Война Сароян Уильям

Карл-Пруссак, пяти лет от роду, тевтонец с образцовой военной выправкой, печатает шаг перед домом. Он наделен от природы восхитительной и занятной культурой речи, будто ему, малышу, ведомо чувство собственного достоинства смертного человека во время беседы, и он не смеет злоупотреблять этим даром, лишь изредка раскрывая рот — только чтобы изречь три-четыре слова исключительно к месту и впопад. Он живет в доме напротив и слывет предметом гордости своего деда, осанистого мужчины лет пятидесяти с безупречными немецкими усами, чья фотография несколько лет назад появилась в газете в связи с какой-то политической кампанией. Он начал учить Карла ходить, как только малыш научился держаться на ножках; и его видели с белобрысым мальчуганом в синем комбинезончике, вышагивающим полквартала туда и обратно, держащим ребенка за ручки и показывающим, как нужно четко и чуть горделиво ставить ногу — в духе кайзеровской Германии: колени не сгибать, каждый шаг как застывший пинок.

Несколько месяцев кряду каждое утро старик и ребенок упражнялись в ходьбе — любо-дорого было смотреть. Карл делал быстрые успехи, но без спешки, и, казалось, понимал молчаливую строгость своего деда. И было видно даже через улицу, что он понимает, как важно уметь ступать с достоинством, и хочет научиться этому так, как его учит дед. В сущности, маленький мальчик и пожилой человек ничем не отличались друг от друга, кроме неизбежной разницы в возрасте и опыте. Карл не выказывал ни малейших признаков недовольства муштрой, навязанной ему дедом.

Уже через некоторое время мальчик вышагивал вперед-назад по тротуару перед своим домом без помощи деда, а тот наблюдал за ним с крыльца, покуривая трубку, с суровым выражением лица, на котором одновременно выражалась гордость, а мальчик тем временем очень сноровисто маршировал. Шагистика, очевидно, была старомодной и, очевидно, слегка недемократичной, но Карл был всеобщим любимцем в округе и считался изысканным крохотным человечком. В том, что маленький мальчик умеет так ходить, было что-то трогательное. Истинные тевтонцы ценят важность таких относительно автоматических функций, как дыхание, поступь и речь, и умеют достойно и рационально заботиться об этих простых действиях. Очевидно, с их точки зрения, дыхание, ходьба и речь связаны с жизнью как таковой, и, следовательно, когда они поднимают вокруг этих действий суету, она вовсе не абсурдна.

Обитатели этого квартала последние шесть-семь лет хорошо плодились и размножались, и на улице появилась густая поросль детишек; все они здоровы и представляют интерес, особенно для меня. Карл — всего лишь один из этой стайки, и он упомянут первым, потому что обучен сознательному методу расового бытия. Остальные дети принадлежат разным народам, и в то время, как основные черты каждой расы явственно проступают в каждом ребенке, эти черты ни у кого так не подчеркиваются и не усиливаются, как в Карле. Иными словами, каждый ребенок принадлежит своей расе естественно и инстинктивно, и, возможно, если бы не наставления деда, Карл был бы теперь как эти дети, более бесхитростным, непосредственным, простодушным и неподавленным. У него не было бы военной выправки при ходьбе, что составляет основное различие между ним и остальными детьми, и не было бы причуд, которые иногда раздражают Йозефа, словенского мальчика из нижней квартиры.

Йозеф почти на год старше Карла. Он резвый мальчик. Все его движения полны внутренней веселости. Он унаследовал от отца-пекаря яркую озорную внешность, разговорчив, интересуется всем и каждым на свете, кто оказывается рядом, вечно задает вопросы, и вообще он ужасный почемучка. Он хочет знать имена людей. Его излюбленный вопрос: «где ты был?», который он задает в надежде, что ты побывал в замечательном и таинственном месте, не похожем на те, где бывал он, и вообще не похожим ни на одно место на земле. Лично меня он всегда ставит в тупик, потому что мне приходится ему отвечать, что я был в городе, где и он бывал неоднократно.

Карл почти никогда не бегает, а Йозеф почти никогда не ходит шагом, а вечно носится, прыгает, скачет, словно передвижение с места на место для него гораздо важнее, чем отбытие из одной точки и прибытие в другую. Я хочу сказать, он как бы получал большее удовольствие от самого движения, чем от конкретной цели своего путешествия. Йозеф играет, Карл исполняет. Для славянина на первом месте — быть самим собой, а его раса — на втором. Для тевтонца на первом месте — его раса, а его личность — на втором. Я наблюдаю за детьми из этого квартала несколько лет кряду, и, надеюсь, меня никто не заподозрит в вымысле ради сочинения короткого рассказа, ибо я ничего не выдумывал. Мелкий эпизод, случившийся вчера вечером, был бы незначительным и бессмысленным, если бы я не наблюдал за становлением этих мальчиков. И жаль, что я мало знаю о еврейском мальчике Ирвинге, горько плакавшем, когда Карл и Йозеф тузили друг друга.

Ирвинг переехал в наш квартал с родителями в ноябре прошлого года, месяца четыре назад, но я стал замечать его на улице лишь через месяц. Он — грустный мальчик, ровесник Йозефа, погруженный в себя; так безопаснее — быть со своими мыслями наедине. Полагаю, родители дают ему музыкальное образование, поскольку, судя по его внешнему виду, из него выйдет отменный скрипач или пианист — у него большая серьезная голова, сам он щуплый, с тонко чувствующей нервной системой.

Однажды вечером по пути в бакалейную лавку я увидел Ирвинга, сидевшего на ступеньках своего дома и витавшего в неизъяснимых прекрасных грезах ребенка, озадаченного странностями бытия. Я надеялся незаметно поговорить с ним и узнать, по возможности, что творится в его голове, но, едва завидев меня, он резко встал и поднялся по ступенькам в дом с очень встревоженным и напуганным видом. Я бы отдал свой фонограф, чтобы узнать, что же грезилось Ирвингу в тот вечер, потому что наверняка это пролило бы свет на его плач в прошлый вечер.

Карл солиден и твердо придерживается своей жизненной позиции; он исключительно самоуверен благодаря дисциплине, запрещающей неуместные рассуждения по поводу обстоятельств, его не касающихся. А Йозеф, с другой стороны, хоть и не менее самоуверен, не такой солидный: живой интерес ко всему на свете заставляет его находиться в постоянном движении и действовать, не задумываясь. Присутствие Ирвинга на этой улице весьма существенно, но есть в этом присутствии нечто и занятное, и удручающее, словно он сам не может разобраться в этом, находясь как будто не здесь. Ирвинг вовсе не уверен в себе. Он не дисциплинирован, не расхлябан. Он просто меланхоличен. Полагаю, в конечном счете он придет к полному самопознанию и постижению всего на свете, но на сей момент он слишком ошеломлен, чтобы иметь на этот счет определенную точку зрения.

Недавно в Париже произошли беспорядки, и вскоре вслед за этим началась гражданская война в Австрии. Ни для кого не секрет, что Россия готовится к отражению японской агрессии. И всем известна нервозность, царящая в Европе, из-за националистических замыслов нынешнего диктатора Германии.

Я упоминаю эти обстоятельства, так как они имеют прямое отношение к нашему повествованию. Как сказал бы Джойс, дети земли есть повсюду, и небольшое происшествие давешним вечером столь же значимо для меня, как эти события в Европе для людей, которые выросли и давно уже не дети, по крайней мере, на первый взгляд.

Вчерашний день начался с густого тумана и короткого дождика. К трем часам пополудни сияло солнце, и небо очистилось, не считая белых облаков, которые предвещают хорошую погоду, прояснение, свежий воздух и прочее. Так меняется погода в Сан-Франциско. В любое время года по утрам погода зимняя, а днем она внезапно превращается в весеннюю. Мало кто разбирается в здешних временах года. У нас круглый год случаются все времена года.

Когда я вышел утром из дому, на улице не было ни одного ребенка из нашего квартала, но когда я возвращался вечером, то увидел, как Йозеф и Ирвинг разговаривают перед домом Ирвинга на моей стороне улицы. Карл находился на противоположной стороне перед своим домом, очень гордо и важно чеканил шаг по-военному, о чем я уже рассказывал, и выглядело это забавно. Ниже по улице, на тротуаре, играли в классики пять маленьких девочек — старшая сестра Йозефа, две ирландские девочки — сестры и две итальянские девочки, тоже сестры.

После дождя воздух свеж, и на улице становится очень хорошо. Вот и эти дети играли на солнышке на улице. Выдался очень изысканный момент жизни и любви ко всем на свете современникам, и я говорю об этом, чтобы показать, что случающиеся эпизоды, уродство человеческой души необязательно являются следствием аналогичного уродства в природе. Как известно, как ни живописны были европейские ландшафты, это никак не повлияло на развязывание последней войны, и счет смертям был так же велик, как и в плохую погоду, и единственным следствием хорошей погоды была трогательная поэзия молодых солдат, которым хотелось творить, завести жену и домашний очаг и не хотелось умирать.

Проходя мимо Йозефа и Ирвинга, я услышал, как Йозеф говорит о Карле:

— Посмотри на него. Посмотри, как он вышагивает. Почему он так ходит?

Я уже знал, что Йозеф недолюбливает Карла за напыщенную прямолинейность походки, поэтому его слова меня не удивили. Я уже говорил, что от природы он был любознателен ко всему, что попадало в его поле зрения, и он вечно задавал вопросы. Мне показалось, что он проявлял чисто эстетический интерес к походке Карла, и я не уловил в его словах никакой злонамеренности. И направился прямиком домой. Нужно было написать письмо, и я засел за работу. Когда оно было готово, я встал у окна, наблюдая за улицей. Девочки разбежались, но Карл по-прежнему находился на той стороне улицы, а Йозеф и Ирвинг все еще были вместе. Начало смеркаться, и улица затихла.

Не знаю, как это произошло, но, когда Йозеф и Ирвинг переходили улицу навстречу Карлу, я увидел, как армия целой нации выдвигается к границам другой нации. А маленькие мальчики казались на первый взгляд такими милыми и невинными, и целые нации казались такими же, как маленькие мальчики, что я не удержался от смеха. О, подумал я, видать, скоро опять начнется война, и дети поднимут вселенский шум, но это будет очень похоже на то, что вот-вот произойдет. Ибо я был уверен, что Йозеф и Карл собирались излить друг на друга свою ненависть, глупую никчемную ненависть — следствие невежества и незрелости, — обменяться ударами из тупой злости, как целые нации, добиваясь господства или уничтожения друг друга.

Это произошло на той стороне: два маленьких мальчика тузили друг друга, а третий из-за этого плакал — из-за войны народов на земле. Я не слышал, что Йозеф сказал Карлу, что Карл ответил Йозефу, и не совсем знаю, как завязалась потасовка, но догадываюсь, что она началась задолго до того, как они начали тузить друг друга. Может, за год до этого, а может, за столетие. Я видел, как Йозеф тронул Карла. Какие милые мальчики! Я видел, как Карл оттолкнул Йозефа. И я видел маленького еврейского мальчика, в ужасе и оцепенении безмолвно наблюдающего за ними. Когда маленький тевтонец и маленький славянин начали бить друг друга всерьез, маленький еврей зарыдал. Это было прекрасно (не драка), а слезы маленького еврея. Вся потасовка длилась минуту-две, но ее подоплека, смысл были всеобъемлющими, и самыми впечатляющими и очистительными были донесшиеся до меня рыдания. Почему он плакал? Он же не был замешан. Он был всего лишь очевидцем, как и я. Почему он плакал?