Второй после Бога Ауст Курт
Мы вошли в маленькую кухню, в которую с трудом втиснулись вдвоем, и Мунк направился дальше, в ту маленькую гостиную, через окно которой я вчера наблюдал за тем, что там происходило. Я остановился и зажал нос. В доме омерзительно пахло нечистотами и еще чем-то, но, чем именно, я определить не мог.
То ли запах, то ли белая голая ступня, которая высовывалась между ногами цирюльника, то ли что-то совсем другое – я вдруг увидел себя на эшафоте… Я остановился, пришел в себя и вспомнил Декарта. Четвертое правило. Оно звучало примерно так: делая вывод, нужно учитывать все факты и быть уверенным, что ничего не забыто. Четвертое правило. Декарт.
Я был один. Я не мог рассчитывать на поддержку Томаса, только на свою память. И на те крохи мудрости, что Томасу удалось вбить мне в голову за четыре года, что мы с ним были знакомы. А еще на свой разум.
Мой разум. Я не знал, можно ли на него положиться. Он вдруг показался мне таким же ненадежным, как изъеденный жучком стул. Сколько раз я слышал, как Томас тяжело вздыхал и закатывал глаза к небу, услышав мои “разумные” высказывания!
Память… факты… вот с чего нужно начать. Работать должны глаза, уши… и нос.
Я взглянул на потолок. Зловоние держалось, несмотря на то, что в доме явно гулял сквозняк. Труба лишь наполовину доходила до конька крыши, где дымовое отверстие пропускало в комнату немного света, потому что щиток был слегка отодвинут. Во всех стенах в тех местах, где выпал мох, зияли щели. Солнце сюда еще не добралось, если у него вообще были такие намерения, и слабый свет поблескивал в сырых пятнах на стенах.
Очаг был сложен как своеобразный водораздел между кухней и гостиной. Я склонился над котелком, висевшим над темно-серой горкой золы, в нем было что-то, напоминавшее засохшую кашу. Сунул руку в золу, она была холодная, мне пришлось глубоко покопаться в ней, прежде чем мои пальцы нащупали тепло. Служащий у двери не спускал с меня глаз. Я притворил дверь, чтобы не видеть его, но неплотно, так, чтобы в комнату проникало достаточно света. За дверью стояло деревянное ведро с крышкой. На полу у очага – бочка с водой. Кухонный стол у стены был выскоблен так, что деревянная столешница даже светилась, на нем стояли две пустые бутылки, миска для мытья посуды, в ней – кружка, и больше ничего. С потолка свисали два круга колбасы и холщовый мешок. Я догадался, что в нем лежат хлеб и сыр. На стене висела деревянная ложка, над ней – полка, грубо сколоченная из необтесанных досок. На полке стоял бокал, несколько кружек и две деревянные миски. И еще кружка с солью. Больше в кухне не было ничего.
– Вы идете? Или вам достаточно порыться в золе, чтобы понять, от чего сдох покойник? – Городской судья стоял возле очага и смотрел на меня. Лицо его было в тени.
Я стряхнул с рук золу.
– Иду-иду.
Гостиная была маленькая. В отличие от кухни глиняный пол был застелен досками, посыпанными песком. Обеденный стол занимал полкомнаты, так мне, во всяком случае, показалось, возможно, оттого, что стол был таким грубым и массивным, будто стоял раньше где-нибудь в пещере троллей.
У алькова в противоположной стене спиной ко мне над покойником склонился какой-то человек.
– Сейчас закончу! – рыкнул он через плечо.
– Цирюльник Брёдерман немного глуховат, поэтому он кричит, будто мы все тоже глухие. – Судья Мунк сел. – Если так будет продолжаться, мы и в самом деле оглохнем.
Я огляделся.
С каждой стороны стола стояло по стулу, красивые, с резным узором на высоких спинках. Хотя один стул был испорчен тем, что у него не хватало части спинки – похоже, она сгорела; казалось, будто стулья заблудились и попали не в тот дом. Они предназначались для богатого дома, а не для такой бревенчатой лачуги со всеми признаками если не нужды, то откровенной бедности. На столе стоял каменный светильник с фитилем, почти утонувшим в застывшем жире. Я наклонился к нему и осторожно принюхался: от светильника пахло горечью, горелой горечью. Я почувствовал этот запах сразу, как только вошел в дом, его и запах нечистот. На столе стояла бутылка с коричневатой жидкостью. “Такую же жидкость пил накануне ночью тот солдат-крестьянин”, – подумал я. Судья смотрел на бутылку с вожделением, словно ему хотелось выпить.
На полу у двери стояла металлическая жаровня, в углу – небольшой сундук, простой, но на нем было изящно вырезано имя: Халвор Юстесен.
– Халвор Юстесен? – Я вопросительно посмотрел на судью.
– Превосходно! – с деланным восторгом воскликнул он. – Теперь мы знаем имя покойного. Это замечательно!
Я глубоко вздохнул и беззвучно выдохнул из себя воздух.
– Расскажите, что вы знаете об этом Халворе Юстесене. Если вы вообще что-то знаете о жителях этого города, – попросил я.
Судья Мунк весело поглядел на меня, похоже, его обрадовало, что я наконец заговорил.
– Халвор Юстесен… ну, он был приятным человеком, его любили…
– Я закончил! – проревел цирюльник и глянул на нас из-под шапки с козырьком, которую не снимал во время вскрытия. – Этот человек умер! – заключил он и показал рукой на покойного.
Судья Мунк уже хотел сделать какое-то саркастическое замечание, но я опередил его.
– Но от чего именно? – крикнул я.
Цирюльник раздраженно посмотрел на меня:
– Ну-ну, молодой человек, зачем вы так кричите, я не глухой! – Он подергал себя за бороду и продолжил орать: – Он умер от поражения всех внутренних органов, случившегося в результате злокачественной опухоли в circulus arteriosus willisii, эта опухоль блокировала кровообращение. – Выпалив это, он многозначительно посмотрел на нас, потом кивнул и пошел к двери.
Судья Мунк выжидающе смотрел на меня. Поскольку я молчал, он вдруг вскочил и бросился из дома, я слышал, как на дворе он спросил у цирюльника, когда наступила смерть.
– Ночью, – ответил тот.
Я не стал слушать остального и подошел к алькову. Здесь запах нечистот чувствовался еще сильнее.
Покойный лежал на спине, одна нога свисала с кровати. Я внимательно разглядел его лицо. Сомнений не было – этого человека я видел вчера ночью.
Он был по-прежнему в военной форме, хотя она и не была застегнута на все пуговицы. Сапоги валялись на полу, словно их поспешно стащили с ног. Ступни были голые. Никаких носков в сапогах не было, как и в грубых крестьянских башмаках, стоявших у стены.
Я откинул занавеску, отделявшую альков от остальной комнаты, и обнаружил, что с внутренней стороны к ней прилипла и засохла какая-то масса, такую же засохшую массу я нашел и на простыне за занавеской. Я отступил на шаг назад, чтобы видеть всю картину целиком. Покойный лежал на кровати у самой стены, опираясь на подушку, правая рука со сжатым кулаком была протянута ко мне, левая лежала под периной. Прядь жирных длинных волос падала на лицо. Она подчеркивала напряженность его гримасы – зажмуренные от боли глаза и крепко сжатые губы, – словно покойный до последнего пытался пересилить боль. В углах рта под усами засохла слюна, кожа была синевато-землистого цвета, с нее как будто соскребли тот коричневатый оттенок, на который я накануне днем обратил внимание. Я вышел в кухню и взял со стены ложку. Потом безуспешно с ее помощью попытался открыть покойному рот. Я огляделся. На стене рядом с альковом висело крестьянское платье, наполовину скрытые курткой на поясе висели ножны. Но они были пустые.
– Что вы ищете? – послышался в дверях голос судьи Мунка.
– Нож, – ответил я. – Ножны пусты, значит, нож должен быть где-то здесь.
Судья Мунк осмотрел кухню, а я в это время искал нож в гостиной.
– Здесь нет! – громко сказал он.
– Здесь тоже, – откликнулся я и начал осторожно ощупывать складки перины. Приподняв правую руку Юстесена, я обнаружил небольшой нож, лежавший у него под плечом. – Вот он, я нашел!
Я осторожно всунул лезвие между коричневыми зубами Халвора Юстесена, один зуб сломался и застрял в уголке рта. “Если у него все зубы были такие же гнилые, последние годы жизни ему пришлось бы питаться только кашей и супом”, – подумал я. Мне удалось приоткрыть ему рот настолько, что я мог засунуть в него ложку, которая удерживала челюсти открытыми. Я попросил принести мне фонарь, судья передал мою просьбу служащему, который вскоре принес мне зажженный фонарь на палке, с каким Юстесен приходил ночью к нунцию. Судья Мунк поднес фонарь к лицу покойного, и я поднял ему верхнюю челюсть, чтобы увидеть язык. Язык распух и был лиловато-синий, с серо-зеленым налетом сверху. Я заглянул Юстесену в горло, в нем не было ничего необычного, разве что оно немного покраснело, трудно сказать. В носу синева была явной.
Я выпрямился и задумался. На что Томас обычно обращал внимание?
– М-Я-Г и два В! – вспомнив, громко произнес я.
– Что? Это опасно? – Судья Мунк невольно отступил на шаг от кровати.
– Нет, – ответил я. – То есть, возможно, пока не знаю. Это первые буквы слов: Моча, Язык, Глаза и Внешний Вид, так легче запомнить. Это первое, на что следует обращать внимание, осматривая больного или покойника.
По-видимому, судья Мунк не нашел в этом ничего интересного. Одно за другим я приподнял веки покойного, чтобы осмотреть его глаза. Глазные яблоки лежали в глазных впадинах так, словно что-то давило на них изнутри, жилки проступали необычно четко, один глаз был ярко-красный, от зрачка до переносицы. Белок был желтоватый и черные кружки зрачков по величине были как последняя точка в Книге о Смерти.
– Непривлекательное зрелище, – заметил судья Мунк.
Я снова закрыл покойному глаза и расстегнул на нем рубашку. Под ней на Юстесене была шерстяная фуфайка; я разрезал ее ножом и распахнул. Кожа была бледная, покрытая мелкой красной сыпью, особенно в области solar plexus – солнечного сплетения. Я взял на кухне бокал, прижал его к сыпи, и она исчезла под этим давлением. На левой груди у него было коричневое пятно, величиной с детскую ладонь, я не мог понять, родимое это пятно, пигментное или что-то еще. Осторожно снова прикрыл его фуфайкой.
Потом я осмотрел штаны, они были влажные от мочи и между ногами сквозь ткань на простыню проступил кал. С этим можно подождать, решил я и поднял правую руку Юстесена. Пальцы были сильные, кожа – мозолистая, даже на тыльной стороне ладони. Грубые рабочие руки были чисто вымыты, однако в глубоких складках кожи темнела грязь. Ногти были короткие, обломанные от тяжелой работы. Я опустил правую руку и наклонился, чтобы поднять левую, которая была закрыта периной, Юстесен придавил ее своим телом, и мне пришлось немного повернуть его, чтобы освободить руку. Когда я подергал ее, за ней потянулся длинный тонкий кожаный лоскут, он запутался в пальцах, и рука застыла, сжимая его. Я разжал два пальца, вытащил лоскут, положил его на перину и внимательно оглядел руку, но не нашел ничего достойного внимания.
Следовало вернуться к М – моче и калу.
– Может быть, господин судья, хочет сам продолжить осмотр, тогда я подержу ему фонарь, – сказал я и отступил в сторону.
Судья Мунк замахал руками.
– Продолжайте, молодой человек, продолжайте! Я вижу, что вы прекрасно с этим справляетесь.
Я взял со стола бутылку и открыл пробку. Понюхал, в нос мне ударил резкий запах бренневина[3].
– Господин судья, не можете ли вы посмотреть, какие продукты имеются в этом доме?
Судья Мунк хотел что-то сказать, но передумал, поставил фонарь на стол и вышел из комнаты. Я расстегнул на покойном штаны и раскрыл их так, чтобы увидеть цвет и консистенцию кала. Он был светло-коричневый и скорее жидкий, чем твердый. Застегнув штаны, я потрогал пальцем мокрую ткань в паху, подошел к окну и понюхал палец. От него пахло едкой и горькой мочой. Я прикоснулся пальцем к кончику языка – тот же самый едкий и горький вкус.
Судья Мунк вернулся и сказал, что в мешке лежат сыр и хлеб, под потолком висят два круга колбасы, и еще в очаге стоит засохшая каша.
– И это все? Странно. – Я был удивлен.
Судья Мунк зажмурил глаза.
– А что тут странного? Обычные продукты. Они есть в каждом доме.
Я пожал плечами и взглянул на покойного.
– Если человек презрительно относится к логике и дедуктивному мышлению, ему трудно что-нибудь заметить.
Судья Мунк крепко схватил меня за плечо и повернул к себе, теперь мы стояли лицом к лицу.
– Молодой человек! – сердито сказал он. – Я уже извинился за наше вчерашнее поведение. Сейчас речь идет о смерти, это серьезно, и препираться нам не время. Если это чума или какая-нибудь другая заразная болезнь, мы должны как можно скорее предпринять все меры безопасности.
Я стряхнул с плеча его руку и ответил ему сердитым взглядом.
– То, что вы извинились, это одно, а то, что вы думаете, совершенно другое. Вы с самого начала хотели, чтобы я присутствовал при расследовании только затем, чтобы у вас появились новые забавные истории. Зачем вообще вам понадобилась моя помощь, объясните, пожалуйста?
На его одутловатом лице выступили красные пятна, он помрачнел и неожиданно вышел из комнаты. Я слышал, как он дал какое-то распоряжение служащему, потом вернулся и сел к столу. Схватив бутылку, он вынул пробку.
– Да, вы правы, молодой человек, – сказал он и налил содержимое в бокал. – Наверное, мне следует повторить свои извинения, и на этот раз совершенно искренне. – Он поднял руку, чтобы вылить в себя содержимое бокала.
– На вашем месте, господин судья, я бы не стал этого пить! – Я весь напрягся.
– Что? Я должен спрашивать у вас разрешения?..
– Я только хотел сказать, что вам не следует это пить.
Он опустил руку и заглянул в бокал.
– Я думаю, что Халвор Юстесен был отравлен… Он что-то съел или выпил. Яд вполне может быть в этой бутылке.
– Яд?.. – Судья застыл с открытым ртом. Потом осторожно отставил бокал и толкнул его, словно бокал мог его укусить. И махнул рукой, чтобы я сел на второй стул.
– Садитесь, молодой человек. А теперь я хочу не спеша выслушать то, что вы мне скажете.
Глава 7
Я подошел к ведру за дверью и поднял крышку. Тот же самый жидкий кал, что я уже видел, покрывал длинные оформленные колбаски, попавшие в ведро раньше. Ведро изнутри было забрызгано до краев, и, насколько мне было видно в полумраке, кое-что попало и на пол. Вонь была омерзительная, я быстро закрыл крышку, распахнул дверь и глубоко вдохнул свежий воздух. После этого я вернулся к столу и сел.
– Расскажите мне коротко о Халворе Юстесене, мне нужно все знать про него.
Судья Мунк кивнул и молитвенно сложил перед собой руки.
– Юстесен всю жизнь был солдатом. Он принимал участие в строительстве крепости в шестидесятых – семидесятых годах, начинал как рядовой, но я не знаю, откуда он родом, во всяком случае, не из нашего города, он приехал сюда с первым комендантом Спекманом… или Спександом? Впрочем, это не важно! Когда в тысяча шестьсот семьдесят седьмом году генерал Сисиньон стал у нас главнокомандующим, Юстесен все еще был здесь и постепенно, как говорят, стал своего рода правой рукой генерала. Поговорите об этом с комендантом Штормом, если вас интересуют детали. Так вот, Юстесен колесил с генералом по всей стране все последние годы, пока тот не вернулся в Тросвик, я имею в виду генерала; говорят, что за несколько лет до своей смерти он сдал Юстесену в аренду усадьбу Стенбекк за один шиллинг в год. Впрочем, это отнюдь не слухи, я сам видел этот контракт несколько лет назад, когда усадьба Тросвик в очередной раз сменила своего владельца. После смерти генерала владельцы сменялись несколько раз.
– Когда умер генерал Сисиньон?
– Когда? Да лет пять-шесть тому назад, хотя, нет, он умер в тысяча шестьсот девяносто шестом году, тогда как раз женился мой младший, потому что я помню… впрочем, это не важно. Главное, что плата за аренду была до смешного мала, и эту аренду нельзя было аннулировать, она была действительна, пока Юстесен был жив. Как вам это нравится? Именно против этого и пытался бороться один из прежних владельцев Тросвика.
– Но он ничего не добился?
– Да, договор был составлен безупречно. Халвора Юстесена нельзя было выселить из Стенбекка до того, как его вынесут оттуда ногами вперед… Простите, до его смерти.
– А теперешний хозяин Тросвика тоже пытался выселить его из Стенбекка?
– Господин Кристиан Вернерсен? Нет, насколько мне известно, но все может быть. Для него это нерентабельный арендатор. Поэтому, думаю, он предпринимал какие-то попытки… – Неожиданно на лице судьи появилось глуповатое выражение. – Но… но не намекаете же вы, что Вернерсен?…
Мой взгляд выразил полнейшую невинность.
– Я, намекаю?.. Что вы имеете в виду?
Судья Мунк посмотрел на бокал, на бутылку, почесал голову под париком и поднял на меня глаза.
– Что я имею в виду? А то, что хочу послушать вас, прежде чем я буду что-либо иметь в виду.
– Значит, Халвор Юстесен был, так сказать, полусолдатом-полукрестьянином?
– Нет, из солдат он ушел несколько лет тому назад. Когда ему стукнуло шестьдесят.
– Но продолжал носить форму?
Судья Мунк бросил взгляд на альков.
– Да, я это замечал. – Он ослабил узел шейного платка. – Его с армией связывали словно узы брака, без которых он уже не мог жить. Ему было неуютно в Стенбекке, и каждый вечер он возвращался в город, в крепость. У себя в Стенбекке он не мог спать. Говорил, что там слишком тихо.
– Несмотря на ничтожную арендную плату, он жил небогато, – сказал я и оглядел комнату. – Разве усадьба не приносила ему никакого дохода?
– Думаю, что приносила. Но Юстесен потерял свой городской дом и все имущество, а может быть, и состояние, точно не знаю, во время городского пожара несколько лет тому назад.
Судья Мунк замолчал и выглянул в окно. Во двор вышла молодая женщина с ребенком на руках. Малыш плакал, и она раздраженно его бранила. Я узнал ее.
– Да, я видел, что много домов сгорело, – сказал я. – Это тогда обгорел этот стул?
Судья Мунк вздохнул.
– Да, и не только стул. – Он встал, потянулся, прошелся по комнате и снова сел. – Здесь, в городе, нам не дают жить две вещи. Первая – это без конца повторяющиеся пожары. Каждые двадцать лет или даже чаще у нас бушует огонь, город превращается в пустыню, люди лишаются всего и остаются без крыши над головой. Ни одному человеку не удалось прожить всю жизнь во Фредрикстаде без того, чтобы его не посетила рыжая дама.
– Что за рыжая дама?
Он взглянул на меня, под левым глазом у него дергался нервный тик.
– Говорят, что когда-то очень давно, когда город только-только заложили, она тут жила. Ее сожгли как ведьму. На костре она бранилась, проклинала всех и вся и кричала, что отомстит, что еще вернется сюда… Люди часто видели ее на улицах по ночам. Обычно перед пожаром.
Во дворе женщина шикала на плачущего ребенка, он никак не унимался.
– А что еще мешает городу жить?
– Еще эта крепость. – Судье Мунку стало как будто легче, когда он заговорил о чем-то более осязаемом. – Солдаты, конечно, защищают нас от шведов и других разбойников, но, с другой стороны, они сами иногда бывают хуже чумы. Одно дело – пьянство, драки и проститутки, которых они привлекают в город. А другое – разные ограничения и поборы, ну и всякое такое. Как бы там ни было, а комендант Шторм взорвал дом Юстесена во время последнего городского пожара года два назад. Юстесен спас только сундук и еще эти стулья, а больше ничего.
– Как это взорвал?
– Очень просто. Эти негодяи военные взорвали все дома, построенные у стен крепости и вблизи от их зданий, чтобы удержать огонь на расстоянии. – Судья Мунк развел руками. – И, надо сказать, им это удалось! Они не потеряли ни одного здания, ни одного. Да-да, военные тогда не пострадали. – Он так стукнул ладонями по столу, что я даже вздрогнул. – Но они и не помогли спасти ни одного дома горожан, ни одного!
Он вдруг встал и вышел.
– Успокой же наконец своего ребенка! – заорал он на женщину. Она испуганно шмыгнула в дом и закрыла за собой дверь. Вскоре он вернулся, сердито прошелся по комнате и сел. – А тут еще вы, молодой человек.
Мы сидели друг против друга, как два игрока в карты, – прищурив глаза, мы внимательно, оценивающе следили один за другим. Словно противники, мы не до конца доверяли друг другу.
Я еще не был готов высказать то, что я думаю.
– Юстесен пытался получить возмещение за сгоревший дом? – спросил я.
– Нет, насколько я знаю. Но я слышал, что после этого он не выносил даже вида Шторма.
– Значит, они недруги?
Судья Мунк скривил губы под толстым носом.
– Недруги не совсем подходящее слово. Говорят, что у комендантов не бывает ни друзей, ни недругов, только подчиненные и враги.
Я кивнул, встал и вышел. Небо было затянуто облаками. Западный ветер нес от реки сырой воздух и запах гнилой рыбы. Я обхватил себя руками и пожалел, что мой плащ остался в багаже, направлявшемся в Мосс. А еще пожалел, что не держал рот на замке и потому не поехал со всеми, вместо того чтобы стоять здесь и взвешивать каждое слово на золотых весах.
Всех слушай… и прячь свои сужденья, – предупреждающе зазвучал в ушах голос Томаса. Молодая женщина стояла за ставнями и призывно мне улыбалась. Я оглядел двор, молодой служащий стоял у ворот, ведущих на улицу.
…если с послом Папы что-то случится, ты лишишься головы.
Я глубоко вздохнул и вернулся в дом. Теперь был мой черед.
Глава 8
Когда я вошел в комнату, судья Мунк чмокал губами. Бокал стоял возле его руки, но был по-прежнему полон. Судья чмокал в предвкушении. В предвкушении того, что я ему скажу. Я растерялся, мне было страшно разочаровать его. А то, что я его разочарую и таким образом укреплю в предубеждении против меня и моего господина, я не сомневался ни минуты. Мой взгляд скользнул по столу, стене и остановился в углу.
Сундук! Как я мог о нем забыть! Я обошел стол и открыл крышку сундука.
Судья встал, чтобы через мое плечо наблюдать, как я выкладываю на пол содержимое сундука. Его было немного. Парик, серый, слежавшийся, словно им давно не пользовались. Нарядная полотняная рубаха, когда-то белая, но поношенная и застиранная, шейный платок, тоже изрядно поношенный, пара синих шерстяных носков, протертых на пятках и заштопанных черной шерстью, шерстяная шапка и пара коричневых шерстяных рукавиц, заштопанных на пальцах тоже черной шерстью. Под одеждой лежала фарфоровая тарелка с красивым цветочным узором, но, к сожалению, с большим сколом по краю. И все. Я достиг дна, если можно так выразиться.
С носками в руке я сидел и смотрел на голую ногу, торчащую из алькова. Очевидно, Халвор Юстесен считал, что еще достаточно тепло, чтобы доставать и носить носки. Они были предназначены для более холодного времени года. Мне захотелось пойти и надеть их на него, согреть его ноги.
Дно сундука было застелено листом бумаги с черно-белым оттиском, бумага сильно пожелтела, однако на оттиске можно было разглядеть женщину, сидящую с ребенком на коленях. Мыши погрызли один угол, и во многих местах изображение было закапано жиром. По углам бумага была прибита ко дну гвоздями с ржавыми шляпками.
– Разрешите мне посмотреть, – пробурчал судья и опустился на колени. Он осмотрел по очереди одежду и тарелку и задумчиво кивнул, словно обнаружил что-то особенное. Я сделал вид, что ничего не заметил, и не спускал глаз с сундука. Она меня преследует, подумал я и улыбнулся. Дева Мария с младенцем преследует меня. Половина шляпки одного гвоздя была отломана.
Судья Мунк закончил осмотр и хотел все сложить обратно в сундук. Я не видел нигде отломанный кусок шляпки.
– Подождите! – сказал я и пошел в альков за ножом. Осторожно вытащил ножом гвозди, положил их на крышку сундука и поднял оттиск. Под ним лежала тонкая шерстяная ткань. Я убрал ее.
– О, черт! – воскликнул судья Мунк и плюхнулся на пол.
Я онемел от удивления. Под шерстяной тканью, впритык, одна к другой, все дно сундука, кроме кромки одной короткой стороны, было выложено блестящими серебряными монетами.
– Силы небесные!.. – воскликнул судья Мунк снова и принялся вынимать и считать монеты.
Монеты разной величины и достоинства одна за другой исчезали в руке судьи, я напряженно ждал.
– Пятьдесят риксдалеров, – наконец сказал он вдруг ослабевшим голосом, посмотрел на монеты и медленно ссыпал их обратно в сундук. В скудном свете, падавшем из окна, монеты звенели, подпрыгивали и поблескивали.
“Сундук с сокровищем, – подумал я. – Бедный солдат-крестьянин держал в доме сундук с сокровищем, очевидно, он никогда даже не прикасался к этим деньгам!”
– А теперь, молодой человек… – судья положил обе ладони на стол и бросил на меня лихорадочный взгляд, – мне интересно послушать, какой вы сделаете вывод из того, что вы здесь увидели.
“Если с послом Папы что-нибудь случится, виноватым сделают тебя…”
Я взял нож, задумчиво взвесил его в руке и подошел к алькову. Невольно подумал, что у ножа неудобная ручка, шестигранная, и потому неудобная. Наверное, это был привезенный с войны трофей, почему-то дорогой для Юстесена, и он не хотел с ним расставаться. Кончиком ножа я показал на лицо покойного.
– Многое говорит о том, что Халвор Юстесен умер от яда, подмешанного ему в пищу. Господин судья сам видит, что язык покойного сильно распух и приобрел неестественный цвет, белки глаз красные, зрачки сужены. Синюшный цвет кожи и красные пятна, особенно на груди, означают, что работа внутренних органов была чем-то нарушена. Мне хочется использовать выражение фельдшера и сказать, что у покойного произошло coagulum organum – иначе говоря, отказали все органы. – Я покосился на своего слушателя, чтобы убедиться, что он успевает воспринимать мои слова. Судья Мунк склонился над столом и с разинутым ртом сосредоточенно ловил каждое мое движение и каждое слово. – Этот человек что-то съел или выпил, что привело к коллапсу внутренних органов, организм перестал действовать. Не исключено, что его первач был сделан из недоброкачественных продуктов или, что более вероятно, каша в этом котелке была сварена из испорченной крупы. Поскольку в доме нет никакой крупы, из которой можно было бы сварить кашу, можно сделать логический вывод, что Халвор Юстесен был отравлен тем человеком, который принес ему эту кашу. – Я торжественно посмотрел на судью Мунка, ожидая его реакции.
И она не заставила себя ждать.
Он вытаращил на меня глаза и выпрямился на стуле:
– Что?! Тот, кто принес Юстесену кашу, и отравил его?
Судья Мунк замолотил кулаками по столу так, что бутылка запрыгала. Плохая привычка, подумал я, и сердце у меня глухо застучало. Судья почти весело взглянул на меня и встал:
– Думаю, мадам Ранняя Пташка умрет от смеха, – сказал он. – Подождите-ка минутку.
Он быстро вышел, и в окно я увидел, что он прошел мимо дома, где жила молодая женщина, к третьему дому, выходившему в этот двор. Подойдя к двери, он забарабанил в нее кулаком:
– Мадам! Это городской судья. Проснитесь и придите к нам быстрее, чем какает новорожденный теленок! Слышите!
Молодая женщина с ребенком на руках наблюдала за этим зрелищем. Надеюсь, она не собирается заговорить с судьей, подумал я. Это было бы некстати.
Наконец дверь перед судьей Мунком отворилась, и из нее высунулось заспанное лицо пожилой женщины.
– Выходите! – приказал судья Мунк и схватил ее за руку. Женщина бурно запротестовала, но судья крепко держал ее и не отпустил, пока она, дрожа от гнева, не предстала передо мной, ее беззубый рот извергал на меня поток непонятной тарабарщины.
– Замолчите, мадам, и слушайте, – сказал судья Мунк и отпустил ее руку. Издав последний сердитый вопль, она замолчала и уставилась на него. – Этот молодой человек интересуется, кто готовил кашу Юстесену. Это вы принесли ему утром котелок с кашей?
Женщина подозрительно посмотрела на меня и кивнула.
– Вы сегодня кормили еще кого-нибудь этой кашей?
Она кивнула опять.
– Кто-нибудь заболел от вашей каши в течение дня?
Женщина была в полном недоумении.
– Впрочем, откуда вам знать? Ведь вы спите весь день. Но… – Судья указал на покойного. – Это вы обнаружили, что с Юстесеном не все ладно, и сообщили другим?
Женщина издала несколько звуков и кивнула, потом вышла на кухню и принесла оттуда котелок с остатками каши; глядя на них, она затрясла головой, произнесла несколько непонятных слов и указала на альков.
– Вы хотите сказать, что он не ел каши, и вы не понимаете, что случилось? – спросил я.
Она кивнула, выразительно посмотрела на судью Мунка и с высоко поднятой головой выплыла из дома. Мы видели, как она скрылась у себя, забрав с собой котелок с кашей. И хлопнула дверью так, что затрясся весь дом.
– Мадам не любит, когда ее будят днем, она спит весь день и часть ночи, потом варит большой котел каши, ставит его на ручную тележку и развозит по городу тем, кто заказал ей этот завтрак. Юстесен был одним из ее клиентов. Она раздает кашу в небольших котелках, которые вешаются над очагом, чтобы каша не остыла. Остаток каши она забирает, разогревает ее на базаре и продает приезжим, кто нуждается в горячей пище, чтобы согреться. Утром у нас бывает холодно. Когда каша кончается, она тем же путем возвращается к себе, собирая по дороге оставленные котелки, теперь уже пустые, моет их и ложится спать.
– Мадам Ранняя Пташка?.. – пробормотал я. – Может, она видела что-нибудь подозрительное?
– Да, у нее такое прозвище.
Я кивнул, не отрывая глаз от стакана.
– Думаю, надо показать эту бутылку дистиллятору Крамеру и попросить его исследовать ее содержимое.
– Прекрасная мысль! – воскликнул судья Мунк, хотя и без большого энтузиазма.
В комнате воцарилось молчание. Судья ждал, что я скажу еще. Но мне больше нечего было сказать.
– Как вы думаете, кому понадобилось отравить Юстесена? – спросил судья Мунк наконец.
– Кто-нибудь знал, что он богат? – ответил я вопросом на вопрос.
Судья развел руками:
– Этого я знать не могу, думаю, что никто даже не догадывался об этом. После последнего пожара Юстесен остался бедным, как церковная крыса, впрочем, как и многие в нашем городе. Эти люди и сейчас бедные. По поведению Юстесена нельзя было предположить, что у него на дне сундука спрятано целое состояние. – Судья Мунк медленно покачал головой и заглянул в сундук, как будто еще не до конца поверил, что там было что-то спрятано.
– Может, кто-нибудь узнал о деньгах и хотел их украсть? – предположил я.
Судья Мунк был расстроен, он, похоже, потерял всякую веру в мои дедуктивные способности и с саркастической гримасой взмахнул рукой:
– Тогда почему же их не украли?
– Не нашли. – Нелегко рыть собственную могилу.
Послышался презрительный смех.
– Вы считаете, что они были так надежно спрятаны?
Я пожал плечами и взял лоскут кожи, валявшийся на перине.
– Что это? – спросил я.
Судья без всякого интереса взглянул на кожу.
– Не знаю. Может, ее собирались пришить к сапогам. Или хотели связывать ею волосы на затылке.
Я кивнул, это было вполне вероятно.
– Что еще молодой человек может сказать о том, что мы здесь увидели? – Судья Мунк встал с презрительным видом. Я понурился. Было ясно, что я недостойный представитель профессора Томаса Буберга и сам это понимаю. Так ясно, что я вдруг испугался, будто судья видит меня насквозь.
– Ничего, – сказал я, понимая, что мои сегодняшние достижения не смогут остановить злорадные рассказы о профессоре. Судья же, напротив, подбросил жару в свой костер.
– Так-так! – Он подошел ко мне и дружески хлопнул по плечу. – Далеко не все можно изучить в университете, – добродушно сказал он. – Здравый разум человек получает с молоком матери, а уж если он этот разум получил, никто не сможет отобрать его у него.
Очевидно, он считал, что городской судья Фредрикстада относится именно к таким людям.
– Ну, а если у человека нет разума, то ему и взять его негде, – прибавил он, словно хотел сказать, что моя совесть должна быть спокойна. Потом он потащил меня к двери. – А теперь нам остается только позволить, чтобы Халвор Юстесен был тихо и мирно погребен вместе с той болезнью, которая, по-видимому, и лишила его жизни. – Он хлопнул себя по животу. – Человек не должен мучить себя голодом, в конце концов надо разрешить себе немного поесть и выпить кружечку пива. Что вы на это скажете, молодой человек?
Глава 9
Когда мы шли по городу, держа путь к харчевне мадам Колбьёрнсен, поднялся сильный ветер. Небо затянули низкие черные тучи, готовые вот-вот разразиться дождем. В такую погоду город с чернеющими то тут, то там пожарищами был непригляден, торговля на базарной площади замерла, народу там почти не было. Одна крестьянка уже складывала свой товар на ручную тележку, чтобы вернуться домой. Другая торговка уныло смотрела на площадь. Собака, виляя хвостом, лаяла на двух крыс, возившихся в горе отходов, словно ждала, что они начнут с ней играть.
Судья Мунк показал на недавно построенный дом и с плохо скрываемой гордостью сказал, что этот дом принадлежит ему – старый сгорел во время пожара. Он захватил с собой бутылку с бренневином, и мы, остановившись у аптеки, поинтересовались у аптекаря Крамера, не из его ли аппарата вышло содержимое этой бутылки. Крамер ответил отрицательно, но ради нас согласился его исследовать. Судье это предложение понравилось, и, раз уж мы находились в доме аптекаря, он пожелал снять пробу с продукта, выходящего из его аппарата. Я зашел с Крамером в заднее помещение и смотрел, как хозяин наливает судье бренневин из большой стеклянной бутыли.
– У городского судьи eine meinung, dass свежее товар, тем он лучше, – сказал Крамер и засмеялся.
Он уже хотел вернуться к судье, но я задержал его:
– Скажите, вчера днем или вечером оставался ли кто-нибудь из посторонних один в вашей аптеке? Я имею в виду кто-нибудь из моей группы.
– Да, – ответил Крамер. – Natrlich, frulin Sara спала hier. – Он показал на дверь, ведущую в еще одно заднее помещение. И объяснил, что обычно там спит его помощник, но его отправили ночевать с работниками, пока у аптекаря гостит фрейлейн.
– А кто-нибудь, кроме нее? – спросил я.
Аптекарь твердо ответил, что никого другого здесь не было. Обычно, когда аптека открыта, здесь бывает он сам, его жена или помощник.
– Разве фрейлейн Сара не собиралась погостить некоторое время у вас и вашей жены?
Крамер удивленно уставился на меня:
– Нет, конечно, как можно, ведь ее жених и все остальные поехали дальше.
– Ах да… разумеется. – Я смутился и вернулся в переднюю комнату, где городской судья, сделав первый глоток, начал безудержно расхваливать напиток. Я посмотрел на чудовище, висевшее под потолком. Мне было трудно привыкнуть к нему и к его зубам.
Читать бесплатно другие книги:
