Жертвоприношения Леметр Пьер

Сегодня с Анной (она не была его второй женой, он даже не очень понимал, какое в этом случае следует употребить слово), да, с Анной, им вовсе не руководило чувство мести.

Просто как будто его собственной жизни из-за того, что случилось, угрожает опасность.

Ему было необходимо действовать, потому что он не мог вообразить себе последствия того, что касается его с ней отношений, — той единственной вещи, которая после гибели Ирен сумела придать смысл его жизни.

Если вам кажется, что это высокие слова, значит вы никогда не отвечали за смерть того, кого любили. А такое, уверяю вас, кое-что да значит.

Пока он торопливо спускался по ступеням больницы, перед его взором вновь вставало Аннино лицо с желтыми кругами под глазами, мерзкий цвет синяков, раздутая плоть.

Он только что увидел ее мертвой.

Он еще не знает, кто и зачем захотел ее убить.

Его пугает, что это произошло снова. После убийства Ирен… Между этими двумя событиями, очевидно, нет никакой связи, тем более что убийца целился именно в Ирен. Анна же просто оказалась на дороге у плохого человека в неподходящий момент, но сейчас Камилю так же больно.

Он просто не может ничего не делать.

Не может не попытаться действовать.

На самом деле первый акт уже начался, он просто этого не заметил, он начал его инстинктивно с утреннего телефонного разговора. Анна была ранена во время вооруженного нападения в Восьмом округе и «подверглась грубому обращению», сообщила ему служащая префектуры полиции. Камиль обожает это «подверглась грубому обращению». Вся полиция обожает это выражение. Есть и еще: «индивид» и «недвусмысленно заявлять», но «подвергнуться грубому обращению» гораздо лучше — три слова покрывают такую гамму возможностей от простой драки до убийства, собеседник понимает, что ему угодно, — нет ничего более практичного.

— Что значит «подверглась грубому обращению»?

Служащая ничего больше не могла сказать, она, должно быть, читала донесение, и вообще было неясно, понимала ли она, что говорит.

— Вооруженное нападение. Были выстрелы. Мадам Форестье не ранена, но она подверглась грубому обращению и отправлена в больницу.

Кто-то стрелял? В Анну? Во время вооруженного нападения? Когда говорят подобное, не очень-то легко уловить смысл, представить себе. Анна и «вооруженное нападение» — понятия настолько несовместимые друг с другом…

Служащая объяснила, что у Анны не было с собой документов, не было сумки, и они нашли ее имя и адрес в мобильном телефоне.

— Мы позвонили ей домой, но никто не ответил.

И тогда выбрали наиболее часто набираемый номер, первый в списке контактов, номер Камиля.

Она спросила у него фамилию для своего отчета, произнесла: «Вервен», Камилю пришлось уточнить: «Верховен». После небольшой паузы его попросили произнести по буквам.

Он отключился. Решение пришло само собой. Рефлекторно.

Потому что Верховен — имя не из часто встречающихся, а среди полицейских и вовсе редкость. И, совершенно не хвастаясь, Камиль входит в число тех майоров полиции, о которых помнят. И дело тут не только в росте, не только в его личной истории, репутации, не только в Ирен, не только в «деле бомбистов», но во всем сразу. Для многих людей он носил клеймо «человек из телевизора». За ним числилось несколько заметных выступлений. Операторы обожают снимать его с высокой точки: орлиный нос и блестящий череп. Но — Верховен, полицейский, телевизор — служащая не смогла соединить все воедино и попросила его произнести фамилию по буквам. При воспоминании об этом гнев подсказывает Камилю, что ее незнание, возможно, первая хорошая новость за день, в котором больше ничего хорошего не будет.

— Вы сказали, что ваша фамилия Фервен?

— Да. Именно так, — ответил Камиль. — Фервен.

И произнес эту фамилию по буквам.

Человечество так скроено: что-то происходит — и нет человека, который бы не свесился с балкона посмотреть, что случилось. Пока на крыше полицейской машины вращается мигалка, пока не высохла еще кровь на асфальте, найдется кто-нибудь, кто все видел. А на сей раз таких было много. Еще бы: вооруженное нападение и перестрелка в самом центре Парижа. Рядом с ярмаркой на площади Нации, смеетесь, что ли?

Теоретически улица перекрыта, но пешеходы передвигаются свободно; написано, что проход только для жителей домов, находящихся на данном участке, — можно было и не писать: все сразу проживают на этом участке, потому что всем хочется знать, из-за чего перекрыто движение. Теперь все спокойно, но, если послушать полуденные новости, бардак был еще тот. Полицейские машины, пикапы, технические службы, мотоциклы — все они скопились в конце Елисейских Полей, машины стояли на обеих полосах движения, и в два часа дня казалось, что от площади Согласия до площади Звезды и от бульвара Малэрб до Дворца Токио образовалась сплошная пробка. Есть от чего прийти в возбуждение, когда понимаешь, что это все твоих рук дело.

Когда в залитую кровью с головы до ног девицу стреляли не один раз, а потом, визжа тормозами, рванули с места на внедорожнике с драгоценностями на пятьдесят тысяч евро, вернуться на место, где все это происходило, — из разряда прустовских наслаждений. Впрочем, не неприятных. Когда дело на мази, на душе всегда легко. На улице Жорж-Фландрен есть кафе, как раз напротив выхода из пассажа Монье. Отличное местечко. Вхожу. Посетители еще не успокоились. Разговоры только об этом. Естественно, все всё видели, всё слышали и всё знают.

Устраиваюсь подальше от входа, у дальнего конца барной стойки, там, где народу больше всего, растворяюсь в толпе и слушаю.

Сборище настоящих идиотов.

Можно подумать, что небо специально писали для этого кладбища. Народу полно. Вот в чем преимущество работающих чиновников: на похороны они направляются целыми делегациями, так и получается толпа.

Камиль издалека видит близких Армана — его жену, детей, братьев, сестер. Все гладкие, с прямыми спинами, печальные и серьезные. Камиль не может понять, кого они больше всего ему напоминают, наверное семейство квакеров, ни дать ни взять.

Со смерти Армана, которая стала для Камиля настоящим горем, прошло четыре дня. Она оказалась для него и освобождением. Недели за неделями он приходил к нему, держал Армана за руку, говорил с ним, когда никто уже не мог сказать, слышал и понимал ли тот что-нибудь. Кивка жене достаточно. После столь длительной агонии и всех слов, сказанных им жене и детям Армана, Камиль уже ничего не может для них сделать, он мог даже не приходить сюда: все, что он мог дать Арману, он дал.

Их объединяло множество вещей. Они вместе начали работать в полиции, общая юность — эта связь была для обоих тем более ценна, что ни один ни другой никогда не были по-настоящему юны.

Кроме того, Арман был патологически скуп. Никто не мог даже предположить, до чего он может здесь дойти. Он развернул битву с расходами, а в конце концов с самими деньгами не на жизнь, а на смерть. Камиль мог расценить его смерть как победу капитализма. Естественно, их объединяла не скупость, но у того и у другого было что-то катастрофически малое и необходимость входить в переговоры с чем-то, что сильнее тебя. Если угодно, это было нечто вроде солидарности инвалидов.

И агония Армана подтвердила, что Камиль был его лучшим другом. А это чертовски крепкая связь.

Из четырех членов той исторической команды сейчас на кладбище Камиль был единственным живым, а такое трудно объяснить.

Его помощник Луи Мариани опаздывал. Он человек долга и непременно прибудет вовремя: он так воспитан, что не прийти на похороны для него все равно что рыгать за столом, и помыслить невозможно.

У Армана уважительная причина — рак пищевода, тут ничего не скажешь.

Остается Мальваль, которого Камиль не видел уже давным-давно. Он был блестящим новобранцем до того, как его уволили. Луи и он были хорошими приятелями, несмотря на то что принадлежали к разным классам; они были почти одного возраста и дополняли друг друга. До взаимного отрицания: некогда Мальваль предупредил убийцу Ирен, жены Камиля. Сделал он это не специально, но все же сделал. Камиль мог убить его собственными руками, еще чуть-чуть, и могла произойти настоящая трагедия — Атридов цикл в версии уголовной бригады. Но после смерти Ирен Камиль сломался, депрессия, а потом все уже не имело никакого значения.

Армана ему не хватало больше всего. Без него уже не будет бригады Верховена. После этих похорон открывается третья глава в истории, в которой Камиль пытается снова возродить свою жизнь. Сказать легко…

Луи появляется, когда семья Армана входит в крематорий. Костюм от «Hugo Boss», бежевый, очень дорогой. «Здравствуй, Луи…» Луи не говорит в ответ: «Здравствуйте, патрон». Камиль запретил, говорит, мы не в телевизионном сериале.

Камиль часто задается вопросом, что он делает в полиции, но еще более оправдан такой вопрос в отношении его заместителя — действительно, что? Родители до неприличия богаты, к тому же Луи умен — подобное сочетание открывало ему дорогу в лучшие школы, в которые только могут поступить дилетанты. И вдруг, по каким-то необъяснимым причинам, он идет работать в полицию на зарплату учителя младших классов. В глубине души Луи романтик.

— Все в порядке?

Камиль кивает, но на самом деле он здесь только присутствует. Бльшая его часть осталась там. В палате, где Анна, одурманенная анальгетиками, ждет рентгена, компьютерной томографии.

Луи смотрит на шефа на секунду дольше, чем обычно, качает головой и хмыкает. Натура у него чрезвычайно тонкая, и это «хм» для него, точно так же как жесты — отбрасываю прядь левой рукой, отбрасываю прядь правой рукой, — целый язык. В данном случае «хм» означает, что думаете-то вы вовсе не о похоронах и что-то здесь не так.

А для того чтобы это «что-то» занимало сегодня Камиля больше, чем смерть Армана, должно было произойти нечто чрезвычайное…

— Вызывали утром на вооруженное ограбление в Восьмой округ…

Луи не понимает, считать ли слова Камиля ответом на свой вопрос:

— Драка?

Камиль неопределенно кивает:

— Да, женщина…

— Убита?

И да и нет, Камиль хмурится, его взгляд устремляется куда-то вперед, как будто и он хочет что-то рассмотреть в тумане.

— Нет, жива. Пока…

Не очень понятно, что происходит. На подобные дела обычно не вызывают их подразделение, вооруженные ограбления — не по части майора Верховена. Впрочем, почему бы и нет, кажется, говорит себе Луи, но он достаточно проработал с Камилем, чтобы не почувствовать: что-то неладно. Единственное, что он может себе позволить, — это удивленный взгляд на ноги Камиля (в начищенных до блеска ботинках «Crockett &Jones») и тихое покашливание — вот и вся сумма выражения эмоций.

Камиль кивает на кладбище: пора в зал прощания.

— Как только тут все закончится, мне бы хотелось, чтобы ты навел кое-какие справки. Только осторожно… Это, видишь ли, еще не наше дело… — Камиль наконец поднимает взгляд на своего заместителя. — Нужно выиграть время, понимаешь?

Он отыскивает в толпе Ле Гана, что не составляет никакого труда. Не увидеть такого мастодонта невозможно.

— Ладно, нужно идти.

Когда Ле Ган был еще окружным дивизионным комиссаром, Камилю нужно было только намекнуть, и он получал все, чего только пожелает, теперь стало сложнее.

Рядом с генеральным инспектором переваливается, как гусыня, другой дивизионный комиссар — мадам Мишар.

Хозяин кафе переживает минуты славы. Таких ограблений, как это, по всеобщему мнению, бывает два за век. Никто не спорит, даже те, кто ничего не видел. Очевидцы верны себе. Видели девушку или двух, женщину — вооруженную, невооруженную, с голыми руками, и она кричала. Это владелица ювелирного? Нет, ее дочь. Да что вы? Мы не знали, что у нее дочь… Вы уверены? Налетчики были на машине… Да? На какой? Мнения покрывают практически весь диапазон иностранных машин, продающихся во Франции.

Преспокойно цежу свой кофе — я впервые могу отдохнуть за этот достаточно длинный день.

Патрон, настоящий кретин, оценивает украденное в пять миллионов евро. Не меньше. Неизвестно, откуда я взял эту цифру, но уверен. Так и хочется наставить на него заряженный «Mossberg» и подтолкнуть к двери первого попавшегося ювелирного магазина в квартале. После того как он подержит персонал под прицелом и вернется к себе в бистро, он, конечно, сможет сосчитать выручку и, если наберет треть того, на что рассчитывал, пусть убирается на пенсию, потому что лучше он не найдет ничего.

А машина, в которую они сели! Какая? Да вот! Можно подумать, они буйвола остановили на всем скаку! Они его атаковали с базукой или как? В баллистике эти люди разбираются так же, как в машинах: о каких только калибрах ни шла речь, так и хочется пальнуть в воздух, чтобы замолчали. Или прямо в их кучу, чтобы стало тихо.

Раздувшись от собственной значимости, патрон бросает тоном, не терпящим возражений:

— Длинноствольный карабин двадцать второго калибра.

Произнеся это, он закрывает глаза — эксперт ни дать ни взять.

Я представляю, как у него отлетает голова после двенадцатого калибра, как у того турка, — настроение поднимается. Длинноствольный карабин двадцать второго калибра или не карабин и не такого калибра, клиенты согласно кивают, никто в этом ничего не смыслит. Да, с такими свидетелями полицейские намаются.

— Но зачем вам это нужно? — спрашивает дивизионный комиссар, оборачиваясь.

Она совершает плавный поворот вокруг своей основной оси — гигантской, циклопической задницы. Какие тут пропорции? Госпоже комиссару Мишар, скажем, от сорока до пятидесяти, на лице — тень от никогда не исполненных обещаний, волосы как вороново крыло, натуральные, вероятно, русые. Нижняя часть лица украшена большими кроличьими зубами, а верхняя — очками в прямоугольной оправе, подчеркивающими, что эта женщина находится у власти и что у нее есть хватка. Про таких говорят «закаленный характер» (чтобы яснее — зараза), ум очень живой (поэтому она способна навредить в десять раз больше), но самое запоминающееся — это зад, Зад с большой буквы. Галлюциногенных размеров. Спрашивается, как она его удерживает? Странно, что черты лица у комиссара Мишар мягкие (с таким именем нетрудно представить себе возможные шутки, которые по мере того, как ближе знакомишься с ней, становятся все более непристойными, если не мрачными), что противоречит всему, что о ней известно: неоспоримая компетентность, сверхострое стратегическое чутье, весьма знаменательные боевые подвиги… Она из руководителей, которые работают в десять раз больше других, и не нарадуется, что она — начальник. Камиль присутствовал при ее назначении на пост и сразу понял, что если до тех пор у него была дома одна зараза — Дудушка (кошечка еще с тем характером, истеричка, которую он, конечно, обожал), то теперь появилась вторая — на работе.

Ну так вот: «Зачем вам это нужно?»

Есть люди, перед которыми трудно сохранять спокойствие. Комиссар Мишар подходит к Камилю очень близко. Она вегда с ним так разговаривает. Ее напоминающая широкое кресло фигура рядом со стремящимся к исчезновению телом Верховена — ни дать ни взять кастинг для американской комедии, но эта женщина не умеет смеяться.

Стоя перед дверями крематория, они всем мешают и входят туда последними. Камилю понадобился не один маневр, чтобы занять именно эту позицию и именно в требуемое время. Потому что именно тогда, когда он произносил свою просьбу, совсем рядом с ними проходит генеральный инспектор Ле Ган, близкий друг Камиля, предшественник Мишар на посту комиссара (обычная чехарда: один поднимается в высшие эшелоны, другой становится дивизионным комиссаром). А всем известно, что Камиль с Ле Ганом больше чем друзья, Камиль даже исполнял роль свидетеля на всех свадьбах Ле Гана, что довольно обременительно: Ле Ган только что женился в шестой раз на своей бывшей второй жене.

Дивизионный комиссар Мишар, совсем недавно заступившая на свой пост, пока должна думать о том, чтобы «и волки были сыты, и овцы целы» (она обожает избитые поговорки, которым, как утверждает, придает новое звучание), и, прежде чем начинать гнать волну, проанализировать расклад сил… И когда друг ее начальника просит что-нибудь, хочешь не хочешь, а задумаешься. Тем более что входят они последними. Нужно дать просьбе вызреть, но Мишар известна живым умом, она хвастается, что все решает быстро. Ведущий церемонии просто сверлит их взглядом, как только они появляются в дверях. Пора начинать. На нем двубортный костюм, обесцвеченные белые волосы, он больше похож на футболиста — факельщики теперь уже не те, что раньше.

Ответ на вопрос — почему Верховен хочет заняться этим делом? — единственный, который Камиль успел подготовить, потому что другого-то вопроса и нет.

Ограбление произошло около десяти утра, а сейчас нет и пятнадцати. Криминалисты заканчивают осмотр места происшествия в пассаже Монье, коллеги допрашивают последних свидетелей, но дело еще никому не передано.

— Потому что у меня есть информатор, — сообщает Камиль. — Он занимает высокое положение…

— Вы знали о налете?

Она очень театрально таращит глаза. На память Камилю тут же приходят свирепые взгляды самураев в японской иконографии. Она хочет сказать: вы либо сказали слишком много, либо что-то недоговариваете — Мишар очень нравится это выражение.

— Конечно же нет! — восклицает Камиль. — Я ничего не знал! — Он очень убедителен в этом скетче, и создается впечатление, что он действительно говорит то, что думает. — Я ничего не знал, но мой осведомитель — возможно… И он волнуется. Как море. — Верховен уверен, что подобная образность не оставит Мишар равнодушной. — Он сейчас согласен сотрудничать… Жаль будет не воспользоваться…

Хватает одного взгляда, чтобы разговор из технического превратился в тактический. Взгляд Камиля устремляется в кладбищенские дали, этого достаточно, чтобы титулярное лицо генерального контролера осенило их диалог. Молчание. Комиссар улыбается, это знак: поняла.

Для убедительности Камиль добавляет:

— Там не только ограбление, там еще попытка убийства с отягчающими и…

Комиссар бросает странный взгляд на майора, потом качает головой — медленно, как будто за всем этим, вообще-то, достаточно тяжеловесным маневром она начала различать какой-то плохо определимый отблеск, будто она пыталась что-то понять. Или же понимала. Или вот-вот должна была понять. Камилю известно, какой интуитивной чувствительностью обладает эта женщина: стоит произойти какому-нибудь сбою, ее внутренний сейсмограф просто верещит во все горло.

Камиль снова берет инициативу в свои руки, начинает говорить очень быстро и наиубедительнейшим тоном:

— Я вам все объясню. Мой человек связан с другим человеком, который был в команде, в прошлом году, история, казалось бы, как история, но…

Дивизионный комиссар Мишар машет рукой: замолчите, с нее проблем достаточно. Она все поняла. Да и на посту она совсем недавно и не может встревать между своим начальником и подчиненным.

— Договорились, комиссар. Я поговорю с судебным следователем Перейрой.

Камиль и виду не подал, но именно на это и надеялся. Не добейся он так скоро ее капитуляции, неизвестно, каким образом он завершил бы начатую фразу.

Луи быстро ушел. Камилю же пришлось ждать почти до конца церемонии — положение обязывает. Церемония была долгой, очень долгой, ограниченной лишь счастливой для каждого возможностью показать, на что он годится в качестве оратора. Камиль тихо исчез, как только представилась возможность.

Когда он подходил к машине, пришло голосовое сообщение. От Луи. Тот сделал несколько звонков и уже мог дать серьезную информацию.

«Mossberg-500» при вооруженном нападении засветился только один раз. Семнадцатого января прошлого года. Схожесть почерка практически не оставляет сомнений. И то дело было вовсе не простым… Вы помните?

Камиль помнит.

Но в январе все было жестче. Четыре вооруженных ограбления подряд. Один человек убит. Хозяин винтовки известен, это Венсан Афнер. С января о нем ничего не было слышно. А тогда он хорошо засветился…

В кафе неожиданное оживление.

Разговоры прерываются воем сирен, все устремляются на террасу, выглядывают на улицу, — кажется, сирены воют на тон выше, чем полагается. Хозяин заведения категоричен: это министр внутренних дел. Начинают припоминать, как его зовут, но напрасно. Будь он телеведущим, все было бы проще. И снова начинается обсуждение. Некоторые считают, что оживление возникло из-за нового поворота событий: найден труп, например, или что-нибудь типа того. Патрон снова прикрывает глаза: он удовлетворен. Несогласие клиентов не что иное, как утверждение его познаний.

— Министр внутренних дел, я вам говорю.

Он преспокойно вытирает бокалы и чуть заметно улыбается, на террасу он не смотрит, всем видом показывая, что совершенно уверен в своих словах.

Все в нервном ожидании, задерживают дыхание, как будто присутствуют на этапе велогонки «Тур де Франс».

Ощущение, будто голова набита гигроскопической ватой и ее стягивают жилы толщиной в руку, которые трутся друг о друга, гремят.

Анна открывает глаза. Больничная палата.

Пытается пошевелить ногами, они как парализованные — этакая пожилая женщина, страдающая ревматизмом. Больно, но Анна приподнимает колено, затем другое, теперь, когда она смогла распрямить ноги, можно немного передохнуть. Она медленно поворачивает голову, чтобы ее почувствовать: голова весит тонну, пальцы с шинами напоминают клешни краба, к тому же грязные. Картина немного спутанная: дверь в туалет в торговой галерее, поток крови, выстрелы, сирена «скорой помощи», дурман, лицо рентгенолога и откуда-то из-за его спины голос медицинской сестры: «Да что с ней такое сделали?» Она не в силах бороться с нахлынувшими переживаниями, но старается сдержать слезы, глубоко дышит: нужно держать себя в руках, нужно оставаться в сознании.

А это значит встать на ноги, жить.

Анна откидывает простыню, ставит на пол сначала одну ногу, потом другую. Вокруг все кружится, и она на мгновение застывает на краешке кровати, чтобы вернуть себе равновесие, упирается ногами в пол, встает, нет, опять нужно сесть, теперь она ощущает настоящую боль во всем теле, болит спина, плечи, ключица… Ее просто перемололи, она восстанавливает дыхание, снова опирается на ноги, встает, если можно так сказать, потому что должна держаться за край ночного столика.

Напротив дверь туалета. Анна, как скалолаз, переходит от одной опоры к другой, от подголовника кровати к ночному столику, потом к ручке двери в ванную и, наконец, к зеркалу. Господи, да неужели это она?

На сей раз она не может справиться с рыданиями. Синяки на скулах, кровоподтеки, выбитые зубы… И рана на левой щеке, скула сломана, а сколько швов…

Что с ней сделали?

Анна хватается за край раковины, чтобы не упасть.

— Почему вы не в постели?

Она оборачивается, теряет сознание, так что медсестра едва успевает ее подхватить и уложить на пол ванной. Потом она пробует ее поднять, выглядывает в коридор:

— Флоранс, можешь мне помочь?

Камиль, широко шагая, нервно идет впереди, Луи — за ним. В нескольких сантиметрах позади — именно такое расстояние между ним и Верховеном является результатом разумного соотношения уважения и близости. Только Луи способен на столь тонкие комбинации.

Как бы Камиль ни торопился, о чем бы ни думал, он машинально поднимает глаза на дома, стоящие вдоль улицы Фландрен. Архитектура времен барона Османна, дома, почерневшие от дыма, таких больше нигде не увидишь, только в этом квартале. Взгляд Камиля упирается в линию балконов, поддерживаемых с обеих сторон монументальными атлантами, набедренные повязки которых плохо скрывают их мужское возбуждение. Под каждым балконом устремляют свои взоры в небеса кариатиды с угрожающе полной грудью. Вернее, в небеса устремлены соски из грудей, у самих же кариатид притворно добродетельный взгляд томных глаз — как у женщин, которые уверены в производимом ими впечатлении.

Камиль не снижает скорости, но восхищенно кивает в их сторону:

— Это Рене Паррен, кажется?

Молчание. В ожидании ответа Камиль прикрывает глаза.

— Скорее, Шассавьё, нет?

Всегда так. Луи на двадцать лет моложе и знает в двадцать тысяч раз больше. Самое неприятное, что он никогда не ошибается. Или почти никогда. Камиль пытался его проверять, пытался-пытался, но пришлось сдаться — этот тип просто ходячая энциклопедия.

— Угу, — отвечает Камиль, — наверное.

У самого пассажа Монье взгляд майора натыкается на машину, которую грузят на платформу эвакуатора, — это ее разнес выстрел из двенадцатого калибра.

Он знает теперь, что Анна, в которую целились, находилась за ней.

Кто пониже, тот и командует. У полицейских, как и в политике: чин обратно пропорционален росту. И конечно, нет человека, который бы не знал этого полицейского, — трудно с таким ростом… Его достаточно увидеть один раз, чтобы запомнить навсегда, но вот что касается фамилии… В кафе строятся различные предположения. Кажется, он иностранец, но вот кто? Немец? Датчанин? Фламандец? Кто-то даже сказал «русский», но другой вспомнил фамилию — Верховен, да-да, Верховен, именно так, я и говорил, все правильно, все довольны.

Полицейский оказывается у входа в пассаж. Полицейскую карточку он не вытаскивает: когда в тебе метр пятьдесят, можно этого и не делать. На террасе кафе затаили дыхание: одна сенсация следует за другой… Что за день! Тут в бар входит девушка, жгучая брюнетка. Это парикмахерша из салона рядом. Заказывает четыре кофе — кофеварка в салоне сломана.

Она все знает, скромно улыбается, пока ее обслуживают. Ждет, что будут спрашивать. Говорит, что нет времени, но щеки ее тем не менее розовеют.

Все сейчас станет известно.

Луи пожимает коллегам руки. Камиль хочет видеть запись. Сейчас. Не откладывая. Странно, думает Луи. Ему известно, что Камиль не питает большого уважения к нормам и протоколам, но подобное методологическое нарушение со стороны человека его уровня и с соответствующим опытом не может не вызвать недоумения. Луи откидывает прядь левой рукой, но следует за шефом в служебное помещение книжного магазина, которое временно преобразовано в главный штаб. Камиль рассеянно пожимает руку владелице магазина — эта рождественская елка в довершение всего курит сигарету, вставленную в мундштук из слоновой кости: подобная мода прошла уже лет сто назад. Камиль торопится. Коллеги сняли видеозаписи с двух камер.

Оказавшись перед монитором ноутбука, он оборачивается к своему заместителю.

— Теперь я посмотрю, — говорит он, — а ты прояснишь ситуацию.

Он указывает на помещение рядом, будто выставляет Луи за дверь. И тут же, усаживаясь перед экраном, окидывает всех взглядом. Создается ощущение, что Камиль собирается в одиночестве смотреть порно.

Луи принимает манеру поведения шефа, который находит все происходящее совершенно естественным. Ну что ж, мажордом так мажордом.

— Пойдемте, — приглашает Луи, подталкивая остальных, — давайте устроимся вон там.

Камиля интересует запись с камеры, установленной над входом в ювелирный магазин.

Через двадцать минут, когда Луи в свою очередь просматривает запись, сравнивает видео с первыми свидетельскими показаниями и выдвигает первые рабочие гипотезы, Камиль выходит в центральный проход и встает приблизительно в том месте, где находился стрелок.

Замеры произведены, техническая служба покинула место преступления, осколки витражей собраны, периметр обнесен самоклеящейся пленкой, теперь должны появиться эксперты и страховщики, а затем все будет свернуто, вызовут соответствующие предприятия, и через два месяца все будет как новенькое — сумасшедший налетчик может снова строить клиентов в час открытия магазина.

Охранять место преступления поставлен полицейский — худой верзила с усталым взглядом, выдающейся вперед челюстью и мешками под глазами. Камиль его тут же узнал, они уже сотни раз встречались на местах преступления. Этот полицейский как актер на вторых ролях, имени которого никогда не знаешь. Они приветственно махнули друг другу рукой.

Камиль оглядывает опустевший магазин, разбитые витрины. В ювелирной торговле он ничего не смыслит, и у него нет ощущения, что, замышляй он ограбление, выбрал бы подобный магазин. Но ему прекрасно известно, что это чертовски обманчивое впечатление. Перед вами банк, и не очень симпатичный, но, если вы заберете все, что там находится, у вас практически хватит денег его выкупить.

Камиль старается сохранять спокойствие, но с тех пор, как он посмотрел и пересмотрел видео столько раз, сколько ему позволило время, он старается не вынимать рук из карманов: то, что он увидел, настолько его ошеломило, что он не может унять дрожь.

Он трясет головой, как будто ему в уши попала вода, но это не вода — эмоции его переполняют, ему нужно дистанцироваться от происшедшего, но поди попробуй! На полу разводы Анниной крови, вот здесь она лежала, скрючившись, а тот тип должен был стоять вон там… Камиль делает несколько шагов в сторону, верзила-полицейский с беспокойством следит за ним взглядом. Неожиданно майор оборачивается, он держит у бедра воображаемую винтовку, верзила кладет руку на переговорное устройство, Камиль делает три шага, по очереди осматривает место, где находился стрелок, выход из галереи и неожиданно, без предупреждения, бежит. На сей раз, никаких сомнений, полицейский берет в руки переговорное устройство, но Камиль резко останавливается, и верзила опускает руку. Озабоченный Камиль, приложив палец к губам, возвращается, поднимает глаза, их взгляды встречаются, они опасливо улыбаются, как будто симпатизируют друг другу, но, к сожалению, говорят на разных языках.

Что могло произойти на самом деле?

Камиль смотрит направо, налево, устремляет взгляд наверх, к своду, разбившемуся от выстрела, потом проходит вперед, вот он уже у выхода, улица Жорж-Фландрен. Камиль не знает, что именно он ищет — знак, деталь, он ждет какого-нибудь щелчка, — его почти фотографическая память на места и людей тасует похожие кадры в различном порядке.

Необъяснимым образом ему начинает казаться, что он идет в ложном направлении. Здесь просто нечего делать.

Он не с того конца подходит к делу.

Тогда он возвращается и снова начинает опрашивать свидетелей. Коллегам, которые сняли первые показания, он говорит, что «желал бы составить впечатление»… Он встречается с владелицей книжного магазина, хочет видеть хозяйку антикварного салона, на улице расспрашивает парикмахершу. Ювелиршу увезли в больницу, что же до ученицы, то она все время налета провела на полу, боясь поднять голову. Это ничтожное существо с как будто стертыми чертами лица вызывает жалость. Камиль отправляет ее домой, спрашивает, не нужно ли ее отвезти, она говорит, что друг ждет «У Брассера», и указывает на другую сторону улицы: на террасе кафе яблоку негде упасть и взгляды всех посетителей прикованы к ним. Идите, берегите себя, говорит Камиль.

Он выслушал свидетельские показания, внимательно рассмотрел снимки.

Это упорное желание убить Анну возникло прежде всего из-за электрического света, из-за ужасающего напряжения во время налета и, кроме того, из-за стечения обстоятельств. Стечения сложных обстоятельств.

И все же откуда такая настойчивость, такая жестокость?..

Судебный следователь звонил, он будет с минуты на минуту. В ожидании его Камиль возвращается в пассаж Монье. Это нападение один к одному напоминает другое, происшедшее в январе прошлого года.

— Они действительно так похожи? — спрашивает Верховен.

— Не отличить, — подтверждает Луи. — Разница только в масштабе. Сегодня одно разбойное ограбление, а в январе их было четыре. Обчистили четыре ювелирных магазина за шесть часов…

У Камиля вырывается вздох восхищения.

— Действовали точно так же, как сегодня. Три человека. Первый заставляет открыть сейфы и сгребает драгоценности, второй прикрывает их с «Mossberg», третий — за рулем.

— И ты говоришь, в январе была одна жертва?

Луи смотрит в свои записи:

— В тот день их первый объект располагался в Четырнадцатом округе. Время: час открытия. Они провернули дело за десять минут, чистейшая работа. Потому что уже в десять тридцать они были в ювелирном магазине на улице Ренн и, уходя, оставили лежать на полу одного продавца, который не поторопился открыть сейф в служебном помещении. Повреждение черепа, четыре дня комы, молодой человек выжил, но не в полной сохранности, он до сих пор бьется с администрацией за признание его частичной нетрудоспособности.

Камиль напряженно слушает. Вот чего Анне чудом удалось избежать. Камиль просто комок нервов, он заставляет себя глубоко дышать, чтобы расслабиться… Как это «стерно… клодио…», да черт с ним.

— Около четырнадцати часов, то есть когда магазин открывается после обеда, — продолжает Луи, — происходит третий налет, уже у «Антикваров Лувра». Работают по накатанной схеме. Минут через десять они покидают магазин, а на тротуаре остается тело одного из покупателей, который, пожалуй, слишком высоко поднял руки… Состояние не такое тяжелое, как у продавца первого магазина, но тем не менее травма признана серьезной.

— Идет по нарастающей, — кивает Камиль, которому не дают покоя собственные мысли.

— И да и нет, — отвечает Луи. — Эти ребята держатся в рамках, они просто делают свое дело так, как считают правильным.

— Денек, однако, удался…

— Вне всякого сомнения.

Даже для хорошо подготовленной, мотивированной и притертой друг к другу команды четыре разбойных ограбления за шесть часов — куш очень серьезный. Но усталость неминуемо начинает сказываться. Вооруженное ограбление — это как скоростной слалом. Неприятности заявляют о себе в конце дня, последнее усилие оказывается наиболее разрушительным.

— На улице Севр директор магазина, — продолжает Луи, — решил поиграть в сопротивление. В тот момент, когда налетчики уже готовы были смыться, он вообразил, что может их задержать, схватил за рукав того, кто нес награбленное, и попробовал повалить его на пол. Пока тот, кто был на шухере, наводил на храбреца «Mossberg», его подельник уже успел всадить ему в грудь две девятимиллиметровые пули.

Нам, естественно, так и не удалось выяснить, хотели ли налетчики закончить на этом, или у них были дальнейшие планы, которым помешала гибель ювелира, но они вынуждены были ретироваться.

Если забыть о количестве магазинов, то в ограблениях нет ничего экстраординарного. Новички, молодняк, они начинают орать, размахивать руками, стрелять в воздух, прыгать на прилавки, оружие выбирают как в ролевых играх, чудовищного размера, и сразу становится ясно, что они уже в штаны наложили от страха. Наши же ребята действовали очень решительно, зря не суетились. И не встань у них на пути этот любитель поиграть в героизм, они бы благополучно отбыли, оставив после себя неизбежные разрушения, ну и все.

— Сколько они в январе взяли?

— Шестьсот восемьдесят тысяч евро, — произносит Луи. — Запротоколировано.

Камиль приподнимает бровь. Не то чтобы он был удивлен: ювелиры никогда не объявляют размеры истинных убытков, у них всегда есть что скрывать, нет, не в этом дело. Камилю просто нужна правда.

— Чистыми около миллиона евро. При продаже — тысяч шестьсот, может быть, шестьсот пятьдесят. Отличный результат.

— Известно, через кого сбывали?

При таком улове, который тянет на большие деньги и вместе с тем очень неоднороден, при перепродаже происходят большие потери, да и компетентных скупщиков в Париже не так-то много.

— Предположительно, товар прошел через Нейи, однако…

Естественно. Это был бы лучший выбор. Ходили слухи, что скупщик — некий расстрига. Камиль никогда не проверял, но не находил в этом ничего удивительного — и та и другая профессиональная деятельность прекрасно уживаются друг с другом.

— Стоило бы проверить и сейчас.

Луи записывает распоряжение. В большинстве дел Камиля задачи перед сотрудниками ставит он.

А вот и судебный следователь Перейра. Голубые глаза, слишком длинный нос и уши, напоминающие собачьи. Он человек занятой и озабоченный: руку Камилю пожимает на ходу, «здравствуйте, майор»… А за ним — его дамочка: этакая тридцатилетняя бомбочка с грудями, торчащими во все стороны, высоченные каблуки постукивают по цементным плитам, хорошо бы кто-нибудь ей сказал, что она перебарщивает. Судебный следователь знает, что цокот копыт стоило бы приглушить, но, хотя дамочка и следует за ним с отставанием на три шага, совершенно очевидно, кто здесь заказывает музыку. Возникни только у этой кобылки желание, она могла бы спокойно погулять по галерее, выдувая пузыри жевательной резинки. Нет, канать под Лолиту в тридцать как-то уж очень по-блядски, думает Камиль.

Все собираются вместе — Камиль, Луи, еще двое коллег из бригады, только что прибывших на место. Луи священнодействует: он точен, методичен, информирован, умеет обобщать (некогда он прошел по конкурсу в Высшую национальную школу администрации, но предпочел Высшую политическую). Перейра внимательно слушает, делается предположение о существовании восточноевропейского следа. Говорят о банде сербов или боснийцев — люди они жестокие, зачастую стреляют, когда можно было бы этого избежать. И конечно, Венсан Афнер, он-то оружия не чурается… Перейра качает головой: Афнер и боснийцы — взрывная смесь, странно даже, что дело ограничилось всего одной жертвой, это люди серьезные, говорит судебный следователь, и он совершенно прав.

Затем Перейра интересуется свидетелями. Обычно, когда открывается ювелирный магазин, кроме управляющей и ученицы, присутствует еще одна служащая, но сегодня утром она опаздывала. Появилась, когда все практически было закончено, и смогла услышать лишь последний выстрел. Когда какой-нибудь служащий странным образом не оказывается на месте во время нападения в магазине или в банке, где он работает, этот факт тут же начинает вызывать подозрения у полицейских.

— Мы ее проверили, — говорит один из полицейских; тон у него все же допускает сомнения. — Продолжим работать, но, кажется, тут все чисто.

Девица смертельно скучает. Она раскачивается на своих каблучищах, переминается с ноги на ногу, открыто поглядывая в сторону выхода. На ногтях у нее темно-красный лак, грудь стянута кофточкой, две верхние пуговицы которой не застегнуты, как будто кофточка не сходится, а в вырезе виднеется невероятно длинная белая ложбинка. Все со страхом поглядывают на еще держащуюся на месте пуговицу: кофточка так вызывающе обтягивает выпирающую грудь, что кажется, будто та плотоядно улыбается. Камиль смотрит на девицу, рисует в уме, она эффектна, но не настолько. Потому что, если присмотреться, видно совершенно другое: большие ноги, короткий нос, довольно грубые черты лица, слишком округлые ягодицы, но очень высоко посажены… Этакая альпинистская задница. И потом, эти духи… Просто йодная настойка. Ощущение, что стоишь рядом с корзиной устриц.

— Послушайте, — шепчет судебный следователь, отводя Камиля в сторону. — Госпожа дивизионный комиссар сказала, что у вас есть осведомитель…

Он произносит «госпожа» с таким почтением, будто тренируется перед произнесением «господин министр». Это шушуканье в стороне девица просто не выносит. Она испускает долгий и шумный вздох.

— Совершенно верно, — подтверждает Камиль. — У меня завтра будет больше информации.

— С этим нельзя тянуть.

— Не будем…

Перейра удовлетворен. Он, конечно, не дивизионный комиссар, но тоже неравнодушен к положительной статистике. Можно сниматься с места.

— Мадемуазель? — Суровый взгляд на девицу.

И повелительный хозяйский тон.

Если принять во внимание Лолитин вид, ему еще этот тон дорого обойдется.

А свидетельские показания парикмахерши вполне ничего. Она повторяет, что уже говорила шпикам, и опускает при этом взгляд, будто находится в мэрии во время бракосочетания. Это самые точные данные. Даже очень точные. Когда встречаешь таких людей, то можно себя поздравить, что на тебе была маска. Учитывая оживление, царящее на улице, я стараюсь держаться как можно дальше от террасы, около бара. Заказываю кофе.

Девка жива. Все пули приняла на себя машина. Девку увезла «скорая».

Теперь на очереди больница. И надо торопиться, пока ее не выписали или не перевели куда-нибудь.

Но сначала необходимо перезарядить оружие. В «Mossberg» семь зарядов.

Салют только начинается. Пора менять воду в аквариуме.

Несмотря на всю свою нервозность, Камиль спокойно держит на руле руки. У него в машине все команды на передней панели: да и какое может быть иное решение, если ноги болтаются в нескольких сантиметрах от пола, а руки слишком короткие? А в машинах, оборудованных для инвалидов, нужно быть внимательным, куда ставишь пальцы, — один неуместный жест, и ты в пролете. Тем более что ко всем своим недостаткам Камиль еще и плохо управляется с руками, если только в них нет карандаша.

Он паркуется, проходит через больничную стоянку, повторяя про себя то, что должен сказать врачу, — это одна из тех хитроумных фраз, что вы оттачиваете в течение целых пятнадцати минут и тут же забываете, когда начинаете говорить. Сегодня утром в приемном отделении было полно народу, и он поднялся прямо в палату к Анне. На сей раз он останавливается у регистратуры, столешница оказывается на уровне его глаз (высота один метр пять сантиметров, в таких делах Камиль редко ошибается — ну, на сантиметр-два). Он обходит помещение и решительно толкает небольшую боковую дверь, на которой безапелляционно значится «Вход воспрещен».

— Вы читать умеете? — слышит он женский визг.

Камиль протягивает свое полицейское удостоверение:

— А вы?

Женщина тут же замолкает, и ее палец застывает в воздухе.