Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать (сборник) Слаповский Алексей

По венам

Маришка бросила телефонную трубку и пошла в ванную. Стала рыться и искать, стараясь не шуметь: родители дома. Но ничего такого не было. Отец бреется одноразовыми бритвами, мать пользуется эпилятором. Сама дура, думала Маришка, сколько раз собиралась купить нормальные лезвия, чтобы были под рукой. Сейчас вот нужны — а нет.

Она вышла и прошла в кухню.

— Спать не пора тебе? — спросила мать.

— Да, я только в душ сейчас.

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Что-то она рано, подумала Маришка. И отец не сидит на кухне, как обычно, не курит, не пьет пиво и не смотрит телевизор. (Он смотрит здесь, потому что в комнате мать курить не разрешает.) Должно быть, решили заняться сексом. Обычно Маришке как-то смешно об этом было думать. Или неприятно? Нет, все-таки смешно. Или просто как-то странно? Мать, мама, мамусик (любит, когда Маришка так называет ее) вдруг превращается сразу в женщину — такую же, как сама Маришка, только старше, в полноватую женщину тридцати девяти лет с обвисшей грудью, рыхлой талией и широким задом, и вот она лежит сейчас, голая, в нескольких метрах отсюда, за двумя стенками, в сущности, рядом, лежит в темноте (света под дверью не видно, они выключают его сразу), а отец, высокий, ироничный, превратился в голого сорокапятилетнего костистого мужика с торчащими рыжеватыми волосами, особенно бородой, борода на голом теле всегда выглядит нелепо, Маришка это знает. Интересно, говорят они что-то друг другу или молча? Если отец умудряется шутить при этом, как при всем, что он делает, то он молодец. Если не шутит — значит… А что значит? Да ничего не значит.

Маришка, забыв, зачем пришла сюда, налила себе чаю, пила, глядя в чашку и представляя их. В подробностях. Потому что раньше все-таки было стеснительно, а теперь можно все. Потому что в последний раз.

Маришка фыркнула в чашку: надо же, чай пьет! Чтобы, что ли, пить не хотеть, когда будет уходить — неизвестно куда? Дура — она во всем дура, сказала о себе мысленно Маришка с удовольствием откровенности. Я такая хорошая, а он со мной так? — клокотало в ней только что. А теперь совсем другая. Ни фига не хорошая, если честно, думает Маришка. Бываю нудной? Сколько угодно. Затрепала всех своими разборками. Давай выясним, давай поговорим. Проблемный человек это называется. А внешность? Ты бы сама себя сильно хотела, если бы мужчиной была? Приглядись внимательно. В папу — сухонькая, ножки тоненькие, носик остренький. В общем, ни кожи, ни рожи, один гонор только. Да и не в хотении дело вообще. Нет просто смысла никакого. Не в том ведь ужас, что — ах, ах! — поссорились. Помиримся — будет хуже. Добьюсь ведь его, знаю ведь как. И сама его возненавижу. А отпустить не захочу. Детей рожу ему, идиоту. В двадцать пять буду на тридцать выглядеть. Целлюлит и все прочее. И так далее, и тому подобное. Ужасно все скучно. Неохота. Ощущение такое, будто всю уже жизнь прожила. И — вспоминаю. Но — надоело вспоминать. До смерти.

Именно что до смерти.

Маришка выдвинула ящик, стала перебирать ножи, пробуя острие. Вот этот хорош. Как бритва. Выпить бы сейчас. Не для настроения, о настроении глупо думать, для анестезии. Тут же вспомнился дурацкий анекдот про человека, который собрался повеситься и увидел бутылку вина, и раздумал. Вот тоже, не успеешь ничего сделать — тут же анекдот выскакивает на эту тему. От одного этого стоит прекратить всю эту канитель. Тоска.

Маришка тихо пошла в зал. Открыла то, что мать называет «секретером», а отец «баром». На самом деле это всего лишь отделение в шкафу. С дверкой. Голая правда прямых слов. Убиться просто. Купили этот шкаф год назад и полгода разговоров друг с другом и гостями. Что похож на антикварный. Что у нас научились мебель делать. Что дерево это дерево, а не дээспэ какая-нибудь. Что теперь под этот шкаф надо подобрать еще зеркало и часы, напольные часы, это стильно сейчас. Совсем недавно таких шкафов в помине не было, а теперь появились. Главное, дерево это дерево, а не дээспэ какая-нибудь… Маришка увидела начатую бутылку водки. Чтобы не было лишних перемещений, тут же отвинтила пробку, сделала несколько больших и торопливых глотков, завинтила пробку, поставила бутылку без стука обратно, на цыпочках побежала в кухню, зажав рот. Села на стул и вся скукожилась, сморщилась. Было почему-то занятно, что она способна испытывать те же ощущения, что и раньше. Уже все по-другому должно быть, потому что она уже не здесь фактически. Она ведь такая: если что решила, слово держит.

Стало тепло и хорошо. Легко задышалось. Глаза, промытые слезами, увидели все ясно. Сейчас бы закурить. И криминала нет: они знают, что она курит. Но не любят, когда на глазах. На балконе, в коридоре. А сейчас могут учуять запах, выйти, спросить: почему не спишь, почему сидишь тут куришь? Вот дела: даже у приговоренного преступника есть право перед казнью выкурить сигаретку. А у нее такого права нет. Смешно. Правда, никакой казни нет. Она ведь не казнит себя. Она просто решила. И очень твердо. Иначе действительно сойдешь с ума, а это хуже. Твердо, без порывов. Как бывает в порыве, она видела. Девочка Таня с дикими глазами ломанулась тоже ванную, даже не закрываясь, схватила лезвие, там нормальное лезвие было, чирк по одной руке, чирк по другой. Шум, гам, радостная тревога (что-то настоящее случилось!), а она стоит и совершенно идиотски улыбается, глядя на свои руки. Обработали, забинтовали и только потом дали по морде.

Серьезные люди так не делают. Они делают просто и без шума. И без повода. Разговор по телефону ерунда, если вдуматься. Она до этого решила. О покупке бритв ведь думала до этого? Думала. Значит — … Сладостно лениво было думать Маришке, что это значит. Да и можно теперь позволить себе не думать об этом. Все, в сущности, можно позволить. Но — одной. На пару люди позволяют себе гораздо меньше. В обществе — совсем мало. То есть, вроде, наоборот, всякие похабства, в том числе исторические, совершаются как раз когда объединяется большое количество людей. Но речь не об этом, а о позволении высоком, вечном почти что. Ха, как занятно мыслить, не понимая собственных мыслей. Мик говорит: «Гармония души — когда к мелочам относишься как к великому, а к великому — как к мелочам». Где-то вычитал, наверно. И гордится. Глупый Мик. Глупые все. И останетесь здесь со своими глупостями. А я — … и в низу живота горячо стало Маришке. Ожидание появилось. Предвкушение такое приятное. Не зря она подозревала, что есть в этом что-то эротическое. Сейчас проверим.

Она пошла в ванную, открыла воду, стала ждать, пока наполнится. Нож положила на стиральную машину под полотенце. На всякий случай.

Она сидела на краю и тупо глядела на воду. Что-то я даже ни о чем не думаю, очнулась она через некоторое время. Только о том, что неудобно и надоело сидеть на металлическом краю. Костлявой задницей своею. На металлическом краю костлявой задницей своею. Стихи. Выйти и сочинить? Зачем? Нет в мире таких стихов, ради которых стоит откладывать. Ничего вообще нет такого. Маришка поймала себя на чувстве удовлетворения оттого, что наконец к ней пришли значительные и важные мысли, подобающие моменту, и усмехнулась. Кому какая разница, думает она что-либо перед этим или не думает? В том числе ей самой?

Ванна наполнялась, Маришку это не пугало. Наоборот, хотелось — скорей бы.

И вот — уже можно. Она легла, вытянулась, потянулась. Появилась уверенность, что все будет хорошо. Раньше это надо было сделать. Вон, пальцы, извлекающие нож из-под полотенец (не полотенцев, грамотные, знаем!), пальцы чуть подрагивают. Но не от страха, от… слово есть хорошее, именно то. От вожделения, вот. Вожделею я, понятно? Кому понятно? А неважно. На самом деле ничьим пониманием не интересуюсь. Выйдите и закройте за собой дверь. Это только вам кажется, что вы остаетесь, а я ухожу. Остаюсь как раз я, а вы идите себе дальше своей унылой дорогой. Езжайте, погромыхивая. Желтые дома станций. Традиционная окраска железнодорожных зданий, Маришка знает, поездила по белу свету.

Вот кабала инерции: Маришка почувствовала, что теперь обязана подумать о родителях. За маму, за папу. Почему обязана? Как почему: дочерний долг. Ладно, подумаю. Ну да, им плохо будет. Какое-то время. А потом горе свое понесут, как знамя. Сейчас-то у них ничего в руках нет, а будет очень интересное и даже в каком-то смысле замечательное горе. Они, обычные, сразу станут значительнее всех своих друзей и знакомых. Вам же всегда этого хотелось, разве нет? Так скажите спасибо мне, царство мне небесное, которого нет.

Маришка, неторопливо и с удовольствием размышляя, машинально водила кончиком лезвия по животу. Слегка так, нежно так. И, вот идиотизм, прямо возбудилась даже. Что ли взять душ и упругими струями доставить себе удовольствие? Ха. Протокол осмотра тела: «Судя по состоянию и консистенции… неважно, без подробностей… девушка занималась перед смертью одиноким сексом, предположительная причина самоубийства — неразделенная любовь».

Маришка отдернула нож от живота и резанула по руке и, не давая себе опомниться, тут же по другой. И тут же опустила в воду. Резко защипало, потом, в воде, как-то заныло и потянуло, а потом стало как-то легко. И все легче, легче, легче… Я трахаюсь с богом по имени смерть, гениально подумала Маришка (она сейчас имела право называть себя и гениальной, и какой угодно). В животе опять стало горячо. Сейчас придет, подумала Маришка, невольно поторапливая, двигая ногами. Нож мешал и отвлекал, паскуда, нож, который она уронила в воду. Она взяла его и кинула на пол, на коврик, досадуя, что от этого красивые клубы крови смешались с водой и стали мутной заурядной жидкостью. И…

И вдруг — пустота. И не равнодушие даже, а скука. И не смертная, томящая, от которой даже и хорошо с собой покончить, а — никакая. Просто голая скука, когда и туда скучно, и сюда скучно, и назад, и вперед, и вверх, и вниз. Горячее в животе тоже ничем не кончилось, ни во что не превратилось, а тоже — в скуку. Облом. Не жмет, не тянет живот мой бедный, скучает, сука, и все дела. И надо бы, в общем-то, плюнуть на все и встать, но и это скучно. Хоть бы отчаяние, позвала Маришка, но и отчаяние не пришло на выручку, не явилось. А неровная муть кровяной воды кажется самым скучным зрелищем из всего, что Маришка видела в своей жизни. Обидно. Если смерть так уныла и безвкусна, то ради нее и жить-то не стоит, странно подумала Маришка. Но и от этого облегчения не было.

За дверью послышался голос отца. Скучный, сил нет.

Потом голос мамы. Еще скучнее.

Господи, кому какая разница, что она делает, если ей самой все равно?

И нелепое, тихое, и откуда, как будто не то, что за там, а когда бы, но бы не взялись рассеяно сеяно сели и шили шили шили бжючешесть.

Цапля

Орефьев перестал запирать дверь на ночь, чтобы, если он умрет во сне, не пришлось ее взламывать. А она металлическая, с тремя замками; два запирают саму дверь, а третий эти два. Воров же и грабителей он не боится. Он вообще перестал опасаться других людей с тех пор, как серьезно заболел. Он боится теперь только себя, вернее, собственного организма — да и то как-то уже привычно, почти спокойно. Или — обреченно. Правда, заодно Орефьев перестал получать от людей удовольствие, но, честно сказать, они его и раньше не очень-то радовали.

Проверив, не заперта ли дверь, он поливает цветы и растения, которыми украсило квартиру его семейство давным-давно, когда оно еще было.

После этого он пьет лекарства, в таблетках и жидкие, а потом с чувством исполненного долга смотрит телевизор, переключая с канала на канал, пока не наткнется на какое-нибудь старое кино, смотренное уже много раз.

Досмотрев кино, он ложится спать.

Ночью иногда спится, иногда нет, а иногда бывает приступ; Орефьев лежит и ждет, когда пройдет. «Скорую помощь» он вызывает крайне редко, ему всегда неловко перед усталыми врачами.

Вчерашняя ночь была средней: немного бессонницы, часа полтора, немного болей, обошлось без лекарств, потом сон без снов — и обычное хмурое и вялое пробуждение. Да еще дождь моросит третий день. Орефьев сел у окна пить чай и смотреть в окно. Там голые весенние деревья, легкий туман и пятиэтажный кирпичный дом; сколько помнит Орефьев себя, столько помнит его. Крыша дома когда-то была шиферной, а потом ее покрыли жестью и покрасили в бурый цвет, она мокрая сейчас, но нигде не блестит: нет света, от которого блестеть. Трубы: восемь у гребня крыши и девять по краю. Орефьев часто задумывается об этой неравномерности, но ответа найти не может.

И тут он увидел птицу на одной из труб. И подумал: цапля. Ему показалось, что она высокая и стоит на одной ноге. И даже не удивился сначала: цапля так цапля. Чего только не увидишь в этом городе. Он даже отвернулся, чтобы спокойно допить чай, но тут же опять посмотрел за окно. Белая высокая птица на одной ноге. Точно, цапля. Откуда? Довольно долго Орефьев раздумывал над этим, а птица все торчала на трубе, словно давая Орефьеву время рассмотреть себя. Видно было плоховато, не помогли даже очки. Жаль, нет подзорной трубы. Как глупо растрачены время и деньги. Когда появились в изобилии новые вещи и возможность их иметь, семья обзавелась многим, в том числе, кстати, и металлической дверью, а вот подзорную трубу не пришло в голову купить, и это даже странно, учитывая, что Орефьев в детстве мечтал стать моряком, стоять на палубе и смотреть в подзорную трубу. И ведь он даже несколько раз видел бинокли и подзорные трубы в каких-то магазинах, поразившись доступным ценам на них, но вот не взял, выбирая срочное и насущное.

Орефьев, не желая бесплодно гадать, отыскал в записной книжке телефон лучшего друга Сурилова. И позвонил ему.

— Кого я слышу! — весело сказал Сурилов. — Привет! Надеюсь, у тебя все в порядке?

Орефьев улыбнулся. Сурилов знает, что у него давно не все в порядке. Он ожидает жалоб, сетований или просьб (при этом, кстати, в помощи никогда не откажет). Сейчас он удивится глупому вопросу, а Орефьеву это заранее приятно, ибо глупые вопросы задают только здоровые и жизнелюбивые люди. Остальные или всё знают, или молчат.

— Ты у нас умный, — сказал он Сурилову. — Ответь, пожалуйста, цапли в городе живут?

— В каком? — деловито спросил Сурилов.

— В нашем.

— Вряд ли. Ни разу не видел и не слышал.

— А я вижу. Напротив сидит на крыше.

— Ты что-то путаешь.

— Говорю тебе, цапля. Клюв длинный, высокая, на одной ноге стоит.

— Может, аист? Хотя аисты у нас тем более не живут. Или кулик какой-нибудь? Но кулики живут на болотах. И у них клюв такой тонкий и изогнутый, я в энциклопедии видел. У этой не такой?

— Вроде, нет.

— Вроде? У тебя зрение минус или плюс?

— Минус пять.

— Ну, тогда ясно.

— Что тебе ясно? — рассердился Орефьев, радуясь своей сердитости.

— Слушай, тебе делать, что ли, нечего? — рассердился и Сурилов. Он, видимо, и впрямь подумал, что Орефьев сейчас совершенно здоров, а на здорового человека можно и рассердиться. — Ну, пусть цапля, дальше-то что?

— Да ничего. Просто думаю, откуда взялась?

— Откуда взялась, туда и денется! — рассудил Сурилов. — А мне некогда, извини!

После этого Орефьев позвонил еще нескольким давним знакомым. Они сначала удивлялись забытому ими Сурилову, потом вопросу о цапле. Говорили разное. Прокофьев сказал: она от стаи отбилась. Валя Малышева сказала: если и залетела в город, все равно сдохнет, тут и люди-то дохнут от этой экологии, а цапля тем более сдохнет. Минин сказал, что у него авария и ему сейчас в милицию идти, не до цапель. Лукьяненко сказал, что он однажды на окраине города встретил лису. Но все, это было ясно, сомневались. Однако боялись свои сомнения высказать, чтобы не задеть Орефьева. И он понимал их, он рад был отметить в душе их сердоболие: значит, они все-таки не такие уж плохие люди.

Активней всех отреагировал Степенко Аркадий, потому что он был зоолог, а сейчас собачий ветеринар, и изучал когда-то орнитологию. Не морочь мне голову, нервно сказал он, не может этого быть. Орефьев мягко настаивал. Аркадий, схватив книгу, горячо, как стихи, прочел оттуда про цапель, а заодно, чтобы прикончить недоразумения, про аистов, журавлей, куликов, фламинго и прочих птиц, имеющих привычку стоять на одной ноге. И никто из них, четко говорилось в книге, в городах не живет.

— Да что ты волнуешься? — спросил Орефьев. — Ну, не цапля, так не цапля.

— Но ты-то утверждаешь, что цапля!

— Мало ли что я утверждаю.

— То есть ты не уверен?

— Да нет, почему? Цапля, я же вижу.

— Твою-то мать! — выразился Аркадий. — Я вот сейчас приеду — и я не знаю, что я с тобой сделаю!

— Приезжай, убедишься!

— На дешевые розыгрыши не поддаюсь! — совсем разозлился Аркадий и бросил трубку. Но через минуту сам позвонил.

— Слушай, зачем тебе это надо? Про каких-то цапель придумывает! Ты не свихнулся там совсем?

— Я не придумываю. Я не виноват, что она напротив сидит. На трубе.

— Идиот! — закричал Аркадий и опять бросил трубку. И опять позвонил.

— Ладно, — сказал он. — Не будем по пустякам. Я, действительно, может заеду как-нибудь. Тебе ничего не надо?

Орефьев прекрасно его понял. Проявлением доброты Аркадий хочет выторговать себе спокойствие. Он как бы говорит: видишь, я с тобой по-человечески, будь же и ты человеком, скажи, что нет никакой цапли. Но Орефьев испытал странное маленькое наслаждение оттого, что может быть немилосердным, как все нормальные люди.

— Спасибо, Аркаша, у меня все есть. Разве что подзорную трубу или бинокль, чтобы цаплю рассмотреть!

— Ну, ты дурак, ну и дурак же ты! — закричал Аркадий чуть не со слезами. — Кому ты сказки рассказываешь? Я профессионал! Я этими вопросами всю жизнь занимаюсь! Ни одной цапли в нашем городе и в наших местах не было никогда — и не будет! Понял меня? Думаешь, ты больной и тебе все можно? Я сам загибаюсь, между прочим, еще неизвестно, кто кого на свои похороны позовет! И все, не звони мне больше!

Орефьев посидел, задумчиво подумал, улыбаясь, и пошел к окну.

Сел и стал смотреть на белого голубя. Потому что это был голубь. Белый голубь. Это Орефьев понял буквально через мгновенье после того, как ему показалось, что это цапля. Показалось спросонья, из-за тумана и плохого зрения, из-за того, что на фоне белесого неба голубь показался каким-то вытянутым и длинноклювым.

С одной стороны, Орефьев, получается, придумал цаплю, сыграл в то, чего нет. Но с другой, если он верил в цаплю хоть немного, значит, она была, вот эту цаплю он и защищал, за нее он и бился в телефонных разговорах, пережив несколько по-настоящему бурных и жизнедеятельных минут.

К тому же, если уж возникла мысль о цапле на трубе городского дома, то почему бы не возникнуть и самой цапле? Что в этом невероятного?

Значит, может стать вероятным и другое невероятное.

То есть, в сущности, всё.

Рассуждения Лагарпова о 16-ти причинах,

по которым он должен жить, сопровожденные 16-ю опровержениями и 16-ю опровержениями опровержений и приведшие к неожиданному финалу

1-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить: я нужен своему сыну Мите. Ему 23 года, он закончил технологический институт и пока не может найти достойной работы. Ему нужен мой совет, мое ободряющее слово, моя иногда материальная помощь. Я должен жить для него.

1-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Но Митя мой некрасив. Вы скажете: при чем тут это? Очень просто. Митя не нравится девушкам и женщинам, а природа требует своего. Я имею основания предполагать, что он прибегает к продажной любви. У него есть друг Петр, бессовестный сын богатых родителей, и он угощает Митю женщинами. Поэтому, несмотря на любовь ко мне, Мите гораздо важнее та квартира, в которой я живу и которая освободится, когда я умру. Он начнет предоставлять свою квартиру своим друзьям для оргий и за это будет участвовать в них. Мите, несомненно, лучше, если я умру.

1-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. Но это «лучше» субъективно. Объективно же отсутствие денег и квартиры является сдерживающим фактором для Мити, он тем самым подвергается меньшему риску заболеть сифилисом или, упаси Бог, СПИДом, следовательно, будучи скромно обеспеченным и занимая эту самую квартиру, я просто спасаю его. А там, глядишь, найдется девушка, которая оценит его замечательный ум и его прекрасную душу (а она прекрасна, говорю не по отцовскому чувству, а по справедливости) — и Митя будет счастлив, и вот тогда-то он, возможно, скажет мне: «Отец, как хорошо, что ты не умер тогда, когда мне этого хотелось! Ты спас меня!» И мы обнимемся крепко, по-мужски, сознавая высокую справедливость естественного хода вещей.

2-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить: я нужен своей восемнадцатилетней дочери Кате. В отличие от некрасивого Мити, она абсолютная красавица. Она даже растеряна: нет мужчины, не желающего ее, она может выбрать любого. Но Катя живет слишком духовной жизнью. Мне одному она может, не стесняясь, читать свои стихи, один я понимаю ее. У нас, можно сказать, родство не по крови, а именно духовное, что крепче, на самом-то деле, о чем будет пример жены после.

2-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Да, я нужен Катеньке, она звонит или приходит почти каждый день. Я для нее авторитет. Мерило, камертон и оселок. Но это и плохо. Она, возможно, снизила бы эстетические требования к своим кавалерам, но, очевидно, всякий раз, когда она пытается это сделать, немой укор отца стоит перед ее глазами. При этом я совершенно искренно говорю ей, что гармония внешности и духовной сущности встречается редко, и вообще, любовь, как известно, зла — и так далее. То есть, если я умру, она вздохнет свободно и, не стесняясь, выйдет замуж за богатого красавца, бедного умом и безнравственного, но любимого ею.

2-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. Но красавцу ее идеальность покажется в свою очередь стеснительной и он начнет, по нашему извечному обычаю, искать нечто с грязнотцой, где его подлым наклонностям будет вольготнее. Катенька станет упрекать его, он, разозлясь, бросит ее с двумя, возможно, детьми, она подурнеет в нищете, от отчаяния выйдет за сорокалетнего пьяницу — и… Короче говоря, я, как и в случае с Митей, объективно все-таки нужен Кате, хотя у нее есть причины желать мне скорой смерти. (Кстати, одна из них — та же квартира, потому что Катя, Митя, моя бывшая жена Ксения и ее теперешний муж Заур живут хоть и в большом, но все-таки тесноватом для такой семьи доме Заура, не говоря уж о напряженных отношениях с Зауром как Мити, так и Кати, хотя он пытается завоевать их доверие, моя же квартира слишком мала и окраинна, здесь и одному места не хватает…)

3-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить: я нужен моей жене Ксении. Да, у нее помутнение рассудка, звериная, не побоюсь этого слова, любовь к брутальному Зауру. Но у нее еще есть шанс опомниться, она знает, что может вернуться ко мне. Я нужен ей, как вариант отступления, а любому человеку трудно без таких вариантов. Поэтому я должен жить.

3-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. С другой стороны, ее душа пребывает в двойственности. Она жалеет меня, я это знаю (и совершенно напрасно жалеет!), ее мучает совесть и, благодаря этому, она еще остается человеком, что ей, однако, мешает. Она хочет определенности и покоя. Умерев, я освободил бы ее от всяких угрызений. К тому же, я являюсь предметом раздоров между нею и детьми. Они считают, что она поступила гадко. А нет предмета — и нет раздора. Вот почему для нее лучше, если б я умер.

3-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. Но это как сказать! Сейчас, пока я жив, она еще может попытаться внушить детям, что я плох во всех отношениях, приводя неубедительные, но эксцентричные доводы. А после моей смерти ей это делать будет неудобно, ибо о мертвых либо ничего, либо хорошо. Она вынуждена будет молчать или отзываться положительно и своими собственными руками возвышать меня, хоть уже и несуществующего, в глазах детей и невольно принижать себя, а она и так, бедняжка, принижена. Так что все-таки для нее лучше, если б я жил.

4-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить: как ни странно, я нужен и Зауру! Я для него живой (именно живой!) пример неуспешности, так как я неуспешен с его брутальной точки зрения. Стоит ему подумать обо мне, и он преисполняется низменной гордыней и хвалой себе.

4-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Умея мыслить за других, я, однако, предполагаю, что Заур иногда сладострастно помышляет о моей смерти. Нет, я не склонен видеть здесь злорадство по поводу изничтожения соперника — я для него не соперник. Просто это будет еще одна сфера приложения его безмерного тщеславия. Я уверен, он закатит мне пышные похороны за свой счет. Он будет суетиться и хлопотать, чтобы все было по высшему разряду, как у людей. Моя смерть станет просто праздником для его тщеславного сердца!

4-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. Тем не менее, хоть Заур и не считает меня соперником, его подсознание, я убежден, умнее его сознания, оно побуждает его доказывать Ксении, что он лучше — во всех отношениях. И это, как ни фантастично, может сделать его и в самом деле лучше! Поэтому я нужен ему — как фон, как тень, которую не следует допускать лечь на чело его любимой Ксении, безумно привлекательной, дышащей сладостью зрелости в свои сорок два года, выглядя при этом едва на тридцать; ее все, кто не знает о детях, считают ровесницей тридцатилетнего лысоватого Заура и даже моложе, и ему это льстит.

5-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить: мои родители, которые сами еще живы, дай Бог им здоровья. Тут и объяснять ничего не надо.

5-я ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Нет, надо. Как ни жестоко это звучит, но я терзаю их своей жизнью, потому что они считают меня неустроенным, они вечно беспокоятся за меня, нервничают и т. п. Прямолинейно выражаясь, продляя свою жизнь, я укорачиваю их жизнь. В определенном смысле в каждом ребенке — смерть родителей. И тот однократный стресс, который они переживут, хороня меня, ни в какое сравнение не идет с теми бесконечными стрессами, которые они испытывают из-за меня ежедневно.

5-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. Здесь в мои силлогизмы вкралась, пожалуй, ошибка. В результате новейших исследований доказано, что стрессы в определенных условиях не только не вредны, но даже необходимы. Так вреден кофеин, если в больших дозах, но он же может прийти на выручку одряхлевшему сердцу! Им есть о ком заботиться и думать. Лишенные же этого, они лишатся всякого смысла существования вообще!

6-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить: женщина, которую я люблю. Да, есть такая женщина. Я ей не нужен, живу я или умер, ей все равно, но, благодаря этой любви, я каждый день чувствую себя все чище и выше в нравственном и даже физическом смысле: занимаюсь зарядкой, чтобы на всякий случай быть в форме, веду здоровый образ жизни. А для нашего общества, сами знаете, насколько ценен здоровый умственно и физически человек! Развиваюсь я — и на какую-то, пусть стомиллионную долю, развивается общество. Я нужен ему.

6-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Но, как известно, в обществе, если оно не в состоянии социального катаклизма, войны, революции и т. п., сохраняется данное свыше (в чем уверен не до конца) равновесие гармонии и дисгармонии. Свято место пусто не бывает, капля содержащегося во мне позитивного субстрата исчезнет — и тут же пополнится во имя этого самого равновесия. Поэтому обществу просто наплевать, есть я или нет меня.

6-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. Нет, я нужен ему! Давайте вдумаемся, только не пугайтесь парадоксальности рассуждения. Признавая, что я тут же буду восполнен после смерти и, следовательно, не нужен, нельзя не признать и то, что, пока я жив, я все-таки нужен! То есть я не нужен живым после того, как умру, но не нужен и мертвым, пока жив!

7-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить, касается женщины, которая любит меня (не та, кого люблю я). Я не могу назвать ее имени. Я нужен этой женщине живым, потому что, пока жив я, жива ее надежда на взаимность — хоть и бесплодная, ибо я люблю другую.

7-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Но ведь она тратит впустую время! Ничто так не убивает время, как пустые надежды! Умри я — и она, погоревав, окажется свободна!

7-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. Но кто даст гарантию, что я не разлюблю ту, которую люблю, и не полюблю ту, которая любит меня? Если я умру, я лишу ее шанса соединиться с одним из лучших людей современности. Да, вы не ослышались. Я обращаюсь к вымышленной аудитории, многолетняя привычка преподавателя техникума, Педагога, извините, но на самом деле эти записи не предназначены для публики, поэтому наедине с самим собой я могу без ложной скромности признать себя именно одним из лучших людей современности. Не в смысле, конечно, дешевой популярности, не в смысле того, что книгу написал, теорию изобрел или фильм снял. Есть просто человеческие качества, о которых посторонние могут не знать, так вот, с точки зрения этих качеств я почти идеально добр, трудолюбив, отзывчив, бескорыстен — и т. п. Поэтому, умерев, я сильно обделю женщину, которая меня любит, подвигнув ее выбрать человека заведомо худшего. Нет, я не настолько зарапортовался, чтобы считать, что лучше меня людей нет. Они есть, но найти трудно. А тут ведь не только найти, но еще и полюбить, потому что эта женщина без любви замуж не выйдет. Это сочетание уж вовсе невероятно!

8-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить. Что мы все о связях родственных или, так сказать, любовных! Есть еще, например, друзья. Враги тоже есть. На первый взгляд все просто: для друзей лучше, если б я жил, врагам лучше, если б я умер. А поскольку мы, естественно, делаем все на пользу друзьям и во вред врагам, то я жить должен в обоих случаях: для блага друзей и назло врагам.

8-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Но то-то и оно-то, что простота эта видимая. Вот Мущаев. Он мой друг с детства. У него не сложилась жизнь. Он часто приходит ко мне пожаловаться и выпить. Умру я — к кому он придет? Но, с другой стороны, тот же Мущаев уже полгода должен мне сто пятьдесят рублей. Он постоянно извиняется, но отдать никак не может. Со смехом он говорит, что эти жалкие сто пятьдесят рублей стали для него идеей фикс. Только они заведутся, только он соберется отнести их мне, обязательно на пути встретится препятствие! Да, он смеется, но, я думаю, этот долг не шутя его уже изводит и, возможно, действительно снится ему в кошмарных снах, как он в шутку уверяет. Есть такие РОКОВЫЕ ДОЛГИ, это тема особого рассуждения. Не будет же меня — не будет и долга, потому что, кроме нас двоих, никто о нем не знает. С другой стороны, кровный мой враг, преподаватель физкультуры Жданцев, вроде, желает моей смерти, потому что я постоянно, хоть и с наивозможнейшей деликатной мягкостью, укоряю его в недостатке гуманитарного развития, но одновременно он ждет от меня книгу на немецком языке «Эротическое искусство 30-х годов» с обилием рисунков; я как-то обмолвился об этой книге, которую когда-то купил за гроши у пьяницы на книжном развале, Жданцев загорелся: его неприступная (пока) подруга — страстная библиофилка, преподнеся ей книгу, он и угодит ее эстетическим потребностям, и сделает намек определенного свойства; книгу я не могу принести, потому что она в чтении у одного из моих знакомых, и Жданцев, по крайней мере, пока я не принес ее, смерти мне ни в коем случае не желает. Желая ее, повторяю, в принципе!

8-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. Но и тем, и другим моя смерть доставит много хлопот. Друзья вынуждены будут сбрасываться на похороны (по обычаю), идти за гробом с постными лицами — и т. п. Вследствие общепринятого уважения к смерти придется мучить себя лицемерием и врагам моим, за исключением соседа Латыкина, который, смерд, по поводу любой неприятности человеческого, городского или государственного масштаба (кто-то заболел, что-то отключили, где-то взрыв), откровенно и цинично хохочет, приговаривая: «Туда нам всем и дорога!» Но исключение на то и исключение, чтобы подтверждать правило.

9-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить, кроется в людях совсем уж далеких, незнакомых, но которым я, оказывается, тоже бываю нужен: как нужен был, например, вчера частнику-автомобилисту. Я дал ему заработать. Это было без пятнадцати одиннадцать. Я к одиннадцати стараюсь всегда попасть домой, чтобы не вводить в искушение всяческих хулиганов, пьяных мародеров, проституток и прочий криминальный элемент, у кого вид одинокого ночного человека вызывает непредсказуемый по последствиям нездоровый интерес. К тому же, почему-то я, может быть из-за того, что на улице часто задумчив и рассеян, внушаю обманчивое чувство беззащитности. По дороге водитель признался, что собирался уже ехать домой: невезенье сегодня, совсем нет пассажира, а тут, на его счастье, я. Нужен я ему живой — или мертвый? Конечно, живой!

9-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Но ему же я, в принципе, гораздо лучше мертвый, ибо чем меньше вообще людей в городе, тем легче ездить, а то ведь движение стало просто страшное. Учитывая мою рассеянность, недолго и задавить, неприятностей не оберешься.

9-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. Однако мы договоримся до того, что удобней всего ездить в абсолютно пустом городе (если будет кому ездить)! Тогда и машины не понадобятся. И, кстати, всякий лишний человек вырабатывает в водителе внимательность, умелость, он всегда собран и насторожен. А станет людей меньше, он расслабится, утратит бдительность — и тут-то как раз на кого-то и наедет! То есть живой я для водителя все-таки выгодней, чем мертвый (не считая водителей катафалков, а заодно и могильщиков, кладбищенскую обслугу, работников и владельцев похоронных бюро и т. д., и т. п. — но так мы запутаемся в частностях и придется на каждое ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ писать еще ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ ОПРОВЕРЖЕНИЯ, а я ведь не казуист какой-нибудь!).

10-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить — религиозная, а именно: христианская. В христианстве самовольный уход из жизни есть грех.

10-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Но я, как и многие, христианин только по факту крещения, а не по вере. (Коль веры нет, усилием воли ее не обретешь!)

10-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ заключается в том, что тут никакого опровержения нет и быть не может, ибо предмет неуловим и невысказываем.

11-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить в том, что есть тьма людей, которым хуже, чем мне, а они себе живут!

11-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ. Суть, однако, в оценке. Это я считаю, что они живут хуже, а они, возможно, считают, что я живу, как последняя собака, и ничуть не удивятся моей смерти. И даже примут ее как должное.

11-е ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОПРОВЕРЖЕНИЯ. А вдруг нет? Вдруг я, сам того не зная, их последняя надежда? Вот, скажут, Лагарпов, получше нас жил, а взял да и того… Зачем тогда мы-то терпим? Нет, нельзя умирать, получается.

12-я ПРИЧИНА, по которой я должен жить… Впрочем, только что, вот прямо сейчас, меня осенило, и эта осененность потрясла весь ход моих рассуждений. Ошибка заложена в самой формулировке! ДОЛЖЕН, вот в каком слове ошибка! Пусть я доказал себе, что ДОЛЖЕН жить, но значит ли это, что я и в самом деле буду жить? Вон дворник в нашем дворе ДОЛЖЕН скалывать лед, потому что людям уже пройти нельзя. А он делает это? Или серьезнее пример: государство ДОЛЖНО по достоинству оценивать мой труд Педагога, а оно оценивает? С другой стороны, упорный мой сосед Агишев разве ДОЛЖЕН без всякого поощрения из года в год выращивать лозу дикого винограда, дотянувшуюся уже до четвертого этажа? Он сам, кстати, живет на восьмом и, учитывая его возраст, не дождется момента, когда листья достигнут его окна. Впрочем, виноград этот увивает не жилые окна, а окна подъезда. В подъезде же собираются по вечерам подростки, они рвут листья и побеги. А прошлым летом кто-то вообще пытался срубить толстое корневище, дающее жизнь растению, но, видимо, был пьян, не дорубил, и Агишев чуть не со слезами ухаживал за ним, лечил его, ночами дежурил возле него, и подвянувшее уже плетистое многоветвие лозы ожило — и живет по сей день.

13. Человек, как я понял, занимает ровно половину мира. А мир в свою очередь занимает половину человека. Это просто: вот Я, а все остальное — мои ощущения и мысли, мое представление о мире. У некоторых мир вообще с грецкий орех, а Я с арбуз. Но в идеале — половина. К чему я это? А к тому, что, если мир часть меня, то могу ли я покушаться в своем лице на мир?

14. До меня дошло. Я должен жить уже потому, что жить — не должен! И самое-то странное, что этот вывод, кажущийся мне сейчас неожиданным, ничуть не противоречит моей натуре и моей позиции, а моя позиция проста: переплавлять негативные жизненные впечатления в жизненную силу… Как бы это проще объяснить… Например: на меня с козырька подъезда сваливается грязная гора подтаявшего снега. Так вчера и было. Сгоряча я огорчился. Ведь мне на работу идти. Мокро и холодно, да и вид тот еще. Но, когда пришел, женщины стали сочувствовать мне, помогли очиститься; заглянувший в преподавательскую комнату директор Сизых Валентин Петрович, с которым у меня давнишние контры, преисполнился негодования по отношению к безобразной работе коммунальных служб, в техникуме вон тоже третий день фактически не топят, мерзнут все. И даже Жданцев пришел в отличное расположение духа, увидев конфуз недруга и подумав, вероятно, о том, как славно, что не на него, а на этого придурка (каковым он меня считает) свалился грязный снег. То есть всем стало хорошо! Вот вам и пример переплавки негатива в позитив, причем даже без моих усилий, а часто я это и сознательно делаю сам, но это отдельная история.

15. Следует ли из этого, извините за нарочитую корявость, позволительную человеку, свободно и раскрепощенно владеющему языком, следует ли из этого, что мне следует жить?

Вовсе нет! Да, я должен жить потому, что не должен жить. Но в равной степени я не должен жить, потому что должен жить!

16. Но вот возражение, которое уничтожает все вышесказанное. Оно таково: НЕ МОЖЕТ БЫТЬ РЕШЕН ЧЕЛОВЕКОМ вопрос, жить ему или умереть. А если не решен, то как же можно — наугад? Не по-людски это! Не по принципу же фатовской и пресловутой русской рулетки решать этот вопрос! Я понимаю, меня можно поймать на противоречии: жить, не будучи уверенным, что ты должен жить, это все равно, что умереть, не будучи уверенным, что ты должен умереть. Все равно — да не все! Ибо, живя, я имею шанс все-таки каким-то образом этот вопрос решить и сознательно выбрать жизнь или смерть, а умерев, я этой возможности навсегда лишаюсь!

Нет, надо без всяких пунктов просто поразмышлять о том, что есть жизнь и смерть сами по себе, то есть без меня. Хотя, без меня, говоря строго, нет ни жизни, ни смерти.

Минуточку! Но как я проверю, как я смогу… (не закончено).

Примечание. Данный текст написан в блокноте и найден в кармане А.И. Лагарпова, доставленного в реанимационное отделение больницы № 50 после падения с балкона своей квартиры (11-й этаж), смягченного деревьями и кустарниками. На текущий момент состояние А.И. Лагарпова тяжелое, но стабильное.

Февраль 2005

Чем кончились мои попытки сбить Лагарпова с мысли

— Никак не могу привыкнуть, — сказал Лагарпов, когда мы сидели с ним вечером в привычной забегаловке, которая приобрела недавно название «Кафе РАНДЕВУ», но от этого забегаловкой быть не перестала.

— Никак не могу привыкнуть, — сказал Лагарпов. — Никак не научусь действовать по обстоятельствам. Например, бывают такие экстремальные ситуации, когда надо ударить человека. Но я ни разу, даже в детстве, я никогда в жизни не ударил человека!

Мне, если честно, уже поднадоели разглагольствования Лагарпова. Мне они кажутся нудными и отдающими доморощенным философствованием.

— Нашел о чем печалиться! — ответил я ему. — Ты лучше посмотри, вот пьем мы с тобой кофе и едим пирожки. Кофе дрянь, но это продукт иноземный, что, впрочем, сомнительно, а вот пирожок — продукт наш. Но он ненамного вкуснее и мягче подметки сапога, хоть мне и трудно сравнивать, я не пробовал подметки сапога, однако, благодаря творческой фантазии, вполне могу представить, какой вкус у подметки сапога, так вот, эти пирожки не лучше. Почему?! Ведь вокруг огромные сельскохозяйственные пространства, черноземы, озимые и яровые культуры! Неужели мы не умеем вырастить нормальную пшеницу, чтобы смолоть из нее нормальную муку, чтобы выпечь из нее нормальное тесто, чтобы сварганить из него, наконец, нормальный пирожок! Вот о чем тебе стоило бы задуматься, если ты мыслящий человек и болеющий за общественные проблемы, но ты, Лагарпов, думаешь только о себе и говоришь только о себе, причем, если начнешь, то уже другой не моги и слова вставить!

— Пирожок, конечно, не очень, — сказал Лагарпов, надкусив пирожок, — но все-таки я не могу понять, что за слабина во мне такая? Если бы это было, допустим, непротивление злу насилием или, например, безмерное уважение к любому человеку, тогда понятно. Но я не мог даже пальцем тронуть и тех, кого совсем не уважал.

— А смотри, Лагарпов, какая девушка! — ткнул я пальцем в угол. — У нее натуральные светлые, почти белые волосы, у нее голубые, но глубокие глаза, она сидит напротив своего друга и молчит, и не сводит с него глаз, и за такой взгляд, Лагарпов, можно отдать всю жизнь!

Но Лагарпова так просто не собьешь. Даже не обернувшись, он продолжил:

— Я начинаю думать, что мое неумение ударить человека есть черта отрицательная. Даже мать может шлепнуть ребенка. Потому что любит. А я, получается, не люблю людей. И трус, к тому же. Знаешь, что я думаю, когда понимаю, что надо ударить человека, а я не ударяю?

— Ты давно видел Ксению? Как она? — подло спросил я.

— Во-первых я думаю, — начал загибать пальцы Лагарпов, — что, ударив, могу убить человека. И мне не то чтобы жаль его становится, но я не хочу попасть в тюрьму. Во-вторых…

— Сейчас дождь начнется, пора бы нам по домам, — сказал я.

— Во-вторых, — продолжил Лагарпов, — я думаю, что если даже не убью, могу нанести увечье. Тут, правда, уже толика жалости есть, но некоторым людям увечье не помешает. В-третьих…

— Возьму сейчас вина и нарежусь, — сказал я.

— В третьих, — продолжил Лагарпов, — я думаю, что, будь я сильнее, я бы не стал бить его, а скрутил, чтобы он опомнился. В-четвертых, я начинаю рассусоливать, что битье еще никого не исправляло. В-пятых, меня, если говорить правду, мутит от прикосновения к чужому телу, особенно если я не уверен в его чистоте. В-шестых…

— Лагарпов, а ведь у меня страшные неприятности, — сказал я.

— В-шестых, — продолжил Лагарпов, — я гнусно и мелко думаю, что, если ударю, могу повредить себе пальцы. В-седьмых, само собой, начинаю представлять, что и меня в ответ ударят, да так, что я не стану. В-восьмых…

Тут Лагарпова прервали. В кафе вошли два относительно молодых человека. Один громко и лирически, то есть бесцельно, ругался. Второй, нацепив наушники, раскачивался в странном танце, похожем на репетицию боевых движений какого-нибудь дикого племени. Раскачиваясь, он уронил с грохотом один стол, пнул ногой другой. Таким образом из четырех имевшихся в этом крошечном кафе столов, осталось два: наш с Лагарповым и тот, за которым голубоглазая красавица влюбленно смотрела на своего кавалера. Тут ругающийся, не прекращая ругаться, бессмысленно и беспощадно ударил кавалера, тот упал. Девушка что-то закричала. Танцующий засмеялся. Ругающийся поднял лапу и на девушку.

Лагарпов одним прыжком подскочил к нему; быстро и точно ударил два раза в живот, один раз в ухо, один раз по скуле, а один раз ногой под зад, отчего ругающийся вылетел из кафе, головой распахнув дверь. Танцующий, перестав танцевать и смеяться, сунулся заступиться за товарища, но и его Лагарпов угостил, как следует, и тоже выкинул за дверь.

— Мент, наверно! — услышал я голос одного из молодых людей, оправдывающий свою слабость и трусость, а заодно смелость и силу незнакомого, да еще и интеллигентного на вид человека.

Лагарпов сел за столик, подул на костяшки пальцев. Лицо его было задумчивым.

— В-восьмых, — продолжил он, отхлебнув остывший кофе…

Нет, подумал я, кого-кого, а Лагарпова сбить с мысли невозможно!

Март 2005

Как Емельянов… Жизнеописание в рассказах с непременной моралью