Верну любовь. С гарантией Костина Наталья

— Тебя ждут, — сказала она с твердым характерным акцентом, от которого так и не избавилась. — Мужчина. Сильно волнуется.

— А почему он не захотел говорить с тобой?

— Скорее всего, проблемы с женой. Пришел именно к тебе, видно, кто-то рекомендовал. Но клиент не наш, Рома с ним не работал. Я пока побуду здесь, хорошо?

Радий кивнул. «Умница, — подумал он о Лине с нежностью. — Все правильно. Если это не наш клиент, то нужно посмотреть, куда и на чем он потом поедет или пойдет». Рядом с их офисом располагалась дрянная забегаловка быстрого обслуживания, где еда была весьма среднего качества, но зато имелась автостоянка и из окон прекрасно просматривалось их крыльцо.

— Вы, кажется, меня дожидаетесь? — приветливо улыбнулся Хлебников.

— Если вы Радий Вадимович, то вас.

Мужчина тяжело поднялся с дивана. Интересное лицо, волевое, жесткое, хотя челюсть немного тяжеловата. Взгляд мрачный. Эвелина наверняка угадала, что проблемы с женой.

— Сюда. — Радий Вадимович открыл кабинет.

Мужчина прошел на середину комнаты.

— Мы будем разговаривать здесь? — спросил он, нервно потирая руки.

— А где же еще? — удивился Хлебников.

— Нет, здесь я разговаривать не буду, — внезапно покачал головой посетитель. — Давайте поговорим в другом месте.

— Ну что ж, — вздохнул Радий Вадимович, — если вам по какой-то причине здесь не комфортно…

Мужчина извлек пачку сигарет.

— Тут не курят. Мне потом три дня чистить придется. И тут нет лишних ушей, не сомневайтесь, — убедительно сказал Хлебников.

— Может быть. Но… Нет, лучше не здесь.

— Хорошо, пойдемте. Напротив есть одно кафе…

— Только не туда. Я хотел бы переговорить с вам с глазу на глаз. Мне совершенно не улыбается сидеть в какой-то забегаловке, где любой алкаш… Давайте поговорим у меня в машине.

Ну что ж, в каждой избушке свои погремушки. Интересно, чем он так озабочен? Ладно, чем больше клиент волнуется, тем больше с него можно запросить. В машине так в машине.

Машина, припаркованная в тихом переулке в трех минутах ходьбы от офиса, оказалась джипом, просторным, как сарай, и комфортабельным, как гостиничный номер люкс.

— Курите? — Мужчина протянул ему пачку.

— Что вы, — немного насмешливо протянул Хлебников. — При моем роде занятий…

— Об этом я и хочу поговорить. — Клиент прикурил, несколько раз кряду глубоко затянувшись. Зажигалка была из дорогих, да и машина сомнений в состоятельности клиента не оставляла. Хлебников и сам с удовольствием покуривал, курила и Эвелина, но не при клиентах.

— Так в чем суть вашей проблемы?

— А вы не видите? — спросил мужчина, как-то странно глядя на профессора.

— Я вижу, — веско произнес Хлебников, — что корнем зла в вашем случае является женщина. Близкая вам женщина. Скорее всего, жена.

— Верно. Мне говорили, что вы именно тот человек, с которым можно иметь дело. Не шарлатан. Что вы все видите сами. Так оно и есть. Именно корнем зла, — подтвердил мрачный тип, гася сигарету. — Я буду говорить прямо, — сообщил он и замолчал.

Радий Вадимович терпеливо ждал, пока клиент созреет.

— Короче, — решился владелец джипа. — Давайте все с самого начала. Так будет легче.

— Давайте с самого начала, — согласился Хлебников.

— У меня есть бизнес. Вернее, был. Теперь все в руках моей жены. Я его начинал с нуля, я его создал, я все нажил сам, — заявил собеседник, зачем-то снова вынимая зажигалку и вертя ее в руках. — Понимаете?

–..? — молча поощрил его профессор.

— Ну, естественно, как и многие, я оформлял имущество не на себя, а на мать жены. Она у нее инвалид первой группы… была. Так, видите ли, проще. Ну, вы понимаете.

Радий Вадимович понимал. Он знал еще много таких же хитрых финтов — чтобы не платить налоги, беспошлинно ввозить товары — и еще много такого, для чего могла пригодиться теща-инвалид. Что там с ней случилось? Клиент несколько раз щелкнул зажигалкой, зажигая и гася огонек.

— И вдруг она умерла, — как бы отвечая на вопрос, сказал он. — Как-то внезапно, вдруг…

— Но она же была инвалидом первой группы, — напомнил ему собеседник.

— Да, конечно, все могло случиться, я это понимал. Но она, вообще-то, за собой следила… — Он поерзал на кожаном сиденье. — Всегда, чуть что… Да и я… лекарства там всякие… к врачам, если надо. Короче, я был в отъезде, мотался по делам в Штаты, и вдруг такое… Главное, моя красавица ничего мне не сообщила, хотя я с ней регулярно созванивался. Да, ничего не сказала, все обстряпала по-быстрому, шустро. Мать схоронила, да не просто схоронила, а кремировала. И…

— И все перешло к вашей жене, как к наследнице. Но вы состоите в законном браке, и…

— Как к единственной наследнице, — перебил его нервный посетитель, зашвыривая зажигалку на заднее сиденье. — В том-то и фокус! Как к единственной наследнице. Эта старая кретинка попросту все перевела на дочь, пока я разъезжал, и отбросила копыта.

— Судитесь, — мягко посоветовал Хлебников. — По закону все имущество, нажитое в совместном браке, делится пополам.

— Да вы что, наших законов не знаете?! — взорвался мужик, ударяя ладонями по рулю. — Да по закону я вообще теперь не имею отношения к своим собственным, птом и кровью, так сказать… Сука гребаная! Короче, — внезапно успокоившись, резко произнес он и снова начал шарить по карманам, явно в поисках той самой зажигалки. — У меня почти ничего не осталось, и эта дрянь, не успев схоронить мать, заявила мне, что будет со мной разводиться. Сразу эта б. дь стала устраивать мне разборки, баб каких-то приплела, хотя и сама тоже… Короче, нашлись какие-то причины, хотя, видит Бог, до этого мы жили… да нормально мы жили, как все! Всем она была довольна, пока…

— Что ж вы так неосторожно? — с тщательно скрываемой усмешкой проговорил Хлебников. — Неужели не предполагали, что дело может так обернуться?

— Конечно, я всегда перестраховывался, — ответил мужик. — Черт, да куда же я ее сунул!

— Она на заднем сиденье. Вы сами ее туда бросили.

— А, действительно. Спасибо. — Он весь перевалился куда-то назад и достал пропажу. Зло выдернул из пачки сигарету, быстро прикурил. — Как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Она всегда была в курсе всех моих дел, строила из себя заботливую супругу, блин! И конечно, она знала, что ее мать написала завещание на меня. Ну, в случае чего… Да старуха еще крепкая была, ей бы жить и жить! Я просто чувствую, что здесь нечисто, что моя супружница дорогая уговорила эту старую дуру, а потом своей мамочке и помогла. Теперь-то я понимаю, что она давно решила меня кинуть, только случая подходящего ждала, чтобы, значит, я ей не помешал. Обидно — я, значит, кручусь, честно зарабатываю, как могу, ни в чем ей не отказываю… Потом уехал, значит, в Штаты — ну, не для себя же одного, ну я говорил уже…

«Честно зарабатываешь, — Рдий Вадимович слушал, слегка прикрыв глаза. — А потом решаешь свалить в Штаты, пока эти твои честные заработки никого не заинтересовали и никуда не делись. Ведь от этой страны, где стабильностью пока и не пахнет, всего можно ожидать. Завтра, не дай Бог, придут к власти коммунисты, или демократы, или социалисты — да не важно, кто придет. Главное — снова начнется передел и все отнимут. И честно заработанное, и нечестно тоже…»

— Судитесь с ней, — снова посоветовал он. — Найдите хорошего адвоката.

— Да чего я должен судиться за свои собственные бабки?! — снова вспылил мужчина. — Да, честно говоря, у адвоката я уже был. — Он вяло махнул рукой. — Дело дохлое. Наследство оно и есть наследство. Кому хотела, тому и завещала. Хоть Папе Римскому. Да и денег нужно немерено, чтоб хоть что-то теперь вернуть. Да и не могу я по судам валандаться, вы поймите! У меня денег нет!

Хлебников понимал. Действительно, чтобы отсудить что-нибудь, денег нужно потратить едва ли не больше, чем получишь. И у этого «честного работяги» вряд ли все так чисто, как он здесь распинается. И нет никакого резона обнародовать свои доходы, вызывая ненужную зависть у одних и ненужные вопросы у других. И наверное, в этих самых пресловутых Штатах у него уже все сговорено-схвачено-взлохмачено. Уже понимая, куда собеседник клонит, он спросил:

— А от меня вы чего хотите?

— Я знаю, вы все можете, — буравя его тяжелым взглядом, заявил клиент. — Я не просто так к вам пришел. Я пришел предложить вам хорошие деньги.

— Которых у вас нет? — насмешливо спросил Радий Вадимович.

Но его собеседник чувством юмора, очевидно, не обладал.

— Которые у меня есть! Которые и так мои. Эта сука должна получить по заслугам. Она и мать свою на тот свет отправила, я уверен. У меня будут, — с нажимом проговорил он, — будут деньги, если вы мне поможете. Сколько вам нужно времени? — вдруг спросил он, сжимая руль своей машины так, что побелели костяшки пальцев.

— Времени на что? — осторожно уточнил Радий Вадимович.

— Чтобы сделать так, чтобы она умерла, — наконец-то бухнул мужик. — Чтобы избавить меня от нее. Я знаю, вы можете. Я читал, что в таких случаях очень быстро…

— Наймите киллера, — посоветовал Хлебников очень холодно и взялся за ручку двери. — Я слышал, в вашей среде это принято. До свида…

— Не могу я никого нанять! Подождите! — Собеседник умоляюще схватил профессора за полу распахнутого пальто. — Думал я уже об этом! Это мне не подходит. Это будет подозрительно, понимаете? Только наследство получила, и вдруг!.. Кто? Да муж, конечно! Вы что, не знаете? Да на меня же первого подумают! Начнут рыть, копать — и все. Конец. Не выкрутишься. Все пропадет, да еще и на нары сядешь. Я даже сам хотел сгоряча, когда узнал… но потом остыл, обдумал — нет, тут нужно по-другому. Мне не нужен скандал, я хочу уехать отсюда по-тихому, понимаете? Ну, вы же можете! Мне нужно, чтобы все было естественно, — забормотал он. — Что вы там делаете? Порчу насылаете? Или как там это называется? Помогите же мне! Сколько вы хотите? Сто тысяч? Двести? Триста?

Хлебников отпустил ручку двери. Сколько же эта дамочка унесла в своем клюве, если ее отчаявшийся муж готов предложить такую сумму?

— Допустим, — сказал он осторожно, — мы сделаем свое дело. Это очень опасно для того, кто будет этим заниматься. Боюсь, никто из нас не возьмется за это ни за какие деньги. Своя жизнь дороже, знаете ли. Да и где гарантия, что за это время, пока мы будем работать, ваша жена не обратится в суд и не разведется с вами?

— Ну не такой уж я дурак. — Мужчина понемногу успокаивался. — Я тоже об этом подумал прежде всего. И когда эта тварь стала выставлять меня из моей же собственной квартиры, я ушел. Но успел прихватить кое-что. — Он кивнул на заднее сиденье. Хлебников тоже обернулся и посмотрел. На обширном кожаном сиденье стоял солидный кожаный же портфель.

— И что? — поинтересовался он.

— Я забрал все ее документы, — ухмыльнулся «честный человек». — Свидетельство о рождении, о браке, паспорт — все. Все, что имеет какое-либо значение. Даже завещание и свидетельство о смерти тещи прихватил. Всю ее папку с документами, короче. У нее только водительские права остались — в ее сумку я не рискнул лезть у нее на глазах. Это не так быстро — восстановить документы. А без них она на развод не подаст. Хотя бы месяц. — Он достал портфель. — Хотите посмотреть?

— Для нашей работы не нужны никакие документы, — отказался Радий Вадимович.

Но мужчина уже щелкал замками.

— Я знаю, фотографии вам понадобятся. Я фотографии ее взял. — Он протянул какой-то пакет, в котором просвечивало что-то белое, кружевное. — И белье ее прихватил, ведь правильно?

— Нет, неправильно, — брезгливо ответил профессор черной магии. — Вас неправильно информировали. Бельем мы пользуемся, когда делаем приворот или отворот. Можете оставить его себе. На память.

— Так вы беретесь? — Пакет с кружевами исчез в портфеле. — А фотографии?

— Я подумаю, — сказал Хлебников, принимая фирменный кодаковский конверт. — Дайте мне ваши координаты, я вам перезвоню.

— Нет, это я вам перезвоню, — не согласился мужчина. — А лучше подъеду. Завтра, в это же время, здесь. И пожалуйста, подумайте. Я человек слова.

Эвелина Даугуле задумчиво перебирала длинными пальцами с безупречными овалами ногтей глянцевые снимки. Интересная женщина, что и говорить. И сразу видно, что стерва. И почему мужики от таких с ума сходят? И Аля тоже была стервой, и тоже никто мимо не проходил. Даже Радик. Уж она-то знает, все сразу поняла. Правда, это недолго продолжалось, но все же.

— Что ты об этом думаешь?

Он взял фотографии и снова их пересмотрел. Четыре снимка — два в полный рост и два крупным планом. Смеющаяся женщина на горных лыжах. Ослепительное солнце, женщина сняла темные очки — позирует и строит снимающему глазки. Внизу дата — позапрошлый год. Еще одно фото с отдыха, на этот раз летнее. Дама сидит вполоборота в шезлонге, на борту яхты. И снова — солнце и море небывалой синевы. Рядом кто-то отвернулся — виден коротко стриженный затылок. Возможно, обманутый муж. Дата — около года назад. Скорее всего, Красное море. Они с Линой тоже любят ездить в это же время. Еще два фото — с какой-то вечеринки. На одной женщина смеется, запрокинув голову, на другой — смотрит куда-то в сторону. Вечернее платье очень открытое, на белой шее — колье, переливается брызгами в электрическом свете. Задний план слегка размыт. Интерьер ресторана?

— Так что будем делать?

— Не знаю. — Он взял ее ладонь, поцеловал в самую середину, там, где линия жизни почему-то раздваивалась. Надоело все — хочется покоя, уверенности в завтрашнем дне. Уехать бы с Линой к ней на родину — в маленький городок, чистый нездешней чистотой. Просто жить, читать книги, ездить к холодному серому морю, ходить в лес за черникой. Что-то сломалось в нем после Алиной смерти. В самом деле, или это судьба подбросила ему последний шанс, или…

— Это шанс. — Лина как будто услышала его. — Сколько, ты говоришь, он тебе предлагал?

— Триста тысяч.

— Значит, можно взять больше. Увеличь сумму в два раза. Он заплатит.

— А если нет?

— Он скряга. Такие сначала плачут, а потом все равно расстаются с деньгами. А этот привык все считать. Трудоголик и скряга. Прекрасное сочетание.

— Почему ты решила, что он скряга? — удивился Хлебников. — Мне показалось, наоборот…

— И я еще училась у этого человека! Ну, во-первых, мой дорогой учитель, вещи, которые на нем были, далеко не новые и не дорогие. Обычные добротные вещи с рынка. Поверь моему женскому глазу. Я сама много лет одевалась с рынка. Значит, он экономит. Причем экономит совсем как скряга — на мелочах. Потому что стоимость надетого на нем по сравнению со стоимостью того, на чем он приехал, — просто ноль. Машина у него очень дорогая, хотя и не такая уж новая. Внутри, скорее всего, очень чисто.

— Точно, — подтвердил Радий. — Так ты видела его машину?

— Я пошла за вами, — продолжила она. — Но близко подходить не стала. Он меня уже видел.

— Умница.

— Так вот, машина у него дорогая, а вещи на нем очень средние. И туфли, и брюки, и куртка. Я даже уверена, — уголки ее губ поднялись в улыбке, — что и трусы на нем старые. Такие, как он, очень любят экономить на белье.

— Зажигалка и портфель очень солидные.

— Зажигалка и портфель — это, вероятнее всего, подарки, возможно, даже той самой жены, от которой он так жаждет избавиться. — Лина кивнула на фотографии. — Машина — вещь статуса. Знаковая вещь. Кстати, стрижка у него очень стильная и руки ухоженные, но это больше говорит о том, что он не занимается физическим трудом и что его деловые партнеры — люди очень важные, так что вынужден следить за собой, даже если этого и не хочет.

— Да, он проговорился, что собирается уехать отсюда. В Штаты.

— Очень хорошо. Сейчас уезжает столько людей, что это не вызывает никаких вопросов.

— Самое сложное — техническая сторона этого дела, — задумчиво произнес Хлебников, и Лина снова похвалила себя, что угадала, — да, для себя он уже все решил и его решение совпало с ее собственным. — Смерть этой женщины должна быть от естественных причин, иначе он нам не заплатит.

— Да мало ли естественных причин? Умереть от передоза — прекрасная естественная причина.

— Может быть, посоветоваться с Углом?

— Нет. Не будем вмешивать его сюда. Если ты расскажешь об этом деле ему, то все испортишь. У него бывает только одна естественная причина — пуля в голову. Кому об этом знать, как не тебе. — Лина слегка фыркнула, как рассерженная кошка. — Терпеть не могу этого… безголового урода! Он выпотрошит ее, заберет все себе, а тебе в лучшем случае скажет спасибо. Мне не хочется ни с кем делиться, — глядя в глаза любимому человеку, откровенно объяснила она. — Я давно ждала такого подходящего дела. Надоела мелочевка, надоело иметь дело со всякими бандитами, надоело работать на твоего Угла. Я не знаю, как ты, но я бы, получив эти деньги, уехала куда-нибудь. У этой страны нет будущего.

— Ты хочешь вернуться на родину? — с удивлением и странной надеждой спросил Хлебников.

— Только не туда. — Лина брезгливо скривила все еще нежные, по-девичьи розовые губы. — Куда-нибудь, где много солнца. В Испанию, например. На половину этих денег я могла бы открыть маленькую гостиницу, наподобие той, где мы с тобой были в прошлом году.

Он сразу же вспомнил деревушку, где они отдыхали, — испанское захолустье, милое именно тем, что там не бродили толпы туристов, не щелкали без остановки фотоаппараты, не шумела по ночам дискотека. Там был отдых простой и незатейливый — без экскурсий, без докучливых соотечественников, беспрерывно жалующихся на высокие цены и низкий уровень обслуги, без их тупых жен и крикливых детей. Туда приезжали только те, кто действительно устал, и даже на пейзаже отдыхал глаз — сожженная солнцем почти дотла трава, серебристые древние оливы, серо-желтый камень. Изысканные цветники при этой маленькой гостинице состояли почти сплошь из причудливого камня, карликовых хвойников и каких-то неярких ползучих растений — серо-голубых, пурпурных, темно-зеленых с белым, которые вызывали у Эвелины какой-то непонятный восторг. Ну что ж… Хотя он сам предпочел бы более живую и яркую Францию.

— Половина всегда меньше целого, — заметил он. — Ты поехала бы со мной?

— С тобой?

Она подошла и, сев верхом ему на колени, расстегнула кофточку и прижалась к нему всем своим гибким телом — так, как он любил. Ее волосы щекотали его ухо, ее губы целовали его шею, спускаясь к вороту рубашки; потом она сползла с его колен на пол, целуя его в живот, и все ниже, ниже…

— С тобой — хоть на край света, — шептала она.

Она уже давно уснула, свернувшись калачиком на своей половине огромной кровати, а он все лежал, думая о том, почему у него возникла эта мысль — уехать отсюда. Да еще и вместе с Линой. Должно быть, это желание давно подспудно лежало где-то и только теперь… Да, давно пора. Слишком здесь все завязано, слишком он не свободен — он, который всегда во главу угла ставил свой собственный выбор.

Он лежал и вспоминал учебу в институте, тяжелые голодные годы, потом смерть отца и то, как внезапно возник у него в жизни тот человек и та среда, которая существовала не по законам, а «по понятиям». Они уже давно все жили по этим самым понятиям, просто он не хотел в этом признаваться, хотя все равно был частью этой среды. Он попал в примитивно поставленную ловушку много лет назад — тогда, когда взял эти жалкие пятьсот долларов и продал свою свободу за чашку чечевичной похлебки. Впрочем, в то время эти деньги отнюдь не казались ему жалкими — но через что пришлось перешагнуть, что пришлось растоптать в душе! Он много раз уговаривал себя, что это не люди — это отбросы, что он намного выше их и интеллектуально, и морально. И что чем больше они уничтожают друг друга, тем легче будет дышать всем остальным. А потом незаметно привык, как привыкает к вечным страданиям врач, всю жизнь работающий в отделении для тяжелобольных. И точно так же, как врач, спокойно обедающий в то время, когда за стеной умирает человек, он научился разграничивать свое и чужое, страдания и работу, жизнь и смерть. Если кто-то должен умереть, то не стоит думать об этом, ведь ты все равно не можешь ничего изменить.

Он делал свое дело молча, добросовестно и не так часто, чтобы это превратилось в ежедневный кошмар. Но до сих пор он помнит самого первого — какого-то строптивого банкира. Безуглову очень нужно было, чтобы тот заговорил. И он помог ему, отчасти страдая почти как тот, лицо которого не ушло, не стерлось из памяти, как лица других, когда это стало просто работой. «К чему обманывать себя? — усмехнулся он в темноту. — Меня всегда жгло то, что какое-то быдло ездит на дорогих машинах, живет в дорогих домах, путешествует по всему миру, — и что выносит из этих путешествий? Пожрать, выпить, трахнуться…» Он вспомнил, как в музее Толедо Лина плакала перед картиной Эль Греко. Единственный родной ему человек, который у него остался, — это Лина. Никто никогда не понимал его так, как она. Уехать с ней, провести остаток жизни там, где он никому ничего не будет должен. Пусть для этого он перешагнет еще через что-то. Его это не пугало. Он уже перешагивал.

Оставалась, как и говорил он Лине, техническая сторона вопроса. Решение пришло уже под утро, когда серый водянистый рассвет начал сочиться в окна. Решение было простое и изящное. Нужно привлечь к этому делу Романа — этот парень работает с удовольствием, почти так же виртуозно, как и покойная Алевтина. Правда, такого Рома еще никогда не делал, но не все же ему получать и деньги, и удовольствие. «Он вообще, — Радий лег на бок, отвернувшись от окна, чтобы холодный свет не мешал ему думать, — делает то, что любит, и ему еще за это платят». Кто это сказал? Фрэнк Синатра, кажется? А деньги Роман любит даже больше, чем удовольствие. Он не устоит перед определенной суммой. А потом и сам станет не нужен — они с Линой не будут ни с кем делиться. Целое всегда больше, чем то, от чего отрезали. Лина давно подсадила этого дурачка на кокаин, которым без ограничений снабжал их все тот же Угол, — от него острее эротическое наслаждение, ярче восприятие мира. Всех их надо на чем-то держать. А потом… У него есть в запасе поистине чудовищная смесь кокаина с неким химическим веществом, от которого мир сразу вспыхнет фейерверком; а фейерверк недолговечен… Он закрыл глаза, обнял узкую теплую спину Эвелины, согреваясь ее теплом и засыпая спокойным сном человека, который принял верное решение.

Катя сегодня долго не могла уснуть. Уже не первый раз ночевала на новом месте — кажется, пора бы и привыкнуть. Но нет. Сегодня вторник — начало операции. В понедельник начинать такое скользкое и сложное дело суеверные оперативники не решились — если бы об этом узнали в той самой конторе, которая наживалась на страхах перед всевозможной мистикой и суевериями, там бы, наверное, посмеялись. Но понедельник есть понедельник — по всем, и не только ментовским, приметам день тяжелый и неприятный.

Она лежала и думала — клюнули на жирную приманку хищники или нет? И если червяка они уже съели, то что будет, когда им подбросят живца?.. Катя, будучи этим живцом, чувствовала себя крайне неуютно даже в таком роскошном пристанище, как квартира Антипенко. Она лежала в кровати, укрывшись до самого подбородка одеялом. Но из кровати нужно периодически вылезать и чувствовать себя каждую минуту незащищенной. Нет, зря она так трусит — всеми силами ей будут обеспечивать полную безопасность. Не бросят же ее в самом деле без прикрытия? Все время кто-то будет следить за каждым ее шагом. Но с другой стороны также будут следить, выжидать — как бы половчее нанести удар, побыстрее проглотить беззащитную наживку… Нет, об этом лучше не думать.

Антипенко уехали, можно было до самого понедельника жить у себя, но она обещала Наталье присматривать за Финей, и, кроме того, нужно было вживаться в образ, который они так старательно лепили почти неделю.

Наташа — совершенно замечательный человек. Как бы она справилась со всем этим, не будь рядом ободряющей, помогающей, наставляющей Натальи? По настоянию хозяйки дома они сразу перешли на «ты», и все стало идти гораздо быстрее — благодаря отсутствию условностей они не только нашли общий язык, но и сдружились, несмотря на возрастной барьер и разное социальное положение. С Натальей просто не существовало никаких барьеров. И сейчас Катя вдруг поняла, что очень хочет, чтобы в это тяжелое время Наталья была рядом. Наталья Антипенко, по сути дела, стала первым ее настоящим другом. У нее никогда раньше не было таких друзей — чтобы хотелось рассказать все, поделиться самым сокровенным. Обычно Катя была для подруг той самой подушкой, в которую можно выплакать что угодно; сама же она все свои горести оставляла в себе. Мама… Маме всего не расскажешь, да и видятся они реже, чем хотелось бы. Какая это, оказывается, огромная радость — когда рядом есть человек, которому можно довериться. Наталья каким-то шестым чувством улавливала Катину тревогу и звонила каждый вечер. Катя докладывала о своих достижениях в качестве хозяйки быстро, скороговоркой — она подозревала, что звонки из Лондона влетают Наталье в копеечку. Впрочем, познания относительно того, что дорого и что дешево в мире, где она пыталась за неделю стать своей, были у нее самые смутные.

Кот, который все время ходил за ней, как собака, завозился рядом под одеялом, теснее прижимаясь к Катиной ноге. Спал он теперь исключительно у нее под боком, презрев свою любимую батарею. Она засунула руку под одеяло. Кот мгновенно перевернулся, довольно заурчал, и Катя слегка почесала его длинными ногтями. Ногти мешали ужасно, но, оказывается, ко всему привыкаешь. К длинным ногтям, к волосам, в которые страшно запустить пальцы — во-первых, не сломать бы эти самые ногти, во-вторых — не повредить прическу, которая при всей видимой небрежности представляла настоящее произведение искусства. И макияж она носила теперь постоянно, снимая «лицо» только на ночь. Вообще, с лицом сделали что-то невообразимое — мало того, что выщипали брови, отбелили и отшелушили кожу — еще и нанесли какой-то контурный татуаж, чтобы подчеркнуть форму губ и бровей и оттенить глаза. Катя вспомнила, как возмущалась Наталья, когда она сказала, что для лица использует детский крем.

— Дурочка, у тебя от природы кожа хорошая, а ты, вместо того чтобы беречь то, что даром досталось, портишь ее всякой дрянью. Ты бы еще вазелином мазалась!

Теперь все строго по инструкции — тоник, молочко, дневной крем, ночной, крем для век, крем под глаза. Господи, как все, оказывается, сложно! Конечно, эта женщина детский крем может только презирать. Катя вздохнула. Еще чуть-чуть — и преображение будет полным. Остался только сущий пустяк — чтобы в это поверили те, кто начнет охоту за ней. За Екатериной Соболевой. Да, теперь она — Екатерина Соболева, капризная богатая дамочка, дрянь, каких поискать. Убила собственную мать, чтобы заполучить деньги своего мужа. И тратит эти самые неправедно доставшиеся деньги направо и налево. У нее дорогая машина — «Порше 911 Каррера», красное сверкающее чудо, увидев которое невозмутимый Приходченко чуть не упал в обморок. Он почему-то совершенно уверен, что Катя на ней куда-нибудь въедет. Катя и сама этого боится до смерти, боится даже больше, чем быть «тем живцом, на которого они их поймают». Вчера, дрожа как осиновый лист, она проехала в ней по городу. Никогда она так сильно не боялась, даже на госэкзаменах. Но все-таки взяла себя в руки, ехала даже лучше, чем ожидал Приходченко. Зря, что ли, Наталья столько времени и сил убила на нее? Просто Катя вдруг почувствовала, что она — никакая не Скрипковская, а Екатерина Соболева, что эта машина — так, пустяк. Причуда богатой женщины, то есть ее, Кати. Если она захочет, еще десяток таких машин купит.

Приходченко о своих психологических экзерсисах она говорить не стала, иначе он решил бы, что у нее совсем крыша съехала. Как там у Станиславского? «Не верю»? Очень плохо, если, глядя на нее, кто-нибудь скажет так же. С утра ей нужно в «Париж» — она там хозяйка, и дел, как у всякой хозяйки, у нее невпроворот. Хорошо, что этот «Париж» только открылся — настоящую владелицу знала только управляющая Инна Евгеньевна. С ней Наталья и Банников поговорили сами, без посторонних. Инна нанимала персонал, ставила на ноги хозяйство в каждом приобретении семьи Антипенко и своей высокооплачиваемой работой очень дорожила. Впрочем, торчать там целыми днями ее никто не просил — достаточно просто наезжать. Даст Бог, под опытным руководством Инны Катя за месяц отсутствия хозяйки не наломает никаких дров. А может быть, все закончится гораздо раньше и она вернется к своему привычному образу жизни, к своей настоящей работе. Она вздохнула. То, что она здесь и сейчас, — и есть ее работа. И ее необходимо сделать хорошо. Иначе не стоило и начинать.

— Кабанников, ты не спишь?

— Ты же крутишься, как кобель в лодке, и раскладушкой скрипишь. Может, я тебя в кухню выгоню? Сколько можно по чужим раскладушкам спать? Иди, Игореша, к себе домой.

— Бесчеловечный ты все-таки до крайности, Предбанников. Лучшего друга ночью из дому гонишь. Жену тоже извести собрался. Нехороший ты человек.

— Зато ты у нас очень добрый. Никому отказать не можешь! Девушкам головы морочишь, а потом по всему городу прячешься.

— Ну достала она меня, пойми! Сегодня к дому подхожу, а она уже там. Еле ноги унес. На этой неделе только два дня дома ночевал. И то дергался — окна зашторил, свет включить боялся.

— Вот это любовь! — с чувством сказал Банников. — Может, и правда женился бы ты на ней? И где ты только таких берешь?

— У следачки она сидела, а я зашел как раз, — со вздохом признался Лысенко, и раскладушка тоже вздохнула. — Черт меня принес, не иначе. Она и говорит: «Проводите меня, товарищ капитан, я одна по темноте ходить боюсь». Да ни хрена она вообще не боится! Караулит меня в темных подворотнях. Я же говорю, маньячка.

— А чего ты к Катерине не попросился пожить? У нее же хата осталась пустая?

— Держи карман шире! — язвительно ответил измученный женской любовью капитан. — Не ты один такой умный. Бухин тоже шустрый, как сперматозоид. Он первый подсуетился, у него, похоже, медовый месяц.

— Все, спать, — приказал Банников. — Завтра будет тяжелый день.

— Завтра будет тяжелый день, — задумчиво пробормотал Саша, поворачивая бра так, чтобы лампочка не светила Даше в лицо.

— А почему? — тут же живо поинтересовалась она и открыла глаза.

— Я думал, ты спишь.

— Заснешь тут с тобой! — Она потянула на себя одеяло. — Я тебя люблю.

— Я тебя тоже люблю, Дашка, ужасно. Даш, а какую ты фамилию после свадьбы брать будешь? — вдруг озаботился он.

— Мужа, конечно, — удивилась она. — Жена всегда фамилию мужа должна брать.

— Ну, это предрассудки. Все должно быть по желанию. Если ты мою фамилию не захочешь, то я пойму. У меня ведь фамилия такая… некрасивая.

— Сашка, ты чего? — Она легонько пнула его под одеялом. — Дурачок ты! По-моему, нормальная фамилия. А если дослужишься до генерала, то вообще класс! Генерал Бухин, — важно протянула она и легонько прыснула. — По-моему, звучит. Отличная просто фамилия.

— Отличная от других, — пробормотал Бухин. — Вдруг ты стесняться будешь?

— Вот пристал! Если хочешь, можешь мою фамилию взять. Генерал Серегин. Тоже звучит.

— Ну… несолидно мужчине это… В отделе дразнить будут.

— Тогда не морочь мне голову! — Даша пристроилась к нему на плечо. — Солидно, не солидно! Нормальная фамилия. И имя хорошее. Мое любимое. Мальчика мы тоже Сашей назовем. Хорошо?

— А если девочка?

— Все равно Сашей!

— Дашка, ты с меня все одеяло стянула!

— А это чтобы ты глупостей не говорил! Вот у нас в группе девушка была Гарбуз.

— Ну и что? Нормальная фамилия. Украинская.

— Фамилия-то, может, украинская, но звали ее Кармен. Кармен Гарбуз. Папаша ее клубом заведовал в каком-то поселке, подвинулся на культуре и назвал дочь Кармен. Вот это я понимаю! А ты всего лишь Бухин. И то Саша. А не Хосе какой-нибудь. Хосе Бухин! Отдай! Это мое одеяло!

— А мое тогда где?

— А у тебя одеяла не было! Ты его приносил? Не приносил! А это одеяло женское, розовое. Значит, мое! А фамилию можно сменить на любую, какую хочешь. Я статью в журнале читала, там у одного типа была фамилия Дурило. Так он ее сменил на Царь.

— Нужно было через черточку. Так лучше. Дурило-Царь.

Дашка засмеялась.

— Ну и ты можешь быть Бухин-Серегин.

— Это примерно как Дурило-Царь. Даш, мы сегодня спать будем?

— Ты сам первый начал!

Он притянул ее к себе и поцеловал в душистые блестящие волосы.

— Дашка, ты такая красивая! И что ты во мне нашла?

— Ты самый лучший, — сообщила она, удобнее устраиваясь рядом. — Самый-самый! — пробормотала она. — Такая кровать у вашей Катерины мягкая… — Сон неумолимо смежал ей веки, но спать было так жалко, когда можно было еще поговорить с любимым человеком, пусть даже о таких пустяках, как фамилия Дурило-Царь!

Кровать у Кати Скрипковской в самом деле была хороша. Эту кровать с ортопедическим матрасом мама подарила Кате на день рождения, зная, как дочь выматывается на работе и как ей необходим полноценный отдых. Ну и с дальним прицелом, конечно. Матери Кати, впрочем, как и всякой другой матери, очень хотелось, чтобы дочь устроила личную жизнь и вышла замуж. Кровать на это каким-то образом намекала. Знала бы Катина мама, что на этой кровати переночевало уже столько посторонних, абсолютно не способствующих матримониальному счастью дочери людей — сначала капитан Лысенко с майором Банниковым, теперь вот старший лейтенант Бухин с невестой… Кровать тоже была ужасно удивлена обилию меняющихся хозяев. Хотя это была совсем молодая кровать, и опыта ей недоставало. Вот диван, стоявший в Катиной гостиной, действительно мог порассказать историй; чего он только не перевидал на своем долгом диванном веку! Он хорошо помнил и Катиных родителей, и бабушку с дедушкой, и еще много разных людей — и родственников, и абсолютно случайных, которые находили приют в его несколько раз менявших обивку объятиях.

Этот март почему-то был совершенно бессонным месяцем. В голых колышущихся ветках висела безупречно круглая, яркая, как фонарь, луна. Даша уснула, повернулась на бок и обняла руками подушку. Саша задернул шторы, чтобы луна не мешала любимой. Интересно, как там Катерина? И что будет завтра? Он на цыпочках подошел к шкафу и извлек оттуда толстую тетрадь. Это были стихи, которые Даша стеснялась ему показывать, и он читал их тайком. Он сам в школе писал стихи, но их точно лучше не показывать. Какие-то ходульные, надуманные. Вот у Дашки другое дело. Он тихонько вернулся в кровать, отвоевал себе кусочек одеяла, и…

Он осторожно покосился на спящую Дашу и перевернул страницу.

Внезапно он почувствовал острый укол ревности. С кем она была там, у моря? Кому были предназначены эти стихи? Он посмотрел на Дашину макушку и осторожно отодвинул локоть, боясь задеть спящую. Под стихами не было даты. Когда это было? Давно? Недавно? Этим летом или пять лет назад? Да когда бы ни было, он не станет унижать ее ревностью! Это ее личная жизнь. И ему все равно, что было с ней до него. Он не станет выпытывать. Она самая лучшая, самая красивая… Внезапно он вспомнил, что в своих стихах частенько описывал то, чего никогда не было да и быть никак не могло. Может, и это только ее фантазии? Он с облегчением вздохнул. Как хорошо, что он уже не пишет всякую галиматью. А Дашка пишет такие стихи… Как все-таки сложно она устроена! Даша слегка пошевелилась, и он инстинктивно прикрыл тетрадь рукой. Но она спала глубоко и спокойно. Стараясь не шелестеть, он перевернул несколько страниц подряд. Интересно, что она написала в последнее время? Вот, этого он еще не читал:

Когда она это написала? Они поссорились как-то сразу после Нового года. Он уже забыл об этом, а она, оказывается, не забыла. У нее свой мир, где все выливается в слова. Вот еще одно, последнее:

Он внезапно почувствовал, как мурашки побежали по коже. Как там… — Он вновь нашел это место: «Княжну повезли убивать на холодный таинственный стрежень…» Завтра, нет, уже сегодня все должно решиться. Охота за человеком… Как там она? Спит? Или тоже не может заснуть? Он ничего не рассказывал Дашке — а она, выходит, что-то почувствовала? Или это у него самого фантазия разыгралась? Дашка совершенно необыкновенное существо. Когда она смотрит на него своими голубыми глазищами… Он снова вздохнул, на этот раз мечтательно. Скрипковская была мгновенно забыта, стоило только взглянуть, как Даша спит, доверчиво прижавшись теплым плечом. Она была… такая родная! Наверное, свет ей все-таки мешает… Он положил тетрадь на пол, слегка задвинув ее под кровать. Сон уже подкрадывался к нему, и не хотелось вылезать из-под нагретого их общим теплом одеяла, и уже не нужно было считать медвежат, как смешно написала Дашка. Он еще раз, уже засыпая, вспомнил Катю. Да чего, собственно, ей бояться? Все они будут рядом, и еще целая куча людей — и наружное наблюдение, прослушка, съемка… Чего бояться?.. Сон накрыл его мягкой лапой, мохнатой, темной — наверное, медвежьей. И он заснул сразу, глубоко, без сновидений…

…И проснулся. Откуда-то просачивался аппетитный запах — похоже, Даша опять встала ни свет ни заря. Она каждый день вставала готовить ему завтрак. Почему-то его это ужасно трогало. Пока она хлопочет в кухне, нужно тихонько положить тетрадь на место. Не вставая с кровати, он пошарил рукой — и ничего не нашел. В ужасе вскочил и заглянул под кровать. Тетради не было. Вот дурак! Нужно было положить ее на место! Что теперь делать? Даша наверняка обиделась — брал ее личное имущество и неизвестно что с ним делал. Может, хихикал потихоньку.

— Саш, — донесся до него Дашин голос. — Саш, ты проснулся уже?

Может, пронесет? Вдруг она подумала, что сама ее там забыла? Нет, врать нельзя. Он никогда не будет ей врать. «А что, — ехидно сказал внутренний голос, — ты не врал, когда без спросу брал стихи и ревновал, как дурак?» — «Заткнись! — рявкнул Бухин. — И без тебя тошно!» И поплелся в кухню.

Даша, подпоясанная скрипковским передником с трогательными мещанскими розочками, улыбалась, от сковородки распространялся неземной аромат, чайник посвистывал не пронзительно, как всегда, а даже как-то музыкально.

— Умывайся скорей, — приказала Даша. — Омлет почти готов. Его нужно есть горячим.

— Я сейчас. — Он ринулся в ванную. Или она ни о чем не догадалась, или… готовится закатить ему скандал и выпереть из своей жизни. Но сначала благородно накормит.

Он не угадал. Даша обо всем догадалась, и нельзя сказать, что ее это не взволновало. Но закатывать сцен она не будет. Довольно с нее было скандалов, которые мать с отцом устраивали дома!

— А вот и я, — объявил он, появляясь в кухне. — Готов к приему пищи.

На Дашу он почему-то не смотрел. Зачем-то подвигал по столу тарелку, затем взял в руки солонку и стал ее вертеть. Соль тут же просыпалась. Даша смахнула соль салфеткой и высыпала в раковину.

— Даш, через левое плечо нужно было бросить! Чтобы ничего не случилось!

— Какой ты суеверный! Уже случилось, — весело сказала она. — Кто спал на моей кровати? Кто ел из моей миски? Кто читал мои стихи?

— Я больше не буду, Даш, правда! — Он умоляюще посмотрел на нее.

— Что?! — возмутилась она. — Как это не буду?! А кто тогда будет? Что же, мне их чужим людям нести? Саш, ты знаешь, я так боялась тебе их показать, — призналась она. — Ну, просто ужасно боялась. Вдруг ты бы разлюбил меня?

— Какая ты все-таки дурища! — Он обнял ее, обхватив руками вместе с табуретом.

— Дурища, — согласилась она. — Я больше не буду.

— Чего не будешь?

— Стихов дурацких писать не буду.

— А что, там и дурацкие есть? Я не заметил. По-моему, хорошие. Даже очень хорошие.

Даша залилась нежным румянцем.

— Ты так думаешь? Нет, правда, есть и дурацкие…

Вместо ответа он поцеловал ее таким долгим поцелуем, что они оба едва не оказались на полу. Когда он наконец оторвался от нее, в кухне появился какой-то странный запах.

— Это омлет! — Даша подскочила к плите и сорвала со сковороды крышку. — Подгорел!

— Игорь, там тебя на проходной срочно спрашивают!

— Кто?

— Девица какая-то… Сказала, что вызывал. Мужики, у вас кофейку не найдется? Пару ложек?

— Какая девица?

— Чернявенькая такая, рост примерно 162–165, нос прямой, глаза карие… Симпатичная.

— О-о-о! — застонал Лысенко. — Да что же это такое! Да когда ж это кончится!

— А что такое? — удивился Бурсевич. — С чего это он так?

— Достала она его, — пояснил Банников. — Чернявенькая, рост 162–165. Замуж хочет.

— Так это мы уладим! — обрадовался Бурсевич. — Сосватаем!

— Что, что уладим?! — бушевал Лысенко. — Кого сосватаем?! Какой замуж?! Через мой труп замуж! За мой труп только замуж! Я в командировке! Я в тюрьме! Я умер!

— Да не волнуйся ты так. — Несколько опешивший Бурсевич пожал плечами. — Надо — объясним. Давай только без «умер». Хорошо? А то она твое тело потребует.

— Именно! Тело! Она за ним и пришла! Моя тонкая душа на хрен кому сдалась!

— Останется твое тело при тебе. С душой вместе. Сейчас уладим. Так кофеек будет?

— Будет! Все будет! Я тебя умоляю… Убери ее отсюда, а то выйти никуда не смогу!

— Все, я пошел.

— Извините, Игорь Анатольевич, у вас кофейку не найдется?

— Еще один, — удовлетворенно сказал Банников. — Заходи, Сашок.

— Пару ложек всего, я завтра принесу.

— Ты сегодня принеси! — рявкнул Лысенко. — Сейчас Бурсевич придет, и будет сахар, кофе… Боря! Ну что?

— Результат положительный, — доложил Бурсевич.

— Да ну?! — удивился Банников. — И как этот фокус-покус удался?