. Я провел прескверную ночь, но Ваши милые письма и письма сэра Уильяма доставляют мне большое утешение.

Я положительно решил не суетиться по возвращении в Лондон; мне ничего не нужно, кроме только возможности обосноваться в загородном доме вместе с вами, мои дорогие друзья!»

Хотя это письмо следовало отнести к разряду официальных, оно меня тем не менее обеспокоило: эти фразы, отрывистые и, если можно так выразиться, словно бы подрагивающие, казалось, говорили о том, что писавшего трепала лихорадка.

Двадцать третьего октября Нельсон прибыл в Мертон-Плейс. Я просила сэра Уильяма разрешить, чтобы миссис Томсон со своей маленькой Горацией поселилась в одной из пристроек; зная привязанность Нельсона к крестнице, сэр Уильям тотчас согласился; впрочем, дом ведь и принадлежал Нельсону, а не ему.

Я была в полном восторге, когда, едва успев обнять нас, Нельсон спросил о своей крестнице и пожелал, чтобы его немедленно провели к так называемой матери Горации; однако и подлинная мать была здесь, рядом и не упустила ни одного слова, движения, взгляда. Радость Нельсона была моим триумфом.

Двадцать девятого числа того же месяца Нельсон занял свое место в палате лордов; он, насколько то было возможно, оттягивал эту церемонию, находя ее очень нудной. Так как он был виконтом, его вводил туда и патронировал виконт Сидней.

Мы очень приятно провели зиму, то в поездках в Мертон-Плейс, уединенность которого нравилась Нельсону, то в балах, званых вечерах и празднествах на Пикадилли. Сэр Уильям принимал у себя многих, а коль скоро милорд жил с нами, у нас постоянно гостил и кто-либо из членов его семейства. Должна заметить, что все эти люди, после смерти Нельсона не показывавшие глаз и не желавшие меня знать, при его жизни были полны самой любезной предупредительности.

В начале лета 1803 года мы, лорд Нельсон, его брат, сэр Уильям и я, совершили путешествие по Уэльсу. Но в Блинхейме мое самолюбие подверглось жестокому испытанию: знатное семейство, жившее в местном замке, выказало мне явное презрение. Нельсон не скрыл, что его глубоко задевает столь непочтительное обращение со мной. Он отказался от прохладительных напитков, предложенных нам, а я сказала достаточно громко, чтобы быть услышанной:

— Будь я королевой, после Абукира я бы пожаловала Нельсону княжество, причем настолько прекрасное, чтобы Блинхейм не мог считаться даже его огородом.

Зато во всех празднествах, что давали в честь моего героя муниципалитеты, города или общественные собрания, мне неизменно удавалось проявить свои таланты трагической актрисы и певицы, тем самым придавая этим торжествам новый блеск и очарование; не только общая молва, но и суждения провинциальных газет свидетельствуют, что я тогда в самом деле добивалась успеха.

В начале сентября мы возвратились в Мертон, где провели почти всю зиму.

Как я уже говорила, сэру Уильяму давно нездоровилось, но в начале марта 1803 года его недомогания приняли более серьезный оборот, и наконец, он слег, заболев по-настоящему тяжело. Мы тотчас увезли его в Лондон и окружили самым заботливым уходом, но наука оказалась бессильна против старости — ему было семьдесят два. Он все более слабел, и вот 6 апреля нам обоим, Нельсону и мне, пришлось преклонить колена у его изголовья, чтобы принять его последний вздох.

Сэр Уильям умер как добродетельный человек, которому не в чем было себя упрекнуть. За несколько минут до своей кончины он пожал руку Нельсону и слабым, но исполненным душевного спокойствия голосом произнес:

— Храбрый и великий Нельсон, наша дружба, хотя ей уже много лет, никогда не омрачалась ни единым облачком, и, умирая, я горд тем, что Господь послал мне такого друга. Надеюсь, что благодаря вашей поддержке Эмма сможет обрести справедливость у министров; вы ведь лучше, чем кто-либо другой, знаете, сколь многое она совершила для своей страны, и вы напомните им об ее заслугах. Окажите покровительство моей дорогой жене, и пусть Бог в свою очередь окажет вам свое покровительство, благословит и пошлет вам победу во всех сражениях!

Потом, обратившись ко мне, он произнес:

— Моя несравненная Эмма, вы никогда не оскорбили моих чувств ни помыслом, ни словом, ни делом. Позвольте же мне от всей души поблагодарить вас за все те доказательства любви и преданности, что я получил от вас за десять лет нашего счастливого союза.

Потом, сделав последнее усилие, сэр Уильям соединил наши руки, из его груди вырвался глубокий вздох, и он скончался.

Я оплакивала сэра Уильяма, и скорбь моя была искренней. Он дал мне то высокое положение, какое я занимала при дворе, ему я была обязана той ролью, какую мне выпало там сыграть. Может быть, для моего вечного спасения было бы лучше, если бы я осталась в своей прежней скромной доле, в бедности и безвестности, но эти мысли, что ныне так занимают меня, тогда даже не пришли мне в голову.

Сэр Уильям не сомневался, что благодаря высокому покровительству Нельсона я получу право преемственности на его пенсион, составлявший полторы тысячи фунтов стерлингов; он знал, что Нельсон приобрел для меня Мертон-Плейс, приносивший около пятисот фунтов дохода, таким образом, он полагал, что оставляет меня богатой, передавая мне по завещанию еще семьсот пятьдесят фунтов стерлингов годовых; и в самом деле, три эти ренты, взятые вместе, обеспечили бы мне приблизительно тысяч семьдесят дохода, если считать во франках.

Однако от надежд на министерский пенсион пришлось вскоре отказаться. Несколько демаршей, которые предприняла я и сам Нельсон, не удостоились ответа. Неспособный надолго оставить меня в сомнительном положении, Нельсон тогда оформил акт мнимой продажи мне Мертона и выделил мне ренту в тысячу двести фунтов стерлингов, что вместе с Мертоном и деньгами, завещанными сэром Уильямом, давало мне шестьдесят тысяч франков.

По одному из условий завещания сэра Уильяма, написанного за неделю до его смерти, Нельсон получил от него в подарок мой очаровательный миниатюрный портрет, выполненный на эмали. Я же преподнесла ему золотую цепочку, и с тех пор он постоянно носил ее на шее, а медальон — у сердца.

Но что меня удивило и глубоко опечалило, так это поведение лорда Гринвилла, племянника сэра Уильяма. Этот человек, так меня любивший, что думал, будто, потеряв меня, он сойдет с ума, стал одним из моих самых ожесточенных преследователей. Через месяц после смерти своего дяди он заставил меня покинуть принадлежавший ему дом.

Тогда Нельсон, видя, что у нас нет более своего жилища в Лондоне, нанял себе дом, совершенно отдельно от меня: то была большая жертва, которую он принес моей репутации и мнению света; но на то, чтобы отказаться от нашего совместного житья в загородном поместье, у него мужества не хватило.

Я же я в свою очередь сняла дом на Клерджес-стрит.

К несчастью, через несколько недель после этого новоселья судьба лишила меня поддержки и близости моего благородного друга: его послали командовать Средиземноморским флотом.

Это было большой честью, но вместе с тем и большим горем для меня. Ведь мы не расставались целых полтора года, я привыкла к этой жизни вдвоем, и вот нам пришлось прервать ее, причем ради новой войны, еще более ожесточенной, чем прежде! Я бы сказала, что надежды на мир, которые все питали так долго, рухнув, еще более усилили взаимную ненависть Франции и Англии.

Отчаяние Нельсона было тем сильнее, что я снова, уже во второй раз, ждала ребенка.

Прежде чем расстаться, мы поклялись друг другу, что наш союз нерушим навеки, и он дал мне золотое кольцо, которое я с тех пор носила на пальце вместо кольца сэра Уильяма.

В конце июля я получила от него такое письмо:

«Моя возлюбленная Эмма, я уже посылал Вам весточки из разных мест, но лишь затем, чтобы сообщить, что “я здесь” или “я там-то”, поскольку не было времени сказать Вам больше. К несчастью, мне, по-видимому, не удастся слать Вам письма иначе, нежели морем, то есть на маленьких судах, которые адмирал предоставляет в мое распоряжение; таким образом, часто писать не удастся.

Наш путь из Гибралтара на Мальту был непомерно долог; на него ушло ни много ни мало 11 дней, и только 26-го мы дошли до Капри, где я дал приказ, чтобы фрегат, доставивший мистера Эллиота в Неаполь, присоединился ко мне.

Шлю Вам копии посланий короля и королевы; я был ужасно удручен, не найдя там ни словечка для Вас; впрочем, может быть, дело просто в том, что это чисто политические письма.

В письме королеве я сообщал ей следующее:

“Я расстался с леди Гамильтон 18 мая; она по-прежнему так привязана к Вашему Величеству, что, я уверен, отдала бы свою жизнь, чтобы спасти Вашу. У Вашего Величества никогда не было более искренней и преданной подруги, чем Ваша дорогая Эмма. Конечно, Вы должны были с огорчением узнать, что сэр Уильям оставил ее не в таком материально обеспеченном положении, как то позволяло его состояние. Все свое добро он разделил между своими родственниками, но леди Гамильтон, тем не менее, чтит его память”.

Надеюсь, дорогая Эмма, что королева напишет Вам непосредственно; если же она окажется столь неблагодарной, чтобы забыть Вас, я буду молить Бога, чтобы и он забыл ее; но Вы ведь тоже считаете — не правда ли? — что она неспособна когда-либо Вас забыть. Сейчас ей самое время дать Вам доказательство своей любви. Не показывайте копий писем короля и королевы никому, кроме наших самых близких друзей.

Король в печали и почти не покидает Бельведер; наш новый посол мистер Эллиот не видел ни его, ни королевы с 17-го числа, то есть со дня своего прибытия.

Между тем он должен быть им официально представлен 22-го.

Я убежден, что этот ничтожный корсиканец задумал захватить Неаполитанское королевство, поэтому я посоветовал генералу Актону не подвергать долее королевское семейство риску попасть в руки врага.

Как Вы понимаете, я вынужден очень спешить, чтобы скорее присоединиться к эскадре, стоящей у Тулона…»

«Июль 1803 года.

Я приближаюсь к Тулону, готовясь разгромить французов. У нас наготове семь линейных кораблей, пять фрегатов и шесть корветов; через неделю мы получим подкрепление — еще три-четыре корабля.

Вы можете себе вообразить, милая Эмма, как я счастлив всякий раз, когда получаю одно из Ваших милых пространных писем.

Благодарю Господа за то, что Вы не испытываете ни в чем нужды; будьте уверены, что, как только мне удастся раздобыть шесть пенсов, пять из них я буду отдавать Вам. К несчастью, Вы по опыту знаете, что в денежных вопросах на друзей надежда плоха, и Ваш здравый смысл, как я полагаю, учтет этот опыт.

Я положительно рассчитываю, что министр все же кое-что сделает для Вас, но, если и нет, на хлеб с сыром у нас всегда хватит. Будь благословенна независимость! Хотя пока мне не представилось случая существенно пополнить свой кошелек, было бы уж чересчур большим невезением, если бы за всю кампанию я не раздобыл средств, достаточных, чтобы расплатиться с долгами, а когда они выплачены, это немалое утешение.

Пока я не заговаривал с генералом Актоном о ренте с моего герцогства Бронте, но, как только буду уверен, что Неаполь останется в руках короля Фердинанда, я задам этот вопрос. Хотя, по правде говоря, особых надежд я на сей счет не питаю.

Судя по тому, что я слышал, король Фердинанд настолько подавлен, что охотно согласился бы отречься от престола в пользу своего сына, чтобы вернуться на Сицилию. Как Вы помните, сэр Уильям всегда полагал, что этот монарх кончит именно так».

Я привожу здесь письма Нельсона, вместо того чтобы продолжать рассказ о себе самой, ибо, по-моему, куда интереснее наблюдать человека, имевшего такое большое влияние на судьбы Италии и вновь оказавшегося в местах, где совершались такие примечательные события, чем следовать за мной, поддерживающей первые нетвердые шаги Горации на газонах Мертон-Плейс.

Итак, я продолжаю, вернее, продолжает Нельсон:

«“Виктория”, в виду Тулона, 1 августа 1803 года.

Возлюбленная Эмма, Ваше письмо от 24 мая мне доставила “Феба”, и это произошло всего два дня тому назад. Вам нетрудно понять, что я испытал при виде и при чтении этого письма.

Я приветствую Ваши планы и выбор общества на будущую зиму и весну. Надеюсь, что буду достаточно богат, чтобы произвести в нашем милом Мертоне все необходимые усовершенствования; Вас это развлечет, а мне, я уверен, останется только восхищаться всем, что Вы будете делать, вплоть до задуманной Вами посадки смородины.

Мне пришлось перебраться на “Викторию”; теперь привожу все здесь в порядок. В настоящую минуту Харди занят тем, что вешает в моей каюте Ваш портрет и портрет Горации — они будут единственным ее украшением. Я смогу каждый день созерцать их, находя в том все новое очарование — больше мне ничего не нужно.

Что до новостей военных, то не ждите их от меня; мы здесь мало что знаем. Я по-прежнему боюсь, как бы Неаполь и даже сама Сицилия не угодили в руки французов. Однако все мои советы я даю в столь подробной и точной форме, что, если беда и стрясется, ее не смогут свалить на меня.

Королева Неаполя, как я сужу по ее печати на конверте, отправила письмо князю Кастельчикала. Мне она тоже написала; ее послание полно изъявлений благодарности за мои заботы о спасении королевства.

Король по-прежнему ведет жизнь затворника; он отказался принять французского генерала Гувьона Сен-Сира, приехавшего в Неаполь улаживать вопросы, касающиеся военной контрибуции. Думаю, что он уже совсем готов оставить Неаполь и удалиться на Сицилию, если французы позволят ему сделать это.

С величайшей нежностью вспоминаю всех обитателей Мертона.

Ваш всегда верный и любящий

Нельсон».
«“Виктория”, в виду Тулона, 26 августа.

Эмма, моя возлюбленная, если я скажу Вам, что думаю о Вас без конца, днями и ночами, это будет еще недостаточно сильным выражением той любви, которую я к Вам питаю. Оторванный от Вас неумолимыми обстоятельствами, я всей душой принадлежу Вам, верьте этому!

Наша родина призвала меня исполнить мой долг перед ней, и, если я не откликнусь на ее зов, Вы же сами в час холодного размышления устыдились бы за меня, не имея более права сказать: “Вот человек, который спас Англию! Вот тот, кто первым идет в бой и последним покидает поле сражения!” И напротив, слава, какую я могу стяжать, озаряет и Вас — все скажут, говоря обо мне: “На какие только жертвы не идет он ради отечества! Даже решается покинуть самую очаровательную, самую совершенную женщину в мире!”

Страницы: «« ... 3132333435363738 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Средства массовой информации ежедневно советуют нам всевозможные чистки: лимонами, грецкими орехами,...
Александр Вулых сегодня, безусловно, занимает видное место на небосклоне российской поэзии, являясь ...
Мафиози, сидящий в кресле директора телеканала оказывается вдвое, втрое отвратительнее простого банд...
Автор, профессиональный врач-педиатр, Ирина Королева рассказывает о питании младенца от рождения до ...
Автор нашего сборника – один из самых ярких и оригинальных российских афористов. В этой книге вы най...
Шли первые сутки из девяти, названных в Пророчестве, и коварный темный план по захвату мира… полетел...