Только не говори маме. История одного предательства Магуайр Тони

Глава 29

Через несколько дней состоялось собеседование с хозяином кафе, молодым человеком, который был явно доволен моей матерью как управляющей, и он предложил мне приступить к работе немедленно. Мне выдали униформу персикового цвета, кремовый фартук, и я очень быстро обнаружила, что работа совсем не сложная. Как и говорила мама, чаевые были щедрыми. Я смогла позволить себе сходить в парикмахерскую, купить новую одежду, а часть денег отдала матери. Она, радуясь притоку наличности, начала строить планы в отношении покупки дома. Ипотеку вполне можно было покрыть моими взносами.

Последовали два года мирной жизни, имя отца никогда не упоминалось, как и мой нервный срыв, и мы с матерью вновь стали близки. Бывали вечера, когда мы обе были свободны. Большие поклонницы кинематографа, мы часто ходили вместе в кино, потом часами обсуждали достоинства того или иного фильма. Теперь, в отсутствие отца, мы могли не ограничиваться одними вестернами и выбирали фильмы по своему вкусу.

Иногда я встречала ее после работы, и мы шли в соседнее кафе. Там, за чашечкой кофе, мы болтали как подружки. Я уже чувствовала себя вполне самостоятельной, и взрослый мир не пугал меня. Я убедила себя в том, что в отсутствие отца моя мама наконец стала находить удовольствие в моем обществе, и это ощущение приносило мне радость и удовлетворение. Да и я сама, не чувствуя на себе тяжелого взгляда отца и его ревности, могла отдать матери всю свою любовь. Как цветку, которому для роста нужен солнечный свет, мне, чтобы цвести, нужна была свобода проявления любви. И, получив ее, я была готова делить с матерью все свое время.

А расширять круг общения мне и не хотелось. Иногда я готовила ужин для нас двоих, накрывала на стол и получала удовольствие, просто наблюдая за тем, как она ест приготовленное мной новое блюдо из книги рецептов. Хотя мы обе очень любили читать и слушать музыку, многие вечера мы счастливо проводили у своего новенького телевизора, который был для нас еще диковиной. Каналов было всего два, так что мы редко спорили, какой выбрать. Мы садились у зажженного камина, она — в свое любимое кресло-качалку, а я устраивалась на кушетке с Джуди под боком. Когда программа заканчивалась, я вскакивала и бежала на кухню, чтобы приготовить горячие напитки на ночь.

А еще мне нравилось ходить по маленьким антикварным магазинчикам, которых было очень много на Смитфилд-Маркет, выбирая для мамы какую-нибудь необычную безделушку или ювелирное украшение.

Друзья, которые у меня появились, и прежде всего Клиффорд, с пониманием относились к тому, что мама не только составляет важную часть моей жизни, но и что мне хочется ввести ее в свой круг. Чувствуя, что матери одиноко, и стараясь скрасить ей досуг, я познакомила ее с друзьями, в надежде что они ей понравятся и в их компании ей будет весело.

Единственное, что омрачало мою жизнь, было сознание того, что мне не хочется всю жизнь работать официанткой. Мне хотелось достичь чего-то большего, и не только для себя, но и для матери. Я хотела, чтобы она гордилась мной, а для этого мне нужна была достойная работа, которая позволила бы мне заботиться о ней.

Незадолго до Пасхи я твердо решила что-то предпринять в этом направлении. Я уже оставила свои амбиции поступить в университет, понимая, что три года учебы пробьют изрядную брешь в нашем бюджете. Без тех денег, что я вносила в семейную копилку, мать не смогла бы выплачивать ипотеку.

Был еще один вариант — поступить в колледж секретарей и получить диплом о среднем образовании, в котором фигурировал бы выпускной возраст восемнадцать лет. Для потенциальных работодателей он был куда более предпочтительным в сравнении с четырнадцатилетним возрастом, который значился в моем нынешнем школьном сертификате. Я уже поинтересовалась стоимостью обучения в частном колледже и рассчитала, что если мне удастся отпроситься из кафе на время летних каникул и устроиться на работу в каком-нибудь курортном местечке, можно будет накопить денег на время учебы. Я решила, что с этим проблем не будет, поскольку в Белфасте, университетском городе, не было недостатка в студентах, желающих подработать во время летних каникул, и меня смогут заменить на время моего отъезда на заработки. Так я смогла бы заработать денег на оплату двух семестров, а на следующий год повторить свой план.

Решительно настроенная, я отправилась к хозяину кафе. Он пошел мне навстречу и даже предложил помощь. У него была дальняя родственница, которая владела пансионом, гордо именуемым «отель», на острове Мэн. Она как раз собиралась нанимать штат на пасхальные каникулы, и с его рекомендацией я могла бы легко устроиться к ней. Правда, он сразу предупредил, что работа будет тяжелее, чем в его кафе, поскольку в таком маленьком пансионе могли держать только двух официанток, которым помимо обслуживания завтраков и ужинов приходилось еще убирать номера и подавать утренний чай.

Зарплата, конечно, была невысокая, зато чаевые хорошие, и я могла бы заработать вдвое больше, чем у него. Он добавил, что если я себя хорошо зарекомендую, то меня смогут пригласить и на лето.

Спустя две недели, с обещаниями регулярно звонить, я села на паром, отходящий к острову Мэн.

Работа в отеле действительно оказалась тяжелой, и мы, две официантки, трудились не покладая рук. Вставали в половине восьмого утра, готовили утренний чай, разносили его по номерам. Затем сервировали завтрак и, лишь когда была убрана последняя грязная тарелка, садились завтракать сами. Ланч не входил в стоимость проживания, и мы полагали, что это и будет наше свободное время. Однако у хозяйки, толстой коротышки с вытравленными перекисью волосами, взбитыми в высокий пучок, щедро залитый лаком, были другие мысли на этот счет.

Раз в неделю надлежит чистить серебро, заявила она. Ее голос, хриплый от постоянного курения, следовал за нами по пятам, куда бы мы ни направлялись, будто хозяйка боялась, что без ее надзора что-нибудь из вещей обязательно пропадет или работа будет не сделана.

Постояльцев она встречала очаровательной улыбкой, которая сменялась суровым взглядом в нашу сторону, стоило гостям отвернуться. Мы только успевали подхватить чемоданы, как она уже выкрикивала приказания срочно проводить семьи в их комнаты. Мы с трудом поднимали по лестнице багаж, который весил, наверное, больше, чем мы сами, и, спустившись вниз, обнаруживали, что уже пора готовить чай.

Вновь прибывшим отдых с дороги был нужнее, чем нам, заявила она однажды, когда мы предприняли робкую попытку попросить о передышке. Она добавила, что мы молодые, а у нее больное сердце. Да и разве нам не нужны чаевые, удивилась она, и мы больше не заикались на эту тему.

Между тем, как я заметила, больное сердце вовсе не останавливало ее, когда она бралась за очередную сигарету или поедала огромные порции пудинга. Каждый раз, слыша ее стенания по поводу того, что она не может носить ничего тяжелого, я втайне ухмылялась: «Кроме самой себя». С каждым днем я со все большим отвращением смотрела на ее оплывшую физиономию и недоумевала, как у такого обаятельного человека, как хозяин кафе, могла быть такая родственница.

Некоторые из постояльцев-мужчин возражали против того, чтобы девочки несли их чемоданы, но она ледяным голосом заявляла, что нам за это платят. Когда мы, поднявшись по лестнице, сворачивали в коридор, оставаясь в зоне слышимости, но вырываясь из-под прицела ее глаз-буравчиков, мужчины хлопали нас по плечу, молча выражая свое намерение освободить нас от тяжкой ноши. Мы благодарно ставили на пол чемоданы, показывали гостям их комнаты, а потом спускались на кухню готовить чай. И снова шли наверх, с подносами в руках, стараясь удержать равновесие на ноющих от боли ногах, и в ушах все звенел голос хозяйки, упрекающий нас в нерасторопности. «Ни минуты отдыха молодым» — таков был девиз этого отеля. Какую бы зарплату она ни выплачивала нам, причем с явной неохотой, почасовые ставки были рассчитаны по минимальной шкале.

Каждый вечер я без сил падала в постель, задаваясь вопросом, удастся ли мне когда-нибудь вкусить прелестей здешней ночной жизни, о которой была наслышана. В тот первый сезон я ее так и не увидела. Когда поток отдыхающих схлынул, она все-таки дала нам свободный вечер на шопинг, и то, как я думаю, только потому, что мне нужно было купить маме подарок, о чем я ей сказала.

Поскольку наша работа начиналась с утреннего чая в восемь утра, а заканчивалась уборкой посуды в половине десятого вечера, нам без труда удалось отложить денег с зарплаты и чаевых. В результате мои накопления оказались даже больше, чем я рассчитывала, и с лихвой покрывали мою будущую учебу в колледже. Зная о том, как хозяйка любит экономить, я попросилась уехать на несколько дней раньше намеченного срока.

Снова в хосписе, вспоминая ту Пасху, я услышала голос юной Антуанетты: «Вспоминай, Тони, вспоминай, что она сделала; вспоминай, каков был ее выбор».

Я попыталась прогнать из памяти тот день, когда моя слепая вера в мать наконец умерла.

Я хотела удивить ее своим ранним возвращением, поэтому не стала предупреждать о приезде. В предвкушении сюрприза и радости встречи, с чемоданом, полным подарков для матери, я погрузилась на паром до Белфаста. По прибытии в порт я не осталась ждать автобуса, а поехала на такси. Мыслями я уже была дома, видела Джуди и счастливое лицо матери, представляла себе, как мы устроимся за столом с чашками горячего шоколада и я начну рассказывать о своих приключениях на острове Мэн. У меня в запасе были забавные анекдоты о персонажах, которых я встретила в отеле, в том числе и о шофере хозяйки, и я знала, что они развеселят маму. Я представляла, как загорятся ее глаза, когда она развернет подарки, которые я купила. Особенное удовольствие, как мне казалось, ей должно было доставить бледно-сиреневое платье, отделанное шелком, ниспадающее складками от бедра по моде того времени. Когда я нашла его в магазине, то подумала, что ничего красивее в жизни не видела. Поборов искушение купить его для себя, я упаковала его как подарок для матери. Я воображала, как она расплывется в улыбке, когда развернет упаковку, ведь мама так любила сюрпризы и подарки, не говоря уже о том, что обожала красивые вещи.

Двенадцать миль от порта Белфаста до Лисберна, где находился наш дом, показались мне нескончаемыми, пока я ехала в такси, сгорая от нетерпения поскорее добраться до дома. Я торопливо расплатилась с водителем, подхватила чемодан и почти побежала по дорожке к дому. Я вставила ключ в замок, открыла дверь и вошла. Крикнула с порога: «Я дома!» Мне навстречу выскочил меховой комок Джуди, но голоса матери я не услышала. Я была озадачена, поскольку знала, что в тот день мама не работала. Я распахнула дверь в гостиную и остолбенела от увиденной сцены.

Мой отец сидел в мамином кресле-качалке, и на его лице было выражение такого самодовольства и триумфа, что я лишилась дара речи. Мать сидела у него в ногах, обратив к нему взгляд, исполненный обожания. Я уже успела забыть этот взгляд; в нашей прежней жизни он был неизменно адресован отцу, на меня она ни разу так не смотрела. В это мгновение я поняла, что проиграла. Это в нем она всегда нуждалась, он был центром ее вселенной, а со мной она лишь коротала время, дожидаясь его возвращения.

Чувство глубокой обиды от совершенного предательства пронзило меня. Я доверяла своей матери, но теперь мне открылась страшная реальность. Пока я стояла в дверях в коматозном состоянии, откуда-то издалека донесся ее голос, произнося слова, которые мне хотелось вычеркнуть из своего сознания.

— Папу отпустили на уик-энд, — сказала она. — Завтра он возвращается обратно. Я не ждала, что ты приедешь, иначе бы предупредила тебя.

Объяснения слетали с ее губ радостными возгласами, как будто она объявляла о каком-то приятном сюрпризе, сюрпризе, которым она хотела поделиться со мной. Ее воля как будто передавала мне немой приказ присоединиться к игре, старой доброй игре в счастливую семью. Улыбка не сходила с ее губ, а голос даже не дрогнул, пока она продолжала говорить, как будто отец приехал с заработков на побывку. В какой-то степени так оно и было. Позже я узнала, что именно так она преподносила свою историю соседям. Именно поэтому она запрещала ему писать письма: ей не хотелось, чтобы на нашу почту приходили конверты с тюремным штемпелем. А я-то надеялась, что она наконец решила расторгнуть брак. Теперь все встало на свои места. Мне стало ясно, почему она переехала в Белфаст, а не вернулась в Англию: все это время она ждала его.

Мне захотелось исчезнуть из дома; от зловещего присутствия отца пространство вокруг меня как будто съежилось, а звуки ее голоса стали шумом, от которого было больно ушам. Не в силах вынести ни единого мгновения в их компании, я понесла чемодан в свою комнату. Медленно распаковала вещи, сняла упаковку с сиреневого платья, которое выбирала с такой любовью, и запихнула его в дальний угол шкафа. Там оно и осталось, неношенное, потому что я так и не отдала его ей, а сама надеть не решилась.

На следующее утро я услышала, как мама напевает себе под нос старинные мелодии, под которые когда-то танцевала с отцом. Взяв Джуди на поводок, я молча вышла из дома. Когда я вернулась, его уже не было, он уехал обратно в тюрьму. Там ему предстояло отбывать оставшийся срок с счастливым сознанием того, что у него есть семья и дом, где его ждут.

И это было началом другой игры, которую сочинила мать, под названием «Когда вернется папа».

Глава 30

Я знала, что мои дни в хосписе подходят к концу: теперь мать сидела в кресле, совершено беспомощная, полностью зависимая от меня. Она уже не могла глотать твердую пищу, как бы тщательно я ни растирала ее ложкой. Я понимала, что это ее последние дни, когда организм способен поглощать только жидкость и только из чайной ложки.

Кормить из ложки безнадежно больного, почти полностью утратившего глотательный рефлекс, — тяжелая работа, и мне приходилось выполнять ее по три раза на дню. Я все чаще вспоминала слова священника о том, что любовь — это привычка, от которой сложнее всего отказаться. Я уже чувствовала горечь предстоящей утраты и в душе оплакивала потерянные годы. Мне хотелось удержать ее в этом мире и в то же время отпустить, избавив от страданий. Она уже не могла говорить. Как бы она ни старалась, слова не складывались; вместо этого ее лицо сморщивалось от бесплодных усилий. Тогда я брала ее руку и говорила, что это не имеет значения; между нами нет недосказанности.

Я говорила, что люблю ее, и уже не боялась, что она не станет просить о прощении. Мысль о том, что она вообще собиралась это делать, я намеренно заткнула в самый дальний угол своего сознания, а ее вынужденное молчание укрепляло меня в напрасных надеждах.

Наступила ее последняя ночь в общей палате. Я знала, что завтра мать переведут в одиночную палату. Такова была практика хосписа: больные не должны были видеть агонию финальной стадии рака. Ее кости, больше не защищенные плотью, прорывали кожу; каждая связка была закрыта корпией и пластырем. Ее ноги были помещены в стальную клетку, помогавшую избежать соприкосновения с тонкой материей белья, которая иначе бы царапала кожу, оставляя кровоточащие раны.

Я потянулась, чтобы размять затекшую спину, и услышала знакомый звук; мне уже приходилось слышать его ранее здесь, в хосписе. Он предшествовал смерти, и сейчас доносился с кровати напротив. Я увидела, что мать в испуге смотрит на меня: никто из пациентов хосписа не желал лишнего напоминания о том, что смерть рядом. Хотя часто наступали моменты, когда многие из них молились об освобождении, это все-таки была мольба об избавлении от боли, а не о конце жизни.

Я нежно погладила мать по руке и пошла за медсестрой; та ворвалась в палату и быстро задернула шторы у кровати напротив, что, вкупе с воцарившейся тишиной, подтвердило смерть Мэри.

Я думала о жене фермера, когда поутру снова кормила мать с ложечки. Бедная Мэри лежала напротив. Жизнерадостная и, судя по количеству посетителей, всеми любимая женщина, она обожала классическую музыку и любила жизнь. Ее глаза зажигались, когда она показывала мне фотографии своей семьи и начинала добродушно хихикать, рассказывая о проделках своего мужа, скончавшегося несколько лет тому назад. Сейчас я порадовалась за нее, порадовалась тому, что она успела уйти из жизни, не став пленницей морфия.

Пациентка, оказавшаяся по соседству с койкой Мэри, новенькая, поспешила в ванную, явно расстроенная. А я все продолжала заталкивать в рот матери чайную ложку с жидкостью, которую та уже не хотела принимать. Новенькая вернулась, молча прошмыгнула мимо нас и легла в постель. Я услышала ее глубокий вздох, потом физически ощутила молчание. В эти несколько секунд она перестала цепляться за жизнь, а я даже не успела познакомиться с ней. Потом я узнала, что ее тоже звали Мэри.

Я нажала кнопку вызова медсестры. Она вошла и вопросительно взглянула на меня. Не отвлекаясь от кормления матери, я кивком головы указала ей на койку номер три. И снова зашуршали шторы, теперь возле кровати новенькой. Странная тишина повисла в палате, поскольку из живых остались только моя мать и еще одна старушка. Краем глаза наблюдая за ней, я заметила, что вид у нее неважный. Она позвала меня, и, отложив ложку, я подошла к ее кровати.

Дрожащим старческим голосом она сказала мне, что больше не хочет оставаться в этой палате. Я взяла ее за худой локоть и помогла встать с постели. Потом надела на нее халат и, поддерживая за талию, повела в комнату отдыха для пациентов. Там я включила ей телевизор. И вернулась в палату, где лежали два трупа и одна старая женщина, которой, как мне казалось, оставалось жить всего несколько часов.

Измученная, я отступила от матери и уперлась в ступни Мэри. При жизни она бы расхохоталась над этой ситуацией, но сейчас я не находила ее смешной. В палату вошли медсестры. Моей матери помогли лечь в постель, и я, открыв шкафчик, достала оттуда бутылку шерри. Я чувствовала, что матери уже не суждено провести со мной еще одну ночь. С бутылкой в руке, я направилась в комнату отдыха для посетителей и, не потрудившись найти стакан, хлебнула прямо из горлышка.

Закурив, я позвонила в Англию. Мне необходимо было услышать голос человека, который не только не умирал, но и был далек от всего, что связано со смертью.

— У нас вечеринка, — донесся голос моего друга из того мира, который я покинула несколько недель тому назад и который теперь казался таким далеким. — А ты что делаешь?

«Сижу с двумя трупами и своей матерью», — так мне хотелось ответить, но вместо этого я сказала:

— Выпиваю.

И на этом оборвав разговор, снова поднесла бутылку к губам и жадно глотнула.

На следующий день мать перевели в другую палату, и еще два дня я просидела возле нее. На третьи сутки она умерла. Был ранний вечер, и я вышла ненадолго в комнату отдыха; от усталости мои глаза закрылись, и я погрузилась в легкую дрему. В полузабытьи я почувствовала присутствие медсестры и без слов поняла, почему она здесь.

— Она умирает, Тони, — объявила медсестра, положив руку мне на плечо.

Я поднялась и последовала за ней в палату к матери. Она была неподвижна, дыхание прерывисто, глаза закрыты. Ее веки даже не дрогнули, когда я взяла ее руку, уже с посиневшими пальцами.

— Она слышит меня? — спросила я.

— Мы считаем, что слух уходит в последнюю очередь, — был ответ. — Не волнуйтесь, Тони, я останусь с вами, если вы захотите.

Я пошла звонить отцу. Не застав его дома, попыталась позвонить по второму номеру, в клуб «Британский легион».

— Мама умирает, умирает сейчас, — удалось мне выдавить из себя, а потом, ради нее, добавила: — Ты придешь?

— Ты же знаешь, я не могу вести машину в темноте, — произнес он голосом, уже нечетким от алкоголя.

В трубке слышались звуки музыки и смех. Не веря своим ушам, я посмотрела на телефон и повторила, что мать умирает. Сказала, что она бы хотела его видеть, что он может взять такси, потому что еще одну ночь она не проживет.

С узнаваемой интонацией окончательного ответа он произнес:

— Ну, ты ведь там? А я что могу сделать?

Потрясенная его реакцией, я хотела крикнуть: «Да просто побыть здесь, ты, эгоист, грязный сукин сын. Проститься с ней, дать ей уйти с сознанием того, что ты любил ее, что не зря она пожертвовала всем ради тебя». Вместо этого я молча повесила трубку и вернулась к матери.

— Папа едет, — солгала я и, глядя на медсестру, выразительно покачала головой.

Периодически ее дыхание останавливалось, и я со смешанным чувством горечи и облегчения встречала каждый момент ее робкого возвращения к жизни. Это тянулось несколько часов.

Помня слова медсестры о том, что слух уходит в последнюю очередь, я продолжала говорить с матерью, вспоминая нашу прежнюю жизнь, какие-то эпизоды, которые могли вызвать у нее улыбку, если бы она пришла в себя. Я хотела, чтобы последние слова, которые она услышит, были приятными. Чтобы они стали ее последними воспоминаниями, которые она могла бы забрать с собой.

Прощальная ночь прошла без отца, человека, которого она так любила на протяжении полувека. Вместо него рядом с ней были я, ее дочь, которую она так часто отвергала, и дежурная медсестра. Тем горше для меня был ее уход.

В ту ночь я молча проклинала своего отца. Это был его последний грех, и я молила о том, чтобы мать не пришла в сознание и не узнала о нем. Пусть умрет со своей мечтой, думала я. Конец наступил с рассветом: в ее горле заклокотало, последовал вздох. Дыхание покинуло ее тело тихим стоном, и я, все еще державшая ее руку, поняла, что все кончено.

Я почувствовала, как во мне шевельнулся призрак Антуанетты, и подумала о том, что теперь ничто не мешает ему мирно заснуть. Воспоминания покинули меня, и полусонному сознанию открылась реальность: я по-прежнему сидела в кресле возле навечно уснувшей матери. Я была голодна; и мне даже казалось, будто я ощущаю дрожжевой аромат свежеиспеченной пиццы. Перед глазами возникла аппетитная лепешка с расплавленным сыром и острой начинкой из салями на клетчатой скатерти, а рядом бутылка красного вина. Картинка была настолько реальной, что напоминала галлюцинацию. Пожалуй, самое время для сэндвича с тунцом, сказала я себе и, покинув мать, вышла в холл в поисках кофе.

Наконец-то, впервые за долгие годы, я смогла объективно оценить свои отношения с родителями. Я снова задалась вопросом, почему не порвала с ними еще несколько лет тому назад. Однозначного ответа не было; возможно, как я сказала об этом священнику, мне была необходима иллюзия существования нормальной семьи. Была бы моя жизнь другой, выбрала бы я ту же дорогу, если бы однажды нашла в себе смелость уйти от них навсегда? Была ли любовь к матери моей силой или все-таки слабостью? И как долго собирался преследовать меня призрак Антуанетты? Мне почему-то вспомнилась беседа с психиатром во время одного из сеансов терапии, когда мне задавали подобные вопросы.

— Можно построить дом и сделать его красивым, обставить изысканной мебелью. Можно превратить его в символ благополучия и успеха, как я сделала это со своей квартирой в Лондоне, или в уютный домашний очаг, наполнив его счастьем. Но, если не позаботиться о крепком фундаменте, на котором он будет стоять, с годами проявятся все трещины. Конечно, в отсутствие бурь и потрясений такой дом простоит вечно, но под гнетом неблагоприятной внешней среды рухнет, потому что был плохо построен.

Сделайте качественную облицовку, и тогда никто не заметит огрехов каркаса. Покрасьте дом, повесьте дорогие шторы, и отсутствия фундамента не заметит никто, кроме оценщика, — устало улыбнулась я терапевту, — или кроме нас самих, если мы говорим об одушевленном доме.

Это был мой тщательно скрываемый секрет, но он же был и ответом на мучившие меня вопросы. Во взрослой жизни мне пришлось идти именно той дорогой, которую я выбрала, чтобы выжить. Я всегда знала пределы своих возможностей и пыталась не выходить за эти рамки, что чаще всего мне и удавалось. С пониманием самой себя я и уснула.

Эпилог

В маленьких городках Ирландии, таких как Ларн, свои похоронные традиции. Мужчины в темных костюмах, с черными повязками на руках, в черных галстуках и белых рубашках идут за гробом: этот исключительно мужской эскорт символизирует уважение к покойному, отправляющемуся в свой последний путь. Следом едут машины со священником и скорбящими женщинами. Женщины доезжают только до кладбища и поворачивают назад, их обязанность — приготовить еду для мужчин, которые вернутся поминать усопшего. Женские руки не поднимают комья земли, чтобы бросить их на крышку гроба, женские глаза не видят, как гроб опускают в могилу. Женщины приходят на кладбище на следующий день, восхищаются цветами, которые разложены на земляном холме, и прощаются с покойным.

Кутаясь в пальто под пронизывающим октябрьским ветром, я вышла из дверей похоронного бюро, где прошла траурная церемония. Мать лежала в открытом гробу, и ее лицо было спокойным и умиротворенным.

Мой взгляд скользил по лицам людей, пришедших на похороны, друзей, которые любили и ее, и меня, а потом остановился на отце и его приятелях. Мне стало любопытно, кто из них пил с ним в ту ночь, когда я просила его приехать в хоспис. Эти мужчины, которые на публике поддерживали скорбящего вдовца, знали, что она умерла без него. Именно они должны были нести гроб и составлять похоронную процессию.

Я прошла мимо машины, в которой должна была ехать на кладбище, и решительным шагом двинулась к отцу. Теперь, когда мама умерла, а вместе с ней ушел и призрак моего далекого детства, мы с ним остались один на один. И я уже не чувствовала детского страха, когда твердо посмотрела ему в глаза, не обращая внимания на его трусливую улыбку. Я просто сказала: «Они пойдут за мной» — и жестом показала на его окружение.

Он посторонился, и уже без слов было ясно, что он в конце концов утратил контроль надо мной и моей жизнью, а мои чувства к нему умерли в хосписе. Он покорно занял место в шеренге своих собутыльников. Я подождала, пока они поднимут гроб, водрузят его на свои плечи и начнут свою медленную процессию. Я расправила плечи, как когда-то в детстве, и пошла за гробом матери, возглавляя мужской конвой.

Это моя рука, а не отцовская, подняла первый ком земли и рассыпала его на гроб, и я была единственной женщиной, которая простилась с матерью на краю могилы.

Потом я развернулась и, по-прежнему одна, вышла из ворот кладбища к поджидавшей меня машине.

На следующий день я вернулась в Англию, в тот мир, который на время оставила. Вернулась с сознанием того, что навсегда распрощалась с Антуанеттой, призраком моего детства.