Пуле переводчик не нужен Кудаев Борис

Переводчик. Пакистан. Карачи

In limine (лат.).

В начале.

(Первые слова Библии).

Иэн Флеминг вовсе не такой уж хороший писатель. Все мы любим фильмы о Джеймсе Бонде, особенно в исполнении Шона Коннери, но это просто тот редкий случай, когда фильмы лучше книг. Когда Брокколи и Зальцман выкупили чохом все книги о Бонде, они были так неуверены в успехе, что свою компанию назвали EON (Everything Or Nothing – пан или пропал). Флеминг не смог уберечься от повторов и штампов, хотя его за это не раз высмеивали даже американские критики, привычные к языку своих соплеменников, весьма далеких от стиля Сомерсета Моэма и Грэма Грина. Найдите в любой его книге какоелибо место, где он описывает события, происходящие в Москве. Бьюсь об заклад, что эта глава начинается словами: «сумрачным московским утром…» или «под давяще низким зимним московским небом…». Он, повидимому, и представить себе не мог, как играет солнце на куполах Василия Блаженного и белый тополиный пух плавает среди желтых солнечных бликов в бассейне парка Горького. Ну, насильно мил не будешь. У Флеминга один из его героев вернулся из России с любовью. А вот автору этого чувства изведать не привелось. Да и бог с ним. Он успешен и в моем одобрении не нуждается. Тем более что в то утро он был бы прав…

В легком костюме без подкладки было холодно. Ранним февральским утром я стоял у трапа «Боинга-707» компании «Эр Индия» в Шереметьево. В который раз пограничники проверяли паспорта и посадочные документы – чтото у них не сходилось. Когда я наконец устроился на своем месте в салоне и огляделся, самолет уже выруливал на старт. Первые впечатления – тихая музыка, красивая обивка и ширина пассажирских кресел. Стюардесса в сари принесла клетчатый шерстяной плед и предложила чай, кофе, сигареты и свежие номера «Тайм» и «Ньюсуик». Салоны самолетов, принадлежащих государственным компаниям, таким как «Аэрофлот», Air India, Royal Dutch Airlines (их называют Flag carriers: на стабилизаторе у них – государственный флаг), по международному праву являются территорией этих государств, и я был уже за границей, хотя в окно в сером рассвете московского утра все еще был виден светящийся параллелепипед Шереметьево-2.

Все переводчики помнят свой первый выезд за рубеж. Анекдотов на эту тему почти столько же, сколько у артистов о первом выходе на сцену. Я — не исключение. Рейс предстоял очень долгий – из Москвы в Ташкент, из Ташкента в Дели; затем мы пересаживались на самолет пакистанской PIA до Карачи, а этот рейс направлялся в Рангун и Джакарту. Мои подопечные – геолог Михаил Бахтин с женой и сынишкой, – согревшись, тут же заснули. Для них это было проще, чем для меня, ведь на них не действовали внешние раздражители – английская речь, американские журналы, брошюры об «Эр Индия». Я углубился в чтение. «Тайм» сразу очаровал меня своеобразным языком и стилем – прошло уже сорок лет с тех пор, а я, впоследствии став постоянным их читателем, не устаю восхищаться редакторами «Тайм» и «Ньюсуик». Сохраняя индивидуальность своих корреспондентов, они раз за разом, номер за номером, пятьдесят два раза в году ухитряются создавать маленькие шедевры особого, ни с чем не сравнимого стиля. Так пишут и так излагают материал только в «Тайм» и в «Ньюсуик»!

Впереди меня сидел солидный и, как мне показалось, очень обаятельный мужчина средних лет. Салон был полупустой, и он сидел один, удобно разложив на соседних креслах аксессуары, говорившие о хорошем вкусе и довольно высоком положении, – трубку из вишневого корневища, пакеты табака «Кэпстэн» и «Голд Флэйкс», золотую зажигалку «Ронсон», очки в оправе «Макнамара» и плоскую серебряную карманную фляжку. Вот эта фляжка меня и подвела. Раз есть фляжка – значит, есть в ней виски или коньяк, а это, в свою очередь, значит – человек общительный, а не брюзга какойнибудь. Наверное, чиновник из Министерства внешней торговли. Откуда мне было знать, что в этой фляжке – молочко магнезии, патентованное средство от болей в желудке. Говорил он со стюардессой поанглийски, а с молодым своим компаньоном, сидевшим через проход, – порусски. Все это, вместе взятое, убедило меня, что я не ошибусь, заговорив с этим человеком.

Для этого я со своего места пересел на краешек сиденья, соседнего с ним, поздоровался и задал вопрос, который тогда интересовал меня больше всего: прочитав ему выдержку из репортажа «Тайм» и прокомментировав ее на английском, спросил, смогу ли я с таким знанием английского языка работать в Пакистане. Он понял сразу все: и постоянное сомнение провинциала в своей профессиональной компетентности, и необходимость в самоутверждении, и переполняющее меня чувство гордости – в 21 год выехать на самостоятельную работу в капиталистическую страну по тем временам и для столичного специалиста было бы достижением, – и ответил чтото весьма благожелательное. Я ретировался на свое место, а через минуту ко мне подсел его молодой компаньон. Он объяснил мне, что этот человек – Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР в Индонезии, что путь предстоит неблизкий, что посол устал и не надо его беспокоить. Посол… Господи! Для меня это слово звучало тогда так же, как «небожитель»…

Но чувство самоуспокоенности, возникшее после одобрительных слов посла, было напрочь сметено через несколько часов в зале прибывающих пассажиров делийского аэропорта Палам. Пограничник, неодобрительно посматривая на меня и моих спутников (он сразу невзлюбил нас за то, что, судя по билетам, мы дальше должны были лететь в Карачи, то есть в Пакистан, который уже несколько раз воевал с Индией), спросил на какомто чудовищном диалекте: «Дыс чхотта бэби уид я?» Я остолбенел. Я не понял ни одного слова, кроме «бэби». Стоявший за нами молодой и загорелый человек в кашемировом пуловере – самой удобной для Дели одежде в феврале (это я узнал намного позже), спокойно «перевел» мне на нормальный английский: «Господин офицер хочет узнать, с вами ли этот ребенок? Чхотта – значит «маленький» на хинди». Но ведь только это слово было на хинди, а все остальные – неужели на английском? Так я впервые столкнулся с «пиджин инглиш» – «самодельным», как сказал бы Андрей Платонов, английским языком, на котором говорят бенгальцы, меланезийцы, полинезийцы, нигерийцы и другие экзотические, «богом разукрашенные народы».

Когда мне пришлось позднее в Бангладеш работать с местным чиновником, господином Бадруддоджой, я, профессиональный переводчик, был впервые в жизни вынужден прибегнуть к услугам другого переводчика. Доктор Кадри переводил мне на нормальный английский все то, что говорил на этом английском языке Бадруддоджа, а я переводил далее на русский – работа продвигалась вдвое медленнее, но другого выхода не было, иначе работа не шла совсем. Я так и не смог усвоить этот чудовищный жаргон. Странно – ведь, хотя я совершенно не способен понять, что такое косинус, с языками я никогда особых трудностей не испытывал.

В университет я поступил, уже прилично владея английским языком. Моей настоящей, не школьной учительницей, или, как теперь говорят, репетитором, была замечательная русская женщина – Елизавета Романовна Сыромятникова. Внучатую племянницу графа Льва Николаевича Толстого в Нальчик забросила довольно тяжкая судьба. Дворянка, великолепно владевшая английским, французским и немецким языками, она приехала вопреки воле родителей молоденькой девушкой в Россию из Лондона, где жила ее семья, чтобы стать санитаркой и ухаживать за русскими солдатами и офицерами, раненными в ходе Первой мировой войны. Романтика юности вышла ей боком и жестоко исковеркала всю ее жизнь – здесь ее застала революция, затем гражданская война, и возвращение в Англию стало невозможным. Она бедствовала, пока не пришло время налаживать международные связи большевистского правительства. В Россию стали приезжать иностранные специалисты. Она стала переводчицей, затем преподавала английский язык в Сельскохозяйственной академии ВАСХНИЛ. Семьи не создала, друзей не было – сверстники чурались ее, ведь в ее анкете было указано: «из дворян».

Отечественная война застала ее на каникулах, неподалеку от Гатчины. Кгда пришли немцы, ктото из селян подсказал им, что городская учителка может им помочь – знает немецкий. Потом вернулись наши и, недолго думая, посадили ее за сотрудничество с оккупантами. Так как особых обвинений против нее выдвинуто не было, ее отправили отсиживать срок на юг, в Нальчик. Здесь ее и освободили через восемь лет, но без права проживания в столичных городах и без права преподавания в государственных учебных заведениях. Деваться ей было совершенно некуда, и она осталась в Нальчике, а так как ничего другого она не знала и не умела, то стала заниматься с детьми языками. Когда я в девятом классе схватил очередную двойку по английскому в школе, мама решила, что пора найти мне репетитора. Так я оказался в крохотной комнатке на улице Чехова, где постоянно бормотал на английском языке голосами дикторов Би-би-си хороший многоламповый «Филипс» – единственный предмет роскоши в спартанском быту Елизаветы Романовны.

Через полгода я стал первым учеником (по иностранному языку) в классе, а в десятом уже сносно говорил на английском. Даже бытовой арабский мне дался сравнительно легко – через полгода жизни в Каире я неплохо объяснялся в магазинах, парикмахерских и с таксистами без помощи английского языка. А вот с этим английским… Я был очень растерян и расстроен. А тут еще младший Бахтин… Мы прошли от паспортной стойки в зал транзитных пассажиров, малыш требовал воды, и мы вспомнили, что в солидном здании на Большой Грузинской, 4, нас предупреждали – не пить воду из питьевых фонтанчиков, не класть в воду лед – ведь его замораживают из некипяченой воды. И ктото очень умный сказал Бахтину, что кока-кола – яд, который растворяет даже манильскую пеньку корабельных канатов! Вот и купили малышу бутылочку безобидной на вид водички молочного цвета. У нас все молочное ассоциируется с детским питанием. Она оказалась с перцем, который индусы обожают, и басовитый рев обиженного ребенка сопровождал нас до самой посадки в «Суперконстэллейшн» пакистанской компании. Кошмар…

Как ни старались стюардессы предотвратить такое, в Карачи вместе с душным запахом жасмина в самолет ворвался рой громадных зеленых мух. Лица пассажиров сразу покрылись испариной, линзы очков у них запотели, так как очки были холодными от самолетного кондиционера, а воздух ночного Карачи – теплый и влажный даже в феврале. Аравийское море дышало совсем близко. Было время до полуночи, ветер дул из пустыни, и испарения открытой канализации большого города странно смешивались с тяжелым ароматом тропических цветов. Обоняние привыкает к запахам, и через три-четыре дня перестаешь чувствовать этот своеобразный аромат. Но стоит выехать из Карачи на несколько часов – и, вернувшись, вновь чувствуешь себя, как в туалете на цветочном базаре. После полуночи ветер меняется. Дует с моря, и йодистый запах водорослей смешивается с запахом гниющего в теплой воде содержимого все той же открытой канализации, которая в целях экономии выведена по кратчайшему пути прямо в бухту.

Встречавший нас сотрудник геологоразведки, работавший в Карачи в представительстве Министерства геологии СССР, снабдил нас валютой на первое время и отвез на виллу, принадлежавшую представительству. Старая шутка: «Из десяти человек в геологоразведке за границей двое обычно – геологи, а остальные – разведка». Я до сих пор помню адрес – Шахида миллиет роуд, 9. Мой первый адрес за границей. Шахид – значит мученик. Миллиет – независимость. То есть улица в честь погибших за свободу и обретение государственности Пакистаном. Тогда я еще не знал, что слово «шахид» будет преследовать нас, как кошмар, через сорок лет. Террористы, называющие себя шахидами, будут взрывать мирные кинотеатры, школы и торговые центры якобы в борьбе за свободу и независимость. Беда только в том, что они никогда не знают, что делать с этой завоеванной государственностью. Одно дело – грабить то, что создали другие. Иное дело – организовать общество, создающее эти ценности. Бандит не может стать государственным деятелем. При малейшем неповиновении у него срабатывает стереотип главаря бандитской шайки, и рука тянется к спусковому курку автомата. Конфуций писал, что любовь целого народа к мужеству и нелюбовь к учебе ведет этот народ к смуте. Мученики… Невозможно представить себе Иисуса с автоматом в руках!

Шахида миллиет роуд, 9. Эта вилла была перевалочной базой перед постоянным расселением, поэтому она сохранила свой адрес. В Карачи у русских была привычка называть дома не по адресам, а по какимто другим признакам. По цвету окраски или соседству. В «белом доме» жили переводчики, в «доме напротив австрийского посольства» – буровики, в «доме на пустыре» – геологи. Больше всех повезло вертолетчикам – они жили в «желтом доме». В «белом доме» был плохой повар, а вертолетчики хвалили своего, и я поселился у вертолетчиков. Дом был действительно ярко-желтым. Кроме хорошего повара там было еще одно преимущество. Далеко от «дома на пустыре», где поселились Бахтины. Я всегда старался во внерабочее время держаться от сослуживцев подальше. Больше будут любить.

Переводчик. Бенгалия. Читтагонг

Foolproof (англ.).

Застраховано от дураков.

Как трогательно заботятся о себе чиновники во всех странах мира! В нищем Пакистане любой правительственный чиновник может остановиться совершенно бесплатно в rest house. Это – в каждом городе и крупном селе – комфортабельное бунгало с двумя спальными комнатами и гостиной посредине. Каждая спальная комната имеет свой санузел с душем и черным ходом для слуг. Кук, свипер, чокидар, то есть повар, уборщик и привратник – стандартный набор прислуги. Вполне достаточно, так как свипер отнесет ваши вещи дхоби – прачке (и в Пакистане, и в Индии – только мужчины!), а чокидар сбегает за кока-колой или сигаретами в ближайший магазин. Повар бесплатно приготовит из ваших продуктов сносный обед, а его жена за гроши почистит и погладит вам костюм.

Когда мы подъехали к рест-хаузу в Дакке, наши пакистанские коллеги уже ждали нас. Чокидар внес чемоданы через веранду в гостиную и толкнул дверь налево, в нашу спальню. Она оказалась запертой на засов изнутри. Он работал здесь давно и знал, что в спальню можно пройти через черный ход. Обойдя дом, чокидар прошел через черный ход в санузел, оттуда в спальню, отодвинул засов и, открыв дверь, лучезарно мне улыбнулся. Однако ответная улыбка замерла у меня на лице, когда он, вместо того чтобы взять стоящие на пороге чемоданы и занести их в спальню, повернулся, прошел через спальню в санузел, вышел через черный ход, обошел вокруг дома, взошел на веранду, оттуда – в гостиную, взял чемоданы и занес их в спальню. Впору было засмеяться, но у меня по спине прошел холодок – ведь мне работать с этими людьми!

Понемногу я понял, что англичане были не такие уж и снобы, когда раз и навсегда постановили, что любая система в колониях должна быть foolproof. То есть устроена так, что даже при условии наличия вокруг одних дураков она должна работать… Человек привыкает ко всему. И я со временем привык к тому, что эти люди, весьма своеобразно воспитанные и обученные, считают себя средоточием вселенной, искренне жалеют нас, неучей, не понимающих истинные ценности жизни вообще и ислама в частности. Мой слуга, Саид Али, которого приставила ко мне и чьи услуги оплачивала Корпорация по развитию нефтяной и газовой промышленности Пакистана, был ярким образчиком своего народа. Когда он, проходя мимо меня, начал делать характерное движение, как будто сдувая с плеч перхоть, я возмутился. Я знал, что, по мусульманскому обычаю, он «сдувает с плеч шайтанов». Выключив маленький транзистор, по которому слушал новости, я спросил его, в чем дело. Ответ поверг меня в изумление. «Я знаю, что такое радио, сэр! Это вполне понятная вещь. Голоса и музыка попадают туда по проводу. А эта маленькая штука, говорящая поанглийски без проводов – дело рук шайтана!» Когда он однажды зашел в мою комнату с замотанной шарфом головой, слезящимися глазами, насморком и кашлем, я обратил его внимание на то, что в муссонные дожди нельзя ходить во вьетнамках – ноги застуживаются. Он посмотрел на меня с сожалнием, как смотрят на хорошего, но очень недалекого человека. «Вы не поняли, сэр, – просипел он, – у меня с ногами все в порядке! У меня горло простужено и насморк мучает…» Однажды, по дороге в Кветту, мы проезжали Шикарпур. На хинди и урду шикари – охотник, а Шикарпур – город охотников. Естественно, что такое название не могло пройти городу даром. Анекдоты про шикарпурцев в Пакистане и Бенгалии соперничают с анекдотами про сикхов в Индии. Саид Али повернулся ко мне в машине на развилке между Суккуром и Шикарпуром и, лучезарно улыбаясь, показал грязным пальцем в сторону Шикарпура. «Вы знаете, сэр, что в Шикарпуре живут одни дураки?» Господи, спаси и помилуй…

Переводчик. Читтагонг. «Мискха»

Прежде всего – не быть бедным!

Шарль-Морис Талейран

Наутро, выйдя на улицу и прогуливаясь в ожидании коллег, я вдруг услышал, как меня зовут с балкона второго этажа соседнего дома. Молодая женщина в сари тихонько приговаривала «кам, рашн, кам!» и делала мне знаки, не оставлявшие сомнений о цели приглашения. Я только успел подумать, что жена чокидара уже проинформировала соседей о национальном составе нашей экспедиции. Вышедшая на балкон вторая дама, однако, оказалась не только старше, но и гораздо опытнее своей подруги. «Silly, don’t you know that the Russians never visit us!» («Глупая, ты что, не знаешь, что русские никогда к нам не заходят!») Ее уверенность в моем моральном облике была мне почемуто неприятна, и я обрадовался, когда коллеги вышли из бунгало усаживаться в микроавтобус – ехать в аэропорт.

В Читтагонг прилетели без приключений, хотя древний «Фоккер-Френдшип», у которого кабина пилотов не отделялась от пассажирского салона, позволил нам быть свидетелями всех подробностей полета. Центральный отель Читтагонга – «Мискха», который мы сразу же прозвали «Мишка», стал нашей базой на ближайшие три месяца. Построенный еще англичанами на главной улице города, он был в свое время эталоном колониального комфорта. На крыше отеля торчали каминные трубы с поворачивающимися раструбами – они ловили малейшее дуновение ветерка и посылали его в номера. Если ветра не было и этот своеобразный «вентилятор» не работал, то огромные опахала из циновки, свисавшие с потолка в каждом номере, приводил в движение, дергая за веревки, специальный служка, сидевший в каморке между четырьмя номерами. В его каморку через систему блоков сходились все эти веревки. Вызвать прислугу можно было, потянув за старинный витой шнур, свисавший с потолка около кровати. Сразу вспомнился рассказ о Шерлоке Холмсе – «Пестрая лента».

Огромная дубовая кровать с твердым матрацем и валиком вместо подушки – в жару невозможно спать на мягком – была укутана противомоскитной сеткой. Принято считать, что она спасает от москитов. В Читтагонге это была сетка от всего – и от москитов, и от комаров размером с муху, и от мух размером с бабочку, и от бабочек размером с птицу, и от пауков, охотившихся на мух, и от ящериц-гекконов, которые охотились на них на всех, шныряя по стенам на своих лапках с присосками и не обращая никакого внимания на людей. Одна ящерка была смелее других и подползала прямо к пальцу, если им тихонько постукивать по стене. Наверное, она воспринимала колебания. Розоватые полупросвечивающиеся лапки и бусинки-глаза. Я назвал ее Наташкой, и нас в комнате стало двое. Почему я решил, что это была она? Потому, наверное, что порусски ящерица – она, а ящер – это чтото очень большое и страшное.

Около отеля был один из немногих в Читтагонге широких асфальтовых тротуаров, место ночлега большинства бездомных в городе. Нагретый за день асфальт медленно остывал под храп, стоны и бормотание людей, закутанных в лохмотья. На рассвете этот народ расходился по своим рабочим местам на базарах и стройках города, не обращая внимания на тех, кто не поднялся. Может, у них сегодня свободный день, а может… Полицейский грузовик приезжал к восьми часам, и, если человек не реагировал на пинок полицейского ботинка, его брали за ноги и за руки и бросали в кузов. Отмучился! Они были так слабы от постоянного недоедания и болезней, что работники из них были аховые. Я неоднократно видел, как пакистанцы и бенгальцы засыпают канаву. У нас это легко делает один человек с лопатой. В Пакистане и Бенгалии один рабочий стоит с лопатой на той стороне канавы, где свалена выкопанная земля. К лопате внизу, у штыка, привязана веревка, конец которой держит другой рабочий, стоящий на противоположной стороне канавы. Рабочий с лопатой ставит лопату на землю и, наступая на нее, вгоняет штык в землю. Другой тянет за веревку, и земля ссыпается в канаву. Вот такой экскаватор в две хилые человеческие силы.

Кстати, я сказал «от недоедания». Мало кто знает, что холеные чиновники из ООН разработали особую «шкалу питания». Если человек ест хотя бы по куску хлеба два раза в день – он питается скудно, но нормально. Если скудно ест только раз в день – он «недоедает». Если он ест скудно и не каждый день – вот тогда только он «голодает». За день изнурительной работы на стройке, когда надо с раннего утра до заката (12 часов) носить по шатким бамбуковым лестницам по 4 кирпича на 5й этаж строящегося здания, рабочий получает 2 рупии – пятую часть доллара в день. Лучше нищенствовать! Было очень опасно подавать милостыню на базаре или на тротуаре около «Мишки». Невесть откуда взявшаяся толпа нищих требовала своей доли так агрессивно, что можно было лишиться рукава рубашки, за который дергали «ходячие» нищие, или штанины, за которую тянули безногие.

Город каждый год подвергается разрушительному тайфуну. Когда я читаю в газетах, что половина Читтагонга сметена с лица земли, я представляю себе картину, увиденную с крыши отеля: несколько каменных и кирпичных зданий города – отель, мэрия, полиция, казарма, портовое управление и склады, кинотеатр, пара многоэтажек, где проживала чиновничья братия, и несколько вилл на холме торчат среди моря разбросанных ураганом кусков фанеры, картона, ржавой жести, обломков шифера, разномастных досок. Это останки «домов» основной массы жителей Читтагонга. Да, город практически разрушен – и это святая правда. Как правда и то, что на другой день после тайфуна он будет стоять вновь, как стоял и ранее. Лачуги скрепят проволокой, обрывками веревок и ржавыми гвоздями. Только вони какоето время будет меньше – тугие струи тропического ливня смыли накопившиеся нечистоты в море. А всю собранную гуманитарную помощь из разных стран уже в который раз разделят между собой владельцы и начальники кирпичных зданий города, не пострадавших от тайфуна, – мэр, начальник полиции, начальник порта, почтмейстер, таможенник и иже с ними.

В первый же выезд за рубеж судьба забросила меня в страну, которая была прямой противоположностью моей родины. На Кавказе – горы. Горы – это камень. В Восточной Бенгалии нет камней. Вообще нет. Страна сложена из илистых отложений бесчисленных рукавов Ганга, и даже Читтагонгские холмы состоят целиком из сланца. Он мылится в воде и становится мягкой зеленой или синей глиной. Камень здесь очень нужен – например, чтобы мостить дороги. Но его нет. Бенгальцы привыкли, что им ничто не дается просто. Если надо мостить дороги, значит, надо из глины сделать кирпичи. Глины, слава богу, хватает. Кирпичи, положенные на землю плашмя, раскалываются от тяжести проезжающего автомобиля. Значит, надо их ставить стоймя. Один держится за другой, один ряд подпирает другой, кирпичи на три четверти закопаны в землю – мучительно медленно продвигается строительство дороги, но другого способа нет. Ведь щебень надо будет везти изза моря. Поэтому бетон очень дорог – еле осилили строительство посадочных полос аэропортов в Дакке и Читтагонге.

Все в Бангладеш упирается в цену перевозки. Бананы здесь растут замечательно – жарко и влажно, земля насыщена продуктами перегноя огромной массы зелени, три месяца подряд идет дождь – муссон. Дюжина дюжин, поанглийски «гросс», то есть 144 банана, прикрепленные к длинной жерди, как на Кавказе вяжут лук, стоит всего 4 рупии, полдоллара. Бананов много, а везти их некуда и продать некому. Крестьянину нужны спички, керосн для лампы, соль, сахар. Хотя без сахара можно обойтись – есть фруктовая пастила, есть финики, есть немного сахарного тростника. Соль, хоть и горьковатую и серого цвета, можно выпарить из морской воды. Он отдает за бесценок свои бананы и сушеную морскую рыбу жителям холмов. Женщины этого племени – мога, – одетые только в плетеные из джутовых стеблей юбочки и голые по пояс, раскачиваясь в такт своей походке, несут на бамбуковых коромыслах тяжелые плетеные корзины. Они приносят на обмен керамические горшки и чашки, ножи и мотыги. Племя мога – гончары и кузнецы. На холмах растут настоящие деревья – есть дрова для гончарной печи и кузнечного горна. В долине есть только кустарник, финиковые и кокосовые пальмы. Они почти не дают жара, а банановая пальма вообще в принципе гореть не может – это гигантская трава. Но керосин и спички – огромная проблема. Поддерживать постоянно огонь в очаге, когда три месяца идет дождь и нет кругом ни одного сухого дерева – невозможно. Электричества, за исключением Дакки и Читтагонга, нет.

Зато есть дети. Их много. И хотя бедняжки мрут от бесчисленных болезней и дремучего невежества родителей, семья с девятью-десятью детьми – обычное явление. На тех, у кого их всего трое, бенгальцы смотрят с сожалением, как на бездетных. Европейцу никогда этого не понять! При виде беременной женщины, впереди которой идут трое детей, сзади, хныкая, тащатся еще трое, и которая на руках держит грудного ребенка – одно только приходит в голову: родители настолько бедны, что махнули на все рукой, где семь детей, там и восемь. Если будет плохой год, то слабые и больные сами умрут. Бог дал, бог взял!

Все бенгальские крестьяне одеты в серое. Не потому, что таков обычай. Потому что мыло и стиральный порошок – это роскошь, а водой, даже морской, одежду не выстираешь добела. Да и лесс кругом. В сухой период – пыль, в муссон – грязь. Изможденные лица, ноги выше и ниже колен – одинаковые по толщине, кожа да кости. Все бенгальские крестьяне одеты в серое. В белом их только похоронят.

Даже когда съездишь в какуюнибудь страну на неделю, и то чувствуешь потом какуюто сопричастность ко всему происходящему в этой стране. А ведь в Бангладеш я провел без малого год. Я полюбил эту страну, где так часто дух захватывало от красоты пейзажа, который каждый из нас видел на красивых открытках о тропических островах: невероятно чистый и девственный песок, набегающие изумрудные волны и тонкие высокие пальмы, склонившиеся в сторону моря… И названия деревень, врезавшиеся в переводческую память своей певучестью и красотой: Илани, Джалиаполонга… Я искренне жалел народ, который тяжким трудом едва ухитрялся остаться в живых, желал ему свободы, независимости и процветания. Я был наивен до слепоты, я был уверен, что время течет только вперед, что перемены – это и есть прогресс, что независимость и процветание страны идут рука об руку, что свобода – это когда твоя страна не является колонией другой страны, что люди рождаются равными. Это потом, через много лет я приду к убеждению, что нищий, вопреки постулатам буддизма и ислама, в принципе не может быть свободным. Он может быть счастлив, как счастливы многие пациенты психиатрических больниц, но не может быть свободен.

Переводчик. Индия. Палам

Pas trop de zele (фр.).

Не слишком усердствуйте.

Наставление Талейрана молодым дипломатам

Я вздрогнул, увидев его выходящим изза конторки паспортного контроля. В голове сразу же пронеслась мысль, что правительственный визит будет безрезультатен. Иначе Обозреватель не появился бы здесь. Для банального освещения визита достаточно было бы и собственных корреспондентов многочисленных газет, журналов и ТАСС, аккредитованных в этой столь дружественной стране. Значит, в Центральном Комитете уверены, что Индия и Пакистан опять не найдут общего языка и новая война неизбежна. Война. Нас с Обозревателем объединяло только одно это короткое слово. Нет, не только. По сложившейся в стране традиции, те члены ЦК, избрание которых в Верховный Совет не могла обеспечить Москва и Московская область, распределялись по всей стране. Обозреватель вот уже несколько раз избирался на моей родине, в Нальчике. И хорошо знал нашу республику – речи себе он, слава богу, писал сам. Не в пример многим партийным боссам, которые и двух слов связать не могли без бумажки, подготовленной помощниками.

Обозреватель приехал за четыре дня до начала визита русского премьер-министра. Нас почти никогда не называли в Индии иначе, чем Russians – русскими, независимо от нашей национальности. Как и перед первой войной, когда он приехал через месяц после меня, таможенники и паспортный контроль были предупреждены – не чинить никаких препятствий русским. Никаким русским – будь то корреспонденты со своими операторами, контрабандисты или наркокурьеры. Эти тоже знали о предстоящем государственном визите, знали об обязательных послаблениях таможенного режима накануне визита (кому нужен громкий скандал в такое время?). Знали они и о неминуемом усилении паспортного режима, но не боялись его – они не террористы, их имен нет в полицейских досье, а документы у них скромные, но подлинные. Таможенники не обижались на спецслужбы и МИД за такую тактику – они свое возьмут потом, наверстают с лихвой, а сейчас небольшое оживление на рынке контрабанды золота, драгоценных камней и наркотиков никого не огорчит: сырье в Россию из Индии не идет, а у «тяжелых наркотиков» – hard drugs из «золотого треугольника» и драгоценных камней объем невелик, можно сделать вид, что ничего не замечаешь. Контрабандисты мешают настоящие сапфиры, топазы и александриты с бижутерией и стразами и смотрят на таможенников невинными глазами младенцев – они знают, что если у них билет до Москвы, их никто сейчас трогать не будет. Определить наличие или отсутствие оптических осей в настоящем драгоценном камне для таможенника – плевое дело, ну да ладно уж… Пусть контрабандистов русские ловят, когда те будут пробираться в европейские страны через западную границу России.

Аэропорт Палам работал в обычном режиме. Мягко звучали голоса дикторов, тихо гудели пылесосы, чуть слышно доносилась музыка из дьюти-фри-шоп – беспошлинного магазина. Покупатели, пользуясь экстерриториальной безналоговой ценой, приобретали японскую и корейскую электронику, приценивались к немецкой и голландской и делали вид, что их вовсе не потрясают цены на американские и английские стереосистемы ценой в тысячи долларов.

В тот день я был дежурным переводчиком в аэропорту. Это была устоявшаяся практика во всех столицах Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока, где были крупные русские «колонии», – встречать еженедельный рейс «Аэрофлота», чтобы помочь тем, кого не встречают ни коллеги, ни родные. Сотрудники аэропорта знали в лицо переводчиков посольства, консульства и торгпредства и относились к ним почти как к своим. Особенно таможенники – ведь мы помогали прибывшим заполнять декларации. Но сегодня дежурный таможенник не улыбался мне, как обычно. Не потому, что прибывшие этим рейсом не нуждались в моей помощи – журналисты и дипломаты сами привыкли заполнять свои декларации. Видимо, он всетаки чувствовал себя не в своей тарелке – ведь неудобно совсем уж не исполнять своих обязанностей! Но, с другой стороны, самое высокое начальство приказало – не усердствовать! Не глядя, брезгливым движением поставил мелом кресты на чемоданах Обозревателя, сделал знак носильщику, которого здесь называли не porter, как везде в бывших английских колониях, а «бера» – искаженное от английского bearer, – забирай, мол, и повернулся к следующему пассажиру.

Сикх. Дели. Палам

Аb uno disce omnes (лат.).

Узнав одного, знаешь их всех.

Сегодня рейс «Аэрофлота» принимал таможенник Сварам Сингх. Раз фамилия человека Сингх, то не надо говорить о его вероисповедании. Он сикх. Это единственное сообщество людей на всей планете, где все носят одну и ту же фамилию – Сингх, почти одинаково одеваются и совершенно одинаково стригутся и бреются. То есть совсем не стригутся ине бреются. Выросшие волосы на голове собираются в косичку и укладываются под чалму, или, как они сами говорят, тюрбан. Волосы бороды наматываются на специальную нить и прячутся под сеточку, охватывающую подбородок и заведенную за уши. Туда же заправляются и длинные усы. Если вы увидите взрослого мужчину с развевающимися волосами, который ездит по улице взад и вперед на велосипеде, – не удивляйтесь. Это сикх помыл голову и сушит длинные волосы естественным феном. Сохранять волосы – это закон. Сикх всегда в тюрбане – это второй закон. У мужчины-сикха всегда с собой оружие; пусть это даже крохотный кинжал, спрятанный в складках тюрбана, но он при оружии – это третий закон. На правой руке сикха стальной браслет. Это не украшение. Украшения не приличествуют мужчине-воину. Это – напоминание, что он – сикх. Увидев браслет, сикх должен спросить себя: достойно ли сикха то, что я делаю сейчас? Это четвертый закон. И последний, пятый: сикх всегда носит нижнее белье. По его религии, это отличает человека от животного. Вот основные законы, по которым сикх живет.

Но есть еще один закон, самый главный – по которому сикх умирает. Мужчинам-сикхам, как и древним викингам, позорно умереть в своей постели, без кровопролития. Поэтому костяк индийской армии и флота – сержанты и мичманы – в основном сикхи. Много их и в полиции. Если вы сядете в такси к шоферу-сикху, то вы наверняка успеете к поезду или самолету, но несколько ярких ощущений вам гарантированы. И это вовсе не шутка. Несколько перефразируя слова знаменитого кинорежиссера Витторио де Сика, можно сказать, что сикхи ездят по вчерашним дорогам на позавчерашних автомобилях с послезавтрашней скоростью.

Если долго нет войны и неоткуда ждать достойной мужской смерти, штаб тайной сикхской боевой организации – Хальсы – распространяет Сообщение. Там только дата и место. Сикхи понимают. Сикхские юноши и старики-сикхи прощаются со своими семьями и отправляются в указанное место. Там, в уединенных долинах, разбросанных по всему Декану – центру Индии, – старики три дня учат молодежь секретам обращения с холодным оружием. А утром четвертого дня они сходятся в настоящем рукопашном бою. Бой должен быть жестоким и честным. Но старики хотят умереть, и… разве поднимется рука на своего внука? Старик оставит мечом отметину на незащищенном участке тела молодого воина, чтобы показать ему его ошибку. И тот будет с гордостью показывать шрам своим друзьям – он уже был в настоящем бою! Он – воин, сикх!

Их честность и прямота вошли в поговорки, и иногда их путают с простодушием. Недаром очень много индийских анекдотов начинаются словами «Один сикхский джентльмен…». При этом индус непременно сделает характерный жест – проведет рукой под подбородком, обозначая бороду, и перехватит пальцами левой руки правое запястье, обозначая браслет. Сикхи не остаются в долгу и рассказывают анекдоты про индусов, у которых дома женщина – настоящая глава семейства. Женщины… Для них главное – запретить мужчине делать то, что не делают они сами! Жена Сварама Сингха устала выслушивать от своих подруг удивленные упреки – как это Сварам позволяет своему сыну Сардар Сингху ходить бритому, без тюрбана, бороды и усов, и почему она позволяет мужу жевать бетель. Разве объяснишь им, что это результат многих лет, проведенных семьей Сварама вне Индии. До разделения Индостана на Индию, Пакистан и Бенгалию Сварам Сингх служил в английских войсках в Восточной Бенгалии, где пристрастился к бетелю, а после завоевания независимости был помощником начальника охраны в индийском посольстве в Китае. В Китае даже он со своей бородой выглядел экзотично – у китайцев растительности на лице практически нет, а уж молодой Сардар Сингх и вовсе отказался наотрез отращивать бороду – за молодым человеком с бородой в Китае ходила бы толпа зевак! Свараму повезло – после выхода в отставку он смог устроиться таможенником в аэропорту Палам.

Рука Сварама непроизвольно скользнула в карман, нащупала треугольник свернутого листика бетеля, скрепленный тоненьким черешком. Там еще три-четыре перчинки и крохотный кусочек негашеной извести. Сикхи редко балуются бетелем. Рот наполнился слюной в предвкушении приятного ожога, но нет, правила не разрешают жевать бетель на рабочем месте. И не отлучишься – русский рейс пришел переполненным. Хотя по таможенной части работы почти нет – дипломаты и журналисты, да и проверка формальная. Но придется ждать конца смены. Ничто не меняется так медленно, как уклад жизни, даже в зонах высокой технологии – меняется техника, электронные дисплеи бесшумно мигают номерами рейсов и временем прибытия вместо трескучих механических табло, уже другие самолеты рулят по аэродрому, но костюмы мужчин, выражение их лиц, манеры – остаются прежними. Сверни из зала в узкий служебный коридор – обнаружишь угол, заплеванный бурой слюной от пережеванного бетеля и сидящего около урны на корточках свипера – уборщика из касты неприкасаемых. Свипер поанглийски – подметальщик. Если бы сикх мог знать наперед…

Свипер. Дели. Палам

Peine forte et dure (фр.).

(Жестокая и длительная боль.)

Формула приговора к пытке

Никто не обратится к нему по имени, его одежда и поза показывают – он свипер. Это как прислуга в отеле – уже седой, а все «бой» да «гарсон»! Ему нельзя выходить в пассажирский зал: там убирают люди из варны шудра – хоть и уборщики, но неизмеримо выше по кастовой лестнице. Они могут даже пользоваться пылесосами. Стараясь не привлекать ничьего внимания, всегда на корточках, переступая, переваливаясь, как утка, ногами в сандалиях, сделанных из старой автомобильной покрышки, он убирает служебные помещения, коридоры, подметает пространства под лентами транспортеров, по которым бесконечным потоком струятся толстые разноцветные чемоданы. Чемоданы с бирками, которые ничего не говорят ему, – свипер почти не верит в существование всех этих стран и городов. Сам он в конце бесконечного дня съест лепешку хлеба, испеченного на плоском листе жести. Жесть лежит на двух кирпичах. Между кирпичами экономно тлеет огонь. Разводить огонь на территории аэропорта нельзя, но все знают – если лишить свипера и этого, он умрет от голода. С лепешкой он выпьет стакан черного, крепкого чая, сваренного в консервной банке, с наслаждением выкурит сигарету – в киоске напротив автобусной остановки их продают поштучно.

Ничто не меняется вокруг, только жизнь с каждым годом все труднее и печальнее. Раньше его жена разводила огонь из стеблей выжатого сахарного тростника, а теперь он сам разводит огонь из упаковочной стружки. Жена умерла при родах. Упаковочная стружка быстро прогорает, не нагревая жестяной лист так, как нагревали стебли сахарного тростника. И в Туглахабад уже не хочется ехать. Раньше он мог купить на свой дневной заработок – четыре рупии – муки на три лепешки (одну себе, одну жене и одну дочери), три стакана чая и три сигареты – выкурить одну в полдень, одну после работы и одну в Туглахабаде, перед сном, сидя на пороге своей хижины и глядя, как солнце, кровавое от лессовой пыли, садится за красные стены форта. В Туглахабаде – развалины древней крепости Великих Моголов. Ее стены сложены из перекаленного, но очень прочного плоского кирпича. Неприкасаемым нельзя иметь просторное жилище – не позволяют обычаи касты, и они складывают из старинного кирпича низкие, в полтора метра высотой, лачуги. Если завтра выходной, он поедет, примостившись на заднем бампере допотопного автобуса, через весь город в Туглахабад. Или сходит в гости к брату, благо он живет недалеко от аэропорта.

Когдато власти решили проложить огромные дренажные трубы – осушить территорию аэропорта Палам, во время муссонных дождей превращающуюся в болото. Но… строительство так и не завершили – кончились деньги. И теперь лежат вдоль дороги в аэропорт громадные, больше человеческого роста высотой бетонные трубы, а в них, завесив мешковиной вход, живут неприкасаемые, которые раньше работали на стройке. Их нанимали на работу каждый день, и каждый день, рассчитавшись с поденщиками, считали их уволенными. Нет хлопот с пенсионным фондом, да и воровать у бедняков лгче. Профсоюзы не защищают неприкасаемых, так как те боятся забастовок и всяких требований больше голода и болезней. Им надо жить по законам своей касты. Тщетно активисты из разных профсоюзов пытаются привлечь на свою сторону тысячи неприкасаемых. Выполняя самую грязную, самую тяжелую работу за самую низкую плату, они не хотят никакого изменения в своей жизни, если это изменение исходит от людей, а не от богов. Они твердо знают – любое послабление сейчас обернется страшной болью, ужасным и долгим мучением в будущей жизни. Если ты неприкасаемый, ты должен прожить жизнь так, как положено неприкасаемому. И не роптать. Тогда, быть может, в следующей жизни ты поднимешься на ступеньку выше. Если же нет – то наказание будет ужасным. Ты можешь стать вонючим скользким червем, питающимся нечистотами. Будешь роптать – боги найдут еще более ужасное перевоплощение.

Мы часто мечтаем о бессмертии… Европейцу никогда не понять, почему так ненавидят бессмертие и постоянную реинкарнацию все индусы. Потому, что они страстно стремятся прекратить это кружение по карме, прервать цепь перевоплощений, умереть совсем, раз и навсегда, успокоиться в нирване – единении с Буддой. Этого жаждут даже мудрейшие брахманы. Ведь и они не застрахованы от роковой ошибки, которая в следующей жизни может превратить их в неприкасаемых или в грязное животное. Нет, надо безропотно принимать ту жизнь, которая тебе дарована богами, и не пытаться ее изменить. Поэтому неприкасаемые из Дели едут в Туглахабад, где рядом с древней крепостью растет городок приземистых лачуг. Понемногу старинный форт превращается в трущобы…

Войти, согнувшись, в узкую дверь. Сложив перед грудью ладони, сделать «намасте» – приветствие людям и богам. Лечь, кряхтя, на циновку в углу. Вот и все. Стоит ли ради этого ехать сюда через многомиллионный Дели? Но это – дом. Здесь живут тени его жены и троих детей. Только старшая пережила тот возраст, когда дети начинают ходить и говорить. Ей было всего десять лет, когда толпа пылающих праведным гневом индусов забила ее насмерть – только за то, что она, мучимая жаждой, не перелила из колодезного ведра воду в свое ведро, а напилась из общего. Другому бы это простили – но ведь она неприкасаемая, она осквернила общинный колодец! Что же до младших, то свипер помнит только их плач – тоненькую жалобу на голод, на отсутствие молока в груди у матери, на безжалостных слепней, кусающих в слезящиеся уголки глаз. Он долго не мог найти работу, и они жили на те гроши, что приносила жена. Она ходила к минарету Кутуб Минар попрошайничать. Гиды, которые водят иностранных туристов вокруг Кутуб Минара, говорят, что это – одно из чудес света, самый высокий кирпичный минарет в мире, сооруженный императором – моголом Кутубдином в XI веке. А рядом, во дворе старинной мечети Джума Масджид, другое чудо – семиметровый железный Столб, с шестью строками на санскрите, который не ржавеет, хотя простоял шестнадцать веков, с тех пор как его поставил здесь король Гупта в IV веке. Не ржавеет в климате Индии, потому что выкован из чистого железа. Железа лабораторной чистоты, которое в принципе не могло существовать на нашей планете тысячу шестьсот лет тому назад и которое по своей цене не уступает золоту – а ведь весит он шесть с половиной тонн!

По преданию, если стать спиной к Столбу и сомкнуть вокруг него руки, охватив Столб у себя за спиной, то будешь богат и счастлив. Столб радует бедняков, вселяя в них надежду, – бедняки худые, и руки у них от работы жилистые и длинные, они всегда обнимают Столб. А богатые толстяки, хотя и очень стараются, редко могут сомкнуть руки вокруг Столба. Но они не огорчаются – им и так неплохо жить на свете. Только русских не поймешь – они одеты как господа, говорят как господа, а стараются обнять Столб изо всех сил! У русских в группе всегда найдется человек, который станет сзади Столба и будет помогать своим товарищам сомкнуть руки вокруг него. Зачем ему это, ведь от этого он сам не станет богаче? Они, как и индийцы, предпочитают ездить или на автобусе, или на двухместном моторикше – он вдвое дешевле такси.

Когда свипер был мальчиком, в Дели были настоящие беговые рикши. Отец рассказывал, что русским не разрешают ездить на таких рикшах. Один русский, чтобы доставить укушенного змеей товарища в госпиталь, посадил его в коляску, а сам впрягся в оглобли. А рикша бежал рядом. Глупо, но так русский не нарушал своих законов. Нельзя ездить на рикше, но можно его везти. Странно. У них тоже, наверное, есть касты – этим можно, а этим нельзя. Они обязательно подадут милостыню. Дают немного – русские никогда не давали раньше бумажные деньги, только мелочь. Иногда – много мелочи, но бумажные деньги – никогда. Может быть, у них такой обычай? (Они и подумать не могли, что новые русские будут сорить деньгами, и вовсе не мелкими, по всему миру.) Зато их женщины – единственные, кто может не только заплакать, глядя на то, как жена свипера держит крохотного от недоедания ребенка на одной своей ладони, но и нежно прикоснуться к нему рукой. А русские мужчины всегда спрашивают: «Как тебя зовут?» Значит, ненастоящие они господа… Не знают, что раз я антьяджа – неприкасаемый и раз я не кули – чернорабочий, значит, я свипер, подметальщик, и имя тут ни при чем.

Переводчик. Индия. Амритсар

В ваш Сити не заложенная,

из Дувра пароходами

дотла не разворованная,

индийскими свободами

в насмешку не дарованная.

Константин Симонов

Страсть к общению с убогими и юродивыми, повидимому, у русских в крови. Зря экскурсовод распинался перед ними о красотах Золотого Храма и других исторических памятников Амритсара. Они воспринимали все это только как дополнительную нагрузку к основному аттракциону, ради которого, честно говоря, и проделали эту утомительную дорогу. Они знали от друзей, уже побывавших в «священном городе сикхов», о главном экспонате этого музея под открытым небом. У моста через рукав священного Инда лежали на подстилках из связок хвороста обрубки человеческих тел. Прокаженные, которым удалось прожить так долго, что от их конечностей почти ничего не осталось. У каждого такого ложа стояла алюминиевая миска, куда сердобольные туристы кидали милостыню. Экскурсовод рассказывал, что на собранное добрые люди и ходячие прокаженные покупают продукты для этих несчастных, готовят для них еду, покупают лекарства. В Индии прокаженные не изолируются. Их много на центральных и торговых улицах Бомбея и Калькутты. Но те передвигаются сами и сами просят милостыню, вызывая ужас и сострадание. Мы сначала, пока не привыкли, носили рубашки с длинными рукавами, несмотря на жару, – эти несчастные, чтобы привлечь к себе внимание, пытаются тронуть тебя за локоть… А здесь самые «подвижные» ползали по дороге, толкая перед собой алюминиевую миску с мелочью. Остальные смотрели на них со своих хворостяных лежанок, как старики снисходительно и с легкой завистью смотрят на резвящихся детей. Словоохотливый гид рассказал нашим специалистам и их женам, что прокаженные лежат на кучах хвороста, так как покормить несчастного – это куда ни шло, но носить его в туалет никто не будет. Несмотря на то что они в душе готовились к этому зрелищу, туристам стало не по себе. Они быстро роздали несчастным милостыню, и мы прошли к мосту.

Если постучать по перилам моста или потопать по настилу, вода под мостом закипит от собравшейся на кормежку рыбы. Индусы щедро сыплют в воду шарики жареного теста, очень похожие на те, что делают для бульона у меня на родине. Разница, однако, в том, что здесь в каждом шарике – папиросная бумажка с приветствием богу – надписью: «Харе, Рама!» Индусы за много лет приучили рыбу к этому ритуалу, и ее здесь развелось видимо-невидимо. Индусы, правда, обижаются на сикхов – говорят, что те по ночам стучат по дну своих лодок и поднимают сети, полные откормленной священными шариками рыбы…

Полюбовавшись толпами верующих, считающих, что омовение в водах Биаса принесет им здоровье и счастье, мы уже собрались пойти пообедать в кафе – к сикхам, кстати, полакомиться жареной рыбой. И вдруг, к своему ужасу, я увидел двоих русских,со счастливыми улыбками рассыпавших мелочь по мискам прокаженных. Я точно знал, что вся мелочь была израсходована двадцать минут назад. Откуда эти резервы? Радостно улыбаясь, двое ракетчиков показали мне на небольшой киоск. «У этих капиталистов все продумано! Там сидит специальный меняла, и он бумажные рупии разменивает на мелочь. Сколько хочешь!» На Кавказе говорят: «Пусть не только твой друг, но и твой враг будет умным – тогда победа будет сладкой, а поражение – не таким горьким». Я сдержался. Я знал, что мой следующий вопрос повергнет их в ужас – ведь они видят перед собой результат этой ужасной болезни. Но не спросить нельзя. Надо, чтобы они запомнили этот урок раз и навсегда. Как запомнил его я после случая, произошедшего в пакистанской деревушке Наушехро Фироз. Перед возвращением в Карачи надо было расстаться с бородой, выросшей за время экспедиции, и я зашел к местному парикмахеру. Он почти закончил бритье, когда колокольчик на двери звякнул и в проеме показалась фигура безногого инвалида. Он в руке, на которой остались только небольшие бугорки от пальцев, держал пачку «Мальборо». Протянув сигареты парикмахеру, он сделал благодарственный жест, прижав правую руку к груди, безмолвно развернулся и исчез. На мой вопросительный взгляд брадобрей ответил:

–Это наш местный нищий, мы все его опекаем. Сегодня пятница, священный день мусульман, и я сделал для него доброе дело – побрил ему голову, чтобы он мог носить традиционную чалму. Ктото угостил его сигаретами, а он, чтобы сделать в свою очередь доброе дело, подарил их мне – он знает, что я люблю эти сигареты.

–Довольно дорогие в Пакистане, – сказал я, просто чтобы поддержать разговор и сделать ему приятное.

–Да, пожалуй, – согласился он, – но этому человеку их не жалко – он не курит, бедняга. И так еле жив. Проказа!

Я не помню, как вышел из парикмахерской и дошел до нашего «газика». Но помню, что брил он меня бритвой «Золинген» – я ее запомнил, потому что удивился, увидев чудо немецкой сталелитейной промышленности в этой глуши. «Золинген» понемецки – близнецы. Эти бритвы называются так, потому что продаются парами в обтянутой бархатом коробочке. Пришел я в себя от густого запаха «Тройного одеколона», который мы возили с собой для гигиенических нужд. Лицо горело – я его несколько раз буквально вымыл одеколоном. Но и после этого на душе было неспокойно. Интересно, какой из двух бритв он побрил прокаженного? У этой болезни инкубационный период достигает восьми лет. Есть время на раздумье…

Так что выхода у меня не было:

–Как вы думаете, откуда он берет столько мелочи? Это ходячие прокаженные вечером собирают мелочь у лежачих и сдают меняле. Он принимает мелочь по 110 пайсов за бумажную рупию. А почем он мелочь продал вам?

–По три бумажные рупии за две мелочью, – прокричали они, набирая скорость по тропе, ведущей под мост, к реке, которая у священного Амритсара, как им недавно сказал гид, дезинфицирует не хуже медицинского спирта.

Я тогда был твердо уверен – если бы у них был спирт, они бы впервые употребили его для наружной процедуры. Русские – удивительный народ! Они считают, что чума, холера, проказа – это экзотика, и не может относиться никоим образом к гражданам нашей страны. Как сказал мне один дипломат: наши соотечественники во времена СССР в основной массе были очень счастливые люди – ведь они не знали, как убого они жили… Но зато они были действительно счастливы, когда могли себе позволить за границей чтото ранее недоступное. Шато Капитонович Китовани – геолог (настоящий!) со стажем. До Пакистана он работал во Вьетнаме. Все везли оттуда пароходом замечательную бамбуковую мебель. И Шато привез положенную ему тонну бамбука. Только не мебель, а коллекцию бамбуковых стволов – от тоненького, в мизинец, до редкостного, в обхват, ствола очень старого бамбука. И подарил какомуто тбилисскому музею. А в Китае он беспрерывно приставал ко всем, чтобы ему объяснили, что сколько стоит. Он не смог понять юани и фыни, и ему, как ребенку, надо было объяснять по картинкам на банкнотах. А так как все картинки там были посвящены разным этапам построения социализма в Китае, то объяснять приходилось так: фонарик стоит один трактор (механизация сельского хозяйства), а рубашка – одну плотину (электрификация). Кожаный портфель – два самолета и один трактор. Редкий грузин! Он точно был счастлив и считал себя богачом. Как и многие другие мои соотечественники. Может, они и не знали, что бедны. Но подсознательно они все же любили посмотреть на чужие страдания и подать милостыню. Приятно ведь сознавать, что есть люди, которые живут много хуже их…

Обозреватель. Нью-Дели. Аурангзеб роуд

Tria juncta in uno (лат.).

Три в одном.

Девиз Ордена Бани

Странно, что из посольства не прислали машину. Обозреватель представил себе белоснежное здание в глубине двора с клумбой и обязательным флагштоком, с четырьмя одинаковыми фасадами, смотрящими на четыре стороны света и выполненными из кружевной вязи затейливого бетонного орнамента. Утром в шесть часов коменданты посольства – так здесь называют охранников – вынесут государственный флаг, прикрепят его к тросу и поднимут ввысь. Один будет поднимать флаг, другой отдавать ему честь. Если полотнище флага коснется чужой земли, он считается оскверненным и его следует уничтожить по акту. Поднимается флаг ввысь быстро – в старинном положении о флаге сказано – «резво», а опускается вечером медленно – «величаво». Флаг – как ребенок, он не любит оставаться один в темноте, и поэтому перед наступлением темноты его спустят с теми же почестями и предосторожностями, свернут особым способом, так, чтобы звезда, серп и молот были сверху, и внесут в здание посольства. Здание на вид легкое, как будто парит в воздухе, – не то что монолитное посольство США. Американцы стали делать такие посольства после нападений на их представительства во Вьетнаме и Иране. Бетонный куб, а не здание. Оно расположено в Нью-Дели по той же улице Шантипат, всего в сотне метров от нашего, сразу за бирманским посольством.

Обозреватель усмехнулся: паритьто оно парит, но ничуть не меньше приспособлено к осаде, чем американское. Расположено в глубине двора – от высокого кованого забора не докинешь гранату до массивной двери. Четырехугольное, но полое внутри, с внутренним двором – патио, в котором посреди безукоризненной английской лужайки на высоком фундаменте стоит красивый одноэтажный особняк – резиденция советского посла. Фундамент высок, потому что там, в цокольном этаже, расположено хранилище питьевой воды и продуктов, энергоблок и святая святых – шифровальщик со своими шифровальными машинками. Единственный человек в посольстве, который с момента своего приезда в Индию и до момента обратной посадки в самолет через два года не выйдет на улицу, не побродит по магазинчикам Коннот Серкус, не съездит на экскурсию в Агру посмотреть на знаменитый Тадж-Махал. Он не должен встречаться ни с кем, кто не связан с ним работой. Он не неприкасаемый и не сикх, но жизнь его регламентирована гораздо более жестко. У него в жизни только один закон – не допустить даже теоретической возможности разглашения тайны шифрованной переписки, – и этот закон определяет его затворничество. Воздушный на вид орнамент всех четырех фасадов посольства крепок, как сталь, в полуметре за ним – толстое непробиваемое стекло. Кумулятивный снаряд гранатомета растеряет свою силу в простенке, ну а до пушек, бог даст, не дойдет. А если и дойдет, то к этому времени ни посла, ни шифровальщика в посольстве уже не будет, документы и шифровальные таблицы будут сожжены в специальной печи, уничтожены связные радиостанции и подслушивающие станции радиоперехвата, расположенные на крыше посольства. Технические сотрудники посольства и коменданты – сотрудники КГБ – займут глухую оборону по всему периметру. Посольство – это крепость во фраке.

Так же устроено и здание советского посольства на острове Замалек, посреди Нила, в Каире, и десятки других советских посольств по всему свету. Лишь в старых европейских столицах, где советские представительства занялидворцовые особняки российских императорских посольств, пришлось сооружать в подвалах бетонные бункеры. В них расположены шифровальщик и единственная комната, где можно говорить абсолютно обо всем, называя все своими именами. Американцы не могли понять, откуда у них в посольстве в Москве идет утечка информации. Зал совещаний посольства был сделан без окон, стены оклеены войлоком, потом пенопластом и лишь затем декоративными панелями. Дубовая трибуна с гербом – точная копия трибуны в зале заседаний конгресса – была заказана в специальной правительственной мастерской в США. Да вот не уследили – чеканщик в мастерскую недавно устроился новый. И в глаз белоголового грифа он вмонтировал чувствительный микрофон. Этот прокол так раздосадовал руководство Госдепартамента, что когда в посольство США приехал посланник президента, господин Аверелл Гарриман, то он решил пошутить – подняв бокал с любимым мартини в кабинете посла, сказал, глядя в потолок: «Ваше здоровье, господин Хрущев!» Смотреть надо было не на потолок, а на каминную полку. Там стоял третий бокал мартини. Официант посольства занес три, и, увидев, что беседующих уже только двое, извинился и сказал: «А я думал, господин посол, что господин советник все еще с вами!» И поставил бокал на каминную полку. Гарриман сам отослал советника под благовидным предлогом. Дело было уж очень конфиденциальное – поручение президента. Закончив беседу с послом, Гарриман решил допить и третий бокал мартини – не пропадать же любимому напитку. Чуть не сломал зуб, когда решил закусить маслиной на палочке-зубочистке. Микрофон! Вот тебе и официант. А ведь были в нем уверены на все сто. Не потому, что у официанта были рекомендательные письма от управделами британского посольства, в котором он раньше работал камердинером его превосходительства. КГБ сделает любые письма. Нет! Доверие вызвал как раз прямо противоположный факт! Управделами английской миссии по секрету сообщил американскому коллеге, что в письмах – ложь с начала до конца! И про честность, и про добропорядочность… Камердинера посла уволили за банальную кражу. И вот тогда американцы посчитали, что им очень повезло! Расчет был прост – сотрудник КГБ, устроившись работать с великим трудом в посольство Великобритании, уж наверняка не стал бы красть зажигалку, пусть и золотую! Вот и взяли новенького накануне визита Гарримана. Считали, что парень, конечно, мерзавец, за ним нужен глаз да глаз, но он не кагэбэшник, уж это точно! Откуда управделами мог знать, что визиту Гарримана и тому сообщению, которое он должен был передать и которое нельзя было доверить даже шифровальщику, на Лубянке придавали особое значение и тоже готовились встретить посланца президента Кеннеди in omnia paratus – в полной готовности…

Вот потому и есть в каждом советском посольстве комната, куда входить могут только посол, советник-посланник, резидент разведки и представитель КГБ. Свой и чужой печальный опыт учтен – в эту комнату не подадут напитков и не внесут ничего, кроме шифровки на листе папиросной бумаги. И она не покинет этой комнаты уже никогда – ее сожгут. В комнате нет ни окон, ни телефонов, и ни одного провода. В ней и мебелито почти нет. Но… Нет правил без исключений. Такое исключение – старое посольство в Карачи, в Пакистане. Напоминающее замок разорившегося английского аристократа, с темными дубовыми балками потолков и скрипучими деревянными лестницами, оно совершенно не приспособлено для сохранения государственных тайн. Кроме внешних кирпичных стен, и перекрытия, и стены между комнатами – деревянные. Подвала нет. Копни ниже одного метра – выступает соленая жижа. Море слишком близко. Поэтому шифровальщик МИДа живет и работает в бетонном кубе на вилле представительства Министерства геологии.

Представитель министерства – человек КГБ. Там же под видом бухгалтера представительства живет и резидент ГРУ. Послу приходится ездить туда, чтобы прочесть шифровку или передать донесение в МИД. Неудобно… но уже ничего не поделаешь. Пакистанские власти не очень любили русских – мол, христиане в прошлом, безбожники в настоящем! Переулок, где расположились русские, назвали якобы в честь романа Чарльза Диккенса, Bleak House Road – улица Холодного дома. Но домто в переулке только один – советское посольство. Единственное «охранное устройство» в посольстве – на стволе большого каштана установлено углом зеркало так, что дежурному по посольству изза его конторки видно, кто зашел в калитку ворот. Смех, да и только. Посол Алексей Ефремович Нестеренко не хочет ничего менять, говорит, что «паки» скоро перенесут столицу на север, в Равалпинди или Исламабад. Вот там и построим новое посольство, по специальному проекту. Ну и пусть. Об этом голова должна болеть у заместителя министра иностранных дел. Учились вместе. А друзьями не стали. А вот с Нестеренко не подружиться невозможно. Удивительно обаятельный человек. Хочется его увидеть, хотя он и опальный посол.

Да и кто в Юго-Восточной Азии или Африке из советских послов не опальный? В Индии был Бенедиктов, бывший министр сельского хозяйства СССР, не согласившийся с лозунгом «кукуруза – царица полей». В Пакистане Алексей Ефремович Нестеренко – второй секретарь Украинского ЦК, когдато перешедший дорогу Н. С. Хрущеву. В Египте – Сергей Александрович Виноградов, возросшего влияния которого при дворе президента де Голля убоялся сам «Mister No» – А. А. Громыко. Он не посовестился послать (или сослать?) из Парижа в Каир посла, который безошибочно предрек приход к власти опального французского генерала Сопротивления. Виноградов не только предсказал победу де Голля, но и всячески поддерживал его в годы опалы, навещал его в родном поместье. Уж как только не склоняли посла на коллегии МИДа за его дружбу со своенравным политиком! Но коллегией не обошлось – дружба Виноградова с де Голлем стала темой неприятного разговора в заграничном отделе ЦК. Сообщив ему «совершенно секретную» информацию о том периоде жизни де Голля, когда он сносился со ставкой Сталина через приставленного к нему сотрудника разведывательного управления Григория Агаянца, которого он знал под именем Ивана Авалова, его пытались убедить, что де Голль – это французский Сталин. Тогда генерал оказал Иосифу Виссарионовичу неоценимую услугу, сообщив ему, что в немецком концентрационном лагере находится сын Сталина от первого брака, Яков. Именно эта заблаговременно доведенная до Сталина информация позволила ему свыкнуться с этой мыслью и внутренне подготовиться к возможному разглашению этой информации. И когда немцы предложили Сталину обменять его сына на Паулюса, прозвучала знаменитая фраза: «Я солдат на маршалов не меняю!»…

Виноградову прямо заявили, что не потерпят более ни одной поездки посла в родовое имение нормандца. Они и представить себе не могли, что этот человек скоро станет президентом Франции… Зато де Голль, как только стали известны результаты голосования, объявил, что, в нарушение всех правил дипломатического протокола, не будет ждать поздравлений иностранных послов. Он немедленно поедет и объявит о своей победе своему русскому другу, господину Сергею Виноградову. «У русских есть пословица: «Друзья познаются в беде!» Он не знал, что этим он сам выручает посла. Уведомление о дезавуировании Виноградова уже было в портфелях дипкурьеров МИДа – так торопились его враги. Но результаты голосования, ставшие известными уже к утру следующего дня, заставили их срочно отозвать ноту. «Знатоки» из МИДа и ЦК проглотили горькую пилюлю, и любви к Виноградову у них от этого не прибавилось. Но посол теперь плевать на них хотел. Он знал, что при всей их зависти и горячем желании убрать его из Парижа теперь, сразу после победы генерала де Голля, невозможно. Он немолод, осталось лишь несколько лет работы. Он счастливо и плодотворно проработает в Париже еще несколько лет, а там пора и честь знать. Будет раз в неделю ездить на Метростроевскую читать лекции по европейской политике в МГИМО, наслаждаться прелестями подмосковной дачной жизни, писать книгу… Если бы он мог знать наперед, что, когда заговорят о его растущем авторитете у молодых членов ЦК, Громыко решит не рисковать. Ему, ставшему Чрезвычайным и Полномочным Послом в тридцать три года и заместиелем министра иностранных дел в сорок, не нужны соперники…

Виноградов отправился в Каир из Парижа напрямую, без обычного в таких случаях промежуточного назначения заведующим одним из департаментов МИДа на Смоленской площади. Но ненадолго. Советские танки вошли в Прагу, и Гамаль Абдель Насер запаниковал так, что собирался немедленно выслать всех русских военных советников из Египта. Они, мол, и здесь власть захватят. В Каир срочно прибыл заместитель председателя Совета министров СССР Кирилл Трофимович Мазуров, чтобы объяснить Насеру причины этого вторжения. Он привез с собой увесистый том документов, доказывавших, что введение войск в Чехословакию для СССР – вынужденная мера. Текст настолько изобиловал военными терминами, что дипломаты взмолились, и к переводу привлекли военных переводчиков. Так как на все про все было только пять часов, то текст разделили на десять частей и успели перевести и отредактировать его как раз к ужину, который Насер и Мазуров должны были посвятить неофициальной беседе. И вдруг посол Виноградов сказался больным и к президенту Египта с Мазуровым не поехал. Ничего себе! Мазуров пожалуется Громыко. Значит, скоро замена… (Замена произошла не потому, что пожаловался Мазуров – сердце Сергея Виноградова не выдержало обид и безжалостного африканского солнца…)

И в Индии Бенедиктова, которого подвела своим побегом в американское посольство дочь Сталина Светлана Аллилуева, сменил Николай Михайлович Пеков, сделавший головокружительную карьеру при Сталине. В 29 лет – заместитель директора какойто шелкоткацкой фабрики в Москве. А в 32 года – первый секретарь Приморского краевого комитета партии! В 34 – член ЦК, в 48 – секретарь ЦК. Но тут умер Сталин, и это остановило стремительный рост Николая Михайловича. Он не пришелся ко двору Хрущева, и его вскоре отправили в дальнее турне по посольствам – Иран, Алжир, Индия… А у настоящих, кадровых дипломатов руки опускались – разве можно надеяться достичь какихто высот в своей профессии, если ведущие посты в ней раздаются влиятельным, но неугодным высшим чинам, которых надо просто убрать из Москвы… И в Танзании, и в Мозамбике, и в Анголе, и в Сирии послы – вообще не дипломаты, а бывшие первые секретари обкомов партии. Некоторые и в Африке ведут себя, как в своих советских вотчинах. Какая политика, такие и послы… Каков погонщик, такие и ослы… Хотя… В Карачи Обозреватель видел, как ослы перевозили песок из карьера на строительную площадку. Песок им насыпал в переметные сумы худой и почти черный от солнца паренек. Ослы знали, что, если надуть хорошенько живот, то подпруга, на которой висят мешки, натянется, и в мешки поместится меньше песка. Легче тащить через пять кварталов на стройку. Они старательно надували бока, становясь «под погрузку». Но паренек тоже знал это – и про подпругу, и про мешки. Даже не глядя – надулся ли осел, – он звонко шлепал по тугому ослиному брюху лопатой, осел от боли шумно выдыхал, и в мешок помещалось нужное количество песка. Следующий раз ослы все равно пытались повторить свой трюк. Упрямые… Но вовсе не тупые.

Обозреватель оглянулся, как будто ктото мог подслушать его мысли. «Да что это со мной, старость, что ли, наступает? Как назло, и Вил Федорович Бондарев, советник-посланник, не встречает». Боится, что в его связях с Обозревателем слишком явно будут видны уши ГРУ… Бог с ним! Может, оно и к лучшему. Мы еще поторгуемся с вами, господин посланник. Что нужно вам, я знаю, как Отче наш, и сделать это мне не составляет труда. А вот то, что нужно мне… Я заставлю вас это сделать. Я, политический обозреватель ТАСС, человек, казалось бы, далекий от коридоров власти. А истоки моего влияния даже для вас останутся неведомы… За тройной броней… Пусть Бондарев, бывший «борзой» (то есть офицер разведки, обеспечивающий выполнение задания для «викингов» – специалистов высшей квалификации, непосредственных добытчиков информации), подозревает, что я вхож в «Аквариум» – безликий куб здания ГРУ у станции метро «Полежаевская» на Ходынке, где заседают люди, отдающие приказы и «борзым», и «викингам». Пусть советник посла Пекова, Федор Медвяник, представитель КГБ в Индии, знает, что, несмотря на строжайшее указание ЦК – не вербовать профессиональных сотрудников партийного аппарата, я, член ЦК, добровольно остался в списках секретных сотрудников КГБ и подписываю свои сообщения «В. Жуков» – не изза маршала Жукова, а изза сопливого деревенского парнишки Ваньки Жукова из чеховского рассказа. Пусть молодые аппаратчики ЦК знают, каков мой вес и влияние в заграничном отделе, и боятся моих связей с «динозаврами» – старыми членами ЦК, которым уже никогда не избавиться от догматизма и чья жгучая зависть к молодым застилает глаза кровавой пеленой и желанием разрушить все, лишь бы не отдавать власть в их молодые и жадные руки… Каждая из этих сил считает меня своим и подозревает, что я имею связи с еще одной какойто стороной. Но никто не знает правды, даже не допускает мысли, что я – ставленник всех трех! Партийцы твердо уверены, что нельзя быть одновременно членом ЦК и сотрудником КГБ. Военные разведчики уверены – нельзя быть одновременно сотрудником и ГРУ, и КГБ. Эти соперники непримиримы, и за границей можно найти агента ГРУ, перевербованного ЦРУ, но только не КГБ. Ну а КГБ считает меня своим сотрудником в высших партийных кругах, и, чтобы не засветить ценного агента, готово пожертвовать многими другими. И особенно теми, кто подозревается в связях с ГРУ. Aes triplex… За тройной броней.

Обозреватель вышел на площадь перед зданием аэропорта, посмотрел, как носильщик грузит его чемоданы в черно-желтое такси. Носильщику сразу понравился этот полный, с узким разрезом глаз господин. Он уже чувствовал, что сагиб даст ему не меньше десяти рупий, поэтому преданно косил взглядом в его сторону и исподтишка стирал меловые кресты таможенного контроля полой своей длинной рубашки. Она когдато была цвета хаки. На хинди хаки значит пыль. Англичане были очень хорошими колонизаторами. Они одевались к обеду (поанглийски – вечером) в черные смокинги и мундиры Navy Blue – цвета морской волны, но днем, работая среди местного населения – natives, носили шорты и рубашки цвета хаки. Пусть пыль будет на хинди, лишь бы Navy Blue было на английском. Да и местных везде – от Малайи до Марокко – называть надо natives – туземцы. Так проще. Пусть янки и русские хлопают их по плечу, пожимают руки и называют по национальности, даже если это клички. Джап или вьет, пак или тай. Лучше и честнее – natives. Это не так обидно, как «туземец» порусски, но переводится это именно так. До сих пор лучшие улицы и районы всех старых индийских, пакистанских и бенгальских городов носят имена английских генералов и политиков – Коннот серкус, Дригх роуд, Эльфинстон стрит, Клифтон бич. Или повторяют английские названия: кинотеатры «Метро», «Стрэнд» или «Рокси», отели «Эмбэссэдор», «Гайд-парк», «Вест энд», «Клэридж», набережная «Ожерелье королевы». А если местные хотят, чтобы и их язык звучал в этих названиях – ну что же, пусть себе будут Пакка Базар или мечеть Джума Масджит…

Обозреватель гордился, что ему не нужно говорить поанглийски почти во всех странах, которые он посещал. Уж с таксистами и в магазине он всегда договорится на местном диалекте. «Дарваза банг каро. Чало! «Эмбэссэдор»! (Закрывай багажник и дверь, поехали! Отель «Эмбэссэдор».)»

Переводчик. Нью-Дели. «Эмбэссэдор»

Home, sweet home.

Дом, родимый дом.

Английская народная песня

Отель «Эмбэссэдор» не нравился американцам, помешанным на чистоте и предпочитавшим новомодный стиль стекла и бетона, но нравился европейцам – смесью домашнего интерьера и колониальной архитектуры. Все этажи пятиугольного здания своими коридорами-верандами выходили во внутренний дворик с садиком и фонтаном, а все номера – на эти веранды. Вы можете хоть десять раз предупреждать портье о том, что вас не надо утром будить раньше 7 часов 30 минут. Все равно в 6 утра раздастся тихий стук в дверь и слуга в белоснежном с золотыми галунами костюме и в чалме с плюмажем протолкнет в номер сервировочный столик: «Чай, сагиб? Тиге? Ачч!» Чай, молоко, сахар, печенье, масло и джем. Если вы хоть раз скажете, что предпочитаете джем с горькой апельсиновой корочкой или чай с молоком – этого не забудут никогда. Может смениться весь обслуживающий персонал гостиницы, но ваш чай и ваш джем будут подавать вам всегда. К обеду по верандам разносится запах жареного риса из ресторана «Магараджа», а вечером пол тихонько подрагивает от низкочастотных динамиков дискотеки «Wheels» – у молодежи очень моден роман Артура Хэйли «Колеса». Звука почти не слышно, но низкие частоты проникают сквозь этажи, как нож сквозь масло. Ничего не поделаешь, низкочастотные динамики – дань современной моде.

Конечно, в отелях «Хилтон», «Шератон» и «Клэридж» не пахнет ресторанной кухней и в номерах не слышно посторонних звуков, но в «Эмбэссэдор» вас принимают как родного, помнят, в каком номере вы останавливались прошлый раз, а в ресторане могут заговорщицки спросить: «Breakfast as usual, sir?» («На завтрак подавать все, как обычно, сэр?»). Это значит – помнят, какой сок вы пьете и как приготовить вам яйца – всмятку, в мешочке, вкрутую, глазунью с беконом или омлет. И, конечно, дрогнет сердце, и никуда, кроме «Эмбэссэдор», уже не поедешь – дом родной! Я всегда останавливался в «Эмбэссэдор» между поездками с генералом Беленко: в Бомбей – там Западный флот готовился к войне, осваивая новые ракетные катера типа «Оса»; в Нашик – там по лицензии собирали новую, штурмовую модификацию истребителя МиГ; в Визакапатнам – там были неполадки на дизельной подводной лодке, только что пришедшей из ТОФ – Тихоокеанского флота.

Генерала Беленко, родственника одного из заведующих отделом ЦК, сослуживцы между собой называли «лягушка-путешественница» за его непрестанные поездки. Я был его референтом-переводчиком, и сопровождать Игоря Николаевича было одной из моих обязанностей. Он жил на Мальча Марг, 16, с женой и сыном, хотя почти все сверстники его сына оставались в специальном пансионате МИДа в СССР, как только переходили в 9й класс. Эта парочка интересовалась только списками товаров, которые папуля мог приобретать с дипломатической скидкой. Раньше на втором этаже виллы с ним жил я. Это у нас первый этаж не считается престижным. В Индии – наоборот. Ведь из гостиной первого этажа можно через раздвижную дверь выйти прямо на лужайку!

Как бы то ни было, я был рад, что генерал – главный советский военный советник в Индии – разрешил мне после приезда его семьи проживать в отеле «Эмбэссэдор». Это не только позволяло мне отдыхать от своего начальника после работы, но и сокращало интенсивность моего общения с его супругой и сыном, за что я был искренне благодарен судьбе. Вообще, я любил проводить свободное время или один, или уж с шифровальщиком посольства, Зией Шаваевым.

Зия – значит черный на тюркских языках. Но он был бледным от постоянного нахождения в здании посольства. В те вечера, когда не было приемов и генерал уезжал домой, на Мальча Марг, я проходил к Зие в его жилые комнаты, и мы ужинали вместе. Чтобы не сойти с ума, ему нужен был ктото, с кем можно поговорить на разрешенные темы. Этих тем было так мало, что он нравился мне как собеседник. Он учился в Краснодаре, а я служил там старшим переводчиком, а впоследствии – начальником летного курса в Краснодарском авиационном училище, где обучали только иностранцев. Краснодар был единственным светлым пятном в его жизни, и он бесконечное количество раз мог вспоминать каждый уголок улицы Красной и Затона – побережья Кубани, над которым высилось темно-красное кирпичное здание его alma mater. Он уже поработал в трех странах, но мог вспомнить о них только аэропорт и дорогу к посольству. Да и то – что запомнишь, проехав по ней два раза! Я ему рассказывал о Карачи или Дели – он прожил в этих городах по два года и ничего о них не знал. Жена его замечательно солила грибы, но ее рассказы о магазинах и базарах почемуто только раздражали Зию. Так что, когда мне надоедало говорить о Дели, а ему о Краснодаре, мы замолкали, но почемуто чувствовали себя вполне комфортно и молча поднимали стопки с русской водкой, закусывая Олиными необыкновенно вкусными «соплистыми» грибами. Я давно перестал спрашивать Ольгу о том, что это за грибы – ведь трудно представить себе грузди на делийском базаре…

Если бы знать наперед, что однажды чинуша-советник, обидевшись на то, что Зия не согласился дать ему на ночь секретный документ, обзовет его бранным словом, а когда советника, нехотя и с запозданием, всетаки заставят извиниться перед добросовестным работником, он произнесет спокойным и хорошо поставленным голосом: «Прошу прощения, раз уж вы все настаиваете, но Зия все равно дурак!» – Зия выйдет, склонив голову, из малого зала посольства, где проходило заседание профкома, спустится к себе и повесится на крепких шелковых шнурах, которыми он опечатывал вализы – мешки с секретной дипломатической почтой. Дело, конечно, не в обидных словах, хотя и они сыграли свою роль. Дело в том нечеловеческом напряжении, в котором находится человек, практически лишенный свободы, хотя и добровольно согласившийся на это заточение…

Ну, это будет еще не скоро, а пока… Пообщавшись, помолчав и повздыхав, мы прощались с Зией, и я тихо, постоянно напоминая себе, что здесь левостороннее движение, ехал к себе в «Эмбэссэдор». Предупредив портье, чтобы не будили завтра раньше половины восьмого, прохожу к лифту. Это – ежевечерняя шутка. И я, и портье знаем, что, несмотря на предупреждения, в половине седьмого слуга поскребет тихонько в дверь номера и протолкнет неслышно по ковру сервировочный столик с чаем. «Чай, сагиб? Тиге? Ачча!» Ну, это будет завтра. А сегодня, подрегулировав кондиционер, надо спать. Как говорили в благословенной Обломовке – день прошел, дай бог и завтра так!

Обозреватель. Нью-Дели. «Эмбэссэдор»

But he dearly loved a lord.

Но был ужасным снобом.

Соммерсет Моэм

Остановился в «Эмбэссэдоре» и Обозреватель, хотя мог позволить себе и пятизвездочный отель. Но он не любил суету в холлах центральных отелей, вездесущих коридорных, бормочущих, будто себе под нос, какието фразы о необыкновенно красивых девушках, скучающих неподалеку. Не любил самодовольных делегатов многочисленных конгрессов и собраний клубов «Лайонс» или «Ротари». Не любил непонятного возраста мужчин со слишком отглаженными брюками, цепкими глазами и напомаженными бриолином волосами и преувеличенно безразлично отворачивающихся красивых женщин, держащих чашки с остывшим чаем в строгом соответствии с правилами этикета двора Ее Величества во время файф-о-клок – английской чайной церемонии, которая каждый день разыгрывалась в «Тадж-Махале» и «Шератоне». Разница была лишь в том, что в «Тадж-Махале» на пианино играла американка Карен Бенсон, отдававшая предпочтение Глену Миллеру, а в «Шератоне» мучил скрипку пожилой австриец. Каждый коридор и лестница были под постоянным наблюдением секьюрити. Подозрительность охраны автоматически распространялась на всех, кто заходил в бар, имеющий лицензию на продажу иностранцам спиртных напитков (в Индии сухой закон!). Вход и выход был только один – через эскалаторную лестницу. То ли дело в «Эмбэссэдоре»! Вдоль пятиугольного здания на всех этажах номера выходят на соединяющиеся террасы, три парадных выхода – на Радж Патх, ведущую к президентскому дворцу, на Тримурти и на Коннот, и выезд из внутреннего дворика на дорогу, ведущую в Чандни-Чоук – старый район Дели. Уследить за посетителями очень трудно, а главное – никому это и не надо. Единственная мера предосторожности в «Эмбэссэдоре» – блестящий ячейками сейфовый шкаф около стойки портье. Каждая ячейка открывается двумя ключами – один у арендатора ячейки, другой у старшего портье. Храните деньги в сберегательной кассе! Помните, что вы находитесь на родине «Бродяги» и «Господина 420»…

Не привлекая особого внимания к своей особе, Обозреватель вместе с ключами от номера получил и ключ от сейфовой ячейки, положил туда видавший виды кожаный портфель – он не мог привыкнуть к новомодным кейсам – и поднялся в сопровождении носильщика и коридорного в свой номер. То, с чем он прихал в Дели, не нуждается в сейфовых ячейках. А в портфеле, как всегда, вместе с последними номерами «Атласа» лежат толстая записная книжка и несколько документов, помеченных грифом «Для служебного пользования». Эти документы и свежие записи в книжке – все на одну тему. На ту, что волновала ЦК с месяц назад. Ячейку ночью вскроют, документы скопируют, но пока они дойдут до начальника военной разведки Индии адмирала Курсетджи (по прозвищу Нос), пройдет день-два, и только затем они будут кратко аннотированы в еженедельной разведсводке премьер-министру. А пока их содержание станет известно английской Интеллидженс сервис – пройдет дней десять. Англичане только поморщатся, читая напыщенное донесение коллег по Британскому Содружеству наций, но не посетуют на то, что товарец – «с душком». Ничего не поделаешь – нельзя губить на корню инициативу младших коллег. Когданибудь и они сообщат чтонибудь путное… К этому времени Обозреватель будет уже дома.

А сейчас надо отдохнуть, затем созвониться с советником-посланником, договориться о встрече. Без него не выполнить основную задачу, которая стоит перед ним в этот раз. Надо найти выход на Главкома военно-морских сил Индии адмирала Нанду и Главкома сухопутных войск генерала Манекшоу. Это – настоящие военные, ястребы, как теперь их называют в публицистическом запале коллеги-журналисты. Но… уверенности в том, что гражданский министр обороны Индии господин Мангалай Кумари сможет склонить премьер-министра и президента к решительным действиям против Пакистана уже в ближайшее время, нет никакой. Министр стоит за мирное решение кашмирской проблемы. Если не удастся его убедить, придется обращаться к активистам ультраправой Джана Сангх – они давно точат зуб на неприкасаемого, забравшегося на такую высоту… Что за министр, который за год своего нахождения в должности ни разу не обратился к руководителям государства с просьбой санкционировать закупку новых вооружений? Немудрено, что Китай, Афганистан и даже Пакистан стали чувствовать себя в отношениях с Индией слишком спокойно. Надо заставить Индию приобрести наши новые плавающие танки и ракеты морского базирования. Пекову уже ничего не надо, должность посла он воспринимает как пожизненную синекуру, дарованную ему за заслуги перед отечеством. Надежда только на Бондарева. Он не захочет приехать в «Эмбэссэдор» – слишком заметная фигура. Даже машину посольскую не стоит вызывать. Придется, наверное, поехать на Мальча Марг на такси. Черно-желтые допотопные жуки называются, кстати, тоже «Эмбэссэдор»! Выпускаются с пятидесятых годов. Любой индиец, заметив удивление иностранца, тут же пояснит, что «Эмбэссэдор» – это и верность традициям, и подражание англичанам, и проявление скромности индийской правящей элиты – на «Эмбэссэдоре» ездит Индира Ганди, а по ее примеру – и все правительство. Индийцы, столь изощренные в сложных взаимоотношениях сотен своих богов, не понимают простейших взаимоотношений индийских богачей со своим правительством.

Скромно ездит на «Эмбэссэдоре» и магараджа Хайдерабада. Каждый год специальная комиссия Министерства финансов начинает подбивать стоимость его имущества – для уплаты налогов. Но так как имущественный налог в Индии учитывает не только недвижимость, но и драгоценности, то эта работа никогда не доводится до конца. У магараджи сундуки буквально набиты драгоценными камнями – ведь ему, вернее его отцу и деду, принадлежала легендарная гора Голконда. Гору всю срыли и просеяли через сита в поисках драгоценных камней, которыми она была просто напичкана, и лучшая часть этих камней постепенно осела в сундуках магараджи. А так как каждый камень уникален и требует индивидуальной оценки, а цена на разные камни колеблется не только год от года, но и месяц от месяца, и оценку каждый раз надо проводить заново. И магараджа платит только за недвижимость – огромный дворец на вершине холма. Так объясняют причину неуплаты простым людям – и они верят, что магараджа горит желанием уплатить наконец налоги, которых хватило бы на постройку нескольких больниц или школ, но не знает, сколько платить. Извелся весь! И чиновники налоговые уже замучились – сколько можно пересчитывать дымчато-медовые топазы и сиреневые александриты? Да и сытая и спокойная жизнь во дворце наскучила. Замучились просто! Министр финансов в это, кажется, тоже верит. Да и как не верить, если некоторые доводы, переданные ему чиновниками от магараджи, звучат столь убедительно! Магараджа – джентльмен, учился в Оксфорде вместе с вице-президентом Ваджпайей и принцем Чарльзом, его честность, как жена Цезаря, вне подозрений! В Индии любят упомянуть о своем «английском» прошлом, хотя и поругивают снобизм. Если ты хорошо организовал свой день рождения или сшил очень удачно костюм, то похвала тебе будет всегда одна: «It’s very British!» (Это сделано очень поанглийски!) Даже фамилии у многих высших военачальников английские. Как у главкома Манекшоу, начальника полицейского управления Сандерса, министра финансов Болдуина… Коротко, точно и емко писал Соммерсет Моэм: but he dearly loved a lord! Ну уж очень любят в Индии господ англичан и все, что о них напоминает!

Переводчик. Бомбей. «Стрэнд»

Fata viam invenient (лат.).

От судьбы не уйдешь.

А вот воров в Индии не любят. Настоящих. Если они не в кино, а рядом. Я вспомнил, как в прошлую войну мы встретились с Обозревателем на ступенях кинотеатра «Стрэнд» в Бомбее. У ступеней толпа била парнишку-карманника. У «Стрэнда», на вокзале «Виктория» и торговом центре «Флора Фаунтин» на каждом углу висят объявления «Берегись карманников». Карманники в Бомбее – мастера своего дела. В таких местах, как кинотеатры и вокзалы, надо держать ухо востро. Но чтото не заладилось у паренька – может, толкнули под руку, – и хозяин кошелька схватил его. Толпа била его с наслаждением. Те, кому не доставалось возможности нанести свой удар, громко сожалели об этом и давали советы передним, как разделаться с воришкой. Здесь же орудовали и другие карманники. Пользуясь давкой и возбуждением толпы, они очищали карманы соотечественников от последних рупий и пайс, припасенных на билет в кино. Но это было почти честно – лишаясь одного зрелища, толпа наслаждалась другим.

Хотя ничто, пожалуй, не заменит кино жителю Индии. Индийцы редко оценивают свои фильмы по остроте сюжета или актерскому мастерству. В конце концов, все артисты давно известны и каждый имеет свое амплуа, а сюжет почти всегда сводится к тому, что богатый жених хочет жениться на бедной девушке, но злая родня препятствует этому, не подозревая, что бедная Золушка – племянница местного богатея, а то и наследница магараджи. Оценивая фильм, местный киноман с восторгом сообщит тебе, что посмотрел вчера великолепный фильм – «в нем восемь песен и шесть танцев!». В Индии и Пакистане принято, что иностранцы приобретают билеты в ложи балкона. Не только потому, что они дороже и публика там почище. В конце фильма, независимо от его содержания, на экран проецируется государственный флаг и звучит гимн. Весь зал поворачивается к балкону – удостовериться, что иностранцы встали, проявляя должное уважение к их государственным символам. Понемногу это переходит в привычку, и даже на улице подсознательно стараешься занимать места, которые дистанцируют тебя от толпы.

Я стоял на ступеньках «Стрэнда» и вдруг увидел Обозревателя. Он был почти рядом, с ужасом и отвращением глядел на происходящее. Об этом он не напишет в Москву. И вчера, и сегодня с утра он уже направил на телевидение и в ТАСС благостные репортажи. Там наверняка было много интересного и почти все – правда. И о веротерпимости индусов, и о бурно развивающейся промышленности, и, конечно, об индийском Голливуде – Бомбее, и о Радже Капуре, владельце «Бомбей Студиос», который прославился в России после того, как сыграл роль вора-карманника в фильмах «Бродяга» и «Господин 420». Того карманника полюбили вся Индия и вся Россия. Женщины выходили из кинотеатров с заплаканными глазами, мужчины повторяли полюбившиеся слова злодея Джагги: «Сын вора будет вором, сын судьи будет судьей». Чем тот Авара отличался от этого парнишки – убей, не пойму. Те ж напомаженные репейным маслом волосы, печальные глаза-маслины и неистребимая вера в возможность счастья в виде родинки или медальона, доказывающих родство с местным богачом или заезжим принцем. То же горькое сожаление о жестокости старых обычаев и осуждение кастового строя, который мешает любимым соединиться, а талантливому инженеру – занять подобающее место в компании. И та же полная и моментальная смена убеждений, как только эта родинка или заветный медальон докажут его собственную принадлежность к высшей касте.

Индира Ганди, выполняя волю своего отца Джавахарлала Неру и Махатмы Ганди, смоглатаки добиться принятия закона о запрете кастовых отношений. И даже, в знак того, что первая из брахманов протягивает руку низшей касте, назначила министром обороны в своем правительстве политика из касты неприкасаемых. Неприкасаемого – над надменными офицерами, которые во всем подражали англичанам и по ночам видели сладкие сны о тщательно подметенном плаце из толченого красного кирпича, английском стеке, заученным движением заткнутом под левый локоть, и трепетно-угодническом ответе подчиненных на любой вопрос – «Йес, сэр, тиге, сагиб!» (в пехоте) или «Ай-ай, сэр, кэптэн!» (во флоте). Сколько раз я сходил по трапу вместе с капитанами ракетных катеров, пришвартованных у стенки в Бомбее! И ни один из них не произнес положенную по уставу формулу передачи корабля в командование старпому на родном хинди! Только «She is all yours!» («Она вся в вашем распоряжении!»). Потому, что так говорят на кораблях Британского Королевского флота, и потому, что боевой корабль поанглийски – она. Им пришлось подчиниться министру-неприкасаемому. Но, подчинившись, они не простили этого даже Шримати – «дорогой матери» Индире Ганди. Командир противолодочного корабля «Кхукри», торпедированного пакистанской подводной лодкой, приказал команде покинуть тонущий корабль, а себе вынести кресло на мостик. «Я пойду ко дну вместе с моим кораблем. И не только потому, что таков морской обычай. Зато мне, кшатрию, не надо будет выполнять волю министра из касты неприкасаемых!» Красиво сказано, но в советских газетах такое не напечатаешь! А индийские газеты? Каждый день в них можно прочесть десятки брачных объявлений: «Родители красивого и воспитанного выпускника технического колледжа ищут достойную спутницу жизни для своего сына. Дедушка и бабушка юноши были брахманы». То есть претендентов из низших каст просят не беспокоиться. Но закон не нарушен – ведь это дедушка и бабушка были брахманы, а родители и молодой человек свято блюдут законы Хинди Бхарат – всеиндийского братства!

Законы – законами, а обычаи очень живучи. Высшая варна – брахманы – голова нации, а кшатрии – военные – ее руки, держащие щит и меч. Вайшья – купцы и ремесленники высоких профессий – это тело нации. Шудра – рабочие и крестьяне – ноги нации, а антьяджа – неприкасаемые – ее потная стопа. Ни один индус из высших каст, прикоснувшись ненароком к неприкасаемому, не продолжит своих дел. Сначала он направится в храм, где пройдет весьма сложный процесс очищения от скверны. Ни один брахман не выпьет воды – да что там! – не примет стакан воды из рук человека низшей касты. Именно поэтому официантами в дорогих ресторанах и водителями такси часто можно увидеть либо сикхов, либо пуштунов – они вне кастового строя. На худой конец они будут из варны вайшья – купцов и высших ремесленников, а «у ремесленника руки чисты». Удобная формулировка, не правда ли? Весь ремесленник грязен, а вот руки его, что пекут хлеб, шьют одежду, подают на стол, – чисты!

Кстати, о чистых руках. Конечно, в потоке информации о дружественном народе в преддверии государственного визита будет много сказано о дружеских взаимоотношениях, которые возникают между русскими военными и гражданскими специалистами и их индийскими коллегами. Но не напишешь же, как быстро эти отношения переходят сначала в панибратство, потом в пренебрежение, а затем и в открытое хамство со стороны «обучаемых». Это я видел и в Бангладеш, и в Пакистане, и в Египте, и, конечно, в Индии. Здесь органически неспособны уважать людей, чьи жены с утра ходят по базару с сумками, затем подметают просторную, выделенную для двух или трех русских семей виллу, готовят обед, а в свободное время вяжут из мохера шарфы и кофты на тенистой веранде. А когда муж возвращается домой с работы, он здоровается за руку с чокидаром – привратником своей виллы, а то и со свипером – уборщиком из неприкасаемых (!) и, отдохнув пару часов, собирается с женой на прием в посольство или на кинопросмотр на посольской «даче». Все бы хорошо, но ведь, собираясь туда, он замечательным кремом «Киви» чистит свои туфли и бархоткой наводит на них блеск. То есть и сам он, и его жена совершили действия, низводящие их на уровень свипера, чистильщика обуви или чокидара. Для бенгальца и индуса они стали сродни неприкасаемым, для араба и пакистанца – «потеряли лицо».

Я приспособился к этой жизни, у меня за плечами был солидный багаж навыков выживания в тех условиях, в которые нас поставило наше руководство. Оно требовало от нас не пользоваться услугами рикши: «Товарищи, вдумайтесь, ну разве можно использовать чужую мускульную силу для своего передвижения!» (Если бы знать наперед и рассказать инструктору ЦК, готовившему меня к командировке, что с 2000 года в Анапе и Сочи наши студенты будут подрабатывать, катая на велорикше богатых российских и иностранных курортников! Нет, пожалуй, нельзя – он бы меня направил в психушку, а не за границу). От нас требовали брать билеты в ложи и на балконы кинотеатров, передвигаться на такси, нанимать слуг и пользоваться услугами прачек. От нас требовали безукоризненного внешнего вида и не разрешали посещать дешевые духаны или питаться хот-догами на улице. Но платили нам лишь четверть того, что получали наши коллеги из других стран. Да и «командированные» из ЦК или МИДа чиновники жили по какимто другим меркам… Американцы говорят про себя: мы не хуже и не лучше, мы просто разные. Хорошо так говорить американцам. А мы были настолько разные, что поневоле удивлялись одному цвету кожи…

Советник-посланник. Нью-Дели. Мальча Марг

Birds of a feather flock together.

Рыбак рыбака видит издалека.

Обозреватель сидел в прохладной, затененной балконными маркизами гостиной апартаментов советника-посланника, занимавшей весь первый этаж виллы на Мальча Марг, 12. Большие стеклянные двери выходили на безукоризненную английскую лужайку, являвшуюся естественным продолжением гостиной. Когда хозяин отмечал какоелибо семейное событие «в узком кругу» (а для него это значило, что будет всего около тридцати гостей), то все мужчины предпочитали выйти с бокалами на травку. Женщины завидовали мужчинам, но лишь немногие дамы могли последовать за ними – модные «шпильки» безнадежно погружались в дерн, а долго стоять в напряженной позе на носках – удовольствие ниже среднего. Рядом – Мальча Марг, 14 – вилла посла государства Маврикий. Резиденция, она же посольство. Chancery, как здесь говорят.

Бондарев оторвался от бумаг и посмотрел на Обозревателя. Они уже пообедали – советник-посланник угостил Обозревателя жгучими пирожками самса, рисом с карри и с не менее жгучими пикулями манго и лимона, цыпленком «тикка», жаренным в тандуре – кувшине, вмазанном в особую печь. Пекут хлеб и запекают птицу и мясо в тандуре многие народы. Только пакистанцы не ощипывают курицу, а, ухватившись за перья еще теплой птицы, тянут изо всех сил. И сдирают всю кожицу вместе с перьями и пухом. Затем обваливают влажную тушку в сухих специях, половину объема которых занимает красный перец чили. Весьма диетическое блюдо! Похоже на пожар в курятнике… Пакистанская шутка: подавая это блюдо европейцу, они обязательно с невинным лицом спросят: «Не желаете ли соус «Табаско» к цыпленку, сэр?» «Табаско» – это почти эссенция перца чили…

Обед был смесью индийской и пакистанской кухни, но Вил Федорович хотел достичь именно этого эффекта. Они познакомились и подружились в Пакистане. Разговор неминуемо должен был повернуть в русло все более обостряющихся взаимоотношений между частями бывшей жемчужины битанской короны. Со стаканами виски перешли в гостиную. Оба не разбавляли виски ни льдом, ни содовой, считая, что «neat» – чистый виски – вкуснее, да и для здоровья во влажном климате лучше. Обозреватель держал в руке тисненное золотом приглашение на посольский прием.

Вил Федорович Бондарев делал вид, что просматривает список приглашенных гостей, которые уже дали согласие присутствовать, так как на бланке слева внизу были буквы RSVP – «просим ответа». Имя Обозревателя вписали туда после его прибытия в Дели, а всем остальным приглашение было разослано загодя. Прием, который давал посол в честь своего друга, главнокомандующего Военно-морским флотом Советского Союза адмирала Горшкова, был задуман как «двухступенчатый». Самые почетные гости – 18 человек во главе с главкомом ВМС Индии адмиралом Нандой – будут ужинать (по-протокольному – обедать) с послом в его резиденции, потом, в 20 часов, они выйдут в гостиную и на лужайку посольского двора к тем гостям, которые были приглашены к 19 часам на коктейли. Визит главкома был практически закончен, соглашения о поставке запчастей для боевых кораблей Западного флота Индии подписаны. Как много значат личные связи в высшей политике! Добрые отношения Горшкова и Нанды оказались решающим фактором в получении этого выгодного заказа. Дата приема выбрана удачно – завтра день рождения главкома, так что можно приятное совместить с полезным. На приеме генерал Беленко и его подчиненные должны попытаться напоить бригадного генерала Ваджпаи – говорят, это не сложно – и поздравить его с назначением на пост начальника управления ракетных войск Индии. Бригадир, как здесь называют бригадных генералов, еще не знает об этом назначении, и не узнает до приема, потому что адмирал Курсетджи, начальник разведывательного управления (по прозвищу Нос), пытается воспрепятствовать назначению еще одного представителя низкой касты шудра на высокий пост. Тот факт, что он узнает о своем новом назначении и примет первые поздравления от генерала Беленко, поможет в дальнейшем Главному техническому управлению Генерального штаба продать Индии партию новых ракет морского базирования.

Кстати, на приеме будут американский посол Кеннет Китинг и его военно-морской атташе Вильям Мур. Надо пощупать его – что ему известно о подготовке пакистанцев к будущей войне. Наверняка и атташе хочет чтото узнать от русских. Обмен информацией – главная работа дипломатов на приеме. Только наивный человек может думать, что можно постоянно получать информацию, не предоставляя ничего взамен. Дипломата ценят по его связям и объему информации, которую он доставляет своему руководству. Поэтому – надо делиться информацией и с зарубежными коллегами. С атташе будет нетрудно. Рыбак рыбака видит издалека, или, как здесь говорят, птицы одного оперения сбиваются в одну стаю. Birds of a feather flock together… Конечно, они не стоят на одной ступеньке дипломатической иерархии, но Бондарев на приеме познакомит американского атташе с новым военным атташе нашего посольства генералом Александром Поповым, и обмен наладится! Иначе Попов, как новоприбывший, начнет рассылать свои визитные карточки, потом на чужих приемах будет знакомиться с коллегами-разведчиками из разных посольств – долгая история! А времени, если учесть то, что говорит Обозреватель, кажется, в обрез.

Американцы не любят ходить на наши ежемесячные приемы в военном представительстве – фильмы военной киностудии откровенно скучны, свежей информации не содержат, а журнал «Советское военное обозрение» еще хуже – того и гляди, напорешься на хорошо замаскированную дезинформацию! Военно-морской атташе США Вильям Мур знает, что Бондарев – бывший военный, закончил инкубатор ГРУ – Военный институт иностранных языков, служил в Персии (дипломаты не любят говорить «Иран» – это так обыденно!), в аппарате военного атташе, затем пропал из поля зрения ЦРУ на пару лет, а затем появился уже в роли первого секретаря, а вскоре и советника посольства СССР в Пакистане. Не задерживаясь там надолго, «отсидел» в МИДе в должности заместителя заведующего департаментом стран Юго-Восточной Азии и вот уже три года тащит на себе всю работу посольства СССР в Индии. Замминистра во время коллегии МИДа ясно намекнул, что сделает все возможное, чтобы на смену уходящему на повышение Рафику Нишанову в Иран назначили Бондарева, но нужен хороший толчок из ЦК… Хотя там и смеются над послом, который вместо «конституция» произносит «конистуция», однако эта должность по традиции уже давно переходит от одного среднеазиатского партийного бая к другому… Смеются, между прочим, зря. Ни один тюркоязычный человек не может без длительной тренировки или занятий у логопеда произнести звуки «ст», не поставив перед ними звук «и». Поэтому не Стамбул, а Истамбул, не Стасьон – последняя станция знаменитого Восточного экспресса, а Истасьон, не конституция, а «конистуция». Если бы они знали наперед, что этот посол не только станет министром иностранных дел, но и первым секретарем ЦК Узбекистана, а потом возглавит Совет Национальностей Верховного Совета СССР. Вот и смейся после этого!

Конистуция ему не помешала…

Советник-посланник посмотрел на Обозревателя, который все еще делал вид, что рассматривает пригласительный билет на прием… Он усмехнулся. Столь непохожие внешне, они были поразительно похожи в своей «рабочей манере» – привыкли все просчитывать до последней мелочи, предусматривать всевозможные нюансы, не полагаясь на случай, никогда не забывать о своей конечной цели. Недаром у обоих был один любимый анекдот. Когда император Луи-Филипп узнал, что Талейран умер, он воскликнул: «Господи, ну а этото ему зачем понадобилось?» Он и мысли не мог допустить, что Талейран мог сделать чтото, противоречащее своей выгоде… Birds of a feather…

Посол Маврикия. Нью-Дели. Мальча Марг

Pro rege, lege… et grege (лат.).

Служу королю, закону… и толпе.

В некоторых странах, которым трудно содержать много посольств, кандидаты подают заявки на замещение вакантной должности посла, и специальная комиссия рассматривает кандидатуры. Подходящий по образованию и анкетным данным может надеяться получить этот почетный ранг. Только вот содержать посольство ему придется за свой счет. Посол Маврикия, его превосходительство Шри Крешн Рамлогун – очень приятный господин и, что немаловажно, хороший сосед. Каждое утро он выходит на лужайку перед виллой со своей супругой. Она исполняет обязанности советника посольства. Административный атташе посольства (он же шофер) поднимает флаг Маврикия на мачте, а Чрезвычайный и Полномочный Посол и госпожа советница отдают ему честь. И хотя все посольство состоит из них двоих, их превосходительства внесены в Diplomatic List – перечень всех дипломатических сотрудников, аккредитованных в Дели, – и являются непременными участниками всех дипломатических приемов и официальных правительственных мероприятий. Послу Маврикия повезло. Содержание посольства обходится ему очень дешево. В Индии строгий сухой закон и высокие налоги на импортные сигареты и табак. А желающих побаловаться настоящим шотландским виски, английским джином и французским коньяком среди местных богатеев немало. Американские и английские сигареты тоже пользуются спросом. Каждое посольство имеет определенную квоту этих товаров и приобретает их беспошлинно, по низкой цене в специальной компании «Мохан бразерс». Компания с удовольствием принимает от дипломатов по рыночной цене невостребованную часть квоты и реализует ее. Посол Маврикия оставляет себе несколько блоков сигарет и пару ящиков спиртного – для приема в День независимости Государства Маврикий, 12 марта, а остальное перепродает «Мохан бразерс». Разница в ценах с лихвой перекрывает его расходы на содержание виллы с чокидаром и свипером, автомобиля с шофером, горничной и повара. Вполне сносное существование. И не лишено приятности…

Был такой фильм – «Russians are coming!» («Русские идут!»). Очень хорошая комедия. О том, как в отеле на краю пустыни встречаются дипломаты и гангстеры. На Мальча Марг пока гангстеров нет – одни дипломаты. Улица – в двух шагах от Шантипат, где расположены посоьства. А вот русские сюда уже пришли. Хорошие у посла соседи, и со всех сторон – русские. Не такие уж они и буки, как их представляют. Генерал Беленко не прочь пригласить соседа вечерком «на коктейли». Подавать, правда, будут не виски, не джин и не коньяк, но и не индийский ром, который посол не переносит. У генерала подают отличную русскую водку и невообразимое количество еды! А господин посланник, хоть и очень занятой человек, всегда находит время, чтобы справиться о здоровье жены и дочурки или обсудить преимущества настоящей английской лужайки и проблемы ухода за оной. Он настоящий дипломат. Посол заметил это, когда Бондарев заразительно смеялся над старым, как мир, анекдотом. Он, конечно, сто раз слышал эту остроту, что хорошую английскую лужайку сделать совсем нетрудно – надо просто вовремя подстригать, поливать и ухаживать за ней тридцать лет. Но настоящий дипломат никогда не даст знать, что он уже слышал ваш анекдот. Говорит он сам, кстати, на отличном английском языке. Вот и сегодня утром господин Бондарев любезно выразил удовлетворение по поводу скорой встречи на приеме в советском посольстве.

Чего-чего, а приемов в Нью-Дели хватает! Сто шестьдесят государств – члены ООН, и больше 140 из них представлены в Индии. У каждого государства есть национальный праздник – это почти полтораста приемов. Кроме того, Рождество, Новый год, Пасха, десять праздников индуизма, День Республики и другие оказии. Если вычесть два месяца отпуска, то приемы – каждый второй день в году. А каково генералу Беленко! Кроме этих ста пятидесяти приемов, у него еще столько же – ведь в каждой стране есть День армии, День ВВС или День военно-морского флота. А в некоторых странах – и то, и другое, и третье! Но Беленко – крепкий парень. Или, как он о себе говорит, «мужик». После приемов, которые, к счастью, заканчиваются чаще всего в девять часов вечера, находит еще время и силы пообщаться с соседом. Он не привык кушать стоя и, вернувшись домой, отводит душу – на приеме даже в китайском или итальянском посольствах не подадут таких пельменей. Есть их генерал научил посла поособому – не вилкой, а ложкой. Чтобы не вытекал горячий и невообразимо вкусный сок.

Для достижения этого вкуса надо смешать фарш говядины, баранины и свинины. С бараниной и свининой нет проблем. А вот говядину в Индии в магазинах и на рынках не продают. Корова – священное животное индуизма. Но для иностранцев есть выход. Рано утром постучат в дверь вашей виллы, и человек с закутанным шарфом лицом хриплым шепотком спросит: «Телятина нужна?» Это мусульмане. Они поймали ночью на улице корову поупитаннее, зарезали, разделали и разносят по Мальча Марг и окрестным улицам, где в основном проживают иностранцы, пока не рассвело. Они заранее узнают, кто и где живет. Попадут на индусов – смерти им не избежать.

Генерал готовит пельмени вместе с женой и говорит, что рецепт сибирский и вместо баранины раньше была медвежатина. Но медвежатины в Дели уж точно нет. И заливная рыба у генеральши хороша… Вот только от сельди с луком посол старается уклониться – жена говорит, что сочетание водки и лука дает особый перегар – кондиционер не справляется, и москитная сетка не нужна – комары дохнут еще на подлете.

У русских на приеме, как всегда, будет много дармоедов. Посол называл так целую когорту среднего возраста индусов, которые какимто образом достают ежегодник Министерства иностранных дел Индии, где указаны все дни приемов, посвященных национальным праздникам аккредитованных в Дели посольств. Имея по одному мало-мальски приличному костюму, эти люди кочуют с приема на прием, справедливо полагая, что вряд ли ктото будет проверять наличие пригласительного билета. Об их пристрастиях красноречиво говорит тот факт, что они не стремятся попасть на приемы в те посольства, где принципиально не подают спиртного. Их не бывает ни в посольстве Саудовской Аравии, ни в посольстве Ирана. Зато они ни за что не пропустят ни одного приема в советском или монгольском. В посольстве Маврикия они тоже не бывают. Не потому, что там не подадут спиртного. Наоборот, при упоминании о «Чивас Ригал» – любимом напитке Рамлогунов – у них слюнки текут. Но посол государства Маврикий не переносит их на дух и не стесняется подослать своего административного атташе господина Рабиндра Гурбуррун с просьбой предъявить пригласительные билеты.

Лужайка и гостиная виллы на Мальча Марг, 14, вмещают лишь определенное количество гостей… Да и какой с них толк! Ведь они никогда не смогут дать той информации, которая так нужна их превосходительствам для того, чтобы обеспечить получение американского гражданства в ближайшем будущем. Их превосходительствам господину и госпоже Шри Крешн Рамлогун не терпится стать простыми гражданами США, мистером и миссис Рэмлоун, а для того надо еще два года подслушивать телефоны советника-посланника, русского генерала и заместителя военного атташе подполковника Анатолия Епифаненко, проживающего на этой же улице, в особняке под номером 17, и поставлять информацию о работе русских дипломатов советнику посольства США в Индии господину Ли Т. Сталлу, резиденту ЦРУ. Он помешан на семерке и ее производных. Адрес его виллы в Чанакьяпури, на Ратендон Роуд, 14, и телефон из четырех семерок – 611677 – уже снятся в навязчивых снах и господину Чрезвычайному и Полномочному Послу Маврикия, и его супруге. Кстати, надо попросить господина Сталла, чтобы он выдал своим «сотрудникам» автоматический включатель магнитофона. Тогда жене не придется сидеть у пульта, включая и выключая магнитофон, когда у русских звонят телефоны. Допотопный способ…

Если бы они могли знать наперед… Рамлогуны просчитались. Просчитались именно потому, что генерал Беленко привык здороваться с рабочими за руку, над чем посмеивалась госпожа советница Маврикийского посольства. Линейщик-телефонист приходил пару раз на виллу к генералу – то разрыв на линии, то надо было установить параллельный телефон. Телефонист был шудра, а генерала, как и всех военных-профессионалов, считал принадлежащим к касте кшатриев. Он вдоволь хлебнул в своей жизни того презрения, которое в Индии высшая каста питает к низшей, женившись, вопреки воле своих родителей, на вдове из касты вайшья. Вдова не последовала за своим усопшим мужем по обряду самосожжения – сати, как предписывают кастовые законы. Ни один вайшья не женился бы теперь на ней – ведь именно жена, по учению индуизма, прежде всего виновата в преждевременной смерти мужа. Она могла остаться в семье мужа на правах служанки-приживалки и в горе и попреках провести остаток своей жизни. Или выйти замуж за мужчину низшей касты. Она предпочла последнее. Но как только закончился свадебный обряд, она тут же вспомнила о своем «высоком» происхождении. Жена не пропускала ни одного дня, чтобы не напомнить мужу о разделяющей их кастовой пропасти. Когда он обнаружил на телефонном щите улицы Мальча Марг хитроумное подключение от виллы маврикийцев к группе проводов, ведущих на виллы русских, он спросил свою жену, сообщить ли ему в полицию или напрямую, русскому. Она высокомерно велела ему, недоумку-шудре, не путаться в дела высших каст. Но телефонист вспомнил крепкое рукопожатие и добрую улыбку русского генерала и рассказал обо всем мне, его переводчику.

Генерал не стал жаловаться в МИД. Пригласил посла якобы на очередную посиделку и высказал ему все, что он о нем думает. Я с трудом смягчал наиболее выразительные места из его монолога. Господин посол, естественно, не признал факта подслушивания и срочно убыл в Маврикий «на консультации со своим правительством». И не вернулся. Жаль. Хороший был сосед. Подполковник Епифаненко потом сказал, что мы поторопились, что мы могли бы досыта накормить господина Сталла дезинформацией по этому дармовому каналу. Сомневаюсь…

Насчет дезинформации он сам не оченьто большой мастак. Я заметил, как во время одного из своих бесконечных рассказов о прошлой летной работе Епифаненко, показывая рукой, как летчик держит рукоятку управления истребителем, при словах: «…пришел я в пилотажную зону и начал вираж…», отклонил рукоятку влево. Мне этого было достаточно. Я довольно долго служил в авиации и имел к этому времени 360 часов боевого налета. Ниодин советский летчик в зоне высшего пилотажа не начнет каскад фигур с левого виража – только вправо! Это все равно что пилоту гражданской авиации сказать: «И вот выруливаю я влево с рулежки на взлетную полосу в Нальчике…». В Нальчике нельзя вырулить на полосу влево – ветра в городе, с трех сторон окруженном горами, практически не бывает, и взлет происходит только в одном направлении – в сторону от гор, направо! И никогда военный летчик не скажет, как неоднократно говаривал Епифаненко: «…на последнем приеме…». Летчик скажет «на крайнем». Так что парадный мундир со знаками летного отличия, который этот воспитанник «консерватории ГРУ» – Военно-дипломатической академии – надевал на официальные приемы, тоже был дезинформацией…

Советник-посланник. Нью-Дели. Шантипат

Si vis pacem, para bellum (лат.).

Хочешь мира – готовься к войне.

Советник-посланник – первый заместитель посла. В странах, где послами были крупные советские или партийные боссы, часто проводившие половину времени в отпуске на родине или «на консультациях в МИДе», советник-посланник исполнял, по существу, обязанности посла. Николай Михайлович Пеков не только весьма своеобразно исполнял многие из своих обязанностей, но и привносил в жизнь своего посланника весьма неприятные нюансы. Он издавна дружил с Фишером – главой дипломатической миссии ГДР в Индии. Герберт Фишер – бельмо на глазу индийского МИДа. Индия не могла признать сразу оба германских государства. Поэтому герр Гюнтер Диель – посол ФРГ в Индии – был его превосходительство, Чрезвычайный и Полномочный Посол, а господин Герберт Фишер, брат министра иностранных дел ГДР – всего лишь глава дипломатической миссии. И хотя он провел на этой должности более 12 лет и по дипломатическим законам должен был быть дуайеном, то есть старостой дипломатического корпуса, он был дипломатом второго сорта. Министр иностранных дел Индии знал Фишера по совместной учебе в СССР, но поделать ничего не мог – Индия не признавала ГДР суверенным государством. Вил Федорович много раз просил Пекова не приглашать на официальные приемы обоих дипломатов одновременно. Но Пекову это, кажется, нравилось. Референт посла, Константин Соломенцев, слал в КГБ интереснейшие отчеты о том, кто из этих дипломатов первым демонстративно покинул очередной прием в советском посольстве и почему.

Пеков был стар, после Кремля ему было скучно в посольстве, и хотя четыре месяца в году он проводил под разными предлогами в Москве, ему нужна была интрига. Как бы обрадовался Николай Михайлович, если бы он мог знать наперед и сказать Вилу Федоровичу, что именно Фишер будет в начале XXI века министром иностранных дел Федеративной Республики Германии! Не родственник ли? Но… Чего не дано знать, того не дано. А пока что посланнику нужно было, чтобы в посольстве дела шли гладко, чтобы «не было волны». Профессиональные дипломаты – это люди, которые счастливы именно тогда, когда в газетах нет сенсаций. По крайней мере об их посольствах. Если все тихо, если все спокойно и нет нужды в срочных пресс-конференциях – значит, посольство хорошо выполняет свои задачи; значит, обязанности посла, в отъезде он или на месте, выполняются правильно. Бондарева они не тяготили. Молодой и способный, он пользовался весьма высоким покровительством – за его судьбой пристально следил заместитель министра иностранных дел, ставленник ГРУ при МИДе. Благодаря влиятельности этой организации Вил Федорович уже почти прошел все ступени дипломатической лестницы, где возможен провал. Ну а посол (если не слишком усердствует, по совету Талейрана) практически непотопляем.

Мечта Бондарева – вернуться в Персию Чрезвычайным и Полномочным – была близка к осуществлению. Он чувствовал, что там назревают интереснейшие события. Да и сравнение с вазир-мухтаром Грибоедовым вовсе не претило его самолюбию! Он вспомнил особую, восточную, атмосферу здания посольства в Тегеране, пропитанную, казалось бы, тайнами времен становления и правления императора Мохамеда Реза Пехлеви. Мало кто знает, что во время Второй мировой войны состоялась еще одна, незаметная для внешнего мира военная операция. Советские и британские войска вошли в Персию и поставили на правление Мохамеда Резу, сына бывшего премьер-министра Пехлеви, недавно ставшего шахиншахом, заставив его отречься от престола в пользу сына. Отец Пехлеви – сын полковника Пехлеви, до смерти забитого плетью сардаром прежнего правителя только потому, что тот посчитал ответ полковника недостаточно почтительным. Это был умный ход – оставаясь императором во всем блеске монаршего величия для внешнего мира, Мохамед Реза в душе люто ненавидел большинство своих придворных, сохранявших родство с убийцами его деда, всегда был признателен русским и англичанам и делал все, чтобы сохранить с северным соседом добрые отношения. А коллекция серебряных кубков, блюд, табакерок и письменных принадлежностей работы восточных мастеров, которую уже много лет собирали советские послы в Иране, не уступала такой же коллекции произведений Фаберже, собранной Альбертом Сергеевичем Чернышевым и его предшественниками в посольстве СССР в Турции, в Анкаре. Вернувшись в Персию в качестве посла, он бы с удовольствием продолжил это негласное соревнование…

Поддержка загранотдела ЦК была абсолютно необходимой для последнего рывка, и он возлагал большие надежды на Обозревателя, зная о его многочисленных связях в высших партийных кругах. Он давно «культивировал» это знакомство. Вил Федорович усмехнулся. Это термин Нинель, его жены. Она была настоящей супругой дипломата. Нинель искренне интересовалась всеми перестановками в МИДе, никогда не упускала случая проштудировать последние страницы «Дипломатического вестника», где печатались сообщения о кадровых передвижениях в дипкорпусе, часто женским чутьем определяла подоплеку самых неожиданных назначений и перемещений, ни на минуту не забывала о своей роли жены перспективного посольского работника, безошибочно находя нужный тон в общении с женами дипломатов старше и младше рангом. Это она, как бы невзначай, пустила шутку о себе и муже: «Нинель – это Ленин наоборот, Вил – имя, составленное из первых букв – Владимир Ильич Ленин. Мы – две ипостаси одного имени». Попробуй возрази! Она не любила вспоминать, что ее муж начинал военным переводчиком, а затем два года работал в ГРУ «борзым», то есть офицером, не добывающим информацию, а обеспечивающим ее добычу. А то, что сама когдато была медсестрой в санчасти Военного института иностранных языков, и вовсе считала секретом поважнее государственного! У дипломатов принято довольствоваться (хотя бы внешне) той информацией, которую предоставляют о себе коллеги, и она с неподражаемым искусством произносила (с легким вздохом сожаления): «Но разве могла я продолжить свою медицинскую карьеру при наших с Вилом постоянных переездах?» Грибок и волдыри от сапог на курсантских ногах. Медицинская карьера, подумать только…

Сейчас она тактично удалилась, давая мужчинам время обсудить свои дела. Но, полулежа в темной спальне с чайными примочками на глазах – безжалостное солнце Ирана, Пакистана и Индии давало знать о себе, – точно знала, о чем будут говорить муж и Обозреватель. Вил хочет, чтобы он в разговоре с заведующим загранотделом ЦК как бы мимоходом рассказал о том, что посол увлекся стареющей цыганской знаменитостью и совсем не следит за происходящим в коридорах власти на Радж Патх, что посланник тащит на себе всю работу. Не пора ли его на самостоятельную должность… А Обозреватель хочет, чтобы Вил употребил все свои связи в Министерстве обороны Индии и в правой партии Джана Сангх, чтобы не дать гражданским властям и особенно ее цивильному министру обороны Кумари Мангалай возможность сманеврировать и избежать войны с Пакистаном. Этот неприкасаемый совершенно лишен честолюбия и, похоже, искренне хочет, чтобы оружие, которое русские продают Индии, устрашало врагов только на парадах. Но на парадах оно может блистать десятилетиями. Быстрый оборот оружия и гигантские прибыли в торговле вооружением гарантирует только война. Индия, Египет, Ирак и иже с ними практически не производят своего оружия, они – поребители. Потребитель должен потреблять… Потреблять и платить… Si vis pacem, para bellum – хочешь мира, готовься к войне. Покупай современное, все более сложное и дорогостоящее оружие. Как говорят в армии: не умеешь – научим, не хочешь – заставим… Что бы ни говорили руководители нашей партии и правительства о социализме, о мирной политике нашего государства, мировая торговля оружием ведется на капиталистическом рынке, и на нем царят законы капиталистической, рыночной экономики.

Советник-посланник. Нью-Дели. Шантипатх

Alter idem (лат.).

Второе я.

Посланник Вил Федорович Бондарев с отвращением смотрел на стоящую перед ним тарелку горячего рассольника с перловкой. Ну почему именно сегодня, когда он решил продемонстрировать свою «близость к народу» и пришел в перерыв пообедать в столовую, им надо было приготовить именно это? Вторых блюд на выбор было несколько, а первое – одно. Перловый рассольник – суп, который он возненавидел вместе с гороховым еще с курсантских времен. Индийцы вообще не понимают, почему нужно есть первое, и если бы не англичане, то их и готовить супы научить, наверное, было бы нельзя. Это, пожалуй, единственный народ в мире, у которого в национальной кухне нет вообще первых блюд. Бульон здесь могут прописать только больному, в качестве лекарства. Индиец в деревне может вырасти, возмужать, состариться и умереть, не имея представления о столь необходимой, по нашим понятиям, горячей и жидкой пище. А может, они и правы? В августе горячего, уж это точно, не хочется… В самом посольстве работал один мощный кондиционер, расположенный в подвале, и в здании на Шантипатх всегда была комфортная температура +24 по Цельсию. А здесь, в здании клуба-столовой в жилом городке посольства и торгпредства, в окнах торчали трудяги – бакинские кондиционеры, которые в муссон могли только чуть уменьшить влажность и температуру.

Ну, ничего. Опытный дипломат, он знал, что если задача представляется очень неприятной или невыполнимой, надо разбить ее на несколько ступеней и выполнять их шаг за шагом, не раздумывая о глыбе всей задачи… Повозить ложкой в горячем и густом супе, пока он чуть остынет, затем проглотить несколько ложек… Оглядеть зал, отвечая кивком головы на поклоны технических сотрудников посольства и атташе по культуре и прессе, улыбкой – третьим и вторым секретарям и помощникам военных атташе, кивком и улыбкой – первым секретарям и советникам. (Эти обычно едят дома – они могут нанять повара и прислугу, но сейчас их жены, наверное, поехали в Союз: кто на отдых, кто устраивать детей старшего возраста в интернат МИДа – скоро новый учебный год, а в посольской школе только восемь классов, да и прислуге тоже нужен отпуск…)

Ну, продолжим – надо проглотить еще пару ложек супа… С бифштексом легче – по советской традиции он подается с яйцом. Яйцо можно съесть без особого риска, а котлетку размять вилкой, закрыть сверху картофельным пюре, как будто половина съедена…

Это Нинель посоветовала ему хотя бы пару раз в месяц посещать посольскую столовую – так делает секретарь парткома посольства! А дома Санджай наверняка приготовил окрошку или холодный свекольник. Хороший повар, он быстро научился у Вениамина, повара посла, готовить истинно русские блюда, которые обычно не даются индийцам – ботвинью, уху, кулебяку, гурьевскую слоеную кашу. Он, правда, наотрез отказывается прикасаться к говядине, но Вил Федорович и сам ее не жалует. Годы детства, проведенные в Таджикистане, где на границе служил его отец, приучили к баранине, в столовой ВИИЯ – Военного института иностранных языков – он привык к свинине (и возненавидел перловку и горох!). Ну а служба в посольствах Пакистана и Ирана приучила его к меню, состоящему из рыбы, курятины или индейки: гости-мусульмане предпочитали есть рыбу или птицу на приемах у «иноверцев» – так они не рисковали съесть ненароком запрещенную пророком свинину. Да и готовили на Востоке птицу совсем не так, как дома. Изжаренный в тандыре цыпленок «тикка» или жирные голуби на вертеле – «хамам» – пальчики оближешь! Дрессированное сознание тут же одернуло его даже в мыслях. «Пальцы облизывать нельзя. Этикет не позволяет. А «хамам», кстати, не зря называют так же, как и восточную баню – это блюдо жгучее даже по восточным меркам. Вредно!»

Вил про себя называл этот внутренний голос «Нинель». Он бы ни за что не признался в этом ни самой Нинель, своей очаровательной жене, ни даже своей маме, с которой они иногда беззлобно (так считалось в семье) подтрунивали над его супругой, которая даже в домашней обстановке требовала неукоснительного соблюдения этикета. Отец Вила, Федор Полуэктович Бондарев, дослужился до полковника, смог к концу карьеры перебраться в Москву и вышел в отставку, когда его сын уже служил в солидном звании советника в Пакистане. Так вот он утверждал, что его невестка настаивает не только на скрупулезном соблюдении в домашней обстановке правил этикета, но и правил государственного протокола. Это было, конечно, преувеличением – просто отставной вояка втихую злился на то, что невестка не преминет сделать ему пару замечаний каждый раз, когда она с Вилом приходит в гости «к старикам» в дом в Неопалимовском переулке: «О, как прелестно! Мы, как всегда, в маечке расхаживаем, Федор Полуэктович? Жарко? А разве мы не замерзли? Нет? А что же тогда означают эти носки? Ведь мы, papa, помоему, в босоножках?» Мать поджимает губы, но молчит – уж онато знает, что офицеры и тем более дипломаты целиком зависят от своих жен. Стоит им развестись – и прощай, успешная карьера! Федор Полуэктович мстит невестке, но по мелочам: не подливает ей вина, наполняя водкой рюмки себе, сыну и супруге. Знает, что Нинель ни за что не прикоснется к бутылке сама и не попросит пополнить ее бокал – этикет не велит. Но Нинель это вовсе не огорчает – она не любит спиртного вообще, а уж полусладкое вино, что упорно приобретает свекор к ее приходу в знаменитом гастрономе на Смоленской площади, – и подавно. Отставной полковник знает о ее светской приверженности к сухим винам, но твердит: «Алазанская долина» – замечательное вино, а уж в нашем гастрономе – всегда высшего качества!» Нинель не станет возражать: хозяева вольны предлагать любое угощение, а гость волен пить или не пить, есть или не есть. Вот критиковать напитки или блюда нельзя – увы, это тоже незыблемое правило этикета. Да ей это и не нужно. А медицинское «мы» в разговоре со свекром – ее ответ на любимое обращение Федора Полуэктовича к ней – «сестричка». Он этим вовсе не причисляет ее к своей кровной родне – просто посолдафонски напоминает ей о том, что она до замужества работала медсестрой в санчасти военного института. Что с него возьмешь! Знал бы он, что его сынок не добился бы ровным счетом ничего, если бы не она – так ведь нет, никогда не узнает! Ну да бог с ним – минут через сорок после обеда, выслушав очередной рассказ свекра о героических буднях пограничников в горах Памира (с каждым годом все более суровых!), можно и попрощаться – визит закончен. Идти недалеко, и, несмотря на большое желание вызвать дежурную «Волгу», Нинель выходит с мужем по коротенькому Неопалимовскому переулку на Смоленскую площадь, затем в арку высотного здания МИДа и – мимо отдельного подъезда министра, мимо мидовской аптеки – в переулок Сивцев Вражек.

Дом. Хотя на Клифтоне в Карачи и на Мальча Марг в Дели Нинель чувствовала себя гораздо более «дома», чем здесь, в тени высотного здания Министерства иностранных дел.

Капитан Нинель Петровна Бондарева. Оперативный сотрудник КГБ.

Сивцев Вражек, Москва

Custos morum (лат.).

На страже манер.

Она прагматик. Знает, что теперь, когда свекор поселился в доме неподалеку от Консульского управления МИДа (ну почему не подальше, в одном из «спальных районов»?), он уже не опасен. Она пеклась о карьере мужа не меньше, чем он сам, и всю жизнь опасалась какихлибо неожиданностей от свекра и его беспокойной службы больше, чем боялись ужасных экзотических болезней Юго-Восточной Азии родители мужа.Она не могла развестись с Вилом по служебным причинам, которые даже в мыслях старалась не вспоминать, а вот от какого-либо скандала с контрабандой ни один пограничник не застрахован. Да и младший братик Вила, капитан Ким Бондарев, непутевый офицер-строитель, в свое время принес им массу неприятностей. Отец был помешан на политических именах: старшего сына назвал Вил – Владимир Ильич Ленин, младшего – Ким – Коммунистический интернационал молодежи, дочку нарек Милена – Маркс и Ленин и клялся, что если бы родился еще один сын, то назвал бы его Мэлор (Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция – как звали знаменитого обозревателя «Известий» Мэлора Стуруа).

Ким, несмотря на интернациональное имя, смертным боем бил безответных «чурок» в своем стройбате, расположенном на плоской горе близ селения Аушигер в Кабардино-Балкарии, и был уже судим офицерским судом чести. Год после этого он держал кулаки в карманах, но однажды опять не удержался – пьяный, он в кровь разбил лицо одному из двух близнецов-эстонцев. Эстонцы – не казахи, терпеть не стали, убежали из военного городка в Нальчик и явились в военную прокуратуру… На Кима завели уголовное дело. Пришлось Нинель обращаться к своему высокому руководству, чтобы замять неприятное дело. Брат – не отец, но если бы он был осужден трибуналом за уголовное преступление, на репутации Вила появилось бы солидное пятно. «Имели ли Вы или Ваши родственники судимость?» После положительного ответа на этот вопрос анкету можно дальше не заполнять. Найдется много других, у которых везде нет, не был, не привлекался… А у Вила их было много – соперников способных и «перспективных». Да и как им не быть, если Бондаревы уже вышли на финишную прямую – скоро посол Рафик Нишанов даст прощальный прием в Тегеране. На визитках, которые он разошлет, будут буквы Р. Р. С. – pour prendre conge – «в связи с предстоящим отъездом». И хотя Магомедов обещал помочь советнику-посланнику стать Чрезвычайным и Полномочным, не все зависит даже от заместителя министра. У других претендентов тоже есть покровители. Нинель усмехнулась, вспомнив старый анекдот. Сын-курсант спрашивает генерала: «А генералом я когданибудь стану, отец?» – «Служи, сынок, поможем!» – «А маршалом?» – «Ну, нет, сынок… У маршалов свои дети есть!» Вилу нужна помощь. Совсем как тогда, в молодости…

Приближался выпуск. Курсанты последнего курса ВИИЯ както посуровели, не слышно стало обычных грубоватых шуточек. Никто не меряется силой на переменах. Холодные глаза, вежливые фразы. Все впервые ясно осознали, что негласный девиз института – «Нам чужое горе по фигу» – относится не только к разноцветным жертвам бесконечных «локальных» войн и природных катаклизмов по всему белу свету, куда посылает Родина воспитанников ВИИЯ. (Это не эгоизм, возведенный в принцип. Если всерьез переживать за всех, кому приходится оказывать помощь, не выдержит либо сердце, либо рассудок). Но, оказывается, это «по фигу» относится и к тебе, и к твоему товарищу лично. Он донесет на тебя, если ты расскажешь тот анекдот про Никиту Сергеевича, который был бы принят на ура годом раньше. И шутливые картонные карточки с загадочной аббревиатурой ВСИГ, которые в комнатах выпускников, уже побывавших в загранкомандировке, гордо выставлялись раньше по вечерам на тумбочку, исчезли. На вопросы начальника курса подполковника Кузина раньше курсанты отвечали, преданно смотря ему в глаза: «Товарищ подполковник, это сокращение – напоминание о самом трудном экзамене – «Вооруженные силы иностранных государств», ведь сколько всего надо запомнить! И организацию частей и соединений, и вооружение, и тактико-технические данные. А эмблемы их дивизий, полков и эскадрилий? Ужас!» Кузин довольно кивает головой – курсанты озабочены учебой, порядок! Он выходит из спального помещения, и вслед ему раздается довольное ржание. Сокращение ВСИГ – своеобразный протест против подхалимского отношения к иностранцам здесь, на родине. После первой загранкомандировки табличка на тумбочке – это принадлежность к клубу избранных, принявших боевое крещение и убедившихся воочию, что «все иностранцы – говно». ВСИГ!

Но… все это в прошлом. Теперь никто не посмеет усомниться вслух, что основная движущая сила в их молодых сердцах – стремление оказать братскую интернациональную помощь всем народам, борющимся за независимость. Все стали подчеркнуто преданными делу КПСС, подчеркнуто желающими выполнить хоть какоенибудь партийное или комсомольское поручение. Все ждут «покупателей». Скоро появятся в коридорах красных казарм на Танковом проезде товарищи в серых немецких и чешских костюмах с цепкими глазами в тон костюму и в не поштатски начищенных полуботинках. Это КГБ. Или вальяжные офицеры из Главного разведывательного управления, ГРУ, которому, собственно, и принадлежит институт. Принадлежитто он принадлежит, но… выпускников много, и далеко не всем одна дорога. Ктото будет отобран ими для «Консерватории» – Военно-дипломатической академии, чтобы потом стать сотрудниками военных атташатов в сотне посольств, раскиданных по всему свету. Другие поедут по военным округам – служить в частях Особого назначения (ОСНАЗ) – радиоразведке ГРУ. Ну а третьи пополнят ряды легендарного спецназа ГРУ – эти парни должны быть лучшими в языке и физподготовке и худшими с точки зрения наличия важных родственников. А еще лучше – сиротами. Нелегалы. Они легендарны, так как умирают молодыми. Бывают дерзкие разведчики. Бывают старые разведчики. Но не бывает дерзких старых разведчиков… Можно еще стать просто военным переводчиком и на свой страх и риск попытаться достичь чеголибо в этой жизни. Потолок – начальник бюро переводов в военном учебном заведении или издательстве. Подполковник. «Напряга» меньше. И все шансы состариться гденибудь в хорошем южном городе. Выбирай. А потом постарайся сделать так, чтобы выбрали тебя.

Лейтенанта Бондарева Вила Федоровича не выбрали бы. Ему обязательно припомнили бы на аттестационной комиссии некстати рассказанный анекдот. В то время в ООН работали помощниками Постоянного представителя Логинов, Строганов и Путятин. Произнесенные с американским южным прононсом – твенгом – их фамилии звучали как «Long enough. Strong enough. Put it in». Получался скабрезный каламбур[1]. Но рассказал его Вил не в той компании. Как говорят американцы: «Wrong time, wrong place»[2]. Но его всетаки выбрали. Не потому, что он был офицером в третьем поколении и хорошо знал английский и фарси, а потому что она, Нинель, сотрудник КГБ, вынужденная работать медсестрой в институте-инкубаторе ГРУ, смогла привлечь внимание умного, симпатичного, но желторотого выпускника и женить его на себе.

Какие от жены секреты! Пусть теперь двигается по служебной лестнице молодой разведчик. Негласная помощь КГБ ему обеспечена. Нет, не из любви к ГРУ, боже упаси. Просто очень удобно людям с Лубянки знать «изнутри», что интересует сейчас «коллег» с Полежаевской, а что им уже известно.

Это родина у нас одна, а табачокто врозь!

Нинель вздохнула. Теперь эта помощь уже не придет, как приходила раньше, при каждом назначении мужа на очередную должность. Для КГБ, как и для ГРУ, посол – потерянный человек. Он слишком на виду, чтобы заниматься вербовкой, сбором или передачей информации.

Чрезвычайный и Полномочный Посол.

Дели. Резиденция посла

Его Превосходительство…

H. E.

His Excellency —

Его Превосходительство.

(официальное письменное обращение к послу)

Николай Михайлович поморщился, как от зубной боли: Константин, его помощник, второй раз за последние сутки упоминал о просьбе (читай – приказе) заместителя министра иностранных дел Магомедова оказать нажим на министра обороны Индии, чтобы побудить его просить премьер-министра одобрить закупки нового вооружения. Об этом говорили с ним недавно и Вил Бондарев, и генерал Беленко, советник по военно-технической помощи (читай – по торговле оружием). Если аппетиты у сухопутчиков были еще приемлемыми – акупка крупной партии стрелкового вооружения, нескольких десятков артиллерийских установок «Град» – младших сестренок легендарной «катюши» – и полусотни плавающих танков укладывались в несколько десятков миллионов долларов, то закупка новых ракетных катеров, нескольких десятков ракет морского базирования и технической базы для их обслуживания – это уже сотни миллионов долларов, миллиарды рупий. А Авиапром вообще хочет продать новый, с иголочки, завод по производству «МиГов». А министр считает, что всего этого можно избежать, по крайней мере, можно отложить эти расходы на несколько лет, если не ввязываться в очередную войну с Пакистаном или стычку с Китаем по поводу захвата участка горной территории на границе с Непалом. Как трудно стало служить на ответственных государственных постах! Даже выполнять обязанности посла, которые раньше казались ему такими простыми – ведь послу не надо принимать самому никаких важных решений – слава богу, телетайп исправно стучит ночи напролет… Зия расшифрует на своей колдовской технике бесконечные столбцы цифр, и они сложатся в слова, которые надо произнести, в меморандумы и ноты, которые надо подписать. Трудно… Нет, не потому, конечно, что он постарел! Просто раньше все было просто – надо было только исполнять волю первого лица, а она была отлита в краткие, четкие и недвусмысленные указания Андрея Андреевича Громыко. А теперь… Советник Медвяник и его организация на Лубянке, генерал Попов и его беспокойные сотрудники с Полежаевской, секретарь парткома Ивашкин с его загранотделом ЦК на Старой площади, министр обороны, министр «среднего машиностроения» (надо ж такой термин придумать для оборонки!)… Да и другие министры… И у каждого – «кремлевская вертушка», штат шифровальщиков и неуемное желание всунуть хоть пальчик в кормушку заграничных военных поставок – ведь сразу открываются огромные возможности: ездить с визитами за рубеж, принимать делегации, подписывать протоколы о намерениях, соглашения и договоры, а потом и контракты, в которых проставлены миллионные суммы. А значит – будут щедрые подарки и от производителей, и от покупателей. Раздолье!

Вот и шлют депеши… «Совпослу. Срочно. Секретно». «А мнето они зачем нужны? Вот дождусь Игоря в декабре – сын все отпуска проводит там, где служит отец, чтобы провести вместе побольше времени. Сначала молодому человеку было просто интересно, а после смерти матери он, повидимому, както остро осознал, что родители смертны, что мне уже скоро семьдесят… Игорь ничего не говорит, но какаято особая нежность, раньше проявлявшаяся к матери, теперь сквозит в отношении к отцу. В этом году он приедет со своим другом, Мэлором Стуруа, спецкором «Известий». Они оба учились в МГИМО. Поедем в Симлу, где когдато была резиденция вице-короля Индии, половим форельку, отдохнем… А потом, ближе к Новому году, полечу в Москву, подлечусь в Кремлевке, потом задержусь на месяц для «консультаций» в МИДе, навещу старых друзей в Москве и во Владивостоке, где когдато был первым секретарем крайкома. Вот это было время… Не форель ловили, а лосося. Да, возраст…»

Как исподволь подкрадывается старость: у других перемены видишь, а у себя не замечаешь… Клемент Ефремович Ворошилов рассказывал под большим секретом, как однажды на заседании политбюро, когда Берия предложил подвергнуть репрессиям отца Мэлора, Георгия Стуруа, за его мемуары, в которых он хорошо отзывался о Троцком, Сталин сказал: «Чего его репрессировать? Освободить надо от должности Председателя Верховного Совета Грузинской ССР, и все. Выжил из ума старик!» Все изумились, но промолчали – Стуруа был на четыре года моложе Сталина! Сохранился он, правда, не так, как его друг и соратник Анастас Микоян, но стариком точно не выглядел. Забавно, Мэлор любит рассказывать о том, что его отца с Микояном не расстреляли в числе 26 бакинских комиссаров потому, что Георгий Стуруа устроил побег, а к нему присоединился Анастас. А Микоян и не думал бежать. Побега не было вообще. Не расстреляли их англичане просто потому, что из списка стоявших на довольствии в тюрьме их исключили – в связи с болезнью они были переведены в изолятор. А список попал в руки оккупационных властей, и 26 комиссаров были расстреляны… Игорь както рассказал анекдот, который имел хождение в МГИМО: «А про Микояна оккупантам было указание: в 27го не стрелять!» Игорь и Мэлор вообще большие любители анекдотов. Хорошо, что отцы – члены ЦК, можно себе позволить острое словцо. Про Мэлора, кстати, Игорь тоже рассказывал анекдот. Молодой обозреватель «Известий» одним из первых в Москве приобрел за границей спортивный автомобиль. Это был длинный красный «Додж», и так как у Мэлора не было гаража, то стоял он все время у редакции «Известий». Мыть он его не любил, да и некогда было. Вот и появилась в Москве забавная загадка: «Длинный, красный, грязный и всегда стоит. Что это? Нет, неправильно – это автомобиль Стуруа!»

Николай Михайлович привычно кивал головой, слушая ровный поток речи Константина, продолжая думать о своем. Пусть себе читает. Он потом все это прочтет, уже в «сгущенном» варианте, без воды, в записке незаменимого Вила Федоровича. Зная, как не любит принимать решения его шеф, тот каждый день готовил ему «выжимку» из важнейших телеграмм и писем, прибывавших на имя посла, и (только для облегчения работы посла, конечно!) снабжал их «рыбой» – готовыми заготовками ответов.

Пеков вздохнул: «Вил спит и видит себя в расшитом по воротнику и рукавам золотыми дубовыми листьями посольском мундире – военное прошлое дает о себе знать! Он созрел для самостоятельной работы, нет слов, но надо какнибудь попридержать его до того времени, пока «доброжелатели» в высотном здании на Смоленской площади не проводят меня «на заслуженный отдых». А то без него будет трудно… Молодежь рвется к власти. Нас, «мастодонтов», стараются даже не пускать в столицу. Где это видано, чтобы послы меняли страны, не отсиживая в центральном аппарате хотя бы по году? Ведь я за рубежом уже с 56го года… 16 лет подряд! Семь лет в Алжире, четыре года в Иране, вот уже пять лет в Индии. А уйдет Андрей Андреевич? Что будет, представляю! И среднеето поколение уже натворило невесть что… Чего стоят эти решения о расширении МИДа с размещением отделов, курирующих новые, недавно освободившиеся страны, не в специальном здании, а над знаменитым гастрономом на Смоленской площади и над большой аптекой в начале Сивцева Вражка? Смех, да и только! Разве Сталин позволил бы, чтобы святая святых советской дипломатии – департаменты МИДа размещались над магазинами или аптеками. Противно даже вспоминать названия, которые молодые дипломаты дали этим филиалам – «гастромид» и «аптекомид»? Тьфу! Сталин бы…» Николай Михайлович глянул на продолжавшего «жужжать» Константина и вновь окунулся в воспоминания…

Его, молодого партийного работника ЦК, бывшего секретаря парткома, а затем директора московской шелкоткацкой фабрики, неожиданно для всех вдруг избрали первым секретарем Приморского краевого комитета партии. Назначили – будет вернее. А еще вернее – назначил. Он назначил. Неожиданно для всех, но не для самого Пекова. Этому предшествовала долгая беседа с самим.

Иосиф Виссарионович обратил внимание на молодого, небольшого роста парторга, выступавшего на московской партийной конференции. В бойких и не скупящихся на славословия в адрес «великого вождя и учителя» ораторах недостатка не было. Но этот не походил на остальных. Несмотря на молодость, его манера говорить была чрезвычайно подкупающей. Есть люди, которые и банальные фразы умеют произнести так, что они кажутся откровением. То повышающийся, то понижающийся тон, верные, искренние интонации, точно выдержанные паузы и скупые жесты проникали в подсознание. Так умеют говорить прирожденные ораторы или люди, изучавшие искусство воздействия на людей – священники, опытные политики-трибуны, шарлатаны. Когда сидевший рядом Серго Орджоникидзе, рассчитывая на похвалу, спросил шепотом: «Ну как, Коба, что скажешь – умеем мы воспитывать людей в промышленности? Ведь ему только 30 лет, совсем недавно – просто секретарь парткома шелкоткацкой фабрики!» – последовал неожиданный ответ: «Правильно я вам говорил, и ебе, и Климу – вы, кроме себя, никого не видите, а если видите – до себя не поднимаете. Привыкли к роли «легендарных героев»!.. Кадры надо не только выращивать, но и вовремя давать им перспективу! Приведи его с собой ко мне в Кремль в субботу вечером».

Так Николай Михайлович неожиданно для себя оказался за столом, накрытым в кремлевской квартире Сталина – в «Углу», как ее называли посвященные за угловое расположение в здании Кремлевского дворца.

Переводчик. Египет. Каир-Вест

In omnia paratus (лат.).

Готовый ко всему.

Начальники вещевой и продовольственной службы разведывательной эскадрильи, с которой я прилетел на аэродром Каир-Вест во время второй арабо-израильской войны в 1968 году, привыкшие к строгой проверке своей финансовой отчетности, очень удивились, узнав, что любой торговец в Каире даст тебе любой счет на самом солидном бланке – только покупай его товар! Рынок! Сразу «резко возросла опасность бактериального заражения личного состава». Антисептики, детергенты, репелленты, дезинфектанты и дезодоранты знаменитых фирм и названий «закупались» и списывались в огромных количествах. И полетели в Москву кипы разных квитанций и счетов, а затем и подарки в Управление тыла Вооруженных сил – старинное здание сразу за ГУМом на спуске к гостинице «Россия». Надо ведь думать и о том времени, когда кончится эта тихая и непонятная война! Куда тебя назначат после заграничной командировки, и когда ты поедешь в следующую, зависит от твоего «направленца» в одном из Главных управлений Генерального штаба. В Главном управлении, занимающемся международными контактами Министерства обороны, осознали эти простые истины раньше других. Полковник Добронравов, занимавшийся переводчиками, понимал, что офицеры его отдела не зря подходят к нему с «косящими от постоянного вранья глазами», как писал Михаил Булгаков. У них всегда были наготове вполне правдоподобные объяснения – почему одного переводчика после Багдада надо послать на два года в Одессу и вновь готовить к загранкомандировке в Дели, а другого после Вьетнама необходимо послать на ракетный полигон в пески под Красноводском и считать более к загранработе непригодным.

Все было просто до гениального. В здания Генерального штаба на улице маршала Шапошникова входить с портфелями и свертками запрещалось. Поэтому в гардеробной, кроме обычных вешалок, стоял большой, во всю стену, шкаф с нумерованными ячейками. Получив два металлических номерка – один с вешалки, а другой – с номером ячейки, куда вы поставили новенький кейс с японским магнитофоном и другими мелкими подарками, поднимаетесь к своему «направленцу». Так как все знали, что комнаты Генштаба прослушиваются, но не просматриваются, вы, поздоровавшись с человеком, от которого зависело ваше дальнейшее назначение и возможность следующего выезда в «хорошую» страну, произносили чтонибудь вроде: «А вам привет и наилучшие пожелания от Александра Сергеевича!» – и клали на стол номерок от ячейки. «Направленец», разглядывая ваше личное дело, прятал номерок в карман и бубнил чтото вроде: «Начальника сегодня нет, он на совещании, поезжайте к себе в гостиницу, отдохните пару дней с дальней дороги, а в четверг для вас будет заказан пропуск». Понимать это надо было так: «Черт тебя знает, что ты там насовал в этот портфель или сверток. Вот буду сегодня идти домой, протяну свой номерок и твой гардеробщику. Дома открою «дипломат» и посмотрю твои подарки. Разделю – что себе, а что начальнику… Вот тогда, то есть завтра, с начальником и определим – посылать тебя служить в хороший город – Киев, Краснодар, Одессу, Ригу или к черту на кулички – в Забайкалье, под Читу. Решим, ставить ли твое личное дело в очередь на новое оформление за границу. Да ведь и заграница бывает разная. Кого в Монголию, а кого в Египет. Сертификаты бесполосные или с желтой полосой для приобретения товаров в закрытых валютных магазинах «Березка» дают только в капиталистических странах». Вот как много значило всего лишь одно предложение, сказанное офицером Генерального штаба! А в четверг, если все в порядке и ты не поскупился, тебя ждут на выбор пара должностей в хороших гарнизонах и заветная фраза: «Поезжайте, послужите, а мы с Виктором Георгиевичем через год начнем вас оформлять… Ведь в Каире вам неплохо было?» Мне было неплохо в Каире. Неплохо мне было и в Дели, и в Карачи, и в Читтагонге, и в Александрии, и в Бомбее, и в Будапеште. Мне всегда было неплохо, потому что я вырос на Кавказе и умел обходиться с этими людьми, у которых от жадности сводило скулы и косили глаза… Мне было плохо только от того, что изза них мне каждый раз приходилось начинать все сначала. Я не был москвичом, у меня не было «волосатой» руки в Главном управлении кадров на Беговой, и поэтому в аппарат главного военного советника, в посольство, я попадал работать только через полгода, а то и через год работы в новой стране, доказав, на что я гожусь. И в каждой новой стране приходилось доказывать снова. Будь готов! Всегда готов…

В Каире мне было действительно хорошо. После двух месяцев, проведенных на аэродроме Каир-Вест, мы переехали в столицу и разместились в комфортабельных квартирах в двух многоэтажных, но удобных домах около Великих пирамид в Гизе. Чуть слева и напротив нас располагался фешенебельный Стрелковый клуб, построенный специально для международных стрелковых соревнований. Шла война, стрельбой занимались всерьез в других местах – соревнования проходили редко и клуб пустовал. При клубе были теннисный корт и плавательный бассейн. Если повернуть направо – попадаешь через сто метров на знаменитую Шария Аль Ахрам – улицу Пирамид. Арабы понимали, что эти огромные сооружения – культовые, но так как они были явно языческие, их назвали Харам – запретные, греховные. С артиклем множественного числа это произносится Аль Ахрам. По-арабски – пирамиды. Одним своим концом эта прямая, как стрела, улица упирается в пирамиды, а другим – в мост через Нил. Вся ее многокилометровая длина состоит из ночных клубов, дневных кафе и десятков особняков, где, как это ни странно, проживают совершенно одинаковые семьи. Состоят они из «тетушки» и трех «племянниц». Племянницы всегда в том возрасте, когда про девушку или молодую женщину говорят, что она «на выданье», уже с небольшой натяжкой. Они, повидимому, все были от разных сестер и братьев «тетушки», так как в основном составляли, по совершенно случайному совпадению, удачное трио – брюнетка, блондинка и рыженькая. Молодые и не очень молодые люди, посещавшие эти дома, были, наверное, женихами этих замечательных молодых особ. Участковые полицейские хорошо знали всех «племянниц» и, несмотря на их быструю сменяемость, никогда не выражали никакого удивления – ни их числу, ни их явному невезению в матримониальных делах. Племянницы никогда не выходили замуж. После бурной карьеры в Северной или Центральной Европе (с 17 до 22 лет), они появлялись в Афинах или Лиссабоне (в 23–26), в Каире или Стамбуле (в 27–30). А в тридцать пять лет, уставшие и разочарованные, они либо становились «тетушками» (знать бы наперед, что деньги надо было копить, а не тратить их на смазливых бойфрендов!), либо проваливались, с короткими остановками в Алжире, Хартуме или Рабате, в глубины черной Африки. Там их не воспринимали как соблазнительных женщин. Там они играли почти политическую роль. Их покупали за то, что они – белые. Приятно ведь негру купить себе на пару часов покорную белую женщину. Расизм бывает разный…

Но если не заходить ни в кафе, ни к «тетушкам», не полениться и пройти еще полкилометра от этой улицы на площадку перед Сфинксом, то попадешь в ресторан «Сахара-сити». На открытой площадке, прямо перед ликом древнего Сфинкса, стоят столики и кресла. Публика наслаждается прохладительными напитками и рассматривает долину Великих пирамид. Великими называются только три пирамиды Гизы – Хеопса, Хефрена и Микерина. Тихая музыка, настоящий лимонад, приготовленный из тростникового сахара, кубиков льда и маленьких тонкокорых лимонов лайма, в большом ресторанном миксере… Зной… Но вечером все меняется. Вечером – представление «Сон э люмьер» («Звук и свет»). Утренние каирске газеты сообщают расписание представлений на неделю вперед. В воскресенье – представление на английском, во вторник – на немецком, в среду – на испанском, в четверг – на итальянском, в пятницу, конечно, на арабском (выходной день мусульман!), в субботу – на французском. Резко темнеет, как всегда в тропиках, и, подсвеченное спрятанными прожекторами, на вас надвигается изуродованное пушечными выстрелами Наполеона лицо Сфинкса. Голосом лучших дикторов Европы он рассказывает свою историю, а затем, под тоскливую мелодию песни рабов, вещает каждая пирамида. Они, пирамиды, подсвечиваются сзади, и в темноте сиреневого бархата тропической ночи их черные силуэты заполняют небо. В конце представления Сфинкс, плохо разбираясь в национальной принадлежности своих зрителей, бросает нам обвинение: «Один из вас, ничтожных, изуродовал мое лицо. Но вот уже пять тысяч лет я вижу каждый рассвет над Нилом. И когда еще через несколько тысяч лет вас никого не будет на Земле, я все так же буду наблюдать восход светила над священной рекой».

Его патетические упреки и мрачные пророчества недолго печалили нас. На свою беду, владелец ресторана зарегистрировал его по определенным условиям, которые не мог изменить, пока была в силе его лицензия. Оплата зависела не от количества выпитого, а от его типа. На передних столиках, самых лучших, подавали шотландское виски, французские коньяк и вина и брали по пять египетских фунтов с человека. На других столиках подавали японское виски «Сантори» или американское «Джек Дэниэлс» по четыре фунта, местный бренди или замечательные египетские вина: красное – «Омар Хайям» и белое – «Клеопатра» – по три фунта. Для посетителей попроще подавалось пиво. За два фунта. Сколько бы ты ни выпил. На всех столиках стояли тарелочки с орешками кешью и местными пикулями – турши. Расчет хозяина был основан на том, что нормальный человек не может выпить более ста пятидесяти или, редко, двухсот граммов крепких напитков, или бутылки полусухого вина, или двух больших бутылок египетского пива «Стелла». За это количество он и брал сразу плату при посадке гостей за стол. Официант приносил вам новый стакан, как только ваш пустел.

Господи, как ошибся хозяин «Сахара-сити»! Каждый день в полет уходило два экипажа наших бомбардировщиков. Они возвращались, обедали, ждали проявки пленок и расшифровки записей электронной разведки и шли на разбор полетов. Поужинав, падали в постель – день начался в четыре часа утра и был нелегок. Но на другой день – свободные люди! Ведь лететь только послезавтра! Завтра нас поместят с утра в профилакторий, где мы будем вести себя примерно, пить только чай и соки, писать письма домой и играть только в шашки и шахматы. А сегодня мы отдохнули, пообедали, сыграли до ужина в преферанс (у летчиков-бомбардировщиков невообразимая усидчивость, и «пуля» продолжается часов шесть, как и полет «Ту-16») и поужинали в греческой таверне. Вопрос, как провести наступающий вечер (и ночь), не возникал. «Как белые люди!» То есть в «Сахара-сити», на площадке перед изуродованным ликом вечного Сфинкса. Два экипажа – четырнадцать человек. Заплатив по три фунта, наши соколы прочно оккупировали столики ресторана, где подавался египетский бренди «Opora». Мы окрестили его «Опора и надежда». В Египте, где днем очень жарко, вся социальная жизнь переносится на ночь. Ночные клубы открываются в девять-десять вечера и закрываются, когда над Нилом встает солнце. Вот мы и уходили под утро – скоро приедет автобус, отвезет нас в профилакторий, затем – на предполетную подготовку, и снова в полет. Естественно, что ни один из нас не уходил из ресторана, не выпив одной полной бутылки бренди или трех бутылок вина, или шести бутылок пива. Сфинкс, наверное, был тронут, видя утренние слезы ресторатора. Он возненавидел всех русских вообще и их военно-воздушные силы в особенности…

Зато американские летчики нас уважали. Свидания с ними в небе Средиземного моря всегда проходили одинаково. Ранним утром, еще затемно, мы закупоривались в своем «Ту-16» с арабскими опознавательными знаками, читали «молитву» – памятную карту с двадцатью четырьмя вопросами, на которые каждый из нас по очереди отвечал: «застопорил… проверил… включил… согласовал… выставил». Дойдя до конца «молитвы» и, если нет радиомолчания, выслушав арабское шепотком в микрофон произнесенное напутствие: «Ти ю ситташр арба талята саба таманья – ялла!» («Ту-16» № 4378 – взлет!»), после бесконечного разбега взлетали в самом конце полосы. Самолет отрывался от полосы тяжело, вздымая и закручивая в две спирали песок Сахары – топлива брали под завязку, так как полет был неблизкий. Или до Этны на Сицилии, откуда, найдя и сфотографировав ударную авианосную группировку 6го флота, назад, в Каир-Вест. Или вдоль всего Красного моря до Аравийского и, убедившись, что ударная группировка 7го флота все еще находится в Индийском океане, – тоже назад, в Каир-Вест. Или, не обнаружив ударную группировку на месте, лететь за итальянский сапог, найти и сфотографировать ее в районе Неаполя. Но тогда горючего назад, до Каир-Веста, не хватит. А в Мерса-Матрухе не хватит полосы, чтобы сесть в жидком от жары воздухе полуденной Сахары. Нагретый воздух не удержит громаду бомбардировщика на посадочной скорости. Значит, надо скорость на посадке увеличить. Но тогда не хватит полосы, чтобы сесть и затормозить. Магниевые тормозные барабаны на колесах Туполева и в Заполярье раскаляются до розового свечения, а в Мерса-Матрухе того и гляди рванет шасси. Значит, надо через Субботицу и Дубровник лететь в Будапешт и садиться на советскую авиабазу Текель.

Но в любом случае, не обнаружив группировку «вероятного противника», «домой» возвращаться – позор. Да и выйти на авианосную группировку уже в сопровождении его истребителей – не велика заслуга. Ведь это значит, что в настоящих боевых условиях бомбардировщик был бы перехвачен и расстрелян ракетами «Фантомов» еще до выполнения боевой задачи! Вот и приходилось после взлета идти на бреющем полете – около 100 метров над водой, прячась «под лепесток» его радаров, – в предполагаемый район нахождения авианосца, затем, резко подскочив на высоту 2 тысячи метров, засечь группировку своей радарной системой, снизиться до двухсот метров, и до того, как на авианосце поднимут в воздух по тревоге самолеты, имитировать сброс торпед и в доказательство успешной атаки привезти домой подробнейшие фотографии всей группировки.

Но если американцы успеют поднять в воздух свои истребители, то они не только сами поучатся перехватывать атакующий бомбардировщик, но и изо всех сил будут мешать сделать эти самые фотографии. На глиссаде снижения к авианосцу бомбардировщик откроет свои бомболюки, где вместо бомб подвешены три мощные фотокамеры. Одна качается вперед и назад, другая – направо и налево, третья смотрит точно вниз. Так можно сделать перспективные фотографии целого района. Но как только пилоты «Фантомов» увидят, что створки бомболюка распахнулись, они оставят в стороне всю свою вежливость (ни разу американские летчики не подлетали к нам и не уходили от нас, не поприветствовав командира корабля – два пальца резким движением от шлема). Они подставят свои «спины» под объективы фотокамер, загораживая обзор. Это опасный трюк – шестидесятитонный бомбардировщик в 150 метрах над водой, ниже, в десяти метрах под его брюхом, один «Фантом», и чуть ниже, впереди и сзади, чтобы не дать сделать перспективные фотографии – еще два. И вся эта этажерка несется на скорости семисот километров в час к приближающейся громаде авианосца. Но улететь, не сделав фотографий, не входит в наши планы! Командир начинает медленно снижаться, «выдавливая» изпод себя истребители. Нависающее сверху брюхо бомбардировщика и приближающаяся поверхность моря заставляет их уйти в сторону. Перед самым авианосцем «Ту-16» резко задирает нос, подскакивает на 200 метров и проносится над авианосцем, делая снимки. Корпуса машин, выпущенных 10 лет тому назад, испытывают огромную перегрузку. И не всегда выдерживают.

Так случилось с экипажем майора Цебоева. Честолюбивый осетин поклялся, что заработает геройскую звезду на этой войне. Он ее заработал. Она стоит на его могиле во Владикавказе. Его «Ту-16» во времярезкого подскока переломился и упал в полукилометре впереди авианосца. На такой скорости удар о воду – все равно что удар о металл. Но американцы проявили максимум сдержанности и такта. Они на волне SOS объявили о катастрофе и попросили ближайший советский военный корабль подойти к месту происшествия. Они обозначили это место буями. Подошедшему тральщику они передали пленку, на которой был заснят момент подлета бомбардировщика и его катастрофа. Съемки ведутся всегда, это SOP – standing operation procedure – обязательная процедура для предъявления протеста о нарушении международного морского права. Корабли боевого охранения с авианосцем внутри называются «ордером». Водное пространство внутри ордера приравнивается к территориальным водам государства, флаг которого поднят на авианосце. Поэтому пролет над ордером ближе чем 4000 метров и ниже чем 2000 метров – нарушение морской международной конвенции от 30 апреля 1982 года. А чтобы сделать действительно подробные фотографии авианосца, надо пройти прямо над ним не выше 200–300 метров. Нарушение? Конечно! А разве полеты Гарри Пауэрса над всей территорией СССР на «Локхид У-2» от Пешавара в Пакистане до Буде в Норвегии – не нарушение?

В тот раз протест заявлен не был. Но только в тот раз. А дальше – все как обычно. Ежедневная работа по добыче информации. Эта добыча может происходить разными средствами. Но главные принципы разведки незыблемы – глобальность, достоверность и непрерывность. Достоверность достигается фотографированием, радиопеленгацией и многократной перепроверкой данных, непрерывность – повторением разведывательного полета и прослушиванием эфира и завтра, и послезавтра, и через год, а глобальность – тем, что этот сценарий каждый день разыгрывается и в Атлантике, и на Тихом, Индийском и Северном Ледовитом океанах. Холодная война холодна только для политиков. Для военных, повседневно участвующих в этой игре, из четырех «поражающих факторов» – метеоусловия, технические неисправности, человеческий фактор и огневое воздействие противника – отсутствует только один. Да и то не всегда. Наш «Ту-16» был законной добычей для израильских истребителей – ведь на его крыльях были опознавательные знаки Египта! Мы рассказывали друг другу набивший оскомину анекдот о русском летчике в Корее: «Сегодня в боях отличился корейский летчик Ли-Си-Цын». Но горечь от нежелания нашей родины признавать честно заслуги своих солдат, воевавших в этой войне, оставалась. И крепла. Поэтому регулярная разрядка в «Сахара-Сити» была очень актуальна.

Но однажды, к нашему разочарованию, поход в «Сахара-Сити» пришлось отменить. Вечером пришел автобус, и нас всех повезли в посольство – приехал лектор из Москвы, специалист по Ближнему Востоку. Он будет читать лекцию, объясняя причины этого «вооруженного конфликта». Вот тогда в прохладном зале белоснежного посольского здания на острове Замалек в Каире я вновь увидел Обозревателя.