Только не говори маме. История одного предательства Магуайр Тони

Глава 11

Теперь, когда Гивинов не стало, отец снова стал наведываться ко мне в спальню. В те дни, когда он собирался задержаться после работы, он уезжал в город на своей машине. Возвращался он, когда мы с мамой уже спали, каждая в своей комнате, в разных концах дома. В моей спальне было темно, лишь ясными ночами в комнату сочился лунный свет. Я часто проваливалась в сон, воображая нарисованное на луне доброе и веселое мужское лицо. Фонарик я давно потеряла, мою лампу мать забрала, и лишь свеча помогала мне пробираться по коридору к себе. Лежа в темноте со сжатыми кулаками, я крепко зажмуривалась в надежде на то, что если я не открою глаза, он не появится. Но он всегда появлялся. Я пыталась забраться глубже под одеяло. Но потом чувствовала холод, когда он стаскивал одеяло и задирал мою фланелевую сорочку. Он шептал мне на ухо: — Тебе ведь это нравится, Антуанетта, правда?

Я молчала.

Он говорил:

— Ты ведь хочешь получить немного карманных денег?

Он доставал монетку в полкроны и запихивал ее в мой кулак. Потом снимал брюки. Я навсегда запомнила его запах. Перегар от виски, табачная вонь, потное тело — дезодорантом он не пользовался. Он залезал на меня. Теперь, когда я стала чуть старше, он позволял себе проникать глубже, хотя по-прежнему проявлял осторожность. Даже сквозь закрытые веки я чувствовала его тяжелый взгляд. Он приказывал мне открыть глаза. Я не хотела. Уже тогда он бил меня за это. После судорожных вздохов он скатывался с меня, быстро одевался и шел в постель к матери. Я оставалась с зажатой в кулаке монеткой в полкроны.

Чем чаще он меня навещал, тем агрессивнее становилось его поведение. Как-то вечером я играла в бывшей гостиной миссис Гивин. Я ушла туда, чтобы побыть одной, подальше от родителей. Он вошел с газетой, сел. У меня в руках была трещотка, и я просто забавлялась ей, прислушиваясь к звукам, которые она издавала. Потом я почувствовала, что он смотрит на меня.

— Антуанетта, — сказал он, — прекрати это, прекрати сейчас же.

От страха я подпрыгнула. Трещотка выпала у меня из рук, издав свой прощальный писк. Казалось, он только этого и ждал. Он схватил меня за шиворот и с силой швырнул на пол.

— Если я сказал прекратить, значит, надо прекратить немедленно! — заорал он.

Часто по ночам я просыпалась от ставшего уже привычным кошмара. Мне снилось, что я падаю, проваливаясь в темноту. И в этот кошмар являлся отец, который будил меня. После его ухода заснуть было не так-то легко. По утрам я чувствовала усталость, когда спускалась на кухню, чтобы принести себе горячей воды для ванны. Я всегда старалась тщательно подмываться после его ночных визитов. Мне трудно вспомнить, что именно я тогда чувствовала, но, скорее всего, ничего.

Теперь, когда его визиты стали частыми, я регулярно получала «карманные деньги» и снова могла тратить их на покупку конфет для завоевывания друзей. Дети, как животные, чувствуют того, кто слаб, кто не похож на других, уязвим. Даже притом что это были хорошо воспитанные дети, не приученные к жестокости, они испытывали инстинктивную неприязнь по отношению ко мне. Так что после занятий, оставаясь на обеды в школе, я старалась по возможности избегать общения со сверстницами и садилась либо с младшими школьницами, с которыми могла играть, либо со старшеклассницами, которые были добры ко мне. После обеда я проводила свободное время в библиотеке, где делала домашние задания. Я знала, что в школе меня не любят, и догадывалась, что для учителей это тоже не секрет. Внешне со мной были любезны, но я чувствовала себя чужой в этой школе. В десять лет я перестала надеяться на то, что меня полюбят.

Дорога домой на автобусе занимала около получаса, и я старалась дочитать те параграфы учебников, которые, я знала, будут спрашивать на следующий день. Однажды вечером на одной из остановок в автобус зашел мой отец и сел не рядом, а напротив, чтобы смотреть на меня. На его лице была улыбка отца-весельчака. Но я уже не верила ей. В тот вечер я не смогла найти свой проездной билет. Я чувствовала на себе взгляд отца и от страха никак не могла найти билет ни в рюкзаке, ни в карманах. Шепотом я обратилась к кондуктору:

— Я не могу найти свой билет. Пожалуйста, не говорите моему отцу.

Но кондуктор лишь рассмеялся. Он знал, что у меня проездной на неделю, потому что работал в этом автобусе каждый день.

— Ничего страшного, — сказал он. — Да отец и не будет тебя ругать. Посмотри на него. Он же улыбается. Не будь глупой.

Действительно, передо мной сидел улыбающийся отец, но я видела его налитые кровью глаза. И тут он подмигнул мне. Я хорошо знала этот жест. Та поездка показалась мне вечностью, хотя мы проехали всего несколько миль. Было очень темно, когда мы вышли из автобуса, и очень холодно. Как только автобус скрылся из виду, отец схватил меня, как я и ожидала. И ударил. Прямо по спине, грубо придерживая одной рукой. Он колотил меня, тряс. Я не плакала и не кричала. Во всяком случае, тогда. Я не издала ни звука. Я давно уже перестала кричать при нем. Но пока он вел меня к дому, слезы все-таки катились по моим щекам. Мама наверняка видела их следы. Но ничего не сказала. Я съела ужин, слишком расстроенная, чтобы хотеть есть, и слишком испуганная, чтобы от него отказаться. Потом доделала оставшиеся уроки и пошла спать. Наверное, в тот день мне стало ясно, что я не тот ребенок, который все время пытается разозлить своих родителей, просто один из моих родителей все время ищет предлог, чтобы меня наказать и ударить.

В ту ночь отец пришел ко мне, когда я еще не спала. Он сорвал с меня одеяло. Я почувствовала, что он как-то особенно агрессивен, очень испугалась и заплакала.

— Я не хочу карманных денег, — бормотала я сквозь слезы. — Я не хочу, чтобы ты это делал со мной. — У меня начиналась истерика, но я продолжала умолять его: — Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Ты делаешь мне больно.

В первый и последний раз я плакала, когда он пришел ко мне. Моя мать была в коридоре и услышала. Она крикнула:

— Что там происходит?

Отец отозвался:

— Ничего. Ей приснился страшный сон. Я зашел посмотреть, в чем дело. С ней уже все в порядке. — Уходя, он прошипел мне на ухо: — Не смей говорить матери.

Она пришла ко мне через несколько минут, когда я лежала, забившись под одеяло.

— Антуанетта, что случилось? — спросила она.

— Ничего, — ответила я. — Мне приснился страшный сон.

С этим она и ушла. Больше она никогда ни о чем меня не спрашивала.

В другие вечера я слышала хруст гравия под колесами его машины. Дрожа от страха, я лежала в постели, прислушиваясь к скрипу половиц под его тяжелыми шагами, приближающимися к моей комнате. Я притворялась спящей, надеясь на то, что он не станет меня будить. Но он будил.

Не каждый раз он оставлял мне полкроны, но раза два в неделю точно. После той первой ночи, когда запихнул мне монетку в кулак, он стал шутливо опускать деньги в шкатулку на моем туалетном столике, где я хранила цепочку с медальоном. И говорил при этом: «Вот твои карманные деньги».

В те вечера, когда он возвращался рано, я устраивалась на кушетке, усаживала собак в ногах и открывала книгу. Часто бывало так, что, читая про детей, у которых были любящие и заботливые родители, я невольно плакала, и это давало отцу долгожданный повод для злости. Он тут же поднимал голову.

— Отчего ты плачешь, моя девочка? — спрашивал он.

Я старательно избегала смотреть ему в глаза, бормоча:

— Просто так.

Тогда он вставал с места, брал меня за шиворот, начинал трясти, а потом избивать.

— Что ж, — тихо говорил он, — теперь, по крайней мере, у тебя будет причина поплакать, не так ли?

Моя мать и тогда ничего не говорила.

С тех пор я перестала читать детские книги про счастливые семьи. И переключилась на те, что читала мать. Я не сказала ей почему. Да она и не спрашивала. Первые взрослые книги, которые я прочитала, были из серии «Белый дуб». Их нельзя было назвать печальными. Но детей в них не было.

Однажды после уроков в школьном дворе меня поджидал мужчина. Он представился другом моего отца. Сказал, что получил разрешение от начальницы пансиона пригласить меня на чай. Я пошла с ним в чайную, где он угощал меня лепешками, тортом и мороженым. Любимые лакомства маленьких девочек! Он расспрашивал о школе. Постепенно вывел меня на разговор о моих собаках. Потом поинтересовался, какие книги мне нравятся. Я рассказала, что сейчас читаю «Джалну», как раз из серии «Белый дуб».

— Ты слишком взрослая для девочки твоего возраста, если читаешь такие книги, — заметил он.

Я была счастлива от его доброты, очевидного интереса ко мне, комплиментов, расточаемых в мой адрес. Когда мы закончили чаепитие и наговорились, он проводил меня обратно в школу и сказал, что был очень рад провести со мной время. Спросил, не возражаю ли я снова встретиться с ним. Я не возражала.

Он еще несколько раз приходил за мной. Учителям я говорила, что это друг моего отца, и они всегда разрешали ему забирать меня. Я стала ждать его визитов. Я чувствовала, что ему интересно слушать меня, и от этого казалась себе взрослой и важной. К тому же я всегда могла заказывать все, что хотела. Моя детская болтовня, похоже, завораживала его. А мне, обделенной вниманием, он казался взрослым другом, пока я не увидела его истинное лицо.

В тот день мы шли из школы и зашли на травяную площадку. Он снова начал говорить, как ему приятно со мной общаться. Сказал, что ему нравятся маленькие девочки, особенно такие смышленые, как я. А потом уперся в меня взглядом, почему-то напомнившим мне отцовский. Он сорвал несколько травинок и пробежал по ним пальцами вверх-вниз, вверх-вниз, словно приглашая меня к чему-то.

— Антуанетта, — сказал он, — ты знаешь, чего мне сейчас хочется от тебя?

Я знала.

— Ведь тебе это понравится, не так ли, Антуанетта?

Я застыла на месте, словно кролик, пойманный слепящими лучами прожекторов.

— Я знаю, что ты делаешь это со своим отцом, — сказал он. — Скажи учительнице, что в следующий раз я возьму тебя к себе домой. Тогда мы сможем провести остаток дня вместе, прежде чем ты поедешь домой на автобусе. Тебе ведь этого хочется, правда?

Я смогла только кивнуть, как уже привыкла делать.

В ту ночь я рассказала отцу об этом его друге. Побагровев от ярости, он начал меня трясти.

— Не смей делать это ни с кем, кроме меня, поняла? — прошипел он, замахиваясь кулаком.

Но на этот раз он опустил кулак, не ударив меня, и вышел из моей комнаты. Больше я никогда не видела друга моего отца и так никогда и не узнала, откуда ему стало известно о моем отце и обо мне. Кроме отца, рассказать ему об этом было некому. Видимо, даже монстры не могут постоянно жить во лжи, даже они испытывают потребность раскрыть кому-то свою сущность.

Моя жизнь в Кулдараге продолжалась еще пару месяцев. Потом мама сообщила, что дом продан и нам снова предстоит переезд, на этот раз обратно через Ирландское море в Кент. Она объяснила, что теперь и ей придется работать, потому что отцовского заработка не хватит, чтобы платить за аренду. А в Англии, как считала она, ей будет легче найти работу.

Мама сказала мне и о том, что за два года жизни в Кулдараге ей удалось отложить достаточно денег, чтобы внести депозит за дом. Когда она говорила об этом, казалось, будто скорбные морщины, которые залегли в уголках ее рта в последние годы, разглаживаются, ведь ее мечта стать хозяйкой собственного дома становилась все ближе.

Я видела ее энтузиазм, но не могла разделить его с ней, потому что успела полюбить Кулдараг.

Глава 12

Мои переживания в связи с отъездом из Кулдарага усугубились еще одной новостью, которую сообщила мне мама: после переезда я не буду жить с ними. Меня собирались отправить к крестной в Тентерден. Уже договорились и о том, что я буду учиться в местной школе. Хотя мать заверила меня, что это временно, пока они с отцом не подыщут дом для нашей семьи, я чувствовала себя брошенной. Конечно, в родной семье мне жилось несладко, но перспектива оказаться на попечении у незнакомых людей пугала еще больше.

Мою мать, казалось, ничуть не огорчала предстоящая разлука со мной, гораздо больше она переживала из-за того, что ей придется расстаться с Бруно, ее любимой собакой. Он должен был отправиться в Южную Ирландию, где проживала дочь миссис Гивин.

Вдобавок ко всем моим горестям, родители решили усыпить Салли, которая была так привязана к нам. Мама терпеливо объяснила мне, что маленькая собачка так и не оправилась после первого переезда. У нее участились приступы, и было бы несправедливо снова мучить ее дорогой и привыканием к новому дому.

Вся в слезах, я стала расспрашивать, что будет с Джуди и кошками. Кошки должны были остаться в Кулдараге, а Джуди хотели временно приютить у соседа-фермера, пока мы не устроимся на новом месте.

Я чувствовала себя опустошенной, покидая Кулдараг и единственную школу, где я, несмотря ни на что, была счастлива. В слезах я прощалась со своими питомцами, и мне казалось, что жизнь моя кончена. Первым меня покинул Бруно, который радостно уехал в машине своей новой хозяйки. Я стояла во дворе и смотрела им вслед, надеясь только на то, что его будут любить так же, как любила я.

Следующим и еще более тягостным было прощание с Салли. Невыносимой мукой было смотреть, как она, не подозревая о том, куда ее везут, доверчиво запрыгнула в отцовскую машину. Я протянула в окно руку, чтобы погладить ее в последний раз, стараясь не показывать слез, душивших меня. Я знала, что она отправляется в свое последнее путешествие, к ветеринару, о чем сообщил мне в то утро отец.

Помню, как мне было больно, и до сих пор не понимаю, почему отец, такой искушенный лгун, в тот день решил выложить мне правду. Правду мне пришлось выслушать и от матери. Я все задавалась вопросом, почему в тот день никто из них не захотел солгать мне, чтобы оградить от лишних страданий. И это в семье, которая годами жила во лжи! Хотя мать и пыталась меня утешить, легче мне не стало. У меня было такое ощущение, будто я послала друга на смерть.

В течение нескольких недель я помогала матери паковать вещи, собирала и свои для переезда к крестной, которую, кстати, совершенно не помнила. Поскольку мне разрешили взять с собой лишь один чемодан, предстояло распрощаться с некоторыми своими сокровищами, и первым среди них оказался Джамбо.

За несколько дней до отъезда наш багаж отвезли на хранение. На следующий день отец повез Джуди к фермеру. Мне тоже хотелось поехать с ней, но страх остаться с отцом наедине перевешивал желание проводить собаку. Я погладила ее, когда она запрыгнула в машину, и Джуди, чувствуя мои переживания, лизнула мне руку.

Глядя вслед отъезжающей машине, я ощущала полное одиночество, ведь теперь все друзья меня покинули. Я знала, что мать тоже грустит, но в этот раз меня захлестывала не любовь к ней, а тупая обида.

Настал день, когда наши скромные личные пожитки были погружены в машину, я, как обычно, втиснулась на заднее сиденье, и мы поехали на железнодорожный вокзал Белфаста. Нам предстояло доехать до Ливерпуля, откуда пролегал наш утомительный обратный путь до Кента. Но в этот раз я не испытывала радостного волнения от поездки — лишь глубокое уныние.

По дороге в Кент я пыталась читать, но яркие картинки оживали в моей голове, мешая сосредоточиться на книге. Перед глазами стояла Салли, которая доверчиво смотрела на меня, отправляясь в свой последний путь. Я до сих пор ощущала прикосновение к ее шелковистой шерстке. Вспоминала я и прощание с пони, которые ждали меня с угощением у забора. Их запах как будто все еще витал в воздухе. Я видела преданного Бруно, выглядывавшего из окна уносящей его машины, и невыносимо скучала по Джуди.

Передо мной маячили затылки родителей; мать часто поворачивала голову к отцу и что-то тихо говорила. Иногда она оборачивалась ко мне, но я загораживалась книгой, чтобы скрыть чувства, которые испытывала в тот момент, — горечь оттого, что меня бросают, и злость из-за вынужденной разлуки с друзьями.

Каждые несколько часов мы останавливались у обочины, чтобы перекусить сэндвичами с чаем. У меня совсем не было аппетита, и я чувствовала, как еда комом встает у меня в горле. Только чай из термоса помогал мне проглотить ненавистные куски.

С наступлением ночи мы наконец остановились у большого серого дома. В траве маленького палисадника я не увидела ни одного цветка. Вместо них лужайку украшал большой рекламный щит, объявлявший о том, что сдаются комнаты для ночлега и завтрака. Здесь, как мне объяснили родители, нам предстояло переночевать, а наутро мама должна была отвезти меня к крестной. После ужина, который хозяйка сервировала нам в тесной столовой, я молча пошла в постель. Для меня была поставлена раскладушка в родительской спальне, и я легла и сразу провалилась в сон.

На следующее утро, умывшись и одевшись, я позавтракала все в той же тоскливой столовой, а потом мама подхватила мой чемодан, и мы вдвоем отправились на автобус. В течение всей часовой поездки мама беседовала как будто сама с собой. Изучив ее достаточно хорошо, я уже знала, что за этими жизнерадостными интонациями скрывается нервозность. Она говорила, что крестная с нетерпением ждет меня. Просила, чтобы я была умницей. Заверяла меня в том, что наша разлука будет недолгой, что у крестной мне будет хорошо.

Не веря ни одному ее слову, я сидела и слушала, изредка отвечая, и вскоре ее бодрый щебет поутих, а потом и вовсе смолк. Я вдруг поймала себя на мысли, что мне уготована та же участь, что и собакам. Меня перемещали в новый дом. Я не могла и не хотела понять, почему мне нельзя остаться с родителями, если они будут жить совсем неподалеку. Еще в автобусе во мне зародилась антипатия к крестной, и, когда мы подошли к ее дому, я поняла, что не буду разочарована в своих мрачных предчувствиях.

После теплого красного кирпича Кулдарага серое, одиноко стоящее здание показалось совсем уж безрадостным. Я с неприязнью осмотрела крохотный палисадник с кустом темно-розовой гортензии на островке темной почвы. Когда мама подняла железный молоточек, чтобы постучать в дверь, я заглянула в затянутые сеткой окна, но так ничего и не увидела. В верхнем окне дернулась штора, но никто из обитателей не выглянул. Я услышала, как кто-то спускается по лестнице, а потом дверь открылась, и хозяйка с хилой улыбкой впустила нас внутрь.

Моя рано повзрослевшая душа уже научилась пониманию и состраданию. Я видела перед собой одинокую женщину средних лет, не искушенную в политесе, не привыкшую к общению с детьми. С предубеждением разглядывая ее высокую костлявую фигуру, я мысленно окрестила ее ведьмой. Мое отношение к ней сформировалось.

Нас с матерью провели в аскетически обставленную гостиную, где усадили в неудобные кресла с высокой спинкой и девственно чистыми подлокотниками. Вскоре появился обязательный поднос с чаем, без которого, казалось, не начинался ни один взрослый разговор.

Пока я пыталась уравновесить на коленях маленькую тарелку с сухой лепешкой, неловко придерживая чашку с чаем, мы с крестной оценивали друг друга. Если я видела перед собой ведьму, то она, я была в этом уверена, видела угрюмого, неулыбчивого ребенка, слишком высокого для своего возраста и слишком худого. Неприязнь, которой я прониклась к ней, нашла свое отражение в ее взгляде.

Я слушала, как две женщины говорят обо мне, словно я была неодушевленным предметом. Впервые в жизни я была по-настоящему возмущена своей матерью и сидела глубоко подавленная. Как она может, думала я, оставить меня здесь?

Я услышала, как их разговор закончился, почувствовала неловкую паузу, которую нарушил голос крестной:

— Что ж, тогда оставляю вас одних, чтобы вы могли попрощаться.

После чего она резко встала с кресла, чтобы забрать поднос с чаем.

Мы с матерью украдкой поглядывали друг на друга, и я ждала, что она сделает первый шаг. Наконец она открыла свою сумку, достала конверт и протянула его мне.

— Антуанетта, — тихо сказала она, — мне пора. Тут немного карманных денег. Этого хватит до тех пор, пока я не приеду за тобой.

Я стояла в онемении и изумлении, а она чмокнула меня и поспешно ушла. Услышав, как хлопнула входная дверь, я подошла к окну. Отдернув сетчатую штору, я с тоской смотрела ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она ни разу не оглянулась.

Злость и возмущение переполняли меня. Я невыносимо скучала по Джуди. По ночам слезы текли по моим щекам, когда я думала о судьбе своих питомцев. Я была наказана, но не понимала за что. Я скрывала свое горе под маской уныния, и моей крестной, не имевшей опыта общения с детьми, было невдомек, что ребенок страдает из-за прошлых обид. В моем поведении она видела лишь протест.

В родительском доме моя неуравновешенность практически не проявлялась, поскольку отец с матерью, подобно крышке в закупоренном сосуде, сдерживали растущее давление. Там я была под контролем, эмоции жестоко подавляла, а мое поведение было запрограммированным. Теперь, в отсутствие сдерживающих факторов, мои пороки полезли из всех щелей. Так бывает, когда животное, дрессированное страхом, возвращается к своим дурным привычкам, как только этот страх исчезает. Я была не из тех детей, кого воспитывали похвалой и вниманием, от чего рождаются уверенность в себе и высокая самооценка. Я была ребенком, которого по ночам мучили кошмары, а днем терзали сомнения. Я была ребенком, которого не только разом лишили всего знакомого и привычного, но еще и напугали тем, что бросят навсегда. Не приученная к независимости, не умеющая управлять своими эмоциями, в чужом доме я чувствовала себя еще более беззащитной, и любые правила, которые пыталась навязать мне крестная, вызывали во мне протест.

Моими хозяевами были родители: отец держал меня в узде своими угрозами, а мать умело манипулировала моими чувствами. Теперь злость стала доминирующей эмоцией, и она определяла мое поведение. Злость была для меня щитом от несчастий, а крестная стала мишенью этой злости. Ей оставалось лишь беспомощно наблюдать за тем, как я, твердо настроенная не уступать ей ни в чем, с вызовом встречаю любое из ее распоряжений.

«Не беги, Антуанетта», — говорила она, когда мы выходили из церкви, — и я бежала. «Из школы сразу домой» — и я нарочно болталась по улице. «Ешь салат» — и я размазывала еду по тарелке, пока она не разрешала мне выйти из-за стола, после чего я убегала к себе в комнату и садилась за книгу. Она писала моей матери о том, что я страдаю, и советовала забрать меня. Мама, которая, как я думаю, надеялась на то, что крестная привяжется ко мне и захочет оставить у себя, все-таки решилась меня забрать.

Уже потом я узнала, что крестная, не преуспевшая в воспитании ребенка, винила в этом себя, а не меня с моим плохим поведением. Вот почему в письме к матери она не стала жаловаться и таким образом спасла меня от наказания.

Я была счастлива, покидая ее дом, который так и не успела полюбить. Я с нетерпением ждала, когда смогу помахать рукой старушке, которая, я знала, никогда не хотела жить со мной и никогда не любила меня. Может, если бы у меня была возможность заглянуть в будущее, я бы хорошенько подумала, стоит ли уезжать от крестной, но в одиннадцать лет я не знала, что ждет меня впереди.

Глава 13

Всю дорогу от Тентердена до Оулд Уокинга, куда мы добирались на автобусе и поезде, мама рассказывала мне о доме, который они с отцом купили, и о том, как она его украсила.

В пятидесятые годы, когда патио еще не вошли в моду, дома имели задние дворы, где размещались уличный туалет, умывальник и, как правило, велосипед хозяина, прислоненный к некрашеной кирпичной стене. Однако моя мать, так любившая цветники Кулдарага, подсмотрела картинку коттеджа во Франции и попыталась максимально скопировать экстерьер.

Она покрасила стены в белый цвет, а двери и оконные рамы сделала голубыми. Наружные ящики для растений были закреплены не только на фасаде дома, но и на стенах заднего двора, и мать выращивала в них настурцию. Она рассказывала мне, как эффектно контрастируют со свежеокрашенными белыми стенами их ярко-оранжевые цветы.

Правда, призналась она, интерьер дома еще только предстояло декорировать. Она собиралась содрать все обои, покрасить кухню в желтый цвет, остальные помещения сделать кремовыми, а пол нижнего этажа застелить паркетным линолеумом.

По тому, как мама увлеченно описывала каждую деталь, я поняла, что она получает истинное наслаждение от обустройства своего нового дома. Это была ее первая собственность за двенадцать лет замужества.

Приехав в пункт назначения, мы двинулись пешком по улице, где прямо на тротуар выходили тусклые домики ленточной застройки, и ни забор, ни кустик не нарушали монотонность зрелища. Наш дом выделялся свежеокрашенными стенами, яркими наличниками и голубой дверью, на которой сиял медный молоточек.

В тот вечер, дождавшись, когда отец придет с работы, мы ужинали все вместе. Родители, казалось, были рады моему возвращению, и я набралась смелости и выложила им свою новость:

— Теперь меня зовут Тони.

Крестная сказала мне, что Тони как раз и есть правильное сокращение имени Антуанетта. Я чувствовала, что Тони мне очень подходит, с таким именем мне обеспечена популярность. Антуанетта уже не годилась.

Мама улыбнулась:

— Что ж, во всяком случае, будет проще надписывать именные бирки, когда ты пойдешь в новую школу.

Так она озвучила свое согласие.

Отец никак не отреагировал на новость и упорно отказывался называть меня Тони до самой своей смерти.

В выходные отец работал, и я помогла маме содрать обои. Сначала я размачивала их мокрой тряпкой. Потом, вооружившись скребком, сдирала лоскуты бумаги. За субботу мне удалось снять все обои. Я снова ощущала свою близость к матери. Она неустанно хвалила меня, радовалась тому, какая у нее помощница. После обеда мы вместе пили чай в нашем цветущем дворике, и она ответила на мои незаданные вопросы.

— Отец поедет к старикам через две недели и привезет обратно Джуди, — заверила она меня. — В понедельник я отведу тебя в новую школу, и ты познакомишься с директором.

Я догадалась, что школа будет смешанной, а не только для девочек, к чему я привыкла.

— А что я надену? — спросила я.

— О, — ответила она, — директор разрешил тебе носить старую школьную форму, пока ты из нее не вырастешь.

Радость, которую доставила мне новость о скором возвращении Джуди, померкла. Я впала в уныние, стоило мне подумать, что опять буду одета не так, как остальные дети.

Наступило воскресенье, и оно пролетело слишком быстро для меня. В понедельник мама повела меня в новую школу. В то утро я надела свой зеленый школьный сарафан, белую рубашку с зелено-черным галстуком, серые гольфы, старые туфли на шнурках и, наконец, зеленый блейзер.

Когда мы пришли в школу, меня охватила внутренняя дрожь. На школьной площадке стояли девочки в серых юбках, белых блузках и носочках, в туфлях без шнурков. Я видела компании детей моего возраста, стайки тинейджеров, и уверенности во мне заметно поубавилось. Вооруженная лишь своим новым именем, я проследовала за мамой в школьное здание на встречу с директором.

Просмотрев мои школьные табели, он расспросил меня о предыдущих двух школах и о том, что мне там больше всего нравилось. Спросил о моем хобби, но разве я могла объяснить ему, городскому жителю Англии, что такое сельская жизнь в Северной Ирландии? Директор отвел меня в класс и представил учительнице. Я увидела не привычную классную даму в черной мантии, а крупную блондинку с миловидным лицом. Она сказала, что ведет английский, и мне вручили учебник, по которому я уже училась в Северной Ирландии. Я поняла, что даже мой любимый предмет будет скучным.

В тот день, по мере того как урок сменялся уроком, меня охватывало все большее уныние, настолько непривычной была для меня обстановка. Перемены наступали и проходили. Мои сверстники, самоуверенные, непринужденно одетые, казалось, не замечали меня. Должно быть, в их глазах я выглядела странновато в своем школьном сарафане, гольфах, с аккуратно разделенными пробором волосами, в то время как остальные девочки носили конские хвосты. Я стояла на игровой площадке, прижимая к себе учебники, мысленно пытаясь заставить хотя бы кого-то из девочек заговорить со мной. Но никто так и не заговорил.

В тот день после уроков я пошла домой, с завистью глядя на компании школьников, болтающих во дворе. У меня не было сомнений в том, что я для них чужая. Аутсайдер.

Дома мама радостно объявила о том, что нашла работу и что отец на две недели уезжает в Северную Ирландию, чтобы навестить своих родителей и забрать Джуди. Вскоре я узнала, что мне предстоит сдавать экзамен 11+, к чему я была совершенно не готова. Учителя дали мне дополнительное домашнее задание, чтобы я могла догнать английский учебный план, но, имея в запасе так мало времени на подготовку, я понимала, что предстоят бессонные ночи.

Притом что отец безразлично относился к моему образованию, мама определенно хотела, чтобы я успешно сдала экзамен. Учителя были уверены в моих знаниях, чего нельзя было сказать обо мне. Все две недели я пребывала в смятении, испытывая радость в предвкушении возвращения Джуди и в то же время ужас от надвигающегося экзамена.

Оба события практически совпали. Сначала привезли Джуди, которая, увидев меня, задрожала от радости. Хотя теперь у нее не было ни лесов, ни полей, где можно было бы охотиться на кроликов, она очень быстро привыкла к городской жизни и прогулкам на поводке, которые я устраивала ей три раза в день.

Я скучала по старой школе и жизни в Кулдараге. Казалось, Джуди адаптировалась к новой обстановке гораздо быстрее, чем я.

Следом наступил день страшного экзамена; в полной тишине новым ученикам были розданы экзаменационные листы. Все мы понимали, насколько важен этот день. Я была уверена в том, что два задания сделала правильно, но насчет арифметики у меня были большие сомнения. Я подняла голову и в растерянности посмотрела на стоявшую рядом учительницу, которая разглядывала мои ответы, но молчала.

Когда прозвенел звонок и работы были сданы, меня охватило отчаяние. Я знала, что, если провалюсь, меня не переведут в среднюю школу и придется вечно торчать в старших классах этой.

Несколько недель, пока ждали результатов экзаменов, отца я почти не видела, казалось, он сутками пропадал на работе; во всяком случае, так говорила мама. Из школы я сразу шла домой, помогала маме по хозяйству, потом садилась за уроки.

А затем отец поменял свой график и вместо дневной смены стал работать по ночам. И в это же время мама вышла на работу. Поскольку в офис, где она работала, приходилось добираться на автобусе, а моя школа находилась в нескольких минутах ходьбы от дома, мама выходила раньше меня.

В первое же утро нашего нового распорядка я быстро позавтракала, пока на плите грелась кастрюля с водой для утреннего туалета, которую мне предстояло отнести наверх в свою спальню. Поскольку мою комнату отделяла от родительской спальни лишь крохотная лестничная площадка, я старалась подниматься по ступенькам как мышка, чтобы не разбудить отца, который отсыпался после ночной смены.

Я вылила воду в старый керамический таз, сняла ночную сорочку и, вооружившись мочалкой, намылилась, впервые заметив в зеркале, что мое тело начинает меняться. На некогда плоской груди появились набухшие бугорки. Не отрывая взгляда от зеркала, я потрогала их руками, не уверенная в том, что мне нравятся эти перемены. И тут я увидела еще одно отражение.

Мой отец, в пропотевшей пижамной куртке и трусах, сидел на корточках возле моей двери, которая, должно быть, бесшумно открылась. Он улыбался, молча наблюдая за мной. Я почувствовала, как страх судорогой пробежал по моему телу, и попыталась схватить полотенце, чтобы прикрыться.

— Нет, Антуанетта, — сказал он, — я хочу смотреть на тебя. Повернись.

Я сделала так, как он велел.

— Теперь мойся, — приказал он.

Послушно выполняя его команду, я чувствовала, как мое лицо заливает горячей волной стыда. Потом он поднялся, подошел ко мне и развернул меня лицом к зеркалу.

— Смотри в зеркало, Антуанетта, — прошептал он.

Одной рукой гладя мои маленькие груди, он хрипло дышал мне прямо в ухо, а в это время его другая рука скользнула вниз. Потом он отпустил меня.

— Чтобы из школы сразу домой. Подашь мне чай в красивой чашке. Антуанетта, ты слышишь меня? — спросил он, пока я стояла, молча уставившись в пол.

— Да, папа, — прошептала я.

После этого, подмигнув мне, он стремительно вышел из моей комнаты. Все еще дрожа, я быстро оделась, расчесала волосы и спустилась вниз, чтобы выгулять Джуди перед тем, как уйти в школу.

В тот день я сидела на уроках еще тише, чем обычно, не тянула руку, чтобы первой ответить на вопросы учительницы. Весь день я думала только о том, что произойдет, когда я вернусь домой и приготовлю отцу чай. Когда в четыре часа прозвенел последний звонок, я медленно собрала свой рюкзак и пошла домой одна, не замечая одноклассников, которые шли той же дорогой маленькими группками. Я знала, что дома их встретят заботливые мамы, потому что взрослыми эти дети станут только через несколько лет.

Я открыла дверь своим ключом, и ко мне, как обычно, с радостным лаем кинулась Джуди, которая ждала прогулки. В тот день я почувствовала присутствие отца наверху еще до того, как услышала его голос.

— Антуанетта, это ты? — крикнул он сверху.

Я ответила.

— Приготовь мне чай и поднимайся сюда. Отведи свою собаку на задний двор.

Я поставила чайник на плиту, заварила кипятком листовой чай, дала ему настояться, добавила в чашку молока и сахара, и все это время я чувствовала его нетерпение и нарастающий во мне ужас. Дальше тянуть с чаем было невозможно. Я поставила на поднос чашку, положила два сухих печенья и понесла наверх. Я вошла в темную спальню с зашторенными окнами, где он лежал в постели, которую делил с моей матерью. Я снова уловила запах его тела и почувствовала его возбуждение. Я поставила поднос возле кровати.

— Иди переоденься и возвращайся сюда, — сказал он и взял чашку с подноса.

Я вернулась в фуфайке, спортивных штанах, туфлях и носках.

— Сними это, — приказал он, показывая на фуфайку и штаны. Потом он закурил и ощерился хорошо знакомой мне улыбкой. На прикроватной тумбочке я заметила баночку с вазелином, которая обычно стояла на туалетном столике. Не отрываясь от сигареты, он погрузил пальцы в вазелин. Зная, что мама не вернется раньше чем через два часа, я испытывала жуткий страх, предчувствуя нечто более страшное по сравнению с тем, что он уже проделывал со мной в Северной Ирландии. Я знала, что мое взрослеющее тело возбуждает его сильнее, чем прежнее, детское.

Он потянул меня к себе и усадил на колени. Вынув пальцы из банки, он грубо протолкнул их в меня. Потом встал с кровати и уложил меня, как всегда укладывал в машине, так что мои ноги беспомощно свисали с края постели. Он вошел в меня жестко и яростно, как никогда прежде. Я могла закрыть глаза, но не уши.

— Тебе ведь это нравится, Антуанетта? — шептал он.

Не дождавшись от меня ответа, он вошел еще глубже, так что мое тело онемело от боли.

— А теперь скажи папочке, что тебе это нравится, — потребовал он и сделал последнюю затяжку сигаретой. — Скажи: «Да, папочка, мне это нравится».

Я послушно произнесла это шепотом. А потом почувствовала, как что-то липкое капает мне на бедра, когда он, не выпуская сигареты, пролил на меня свое семя.

— А теперь иди и помойся, да уберись там, внизу, пока мама не пришла с работы, — сказал он, грубо сталкивая меня с кровати.

Я переоделась в старую юбку и джемпер, пошла в туалет на заднем дворе и долго терла себя влажной туалетной бумагой, пытаясь избавиться от липких пятен и его запаха. Потом вернулась в дом, очистила камин от золы, положила свежих дров и газет для вечерней растопки. Принесла с улицы угля, помыла посуду и за несколько минут до прихода матери поставила на плиту чайник, чтобы она могла выпить свежего чаю.

Глава 14

Я смутно слышала голос матери, который звал меня снизу, прорываясь сквозь боль, тисками сжимавшую мою голову, в то время как невидимые когти впивались мне в шейные позвонки. Я знала, что мне пора спускаться вниз за водой для утреннего туалета. Я открыла рот, чтобы позвать маму, но лишь хриплый стон сорвался с моих губ. Глаза слипались, словно пытаясь защититься от яркого утреннего света, больно прожигавшего мои веки. Приподняв руку, которая за ночь отяжелела, а пальцы распухли и не гнулись, я попыталась потереть глаза и едва не обожглась о полыхающий лоб.

Я заставила свое тело приподняться, но от тошноты голова закружилась, черные точки заплясали в глазах, и пот струйкой побежал по лбу. Мое тело содрогалось в ледяном ознобе, зубы стучали, и от паники сердце билось так сильно, что я слышала, как пульсирует во мне кровь.

Я спустила ноги с кровати и с трудом добрела до зеркала. На меня смотрела незнакомка — с желтым распухшим лицом. Темные круги залегли под глазами, мокрые волосы прилипли к голове. Я снова подняла руку, чтобы поправить волосы, и заметила, что мои пальцы такие же желтые, как и лицо, и вдвое толще, чем обычно. Дрожа, я спустилась по лестнице, но ноги были слишком слабы, чтобы удержать меня, и я рухнула на стул. Слезы потекли по моим щекам, когда я увидела устремленный на меня холодный взгляд матери.

— В чем дело, Антуанетта? — услышала я голос матери, но тут же в него закрались тревожные нотки. — Антуанетта, посмотри на меня. — Ее рука коснулась моего лба. — О, боже, — воскликнула она, — ты же вся горишь.

Наказав мне не двигаться, хотя у меня и не было на это сил, она поспешила в коридор, где стоял телефон. Набрала номер и заговорила в трубку.