Второй после Бога Ауст Курт
– Исправляю ручку ножа, – ответил я коротко. – Чтобы его было удобно держать в руке.
Ничего не говоря, он взял у меня из руки мой новый нож и с удивлением уставился на него.
– Похож на солдатский нож, – заметил он, возвращая мне нож.
– Возможно, он и есть солдатский, – мрачно сказал я, мне было неприятно общество юнкера. – Прежний хозяин этого ножа был солдатом.
Юнкер кивнул, подождал, не скажу ли я чего-нибудь еще, а потом перевел взгляд на бухту.
– Норвегия – красивая страна, – сказал он.
Я искоса глянул на него, но было не похоже, чтобы он хотел уязвить меня или Норвегию.
– Да, – буркнул я и продолжал стругать.
Постепенно солнце скрылось за холмом, и от воды потянуло сырым холодом.
Я порезался и, вскрикнув, сунул палец в рот. Кожаный лоскут размотался, и лезвие обнажилось. Я снял лоскут с ножа и уже собирался его скатать, как юнкер Стиг схватил его за один конец.
– Кожа сложена вдвое, – сказал он.
– Ну и что? – Это я знал и без него.
– Если вы ее развернете, вам будет удобнее обернуть ею лезвие, – предложил он.
Я встал и посмотрел на Бром.
– Теперь уже слишком темно, чтобы строгать, – сказал я и собирался войти в дом, когда меня вдруг осенило: – А где ваша невеста? – спросил я у юнкера.
– Моя невеста? – Он с удивлением поднял на меня глаза. – А откуда вы знаете, что я помолвлен?
– Такие вещи носятся в воздухе.
– Она в Копенгагене, у королевы, где же еще.
– В Копенгагене?.. – Я пытался скрыть удивление. – Значит… значит… она не поехала с вами?
– Решение о том, что послу Папы требуется дополнительная охрана, было принято поспешно, и к тому же было бы неудобно, чтобы в такой трудной поездке нас сопровождала молодая благородная дама.
– Она придворная дама королевы Луизы? – спросил я.
– Да. – Его лицо постепенно скрыла тень.
– А вы камер-юнкер королевы?
– Да, – неуверенно ответил он. – А почему вас это интересует?
Я не ответил, потому что уже поклонился ему и ушел восвояси, думая, что с моей стороны было невежливо прервать разговор таким образом.
Помолвленный камер-юнкер не пошел за мной.
Фрейлейн Сара решила отправиться с нами, потому что “поехал ее жених и все остальное общество”. Так аптекарь Крамер во Фредрикстаде передал мне ее слова. Но если юнкер Стиг не ее жених, почему она назвала его женихом? – думал я, ничего не понимая.
В этой юной фрёкен вообще было много непонятного. Например, ее руки. Я разглядел их, когда мы стирали, они выглядели привычными к тяжелой работе – широкие ладони с грубой кожей, сильные пальцы, умело обращались с половой тряпкой и со щеткой, и вообще, почему она помогала мне мыть и стирать? Да и в ее немецком было что-то подозрительное, если уж на то пошло, часто он скорее напоминал голландский, чем немецкий, отдельные слова, обороты, произношение, особенно когда она начинала горячиться. Впрочем, она прибыла на судне из Голландии, так что, возможно, в этом не было ничего странного, однако… А ее перебранка со шкипером на торговом судне теперь, когда я задумался над этим, тоже показалась мне странной. Стала бы красивая девушка из богатого сословия поднимать такой шум из-за каких-то жалких далеров? Не было ли это ниже ее достоинства? И отсутствие сопровождающей ее компаньонки…
Кроме того, я неохотно признался себе, что не могу выбросить из головы мысль о том, что во Фредрикстаде она ночевала внизу в аптеке среди всех аптекарских препаратов, как безобидных, так и ядовитых. Что она спала там, где никто не мог видеть или слышать, когда она ушла или пришла. Может, это она снабдила нунция ядом?
Знала ли она его лучше, чем можно было предположить по их поведению?
Вечером, когда холод и усталость дали о себе знать, пасьянс со спальными местами сошелся сам собой. Фрейлейн Сара заняла одну комнату для гостей, юнкер Стиг – другую, слуга Герберт должен был спать у него на полу, а нам с нунцием оставалось занять каждому по алькову в гостиной. Хозяину заплатили лишнюю марку, чтобы он довольствовался постелью Нильса в конюшне, Нильсу предстояло спать на тюфяке Олава, а самого Олава прогнали на сеновал.
Нунций дей Конти расположился за столом с письменными принадлежностями, попросил меня зажечь свечи в большом канделябре, который он извлек из своих вещей, но в остальном ясно дал мне понять, что хочет, чтобы его не беспокоили. Никто и не покушается на его покой, подумал я, поглядел по сторонам и спросил, что еще я могу для него сделать.
– Вы собираетесь лечь спать? – Нунций оторвался от книги.
Я хотел ответить, но мой взгляд упал на небольшую бутылку, лежавшую сверху в открытом сундучке нунция, что стоял рядом с его походным пюпитром. Я растерялся, язык мой стал заплетаться, и, чтобы скрыть это, я подошел и стал рыться в своих вещах.
– Я… я собирался навестить старого друга, – с трудом выговорил я и показал нунцию маленькую коробочку. – У меня есть для него небольшой подарок.
– Значит, вы из этих краев?
– Да. – Я был удивлен. Мне казалось, что он должен был это знать. Но нунций весь день пребывал в рассеянности и, по всей видимости, это так и не дошло до него. – Я вырос в этом доме.
– Мы живем у вашего отца? – Он удивленно поднял брови.
– Нет. Мои родители умерли. Очень давно… когда я был маленький.
– Значит, женщина, которая недавно умерла в этом доме, не была вашей матерью? Может, она приходилась вам мачехой?
Мачехой, мне? Мачехой? Мои глаза скользнули по алькову, в котором она обычно спала, потом по стулу у окна, на котором она любила сидеть с рукоделием, по ее месту за столом: мне пришлось опереться о спинку стула, и я вдруг не знал, что ответить, “да” или “нет”, смеяться или плакать, а потому просто молчал, в ушах у меня звенело. Мачеха?..
Нунций наклонился над своим сундучком, достал из него что-то завернутое в тряпку, положил на стол и осторожно развернул. Я увидел распятие, в слабом свете оно блестело как настоящее сокровище. Должно быть, оно золотое и украшено драгоценными камнями, подумал я. Распятый Иисус был белый, как труп, он был вырезан из кости. Все его члены свидетельствовали о смертной муке.
Нунций поднял распятие, благоговейно поцеловал его, сотворил им крестное знамение, сел на стул и откинулся на спинку.
– Ormus, – cказал он тихо, но властно и опустился на колени рядом со стулом. – Давайте помолимся.
Я растерянно смотрел на него. Нет… я не мог молиться вместе с папистом! С еретиком! Нет! Вера моего сердца мне этого не позволяла, я чувствовал, что Бог мне этого не разрешает. А если не Бог, то, по крайней мере, король и закон моей страны. Мое сознание бурно протестовало против этого, а нунций стоял с опущенной головой и ждал. Он был моим господином, он хотел, чтобы я ему повиновался. Но меня могли наказать за это, пострадал бы мой кошелек, а в худшем случае и моя шея. Он был послом, он мог проповедовать и причащать, как это было написано в законе: “…иностранных министров и их слуг…” Но я не был таким слугой. Язычник не мог принудить меня…
Я слышал, как он молится за спасение хозяйки и за то, чтобы ее пребывание в чистилище оказалось коротким.
Я вздрогнул и отступил к двери. Чистилище! Языческая кипящая смола и адсий огонь, в который бросают папистов, мучают их, терзают и в конце концов сжигают. Неужели он думает, что хозяйка Хорттена сейчас там? Я не мог здесь оставаться! Задом наперед я вышел за дверь, во мне все кипело и шипело, словно внутри у меня был раскаленный уголь, и я долго стоял у стены дома, глубоко вдыхая прохладный воздух, пока у меня не успокоилось сердце, успокоилось настолько, что я смог найти ту тропинку, по которой должен был идти в темноте.
Глава 13
Тропинка была прежняя. Камни – прежние. Ямы, в которых я спотыкался, – прежние. Даже летучие мыши, казалось, были те же самые. Я подбросил камень и увидел, как одна из них сорвалась вниз, не поняв, что это обман.
В усадьбе Бром было темно, все уже спали, я тихонько прошел через двор к хлеву, когда на меня с лаем бросилась собака, сверкая в темноте белыми зубами.
– Тихо, Мюлле! – прошептал я, пес замолчал, подошел и обнюхал меня. Он меня узнал, начал вилять хвостом, едва не перевернулся и наконец прижался мокрым носом к моей руке. – Мюлле, Мюлле, хороший ты пес!
Я вошел в хлев и прошел к каморке Сигварта. Дверь была приоткрыта, и я осторожно кашлянул.
– Это ты, Петтер? – спросил Сигварт со своего ложа, стоявшего в углу.
– Да, Сигварт. Я приехал домой. Я… – Я замолчал, не находя слов. Сигварт дышал быстро и тяжело, я полез в карман. – У тебя есть огонь, жаровня, хоть что-нибудь?
Зашуршала перина, звякнуло что-то металлическое. Красный огонь углей в жаровне осветил отекшую ногу Сигварта и его худые руки. Я приложил фитиль к углям и осторожно раздул огонь. Потом накапал сала на бортик топчана, прижал к нему свечу и держал ее так, пока сало не застыло. Сигварт усмехался в бороду и вытирал морщинистые щеки.
– Вернулся, Петтер!
Я кивнул и подвинул табурет к его постели.
– Я знал, – сказал он. – Мне это приснилось прошлой ночью.
Я засмеялся. Все знали, что Сигварт часто видел вещие сны о чем угодно.
– Мне приснилось, что ты был вместе с рыжей дамой и что у тебя в руке была какая-то бумага. Ты читал мне вслух и о чем-то меня спрашивал.
Я перестал смеяться. По спине пробежал холодок. “Наверное, в хлеве дует”, – подумал я и закрыл дверь.
– А о чем… о чем я тебя спрашивал? – хрипло проговорил я и прижал рукой карман.
Влажные глаза Сигварта, не отрываясь, смотрели на меня.
– Не помню, Петтер. Но точно о чем-то важном. Это я сразу понял. Важном для тебя.
Я убрал руку и спросил, как он себя чувствует, он сказал, что здоровье его никуда не годится и скоро он преставится.
– Ну-ну, не так уж все и плохо, – утешил я его, но Сигварт сказал, что, если человек перестает мочиться, вода скапливается у него в теле, и он распухает, как свиной пузырь. А тут уж только вопрос времени, когда этому пузырю придет время лопнуть, разорваться, чтобы его содержимое вылилось и затопило весь хлев. Хе-хе. – Он засмеялся над последними словами, живот затрясся, но боль заставила его лицо исказиться. Во дворе залаял Мюлле, потом рыкнул, и все затихло.
Мы заговорили о Копенгагене и о том, что случилось в Хорттене за время моего отсутствия; и пока мы по очереди рассказывали друг другу о событиях, произошедших дома и в мире, Сигварт выудил из-под тюфяка бутылку, и мы тянули из нее терпкий бренневин, и время летело, и мне было приятно снова видеть Сигварта. Не скоро, но наконец мы с ним наговорились и воцарилась добрая тишина, тогда мы услышали, как по крыше стучит дождь и поскрипывают стены. Коровы жевали жвачку, обмахиваясь хвостами, роняли горячий навоз, так что в каморке Сигварта было тепло. Неожиданно он хлопнул себя по уху, потом потянул его и почесал.
– Зима будет холодной, – заключил он. – Если блохи прыгают человеку в уши, значит, осень будет теплой, а теплая осень надежды косит, это ты и сам знаешь, Петтер, после нее зима бывает суровой.
Я достал из кармана крохотную коробочку и протянул ее Сигварту.
– Это тебе. Утешение на зиму, – сказал я.
Он положил коробочку на перину и оглядел ее. Попытался раскрыть своими распухшими пальцами, я помог ему, с открытым от удивления ртом он смотрел в раскрытую коробочку.
– Нет… Петтер… ты… – пробормотал он и взял в руку маленький серебряный крестик. Я помог ему завязать вокруг шеи кожаный ремешок. Он поднес крестик к близоруким глазам, поцеловал его и снова стал разглядывать.
– А мне… мне нечего тебе подарить, – сказал он и в знак благодарности пожал мне руку.
– Ошибаешься… есть, – сказал я, вынул из кармана бумагу и расправил ее. Сигварт глядел на крестик, вертел его во все стороны, и крестик блестел при свете свечи. Он не слышал того, что я ему сказал.
– Петтрине Олюфсдаттер, – прочитал я. – Сидсель Лауридсдаттер. Марите Хеллисдаттер. – Я поднял глаза и глотнул воздух. Сигварт опять широко раскрыл глаза. – Кто они? – шепотом спросил я.
Он завозился, стараясь сесть поудобнее. Я помог ему и не торопил его с ответом. Он кашлянул и почесал голову.
– Почему, Петтер? Почему ты теперь хочешь это узнать? Разве твоя жизнь сложилась неудачно?
– Сигварт, ты знал мою мать? – Я внимательно наблюдал за ним, он поднял серебряный крестик и кончиками пальцев ощупывал каждую выпуклость.
– Ну да, знал, – пробормотал он наконец.
Я молчал.
– Но… почему именно теперь?
Он имел в виду: почему только теперь? Я вытянул ноги, снова согнул их, прислонился к стене и смотрел на маленький пламень, который за вечер медленно подобрался к бортику топчана. Вскоре он коснется дерева и погаснет.
– Не знаю, – сказал я. – Просто я никогда раньше об этом не думал, меня никто никогда о ней не спрашивал. Знаю, что она была работницей в Хорттене, что у нее было много мужчин, если верить тому, что про нее говорили, и что никто не знал, кто мой отец. Хозяин никогда не говорил о ней хорошо, называл “девкой” и “шлюхой” и даже хуже, говорил, что она понесла заслуженное наказание, так что все это не позволяло мне задавать лишних вопросов. Но… когда я уехал из дома… она с каждым днем становилась для меня все важнее, а то, что про нее говорили другие, казалось уже не таким значительным или… нет, не знаю… Как бы там ни было, а она была моя мать. – Я помахал бумагой. – Я случайно обнаружил, что на теологическом факультете хранятся копии документов.
– Как, как ты это сказал? – Сигварт грозно поднял палец. – Это что, теперь господа стали так богохульствовать? Неужели в королевской столице ты стал безбожником?
Я невольно улыбнулся:
– Тео-логи-ческий факультет Копенгагенского университета. Там изучают христианство, там преподают профессора и всякое такое…
Он милостиво кивнул и позволил мне продолжать.
– Так вот, в этих копиях я нашел документы об уголовных делах, которые дошли до Верховного суда, потому что при их рассмотрении возникали трудности, когда заходила речь о теологических вопросах…
– Ага, я понимаю, – пробормотал Сигварт и улыбнулся. – Правда, только каждое второе слово, но могу догадаться.
Я хотел улыбнуться и не смог, пальцы нервно теребили бумагу.
– Однажды, когда хозяин был пьяный, он сказал, будто ее судил Высший суд, и я всегда думал, что Высший суд – это Господь Бог и Иисус Христос. Но, поразмыслив над тем, что значили его слова, я понял, что он имел в виду Верховный суд. Я знал, в каком году я родился, стал искать и нашел… – Голос изменил мне, я помахал бумагой и поднес ее к свету. Хотя я читал этот текст тысячу раз и знал его наизусть, теперь я тщательно разгладил бумагу, откашлялся и медленно прочитал: – Сидсель Лаурисдаттер родила втайне и безуспешно пыталась лишить жизни собственный плод через удушение. Городской тинг в Тёнсберге приговорил ее к смерти. Когда же оказалось, что ребенок милостью Божьей не умер, Сидсель помиловали, но должны были наказать плетью и пожизненно оставить в заключении или же выслать из страны. – Я поднял на него глаза. – Ее посадили в Спиндехюсет в Копенгагене. Я посетил эту тюрьму и узнал, что Сидсель давно умерла. Когда она умерла, мне было два года.
Сигварт не сводил с меня глаз, пламя свечи все время колебалось.
– Петтер, – прошептал он и схватил меня за руку. – Не мучай себя…
Я выдернул у него свою руку:
– Это была она? Скажи мне! Это была моя мать?
По грубым щекам Сигварта катились слезы, он держал в руках серебряный крестик.
– Нет, Петтер, клянусь Иисусом Христом, это не твоя мать.
– Петрине Олюфсдаттер, – быстро прочел я, боясь, что мне изменит мужество, – пришла к алтарю и спрятала во рту благословенный хлеб святого причастия. Вернувшись домой, она размоченный слюной хлеб приложила к животу, Петрине была беременна и сделала это, чтобы, по ее словам, родить здорового ребенка. Городской тинг представил свидетеля, который утверждал, будто она богохульствовала над святым хлебом, перед тем как положила его себе на живот. Дьявол заставил ее родить слишком рано, и ребенок был мертвый. Петрине утверждала, что ни разу не произнесла ни одного богохульства. Свидетель не мог сказать, что именно произнесла обвиняемая. Суд не поверил свидетелю и не счел, будто Петрине богохульствовала над алтарным хлебом или совершила что-либо дурное. Ее заставили исповедаться в своих грехах перед всеми прихожанами и простоять некоторое время у позорного столба. – Я умолк и, глядя в бумагу, ждал, что скажет Сигварт.
– А последняя? – спросил он. – Что стало с последней?
Последняя. Его интересовало, что стало с последней! Буквы расплылись, их было трудно разобрать, я быстро провел рукавом по глазам и им же вытер нос. Потом громко кашлянул и поднял глаза.
– Последняя – это Марите Хеллисдаттер, – сказал я, не глядя в бумагу. – Она прокляла своего ребенка и положила его в снег, чтобы он замерз насмерть. Это обнаружили, и ребенка спасли. Пять лет она просидела в тюрьме, ожидая приговора, и в конце концов ее сожгли на костре как ведьму.
– Как ведьму? – Сигварт был удивлен. – Но в наших краях уже много лет не сжигали ведьм.
– Может, ее сожгли не здесь, в документе не сказано, где это произошло. – Я не мог говорить, у меня сжало горло.
Сигварт опустился на постель, словно вся нехорошая вода вытекла из его тела. Печальными глазами он смотрел в темноту. Я снова сложил бумагу и спрятал ее в карман.
– Петрине, – тихо сказал он. – Твоей матерью была Петрине Олюфсдаттер. – Он поглядел на меня. – Она была добрая девушка, Петтер. Ты можешь ею гордиться, независимо от того, что говорят люди. Она была хорошая девушка.
Суббота 27 октября
Год 1703 от Рождества Христова
Глава 14
Когда я уходил, Мюлле уже не лаял. Он только лизнул мне руку и немного проводил меня по дороге. Потом исчез в темноте, а я еще постоял, глядя на дождь и чувствуя, как, смешанный с моими слезами, он струится у меня по лицу, по шее, проникает под воротник и течет дальше по груди. Луна, как туманное пятно, угадывалась за облаками, ее почти не было видно. “Она похожа на мое прошлое”, – подумал я.
– Иногда бывает лучше не ворошить прошлое, – сказал Сигварт и отказался что-либо объяснять. – Она была добрая девушка, – снова повторил он. – И не сделала ничего дурного, меньше всего тебе, Петтер. Ты знаешь все, что стоит знать.
– Но я помню, как сидел у нее на коленях, помню, как она кашляла и что она была страшно худая. И больше ничего. Ее похорон я не помню. Не помню, чтобы она лежала в постели, была больна. Не помню, чтобы она играла со мной или бранила меня. Тут у меня полная пустота. Что случилось? От чего она умерла? Сколько мне тогда было лет?
Но Сигварт сжал губы и смотрел на меня почти сердито. Больше он не хотел говорить об этом. Я сдался, встал и сказал, что до отъезда навещу его еще раз. Перед тем как погаснуть, сальная свеча вспыхнула и оставила нас в немой темноте.
Я стоял и искал что-нибудь, на чем мог бы зацепиться глаз. Слушал хриплое дыхание Сигварта. Искал что-нибудь, что было бы близко сердцу. Искал…
– А мой отец, это ты? – Мой голос звучал слабо, по-детски.
Сигварт пошарил рукой, ища мою руку.
– Хотел бы я, чтобы это было так, Петтер, ох, как хотел бы. Ты хороший парень. Но… но я не был близок с Петрине… не так. – Он сжал мою руку. – Ступай с миром, Петтер. И спасибо тебе.
Я услышал, как он в темноте поцеловал крест.
– А хозяин? Может, это он мой отец?
Но Сигварт не ответил, и я ушел.
– Петрине Олюфсдаттер, – прошептал я, стоя под дождем. – Почему ты покинула меня? Почему оставила меня совсем одного? Почему? – крикнул я небесам, крикнул с отчаянием, от всего сердца, крикнул миру, но мой крик был заглушен сыростью – каплями, падавшими с деревьев, мокрой травой, воздухом, тяжелым от влаги. Дождь мягко падал мне на лицо, на глаза и стекал в кривящийся рот, нежным прикосновением он смягчил мою душу и позволил рассудку довести меня до дому. С севера начал дуть холодный ветер.
Когда я шел через двор усадьбы, в окне что-то мелькнуло, кто-то прошел мимо окна со свечой или с фонарем, огонь вспыхнул и исчез. “Это женщина, – подумал я. – Фрейлейн Сара”.
Я осторожно открыл дверь и прокрался в дом. Было тихо. Я отворил дверь в комнату, помедлил на пороге и услышал, как с меня на пол каплет вода. Меня трясло, и мне пришлось изо всей силы сжать зубы – они стучали так, что могли разбудить нунция. Непослушными пальцами я расстегнул пуговицы. Одежда мягко упала на пол, я стоял нагой, обхватив себя руками и меня грызло одиночество, я позволил себе заплакать и начал икать, нунций зашевелился.
– Господин Петтер, это вы? – Я не ответил, до крови прикусив губы, стоял, словно окаменел в темноте ночи, обхватив себя руками, чтобы унять эту безудержную дрожь, чтобы не погибнуть. Нунций повозился в постели, перина вздохнула, и его ноги осторожно прошаркали к двери, он вышел; потом раздул в очаге угли и скрученной бумагой зажег стеариновую свечу. Завернув меня в одеяло, он без единого слова подвел меня к стулу и силой заставил сесть. В очаге он разогрел воду, что-то намешал в нее и протянул мне кружку. Пока я пил, я вспомнил, как его рука держала маленькую бутылочку над бокалом Юстесена, поперхнулся и испуганно закашлялся, не в силах проглотить питье, но оно все-таки пролилось мне в горло, нашло путь в желудок, согрело меня, и мне захотелось спать; я слышал, как нунций тихо прочитал молитву: Agnus Dei, qvi tollis peccta mundi: dona nobis pacem. Агнец Божий, принявший на себя грехи мира: пошли нам покой. Помоги слуге Твоему Петтеру Хорттену найти путь к Тебе. Вечный всемогущий Господь, смилуйся над слугой Твоим. Смилуйся над всеми нами.
Я должен встать, должен выйти! Этот порыв охватывает меня неожиданно и неудержимо, как тошнота.
Я отодвигаю пюпитр для письма, чернильница чуть не падает, и откидываю в сторону перину. Барк вскакивает и помогает мне встать с кровати. По моему лицу он видит, что надо спешить, не говоря ни слова, он помогает мне одеться, и мы вместе вываливаемся на крыльцо, залитое ярким солнцем, щуримся от света, медлим, пыхтим, постепенно я успокаиваюсь и замечаю, что сердце больше не частит, и мы, уже спокойнее, идем через двор к песчаным дюнам. Барк осторожно поддерживает меня, ведет по тяжелому песку, который засасывает наши ноги. Мы стараемся не наступать на острые стебли, эта трава по-датски называется песчанка, норвежского слова я не знаю, потому что в Вестфолде такая трава не растет, я сажусь, тяжело дыша, и смотрю на бескрайний берег. Дети играют в пятнашки возле подставок для сушки сетей и вокруг вытащенных на песок лодок. Барк идет пройтись, надеясь найти выброшенный морем плавник.
– Scribo, Ergo crucior, – бормочу я про себя и смотрю в морскую даль. Я пишу, значит, страдаю. Не может… не должно быть неожиданным, чтобы прошлое вызывало во мне такое волнение, чтобы оно правило моими чувствами и открывало плотины, о существовании которых я уже давно забыл. Раньше такое случалось не раз, и я уверен, что это может повториться. Но почему?
На острове спокойный день, светит солнце, и почти нет ветра, так бывает летом, в июле, но сейчас сентябрь. Вода неподвижна, она синяя и зеркальная, и далеко-далеко на горизонте я вижу слабое темное пятно, это Ютлндия, в середине пятно сине-зеленое, по краям, где оно сливается с водой, серое. Оно пропадает. Становится водой и больше ничем.
Свет режет глаза, и я перевожу взгляд на землю. Хочу ли я страдать? Может, я пишу только по этой причине? Я могу перестать в любую минуту. После того, как князь в гневе меня покинул и предоставил самому себе, никому от меня ничего не нужно, никто ничего от меня не требует. Никто, кроме меня самого.
Может, я пишу, чтобы снова пережить те минуты, воссоздать страдания прошлого, снова его испытать?
Стебли клонятся к песку, слабый, игривый ветер засыпает верхушки стеблей песчинками, и я вдруг замечаю зигзаги следов, оставленных здесь ветром, стеблями, прихотью природы. Богом. Вижу рисунок со сложным узором посередине и менее четким по краям, потом он исчезает окончательно и в конце концов становится ничем. Неужели и все так? Неужели и человеческая жизнь тоже такая? Неужели я близок к тому, чтобы, ослабев, стать ничем? Оказаться забытым?
Может, именно поэтому я не помню хрупкого начала своей жизни, своего детства? Потому что тогда я был ничем, сначала ничем, а потом стал более и более…
Мысли переходят в сон. Сон, который снился мне постоянно во время моей первой поездки в Норвегию, не отпускал меня и которым я пользовался как памятью в той степени, в какой можно доверять сну. Был ли он частью ничего или был частью меня, моей жизни? Был ли он частью воспоминаний?
Не знаю, чему можно верить… или на что можно надеяться.
Она улыбнулась мне, губы произнесли слово “Петтер”, и с них не сорвалось ни единого звука, когда люди кричали ей бранные слова, лили на нее воду или бросали в нее камни. Привязанная к позорному столбу, она улыбалась, когда люди выходили из церкви, где они молились за спасение ее души, и громко произнесла “Петтер”, а потом ее неожиданно подняли вместе с позорным столбом, и костер под ней разгорелся и запылал. Испуганный, я закричал, что это моя мама, а никакая не ведьма. Костер обрушился на какой-то дом, она звала меня из окна, а я кричал, что она должна оттуда выбраться, но она улыбалась, кричала “Петтер… Петтер…”, и я проснулся, оттого что кто-то тряс меня за плечо. Нунций был уже одет и просил, чтобы я перестал кричать. Я кивнул, выдохнул весь воздух, откинулся назад в алькове и вспомнил свой сон, вспомнил во всех подробностях.
Юнкер Стиг и нунций уже поели. Фрейлейн Сара принесла в переднике собранные ею грибы, и Герберт потушил их со свежими сливками для тех, кто еще не завтракал; правда, Нильс и Олав отказались их есть, Олав сказал, что от грибов можно подохнуть, что они ядовитые. Фрейлейн Сара засмеялась и съела немного из горшочка, в котором грибы томились. Она проглотила их, обнажила в улыбке белоснежные зубы и даже высунула кончик красного язычка, чтобы показать, что с нею все в порядке. Но это не помогло, Нильс и Олав наотрез отказались от грибов. Они быстро доели остатки каши и скрылись в предрассветном тумане.
Я спросил у фрейлейн Сары, спала ли она ночью. Она подозрительно взглянула на меня и поинтересовалась, что я имею в виду. Я объяснил, что видел ее ночью, но она горячо это отвергла – она вообще ночью не вставала. Потом опомнилась и тихо проговорила, что слышала, “как кое-кто поздно вернулся домой”. Многозначительно поглядев на меня, фрейлейн Сара вдруг рассмеялась. Я покраснел до корней волос и долго ничего не мог сказать.
Юнкер Стиг хотел в тот же день ехать дальше, но мы с нунцием уже решили совершить сегодня прогулку в Бёрре, поэтому я сказал, что отъезд придется отложить на завтра.
Юнкер сердито стукнул кулаком по стене и вышел из комнаты. Закончив есть, я отправился к нунцию. Он читал какую-то книгу и без лишних слов приказал мне лечь спать, чтобы в прогулке его сопровождал отдохнувший проводник. Я тут же с благодарностью завалился в свой альков и сразу заснул, на этот раз без снов.
Глава 15
Нильс! Надо поговорить с Нильсом – вот первое, о чем я подумал, проснувшись через несколько часов. Он должен что-нибудь знать о моей матери, он, как и я, всю жизнь прожил в этой усадьбе и был немного старше меня, а следовательно, должен был лучше помнить все, что тут случилось.
Нунций, погруженный в глубокую молитву, стоял на коленях перед распятием и картиной, на которой был изображен пожилой человек, тоже молящийся на коленях. Я тихо выскользнул из комнаты, чтобы ему не мешать.
Мое платье висело у очага. Кто-то вычистил его щеткой, и оно выглядело почти как новое.
В кухне никого не было, и я отправился в конюшню на поиски Нильса, там я не нашел ни одной лошади, кроме верховой лошади хозяина. Удивленный, я пошел в каретный сарай, посмотреть, на месте ли карета и рабочая телега. Но там их не было.
С неприятным чувством я развернулся на каблуках и уставился на угол, где стоял сундук фрейлейн Сары. В волнении я отказывался верить своим глазам и долго шарил в полумраке, пока не исчезли все сомнения – сундука на месте не было!
Как и почему она уехала? Ни с того ни с сего… Не попрощавшись со мной. Со мной, который…
Может, ее сундук перенесли в дом?
Я быстро пересек двор, вбежал на кухню и, не найдя там сундука, рванул дверь гостевой комнаты, но фрейлейн Сара испарилась. Испарилось все – ее платья, туфли, смех, аромат – от них не осталось и следа. В комнате пахло табаком и крепким спиртным. Поперек кровати лежал хозяин с бутылкой в руке и бормотал что-то себе под нос. Он шевельнул во рту табак и сплюнул на пол коричневую жвачку. Я отскочил в сторону, чтобы она не попала в меня, и негромко выругался, хозяин открыл водянистые глаза и грустно посмотрел на меня.
– Это ты, Петтер? Да, конечно, ты. – Он рыгнул и приложился к бутылке. Я вырвал у него бутылку, поставил его на ноги и потащил за собой во двор. У колодца я схватил хозяина за ворот и сунул головой в бадью с водой. Он отчаянно барахтался в холодной воде и пускал пузыри. Наконец я вытащил его из бадьи, он как сумасшедший хватал ртом воздух и махал руками, пытаясь меня ударить, тогда я снова окунул его в бадью и на этот раз подержал немного подольше. Его рука лихорадочно ухватила меня за бедро с такой силой, что я отпустил его, и он упал на бок, пыхтя и ловя ртом воздух. Выпученные глаза уставились на меня.
– Черт бы тебя побрал, ты здесь ведаешь и дорогой и переправой! – заорал я, отойдя от него подальше. – На тебе ямская станция, ты уважаемый человек в этих местах, а ты валяешься среди бела дня и глушишь бренневин, как обычный… пропойца! – Гнев обжег мне горло, голос сорвался. Так опозорить хозяйку, так предать ее память!
Хозяин медленно поднялся на ноги, выпрямился. Неожиданно он протянул руку и железной хваткой схватил меня за подбородок.
– Ах ты, мерзавец! – прошипел он. – Да как ты смеешь так обращаться со своим хозяином? Надел господское платье, побывал в столице и задрал нос? Думаешь, ты лучше нас только потому, что приехал с благородными господами? – Он оттолкнул меня, и я отлетел назад. – Ты ничто, Петтер, еще большее ничто, чем раньше.
Откинув назад голову, он не спускал с меня налитых кровью глаз и что-то бормотал, потом одернул мокрую рубаху и пошел к двери.
– Ты мой отец?
Мой крик остановил его, он медленно повернулся ко мне.
– Петтер… – сказал он тихо и покачал головой, словно я был неразумным ребенком. – Я никогда не видел твою мать. Никогда, ни одним глазом! Бог миловал мою душу, но это одна из тех мелочей, которые радуют меня в этой жизни.
Когда он вошел в дом, я увидел, что нунций стоит на галерее дома и смотрит на нас.
Дождь все еще шел, невыразимо серый и беспросветный, такие дожди рождает только осень. Облака сливались с водой и окружавшим нас лесом, и вообще все вокруг было серое на сером, мокрое на мокром.
Нунций сидел на корме лодки, съежившись под суконным плащом хозяина и в его большой войлочной шляпе. Под ее полями его худое лицо казалось бледным, и мне не нравился его изучающий взгляд, который то и дело обращался на меня.
Я греб, чувствуя, что мои ладони давно отвыкли от такой работы, и старался думать о фрейлейн Саре. О ее смехе. О глазах. Почему она уехала? Почему не сказала мне ни слова? Заметила ли она, что я к ней неравнодушен? Это ли послужило причиной ее отъезда? Мне больше уже не хотелось узнавать, что было в ее сундуке… или в бутылке. Больше не хотелось… Почему юнкер Стиг уехал вместе с нею? Его слуга Герберт сказал, что камер-юнкер должен вернуться вечером. Ему не было надобности ее сопровождать! Это мог бы сделать и я. В конце концов он тоже отвечает за жизнь нунция, черт возьми! У носа лодки бурлила вода, я пыхтел от напряжения, от возложенной на меня тяжелой работы. На минуту я поднял весла, чтобы немного передохнуть, и снова продолжал грести.
Когда мы собирались уходить, Герберт вдруг вышел из комнаты юнкера, где он, по его словам, чинил одежду. Он сказал, что в качестве кучера с юнкером и фрейлейн поехал Олав. Нильс был в Фалкестене вместе с Рагнаром, арендатором из Эстре Олебаккен, там они с местными работниками поправляли дорогу к Новой церкви. Хозяин сказал, что Нильс пробудет там весь день, свое присутствие на этих работах хозяин не считал необходимым.
Но если хозяин никогда ее не видел?.. Может, моя мать Петрине жила в другом месте? Но почему я тогда маленьким оказался в Хорттене? И Сигварт ее знал? Он сам и сказал мне об этом. Я подавил крик, когда одно весло нечаянно вырвалось у меня из руки и я чуть не свалился с банки. Лодку немного развернуло, и я, сощурившись, искал в серой мгле знакомый ориентир. Наконец я увидел скалу на Лисьем Хвосте у нас за спиной, и справа – Лорт, маленький островок возле Лёвёйена, и взял верный курс.
Не нужно было мне возвращаться сюда. Нечего мне здесь делать. Все получилось не так, как я мечтал. Как представлял себе. Все как будто немного сдвинулось в сторону, чуть-чуть выступило из воды, было еще узнаваемым, но в то же время уже совершенно другим. Я знал всех, и все знали, кто я, но как будто не узнавали меня. Я стал чужим. Четыре года отсутствия сделали меня чужим. Мне трудно было это понять.
Нунций пошевелился, заговорил и прервал мои мысли:
– Иисус сказал: Если вы простили кому-то их грехи, вы будете прощены. Если отказались простить, вы не будете прощены.
Эти слова медленно слетели с его губ, проплыли сквозь туман и поразили меня, как удар острого ножа, который искал пульс, чтобы пустить мне кровь. Нунций хотел бы видеть меня слабым и уступчивым. Его черные глаза горели как угли из-под полей войлочной шляпы. Я смотрел в туман. Не хотел его слушать, он был чужой, я не хотел, чтобы он проник в мои мысли, в мою душу. Убийца! Папист!
Мы уже почти доплыли, и я сосредоточился на том, чтобы направить лодку поперек течения. Вскоре киль царапнул камни, и я разглядел за деревьями маленькую церковь.
Нунций вышел из лодки, постоял минуту, глубоко вздохнул и наконец быстро направился к зданию. Я вытащил лодку на берег, привязал ее, для пущей безопасности положил на веревку большой камень и поспешил вслед за ним.
Он стоял в церкви и удивленно ее оглядывал. Смотрел на обшарпанные скамьи вдоль стен, на белую ткань, закрывавшую изображение перед алтарем, ткань была грязная и один ее конец погрызли мыши. Смотрел на каменные стены, холодные и влажные, на деревянную купель, прислоненную для устойчивости к одной из скамей, на фигуру Олава Святого с топором, стоявшую в нише, мохнатую от паутины и дохлых мух. Какое-то движение заставило нас обоих поднять глаза. Ласточка сделала круг и исчезла в отверстии между крышей и длинной стеной.
– У вас есть платок? – Нунций стоял со шляпой в руке. Он странно изменился. Я, пораженный, смотрел на него. Нечаянно моргнул. Лицо его светилось, щеки порозовели, глаза излучали тепло, он стал мягче, не таким суровым, торговец в нем умер и исчез, на узких губах появилась печальная улыбка, словно он смотрел на красивого новорожденного ребенка, понимая, что тот скоро умрет. Я неожиданно увидел его таким, каким он был на самом деле.
– К сожалению, нет, Ваше Высокопреосвященство, – прошептал я. Мне было страшно нарушить царившую в церкви тишину. Это была тишина самого Господа Бога, святая тишина.
Он подошел к алтарю, осторожно снял с изображения перед ним закрывавшую его ткань и снова отошел. Краем покрывала он стер пыль и птичий помет с маленькой железной чаши, одиноко стоявшей на подставке рядом с входом. Я не помнил этой чаши, удивился и гадал, для чего она предназначалась. Может, это новая церковная кружка для пожертвований вместо старой миски? Я до сих пор помнил, как торговец Туфт выгребал из нее деньги. Нунций пошарил у себя под плащом, вытащил сумку на ремне и открыл ее. Удивленными глазами я следил за тем, как он вынул маленькую бутылочку, поцеловал ее и благоговейно открыл пробку. Потом осторожно вылил в чашу половину содержимого. Я в растерянности не спускал с него глаз. Смочив кончики пальцев в жидкости, нунций сотворил крестное знамение и приложил кончики пальцев к своему лбу.
– In nominee Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, – произнес он звучным певучим голосом. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. – Этот голос прокатился по всей маленькой церкви, прикоснулся ко всем предметам и ко всем фигурам, изображенным на картине, Олав Святой в нише выпрямился. Я тоже невольно выпрямился, пауки в углах, жучки в скамьях, мухи – все замерли и слушали нунция.
С бутылкой в руке нунций ходил от стены к стене, брызгал из бутылки на каменные стены и произносил по-латыни:
– …привел он меня обратно к дверям храма, и вот из-под порога храма течет вода на восток… – Его чистый голос красиво звучал в церковном пространстве, и меня начало трясти. – И всякое, живущее существо, пресмыкающееся там, где войдут две струи… сделаются здоровыми… Аллилуйя, аллилуйя!
Он дошел до алтаря, остановился на низких каменных ступенях, побрызгал из бутылки на каменный стол и наконец обернулся ко мне. Поднял глаза к потолку, но ничего не сказал. И воздел руки в молитве.
И тут произошло то, что потом я счел предназначенным только для меня. Солнечный лучик, словно живое существо, наделенное собственной волей, нашел путь, отыскал ничтожный просвет в низких тучах, пробежал мимо камней и скал возле церкви, скользнул между тяжелыми от дождя ветвями деревьев и наконец заглянул через среднее окно в церковь, где он упал на роспись и осветил ее образы. Это длилось одно мгновение, даже меньше, и было так мимолетно, словно этого и не было, но я успел все увидеть. Я увидел женщину, Деву Марию, сидевшую с младенцем на руках, она была исполнена гордости за своего сына, и она смотрела на меня. Это длилось короче, чем один удар сердца, но в то светлое мгновение она смотрела на меня!
Нунций этого не заметил, он не принимал в этом участия и ничего об этом не знал. Это произошло за пределами его мира.
– Аллилуйя, – тихо сказал я и вышел из церкви.
Дождь превратился в изморось, но тучи по-прежнему висели над землей плотной серой массой, даже на юго-востоке, где пряталось утреннее солнце.
– Она хотела мне что-то сказать, – пробормотал я в замешательстве. – Дева Мария смотрела на меня, она хотела мне что-то сказать. – Как и на Люндёёйене несколько лет назад, когда мы были в Ютландии.
Я спустился на берег, ополоснул лицо и, присев на корточки, оглядел бухту. Потом проверил, надежно ли привязана лодка, и наконец вернулся к церкви и сел под развесистым дубом, под которым земля была совершенно сухая. Что она хотела сказать мне?
В ветвях копошились мелкие птахи, с листьев на меня падали капли, но вообще все было тихо, почти мрачно. И я вдруг с удивлением подумал, что этот остров всегда был местом, где, как говорится, все было или – или.
Или здесь никого не было, словно людей вообще не существовало, как, например, сегодня и вообще большую часть года. Или в середине лета на него обрушивался прибой человеческой жизни с ее молитвами и слезами, которые смешивались с пением псалмов и возносимыми к Творцу молитвами. Позже, когда источник Олава Святого стал творить чудеса, исцеляя больных людей, очищать их от греха и скверны, здесь звучало громкое пение псалмов и крики “аллилуйя”. Постепенно пиво и бренневин потеснили флюиды Олава Святого, и мы услышали старые песни, часто более смелого содержания, особенно с наступлением ночи, по-прежнему под аккомпанемент плача тех, кому не удалось очиститься, и невнятного рева выпивших. На другой день люди исчезали, а с ними и многие звуки, и остров снова был предоставлен самому себе, деревьям, птицам, косулям, дождю, стекавшему по скалам. Тишине самой природы.
Иногда я пробирался через остров к Разбойничьей пещере – не настоящей – и собирал на скалах птичьи яйца. Несколько раз я собирал их вместе с Нильсом. Потом мы разводили костер, пекли яйца на плоском камне и наслаждались одиночеством, недоступные глазу хозяина.
А порой, когда мы возили товары, нас сюда загоняла непогода, именно так я впервые встретил Томаса Буберга. Ветер и волнение на море грозили унести нас на север за цепь островов, закрывавших внутреннюю бухту, мы были вынуждены искать укрытия и пристать к берегу.
Я достал новый нож, лоскут кожи и начал оборачивать ею ручку.
Святая вода. У нунция в бутылке была святая вода! Этой водой паписты кропят, чтобы очистить от греха и благословить все, чего она коснется. Эту святую воду он повсюду носил с собой. Как это раньше не пришло мне в голову? Я вытащил из ножен мой старый нож, чтобы продолжить обстругивать ручку. Значит ли это, что нунций чист от греха и вины, что он благословил Юстесена, а вовсе не убил его? Значит ли это, что моей шее не угрожает никакая опасность? Мне очень хотелось думать, что все так и есть, но верить этому я боялся. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Однако, если это все-таки так, тут же возникает другой вопрос: кто, в таком случае, отравил Халвора Юстесена?
Я знал, что Томас сказал бы мне на это:
“Человек не должен уходить от ответственности. То, что он знает, он знает. И должен действовать, исходя из этого”.
Так сказал бы Томас. Но Томаса здесь не было.
Кожаный лоскут соскользнул с ручки, я чуть не порезался, а потому размотал его. С одной стороны его края по всей длине были сшиты кожаным шнуром. Юнкер Стиг посоветовал мне разрезать шнур и расправить лоскут, когда я буду обматывать им нож. Точно, тогда держать его было бы намного удобнее. Нехотя я признался, что это хорошая мысль, и начал вытаскивать шнурок из дырочек, в которые он был продернут. С каждой дырочкой выдергивать шнур становилось все легче, он легко поддавался, я помогал себе ножом, и все шло само собой. Пальцы работали, а я следил глазами за полетом ласточек над морем, наконец я отрезал часть шнура и сложенный вдвое кожаный лоскут немного приоткрылся, я положил его на землю, приоткрыл больше и увидел какие-то буквы… Я смотрел на воду и…
Буквы!
Мои пальцы замерли, а глаза впились в лежавшую на земле полоску кожи. Она снова сложилась и во влажной траве была похожа на маленькую змейку. Наморщив лоб, я поднял ее и развернул. И от удивления разинул рот. Буквы. Цифры. Волнуясь, я начал выдергивать остаток шнура как сумасшедший, резал его, если он закручивался, наконец я развернул лоскут, расправил и уставился на него. Внутри он весь был покрыт буквами, среди них попалось и несколько цифр. На обеих половинках.
Я прочитал до конца левую строчку и начал читать сверху правую.
Какая-то галиматья. Я ничего не понял. Меня затошнило, мне пришлось встать и постоять, согнувшись, пока не улегся бушевавший у меня в голове смерч. Отравленный Халвор Юстесен держал в руке какой-то шифр! Единственное, что я понял из этих букв, что это зашифрованное письмо.
Для одного утра новостей было слишком много. Мой мозг не мог все это переварить. Неожиданно на меня свалилось слишком много сведений, но я не знал, как ими воспользоваться. У меня защипало в горле, и мне захотелось плакать. Я был готов упасть на колени и молить Бога, чтобы Он прислал сюда Томаса Буберга так быстро, как его сможет донести лошадь, но вместо этого я в каком-то помрачении спустился к воде и прошелся под дождем, пытаясь выкинуть все из головы. Все, что знал и помнил.
Как будто должен был начать все сначала – с убийства, с влюбленности, с детства, с жизни. Все – с первого дня.
Хватит ли у меня на это сил?
Глава 16
Читать бесплатно другие книги:
