Форт Росс. Призраки Фортуны Полетаев Дмитрий

Глава первая

Дороги судьбы

Императрица уже и не помнила, когда еще она пребывала в таком приподнятом настроении, в таком благорасположении, как последние несколько недель, и потому чувствовала себя помолодевшей на добрый десяток лет. То ли сладостный, напоенный пахучими ароматами херсонской степи воздух растопил ее сердце, то ли череда исключительно благоприятных событий, которые тому предшествовали. Шутка ли сказать, днепровская степь, этот многовековой рассадник беспорядков и вольницы, склонила перед ней свою непокорную голову. Да что степь! Крым — эта жемчужина Северного Черноморья — отвоеван наконец у турок и навек присоединен к России!

Екатерина Алексеевна выглянула из окна дормеза. Как бы в подтверждение ее мыслей на бирюзово-синем небосводе радостно и безмятежно сверкало южное солнце.

«Спасибо тебе, Господи! — Императрица, закрыв глаза, подставила свое лицо ласкающим солнечным лучам. — Спасибо за все!»

Карета плавно несла государыню. Дом на колесах, да и только! Никак иначе ее дорожный экипаж и назвать-то было нельзя — восьмиместный, с отдельным альковом за откидным бархатным пологом, где государыня могла отдыхать, вытянувшись на перинах. Это последнее достижение инженерного искусства действительно помогало императрице с легкостью переносить тяжести нелегкого и грандиозного по замыслу путешествия.

К этой поездке готовились долго. Была создана специальная комиссия во главе с графом Безбородко, канцлером империи и главным помощником Екатерины в делах управления державой. Но главным вдохновителем Таврического вояжа был, конечно, Потемкин. Задумал он это путешествие для «своей царицы» еще в 1780 году, «чтобы склонилися к стопам Северной Клеопатры и облобызали их, в знак вечного послушания, покоренные им, во славу ея, многочисленные восточныя народы!»

Идея Екатерине понравилась сразу, да только, как говорится, быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Почти семь лет ушло на подготовку к путешествию! Шутка ли сказать, ничего подобного — ни по протяженности во времени, ни по затратам — мир еще не видел. А возможность «утереть нос» Европе, не афишируя этого и не кичась, Екатерина никогда не упускала.

Когда уже все было окончательно готово, поездку чуть не отложили. Захворали великие князья Александр и Константин. Бесконечные сквозняки холодных, как склепы, дворцовых переходов сделали свое дело. Да и январь стоял на дворе — время простуд и хвори. Заболели князья так сильно, что державная бабка устроила специальный молебен, упрашивая небеса об их скорейшем выздоровлении. То ли служба помогла, то ли молодость сделала свое дело, да только сначала Константин, а потом и Александр зарумянились, температура спала, и стало очевидно, что внуки пошли на поправку. Но о том, чтобы брать их с собой в путешествие через всю страну, о чем мечтала Екатерина, не могло быть и речи. Или откладывать поездку, или…

Екатерина решила ехать. Да и остановить этот уже запряженный, нервно фыркающий и в нетерпении перебирающий копытами шестисотголовый живой поезд было все равно что пытаться остановить в горах снежную лавину.

Наконец, покинув Царское Село 7 января 1787 года, эпохальная, как ее сразу же окрестили, поездка Екатерины Великой в Крым началась…

Поначалу неслись что ветер. Весело скользили поставленные на санный ход экипажи. Иностранные посланники, австрийский граф Кобенцель, английский барон Фиц-Герберт и французский граф де Сегюр, закутанные по самые носы в медвежьи шубы, нашли подобный способ передвижения весьма привлекательным, а от таких скоростей у них даже слегка кружились головы. И действительно, разве можно сравнить плавный, мерно скользящий по пушистому снегу ход саней с тряской в колесном экипаже? Граф де Сегюр, склонный к поэтическим метафорам, сравнил свои ощущения с «плаванием по снежному морю». И то правда, укрытые до горизонта снегом молчаливые и бескрайние российские просторы, кое-где черневшие островками рощиц, лесов и деревенек, напоминали застывшие океанские просторы.

Из-за того, что зимний день короток, на всем протяжении дороги через каждые две-три версты горели специально подготовленные по царскому указу гигантские костры, дабы освещать путь державного каравана, растянувшегося на многие версты.

И оглянуться не успели, как отмахали первые девятьсот верст до Смоленска. Только тут Екатерина сделала первую остановку. И не потому, что устала, а потому, что так было запланировано заранее. Более недели чествовал Смоленск императрицу. Без устали принимала она местную знать, спешившую припасть к державной длани. В конце концов, отдохнув и вновь устав уже от балов и званых обедов, царственная процессия двинулась дальше. К началу марта добравшись до Киева, остановились надолго. Больше месяца провела государыня в «колыбели городов русских». Принимала послов иностранных, да ждали, когда Днепр вскроется.

Когда же в галеры пересели да по реке поплыли, то путешествие назвать «трудным» и вовсе никому не приходило в голову. Пока речные волны несли специально построенный для этого случая флот из восемнадцати вместительных галер, императрица даже отдохнула, как никогда еще в жизни не отдыхала. Только в Херсоне пересели в колесный экипаж, когда весна была уже в полном разгаре.

Дормез императрицы беззвучно покачивался на троекратно усиленной и обильно смазанной салом рессорной подвеске. Могучие колеса на специально укрепленных осях уверенно подминали под себя еще по-весеннему мягкую грунтовую дорогу. Четыре шестерика могучих лошадей, запряженные цугом, без видимых усилий тянули это сооружение, построенное по личным рисункам и чертежам светлейшего князя Григория Александровича Потемкина.

Что и говорить, расстарался светлейший на славу! Словно знал, что это крымское путешествие будет не столько ее, сколько его последним триумфом. Да к тому же больно хотелось ему «уважить матушку, умастить ее как нельзя лучше в подушках пуховых, чтобы трудности долгой дороги не омрачили чело державное». Ибо в хорошем настроении созерцать обретенные для империи бескрайние днепровские и придунайские просторы гораздо сподручнее. Да и Таврию, за которую столько крови русской пролито было, он хотел поднести Екатерине как истинный бриллиант, достойный украшать ее царскую корону.

Видя, что все складывается именно так, как он задумывал, князь в душе несказанно веселился. Глядя на довольное лицо своей обожаемой Катеньки, «летал» светлейший верхом вдоль императорского поезда, от начала к концу да от конца к началу, как в молодости, спеша уладить и устроить все самым наилучшим образом. Да можно ли было лучше-то? Улыбка одобрения не сходила с лица императрицы. Придворные поздравляли ее величество со славными свершениями, а она только приговаривала, поглядывая на своего фаворита: «Это все он, Потемкин! Его заслуга, его и хвалите!»

И хвалили, надо сказать, светлейшего, хвалили наперебой.

Уже под конец поездки, на обеде по поводу прибытия в Бахчисарай, принц Нассауский, недавно вошедший в свиту светлейшего князя, а значит, и в фавор при дворе, не выдержав, с чувством расцеловал руки Потемкину, громко и «бескорыстно» выразив при этом общую мысль:

— Воистину, не только полководческим гением надо обладать, но и государственным умом незаурядным, чтобы обустроить в такое короткое время только что обретенный край!

Тут уж даже завистники, коих у князя было не счесть, молча закивали, потрясенные масштабами преобразований.

Конечно, были и критические замечания. Как без этого обойтись! Так, их светлость барон Аллейн Фиц-Герберт, чрезвычайный и полномочный посол Британии при российском дворе, брезгливо оттопырив нижнюю губу, не преминул вставить, что «русские всегда отличались грандиозными замыслами и бездарным их воплощением». И даже несмотря на то, что в этот раз барон хотел отметить заслуги Потемкина, указав, что «сегодняшние его деяния исключение из правил», замечание получилось обидное и совсем не дипломатичное. Но поскольку от англичанина ничего другого никто и не ожидал, внимание на это решили не обращать, чтобы не омрачать царившего повсюду ликования.

И только всегда восторженный и потому принимающий все близко к сердцу австрийский посол граф Кобенцель хотел было вызвать Фиц-Герберта на дуэль как персону, нанесшую оскорбление его «союзническим чувствам», но дело уладил французский посланник граф де Сегюр. Опытнейший дипломат резонно произнес: «Тот, кто любит рассматривать проблему только сзади, лишь расписывается в своем бессилии овладеть ею спереди».

В переводе на русский, впрочем, как и на немецкий, фраза звучала не столь изящно, как по-французски, и даже несколько двусмысленно, но кто этому придавал значение в те величественные дни, которые вошли в анналы истории практически всех королевских дворов Европы и о которых впоследствии написали все посланники, имевшие честь разделить с русской государыней то грандиозное путешествие! Конечно, никто не обращал внимания… За исключением, пожалуй, отдельных персон ничем не примечательной наружности, которые со скучными лицами шныряли между участниками императорского кортежа и единственной обязанностью которых было как можно более подробно запоминать содержание бесед придворных вельмож и иностранных посланников и доносить их до его светлости графа Безбородко.

Уж в связи ли с этой обмолвкой британского баронета или по какой другой причине, но только двух графов и барона, как уже не раз случалось, поселили вместе. И опять было презабавно наблюдать этих «закадычных друзей», вынужденных коротать время друг с другом на восточных диванах свергнутых Гиреев.

Но и этого старались не замечать, как будто ничего экстраординарного не происходило. Кроме тех самых «отдельных персон», которые отнеслись к совместному проживанию «клиентов» как к чрезвычайно удачному и удобному «аранжементу».

Что поделать, любая женщина хочет быть в курсе слухов, которые роятся вокруг нее, а Екатерина к тому же была императрицей. Так что знать все, о чем говорят и даже думают ее придворные, а также иностранные «друзья», она считала себя просто обязанной.

Глава вторая

Сюрпризы поездки

Выехав из Херсона, Екатерина с замиранием сердца наконец осознала, что она неумолимо приближается к своей мечте. Безмерная радость и ликование разлились в ее душе. «Таврия, — твердила про себя императрица, — я назову тебя Таврия! Не Крымом — это басурманское название, а классическим греческим именем — Таврия!»

Эта поездка на юг была приурочена еще к одной важной дате — двадцатипятилетию восхождения Екатерины на российский престол. И сейчас, оглядываясь назад и вспоминая пережитое, императрица не могла не улыбаться. Практически все, о чем она когда-то могла только мечтать, устроилось самым наилучшим образом. Осталось последнее — вырвать Грецию у османов, посадить на константинопольский трон внука Константина, и тогда величию России, раскинувшейся от берегов северных морей до Средиземного, уже ничто не сможет угрожать. «Тогда и помирать можно! — размышляла Екатерина. — Правда, еще неплохо было бы в обход сынка передать трон старшему внуку Александру! Вот тогда уж действительно больше нечего и желать! Ну да ладно, свалим Порту, а уж с „этим“ как-нибудь разберемся с Божьей помощью…» — думала царица.

Передача престола Александру в обход Павла была давней и прочно укоренившейся в сознании императрицы мечтой. И надо отдать ей должное, она сделала все, чтобы подготовить своего любимого внука к царствованию. Прекрасно образованный, воспитанный, начитанный, рано ставший разбираться в политических хитросплетениях бурлящих страстями королевских и императорских дворов Европы, статный красавец Александр действительно являл собою образ идеального государя.

Вот только как обойти Павла, пока было непонятно. Именно поэтому решение столь щекотливого вопроса царица все откладывала «на потом». Павел с детства был болезненным ребенком. «Кто знает, может, и само все как-то разрешится…» — вздыхала она и незаметно крестилась.

По выезде из Херсона императорский поезд опять, в который раз в этом путешествии, ждал сюрприз. Его встретил трехтысячный отряд донских казаков, который так и сопровождал императрицу до самого Крыма.

Пришлось устроить казакам в тот день торжественный смотр. Смотр нелегкий, ибо казацкое построение было особое, в одну линию, — пока из конца в конец доедешь, солнечный удар хватить может! Но зато и зрелище стоило того! Вытянувшись чуть не на версту, с поднятыми в салюте тонкими и длинными пиками с развевающимися на них вымпелами, казаки представляли собой красочное зрелище. Несмотря на раннюю майскую жару, императрица с Иосифом II Австрийским, который присоединился к ней в Киеве и путешествовал под именем графа Фалькенштейна, то есть, как он полагал, «инкогнито», два раза проехались перед строем в открытой колеснице. Император Священной Римской империи был потрясен. Особенно его поразили слова атамана казачьего войска, что за день похода казаки покрывают более шестидесяти верст. Обычная кавалерия делала порядка тридцати — почти в два раза меньше!

Но и это, как оказалось, было только начало. Когда именитых гостей встретила рота «настоящих» амазонок, хранимая до сих пор Потемкиным в тайне, тут уж ахнула даже привыкшая к его «грандиозам» императрица!

Когда греческий женский конный эскадрон пролетел перед изумленными зрителями полным галопом, сверкая на солнце отполированными до блеска металлическими нагрудниками, подчеркивавшими особенности женской фигуры, и алыми юбками, беззастенчиво обнажавшими сильные загорелые ноги, — эффект был, пожалуй, посильнее, чем фейерверк, который накануне устроил Потемкин и в котором, как поговаривали, спалили более двадцати тысяч ракет и петард!

В общем, сюрпризам в этой поездке не было конца. Оно и понятно, Россия хотела показать Европе свою возросшую мощь. И в первую очередь продемонстрировать это своему главному союзнику — Австрии. Как знала Екатерина, австрийский император отправился в эту поездку с неохотой. Что-то подсказывало ему отказаться от путешествия в «варварские края варварской страны». Но, заглушив предостережения внутреннего голоса, Иосиф II все же принял приглашение. Да и как он мог отказать Екатерине Великой? Никак не мог. Однако не без удивления для себя император обнаружил осмотр новых российских владений чрезвычайно любопытным и… своевременным.

В Крыму прием оказался еще более помпезный. У ворот грозной крепости Ор-Капу, которую русские с ходу переиначили на свой лад в Перекоп, по обе стороны дороги выстроились татарские воины из охраны Бахчисарайского дворца. Зрелище было внушительное. Но всего удивительнее было то, что вчерашние заклятые враги России сейчас скромно гарцевали по обеим сторонам императорского поезда наряду с эскадроном конногвардейского полка. Эти потомки Чингисхана теперь были готовы отдать души за свою новую, «гяурскую», властительницу — за свою Северную Семирамиду!

Вот уж воистину, неисповедима воля Аллаха!

Как галантно заметил потом на обеде граф де Сегюр, он «никогда в своей жизни не видел коней и всадников с такими безупречными крупами». Двор на некоторое время замолк, соображая, чьи крупы имел в виду французский посланник. Ситуацию усугубил все тот же несносный Фиц-Герберт, который, ухмыльнувшись, с чисто британской прямолинейностью не преминул заметить, что «месье граф славится своим утонченным вкусом». При этом англичанин выразительно взглянул на графа Кобенцеля, который вдруг, ни с того ни с сего, густо покраснел. Всем были хорошо известны несколько женственные формы графского «арьергарда», которыми он безумно гордился и которые при каждом удобном случае любил довольно забавно «отклячить». Также всем было хорошо известно, что именно Сегюр был в числе самых ярых почитателей графских форм. Но и на этот раз двор был настроен миролюбиво и решил, что если полугодовая поездка настолько «сблизила» этих некогда заклятых врагов, то с точки зрения «высокой дипломатии» это может весьма положительно сказаться на судьбе франко-австрийских отношений, а значит, и на судьбах Европы.

Глава третья

Святые хлопоты

Надо заметить, что охраной императрицы в Таврическом путешествии, как и положено было по уставу, ведал ее личный лейб-гвардии Измайловский полк. Конногвардейцы осуществляли лишь внешнюю охрану в этом сложнейшем, многоуровневом образовании, которое именовалось «императорским поездом».

В общей сложности караван состоял из порядка двухсот карет и повозок различного размера и назначения. Походные кухни и провиант, шатры для дневного отдыха и ночных стоянок, мебель, постельные принадлежности — все везлось с собой и делилось как минимум на три разряда: для двора, военных и прислуги. Ну и, конечно, самую многочисленную часть этого поезда составляли всевозможные пассажирские экипажи, от карет до колымаг, в зависимости от родовитости их владельца. Все это порой растягивалось на много верст, закрывая от глаз свет Божий взбитой дорожной пылью. В зависимости от ветра дормез императрицы вместе с каретами первейшей знати располагался то в авангарде, то в арьергарде каравана, чтобы, не дай Бог, в окошко государыни не надуло пыли из-под колес и копыт этого медленно, но верно ползущего к своей цели организма.

Непосредственно дормез императрицы охранял взвод лейб-гвардии Измайловского полка под командованием поручика Резанова.

Именно это, как решила про себя императрица, было самым приятным, тайным подарком, который преподнес «ее Гриц», так она называла Потемкина.

Зная слабость своей повелительницы, лейб-гвардейцев он действительно подобрал на славу! Но милее всех Екатерине пришелся сам поручик. Высокий, стройный, с обрамленным пепельными кудрями лицом, поручик был похож на Аполлона. Потемкин незаметно усмехался, глядя, как плотоядно поглядывала императрица на Резанова.

Но «подзадорить» царицу, погрузить ее в сладостное томление, когда она становилась более податливой и сговорчивой, это одно. Совсем же отпустить вожжи, коими он управлял своей повелительницей, а через нее и всей державой, Потемкин отнюдь не собирался. Строго следил он единственным глазом за сердечными делами обожаемой супруги и, хорошо зная ее вкусы, частенько сам и подставлял под царское внимание будущих кавалеров.

Бывали, конечно, и просчеты, как, например, с Ванькой Римским-Корсаковым. Красавец отменный, что и говорить. Фигура, стать — что больше всего ценила в мужчинах Екатерина — превосходные. Не зря она его прозвала Пирр, царь Эпирский. Что дурак был, так то понятно, на умном Потемкин свой выбор не остановил бы. Но за это порой тоже приходилось расплачиваться.

В начале все развивалось по хорошо налаженной схеме. После «пробной» ночи Екатерина тут же назначила Ваньку своим флигель-адъютантом. Затем быстренько произвела в камергеры с присвоением внеочередных званий генерал-майора, а потом и генерал-адъютанта. Поместьями и землями одарила. Деньгами, сотнями тысяч жаловала. Потемкин и сам по просьбе Екатерины бриллианты для него пригоршнями таскал. Но все это мало волновало могущественного фаворита. Любое поползновение на власть — вот чего он не терпел. «А Ванька, как в Ивана Николаевича оборотился, так распушился, подлец, что павлин, — право, что природа способствовала».

Рано чуявшие ветер перемен придворные уж стали мимо Григория Александровича напрямую к новому фавориту с просьбами таскаться. Пришлось мальца урезать. Племянница, любимица Санька, помогла. Не зря Потемкин всех своих племянниц фрейлинами устроил. «Лишний глаз завсегда сгодится — там, где мужик не углядит, баба дознается!»

Обожал, ласкал и одаривал он всех четверых поровну, по крайней мере, так ему казалось, но все же старшую, Александру, светлейший всегда ценил и ставил выше других. Умная баба! Десяти мужиков стоит.

Любимица Санька и удумала, как дело обставить. Да так, чтобы Екатерина своего Амура в объятиях у фрейлины Прасковьи Брюс сама и обнаружила. Графиня Парашка отделалась пощечинами. И по мужу, и по девичеству персона знатная, что и говорить, так запросто розгами по заду не отходишь — шутка ли сказать, жена петербургского генерал-губернатора и сестра самого фельдмаршала Румянцева! А вот мальцу от ворот поворот был указан в одночасье.

Мысли о племянницах разлили приятное тепло по стареющему телу князя. Все они были с ним в этой поездке. Князь теперь от себя их надолго не отпускал. Обожая их безмерно, только с ними и мог светлейший забыться, только они его и зажигали, заряжая энергией для свершения его грандиозных планов. И надо отдать должное — девицы отвечали ему взаимностью, каждая на свой лад.

Похотливостью племянницы уродились под стать дядьке. Чуть только покрылись пушком подмышки и заветное место, чуть только округлились бедра и некогда костлявый зад и налились болью соски, старшая Санька первой нырнула под дядюшкино одеяло. Григорий Александрович приехал в деревню навестить сестру, привезя три подводы подарков. От подарков у его многочисленной родни, особенно женской ее половины, несколько дней голова кружилась. Вот тогда-то Александра и ухватила свою «первую истину» — пути к прелестям жизни лежат через сердца влиятельных мужчин. Правда, по молодости несколько поспешно оценила их только лишь в переливах ювелирных украшений да сверканиях драгоценных камней. Очень скоро ей предстояло познакомиться с иными «прелестями» жизни.

Началось все с шуток: ласкалась и причитала «дяденька да дяденька». Потом Санька осмелела и обнаружила под одеялом истинную причину всех успехов фельдмаршала Российской империи, точнее, размеры его «причины». И между дяденькой и племянницей сложились особые отношения. Обезумевший от восторга и опаленный огнем неведомого дотоле наслаждения молодым девичьим телом, Григорий Александрович первое время медленно и страстно учил девушку премудростям любви. Но очень скоро Санька, осмелев, взяла «бразды правления» в свои руки. И с этого момента Потемкин уже более с ней не расставался. Только сестры — мал мала меньше, — взрослея, подъезжали ко двору вельможного дяденьки и вливались в этот маленький, но «теплый» семейный коллектив, где их быстро вводила в курс дела старшая сестрица. Французский посол де Сегюр только диву давался, описывая своему монарху «особенности быта и забав русских олигархов».

Екатерина тоже знала об этом. Любовная страсть их с Потемкиным к тому времени угасла, хотя взаимное уважение, как у проживших бок о бок и вместе состарившихся супругов, сохранилось. Прекрасно зная слабости друг друга, они относились к ним с пониманием. К тому же Екатерина была уверена: по-настоящему он любил все равно только ее. Любил как жену и как государыню, и за это она ему все прощала.

А племянницы у Потемкина и вправду были прехорошенькие. Милые, пригожие и, главное, умненькие, что особенно ценила в женщинах Екатерина. А что ухоженные да изнеженные, так то понятно — не зря дядька считался самым богатым человеком империи! Государыня и сама бы их с удовольствием потискала. И в ней кровь бурлила, требуя все новых увлечений. И увлечения эти не переставали находиться. Благо, что «ее Гриц» держал это под своим неусыпным контролем.

Глава четвертая

Закат фаворита

С утра Екатерина почувствовала себя неважно, и потому было принято решение, что как минимум до обеда с ней в карете поедут только особо приближенные лица: две фрейлины и ее новый любимчик Дмитриев-Мамонов. Озабоченный здоровьем царицы, присоединился к ним и Потемкин. От нечего делать он из-под прикрытых век осторожно наблюдал за фаворитом.

«Теперь за этим глаз да глаз нужен, — покачиваясь в такт движению кареты, размышлял Потемкин. — Тоже ужо не Сашка, а Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов, граф Священной Римской империи! При беседах государыни с самим императором Иосифом присутствует! Гляди ты, важная птица какая стала! Но этот хоть послушный — знает птичка, с чьих рук клюет».

Потемкин вспомнил, как взял его к себе адъютантом из Измайловского полка. Как приглянулся ему тогда молодой человек. Что красив — это понятно, без этого никуда. Но было в молодом Дмитриеве-Мамонове еще что-то, что сразу привлекло внимание Потемкина. Правда, не сразу этому нашлось определение. Долго не мог он сформулировать для себя, что же именно так привлекло его в этом молодце. Но потом сообразил: Мамонов только что имя носил такое бравурное, геройское — Александр. На деле же оказался меланхоличным, вечно погруженным в свои мысли, тихим молодым человеком. «Тюфяк, без взлетов и фантазий», — решил про себя Потемкин. Как раз идеальный кандидат!

Как только Потемкин в этом уверился, так и представил его Екатерине. И пошло-поехало как по писаному. Потекли денежки казенные в закрома теперь уже Дмитриевых-Мамоновых, даром что семейство оказалось многочисленное. «Ну да, Рассея-матушка большая, все стерпит! Земель да угодий, золота да чинов еще на сто таких Мамоновых хватит, — не без гордости за отечество успокаивал себя князь. — Ничего, пусть побесится Катенька. Как косицу ни завивай, а волос-то с того только редеет», — философски рассуждал про себя опытный царедворец.

И вот теперь, не без некоторой печали, приходилось думать о «закате» Мамонова. Предрешен вопрос был тогда, когда уселся молодой красавец за стол переговоров императрицы с самим Габсбургом, с самим австрийским императором, куда даже Потемкина не позвали. Тут-то и порешил светлейший: все, и с этим пора прощаться. «Жаль, хороший был малый — спокойный. Ну да ведь Катюху-то как понесет, что ту колымагу под гору, — так ужо и не остановишь!» — вздыхал про себя Григорий Александрович, из-под прикрытых век наблюдая за любовником своей жены, хмуро уставившимся в окно дормеза.

Причин хмуриться у Александра Матвеевича было предостаточно. «Это же надо, чтобы я да своими руками…» — кусал губы граф Дмитриев-Мамонов. Хоть и был он еще молод и слыл человеком не семи пядей во лбу, но опыта при дворе поднабрался достаточно, чтобы разобраться в хитросплетениях придворных интриг, тем более когда все было шито белыми нитками. Да и повторялось все по одной и той же набившей оскомину схеме. «Хоть бы чего новенького придумали!» — угрюмо хмурил брови Мамонов. Но самым обидным было то, что он сам же и порекомендовал Потемкину этого поручика, чтоб его Бог пришиб! И видя теперь, как императрица все чаще поглядывает на Резанова, то и дело подзывает его к себе Потемкин, отправляя то с одним, то с другим поручением, демонстративно подчеркивая тем самым особое к нему расположение, Мамонов не мог не признать, что где-то он просчитался. «Вот уж действительно слепа Фортуна, — не без грусти думал Мамонов, тайком поглядывая в окно на гарцующего неподалеку и отдающего какие-то распоряжения Резанова. — И ведь надо же! Своими руками себе же поджилки и подрезал!» — сокрушался Александр Матвеевич, лихорадочно пытаясь найти решение возникшей проблемы.

В защиту Мамонова следует заметить, что выбрал он Резанова совсем не случайно. Резон, что называется, у него был. Когда Потемкин напрямую попросил его порекомендовать офицера для назначения начальником личной охраны императрицы на период ее путешествия, Мамонов сразу вспомнил о своем бывшем сослуживце. Перед тем, как самому «взлететь», Мамонов имел возможность приглядеться к молодому подпоручику. Резанов совсем недавно был переведен в элитный полк из артиллерии, держался особняком и считался тихоней. В гулянках и офицерских попойках не участвовал, хотя деньгами в складчине всегда участие принимал, чем вызвал уважение сослуживцев, любивших погулять за чужой счет. С прибалтийскими немками, традиционно «обслуживавшими» измайловцев, не знался, по крайней мере, замечен с ними ни разу не был. Из-за чего спустя некоторое время офицеры прозвали Резанова «монахом». Наверное, это полковая кличка и натолкнула Мамонова на мысль представить Потемкину именно Резанова. Только вот забыл он в тот момент, что судьбу «монаха» с той минуты будет определять уже не Святейший Синод и уж тем более не он, а силы куда более искушенные и могущественные. А также не ко времени запамятовал Александр Матвеевич старую русскую пословицу, что «в тихом омуте черти водятся».

А когда вспомнил, было уже поздно.

Глава пятая

Тихий омут

Резанов Потемкину понравился сразу. Но была одна проблема. То, что внешние данные гвардейца, как говорится, «придутся ко двору», у Потемкина не вызывало сомнений. Внутренние его качества — вот что погружало светлейшего в раздумья.

Держался Резанов как-то странно. Не то чтобы он был не учтив или, не дай бог, высокомерен — кто отважится быть высокомерным в присутствии фельдмаршала империи, светлейшего князя Священной Римской империи, всемогущественнейшего фаворита императрицы?! Но даже то, как склонился молодой офицер перед Потемкиным, говорило испытанному царедворцу о многом. В поклоне была одновременно учтивость и какое-то болезненное самолюбие. «От ить, молодежь пошла, в самом деле. Самомнение нынче наперед персоны в залу шагает! Да уж, что и говорить, новые ветры задули!» — размышлял про себя светлейший.

Оно и правда, новые идеи и веяния, которыми бурлила в то время неспокойная Европа, никогда еще не шагали так свободно в Россию, распространяясь со скоростью лесного пожара среди молодых и неокрепших умов, как в последние десятилетия. Продвинувшись в глубь Европейского континента на половину Польши, почти вплотную подойдя к границам Пруссии, Россия как будто топталась в нерешительности. Застыла гигантская держава, оказавшись не готовой к такому кипению рвавшегося на свободу человеческого разума. Век Просвещения брал свое, и Россия вдруг неожиданно оказалась с ним визави. И Резанов — Потемкин это почувствовал сразу — был из числа этого нового для России типа людей. Он представлял новое поколение молодежи, для которой не привилегии, полученные от рождения, а собственное образование, помноженное на личные амбиции, становилось краеугольным камнем их жизненной позиции, на которой они выстраивали затем свои карьеры. И довольно успешно! В образованной молодежи, в специалистах, говорящих на нескольких иностранных языках, непомерно разросшаяся империя постоянно ощущала нехватку. «Да уж, этот, пожалуй, далеко пойдет», — решил про себя князь.

На Потемкина глядели большие серые глаза с такими длинными и пушистыми ресницами, что даже веки, казалось, не выдерживали их тяжести и потому выглядели полуприкрытыми. Это придавало лицу молодого человека выражение некоторой надменности. Надо заметить, что ощущение это было не таким уж и неверным. Стоило узнать молодого человека чуть поближе, заглянуть в его душу чуть поглубже и можно было легко изумиться невероятному градусу кипения его внутренних страстей. Будто зная это, Николай Петрович мало кому позволял заглянуть в сокровенные уголки своей души.

Рано оставшегося без матери Николя воспитывал отец — честный, прямой и добропорядочный человек. Резанов папеньку боготворил, хотя тот, с точки зрения Николая, все же имел один недостаток — он был не богат.

Матушка, беззаветно любя сына, перед смертью успела вдохнуть в него какую-то почти мистическую веру в свое «особое» предназначение. Однако подкрепить это финансово несчастный Петр Гаврилович Резанов никоим образом не мог. С малого поместья, в котором прошло детство Резанова, доход был невелик, что заставляло Петра Гавриловича трудиться в поте лица. Надо отметить: он добился в жизни многого. И поездил по России-матушке, и в различных присутственных местах поработал предостаточно. Был даже одно время председателем судебной палаты в Иркутске. То есть почет и уважение старший Резанов снискал повсеместные, а вот богатства не нажил. Хотя возможности были. Как и во все времена, Россия жила тогда по общеизвестному принципу, сформулированному генерал-губернатором Сибири Денисом Ивановичем Чичериным: «Тот, кто, сидя в присутственном месте, не сколотил себе приличного состояния, либо дурак, либо лгун». Резанов-старший ни лгуном, ни тем более дураком не был. Просто принадлежал к другой, короткой и безвозвратно уходящей в прошлое эпохе, когда человеческое достоинство и честь ценились на Руси выше золота.

Справедливости ради надо заметить, что иногда эти качества приводили и к выгодам. Например, прославившись невиданной неподкупностью, Петр Гаврилович вдруг получил назначение обер-прокурором в столичный Сенат, что, конечно, явилось пиком его безупречной служебной карьеры, но снискать себе какие-то особые финансовые выгоды Петр Гаврилович не смог либо не захотел. Уж такой это был необычный человек.

Как бы там ни было, но ко времени ранней юности Николя семья перебралась в Петербург. Николай Петрович, предоставленный по большей части самому себе в связи с занятостью папеньки, рано обратил внимание на книги. Учеба у него шла успешно, к наукам Николя проявлял незаурядное влечение и недюжинные способности. Особенно к языкам. И надо отдать должное Петру Гавриловичу — отказывая себе во всем, отец не жалел денег на образование сына.

За хлопотами, семейными да карьерными, Петр Гаврилович и не заметил, как пролетели годы. Пора было выпускать «птенца» в жизнь. И старый Резанов решил наконец воспользоваться своими связями и определил сына в полк.

На один из элитных, Преображенский, Семеновский или Измайловский, что полагалось по рангу и дворянскому званию Резановым, пылу не хватило. Точнее, денег — подвел неурожайный год. От невиданной жары весь хлеб, на деньги от продажи которого так рассчитывал старший Резанов, в тот год выгорел на корню. И все же кое-как наскребли, сибиряки-купцы, давние знакомцы Петра Гавриловича, пособили — ссудили денег. Да еще входивший тогда в моду при дворе поэт Гавриил Романович Державин, старый сослуживец Петра Гавриловича и друг семьи, позаботился. Короче, общими стараниями да ходатайствами, впервые употребленными Петром Гавриловичем для личных благ, получил Николя назначение в артиллерийскую роту Его Императорского Высочества Гатчинского полка! Радости отца, как и ближайшего окружения семьи, не было предела! Радость и помогла старику Резанову пережить неумолимо приближавшуюся разлуку с сыном.

На прощание, хорошенько отдохнув с сыном в деревне, Петр Гаврилович выбрал из крепостных девку, что постатней, да и запер ее с сыном в баньке. Предварительно строго наказав «избраннице» быть терпеливой и ласковой, а также научить молодого барина «уму-разуму в энтом деле».

Решив, таким образом, что свои отцовские обязанности он выполнил, Петр Гаврилович приготовился проводить сына в «большую жизнь».

Заметим, однако, одну важную деталь. Сам того не желая, батюшка нанес тогда сыну «незаживающую рану». Влюбился Николя в тот день до беспамятства. И надо признать, было в кого. Отцовская избранница, Дуняша, несмотря на свои неполные шестнадцать лет, «энто дело» знала превосходно. И поныне встречаются на Руси такие самородки, увидев которые, можно только руками развести да воскликнуть: откуда что берется?! Только что оперившаяся из гадкого утенка в статного лебедя, Дуняша имела прелести, совершенно не подходившие тому месту и положению, в котором она пребывала. И если бы не стареющий вдовец Петр Гаврилович, который заприметил ее как-то у деревенского колодца и «пригрел» по доброте души, завяла бы девка, не распустившись. Как какая-нибудь изнеженная орхидея, занесенная волею прихотливого случая в тернистую северную почву.

Дуняша была стройной, с гладкой, золотистой от загара кожей. Из-под упавшей на глаза челки цвета высохшей соломы на Николя с интересом взирали василькового цвета глаза. Высокая, налившаяся грудь горделиво уставилась задорно торчащими сосками.

«Какая же она… ровная!» — Николя в восхищении взирал на девушку. Кровь его пульсировала где-то в висках. Опустить глаза ниже талии красавицы он не смел. Тогда Дуняша взяла дело в свои руки. «Делу» Дуняшины руки понравились. И пошло-поехало. Николя даже и не подозревал, что в мирской жизни могут быть такие небесные наслаждения! Читая о любовных усладах в романах, он, конечно, пытался себе это представить жаркими и душными летними ночами. Однако, лежа в постели и тараща в темноту глаза, это получалось плохо. Разве может слепой познать цвет неба или глухой — пение райских птиц? Нет, конечно. Так и Николя не мог представить всю глубину простого плотского наслаждения, ибо аналогов этому чувству мать-природа предусмотрительно не создала.

То ли инстинктивно, то ли по природе врожденного житейского ума, но Дуняша воспользовалась моментом в полную меру отпущенных ей сил и возможностей. Она тоже провалилась в бездонную пучину наслаждения, которого не испытывала никогда. Как никогда в своей жизни не встречала таких мягких и одновременно сильных и чутких рук, такого тела, такой обжигающей молодой страсти. Где-то в глубине души девушка понимала, что никогда более и не встретит. Поэтому и пыталась Дуняша, не торопясь, испить до дна эту чашу своего так неожиданно и щедро обрушившегося на нее бабского счастья.

Не имея никаких перспектив быть вместе, молодые люди, только что встретившись, инстинктивно сразу же стали прощаться. Беззвучно, не произнеся ни одного слова, с неистовой страстью утомленного жаждой путника, погрузившегося запекшимися губами в струи прохладного ручья, впился Николя в это молодое и податливое девичье тело. Как будто пытаясь навек впечатать в Дуняшу память об этой встрече, вкладывал Николя в их неистовое единение всю свою молодецкую удаль.

Всем своим естеством, всем пылом и страстью молодости отвечала ему Дуняша, изгибаясь в его руках и подставляя себя всю. Как два борца, слившиеся в последней схватке, постанывая от накатывавшего приливными волнами наслаждения, катались Дуняша и Николя по полу сельской баньки, которую Петр Гаврилович заботливо застелил для аромату свежескошенным сеном. Им казалось, что они могли бы бесконечно пить живительные соки друг друга, но… И умирающему от жажды однажды приходит насыщение. А с ним обычно и осознание того, что все в этой жизни имеет конец.

Минуты давно превратились в часы, часы грозили уже перерасти в день, когда не на шутку встревоженный Петр Гаврилович на закате солнца все же превозмог природную застенчивость и постучался в дверь баньки…

Навстречу отцу вышел уже совсем другой, повзрослевший сын. Но несмотря на то, что сейчас он уже больше походил на знающего себе цену молодого мужчину, в душе Николя оставался еще ребенком. И молодое, незагрубевшее сердце отчаянно кричало тогда в предчувствии неминуемого отъезда. И как ни старался «взять себя в руки» без пяти минут капрал артиллерийской роты, в глазах у него блестели предательские слезы.

Забегая вперед, заметим, что тихо плачущая Дуняша, на которую молодой барин старался не смотреть, чтобы самому не разрыдаться, оставит в его душе неизгладимый след. Пройдут десятилетия, но Николай Петрович Резанов так никогда и не забудет этот отцовский «урок жизни».

Правда, как это часто бывает с «родительскими уроками», он будет иметь совершенно другие последствия, чем те, о которых пекся заботливый Петр Гаврилович. Отныне Николая Петровича всегда будет неудержимо тянуть к молодому девичьему телу, все прелести которого так опрометчиво позволил ему познать в тот день отец. И лишь на смертном одре снизойдет на Резанова, как откровение, простая истина. Что все его бесконечные метания, коими была переполнена его короткая, но бурная, как штормовое море, жизнь, вся его неудовлетворенность, все его одиночество на самом деле проистекали из этого знаменательного в его судьбе дня, когда он, плотно притворив за собой дверь сельской баньки, вскочил на коня.

Тогда ему думалось, что он оставляет всего лишь хорошенькую крепостную девушку, каких еще будет немало на его пути, а оказалось, что он оставляет свой Идеал.

И именно тогда его жизнь, на том духовном, бессознательном уровне, влияние которого на нас мы подчас не ощущаем, превратилась в бесконечный поиск, бесконечное стремление назад, к «своей Дуняше». И, как бы компенсируя те невзгоды, которыми будет устлан его жизненный путь, Судьба предоставит Николаю Петровичу редчайшую возможность «дотянуться» до своего Идеала…

Причем дважды.

Глава шестая

Измайловский святоша

С какой стороны ни посмотри, а «птенец» у Петра Гавриловича выпестовался особенный. Великолепно образованный и начитанный, знающий французский, немецкий и латынь, молодой Николай Резанов заметно выделялся среди ровесников. Из этого, однако, он сделал довольно неожиданный вывод.

«Как же так получилось, — рассуждал Николя, — что я, обладающий такими неоспоримыми достоинствами, занимаю в обществе место, не соизмеримое с моими талантами и возможностями?»

И эта старая как мир мысль о несправедливости распределения жизненных благ настолько прочно укоренилась в сердце молодого Резанова, настолько рано он на нее, на жизнь, обиделся, что даже две преждевременные морщины пролегли в уголках губ. Слишком уж часто приходилось ему презрительно сжимать их в горькой усмешке, видя незаслуженные продвижения по службе своих менее талантливых, но зато обладающих гораздо более значительными связями или богатством товарищей.

Будучи пока не в силах что-либо изменить, молодой человек приобрел таким образом два чрезвычайно важных в жизни качества. Он научился скрывать свои чувства и втайне поклялся доказать всем и вся во чтобы то ни стало, что он, Николай Резанов, достоин большего! «Ну уж нет, прозябать в глуши, довольствоваться тем, что тебе уготовила капризная фортуна, — увольте, милостивые государи! Мы у нее сами все возьмем! Чего бы это ни стоило!»

Традиционная военная карьера, уготованная дворянским недорослям, чрезвычайно подходила для осуществления честолюбивых планов юного Резанова. Отличиться на поле брани, пролить кровь за Отечество — один из самых верных путей начала успешной карьеры. Ну а уж в «полях брани» у России недостатка никогда не было.

Для более скорого осуществления своих намерений молодой подпоручик, во-первых, отгородился от безмозглых, как он считал, развлечений друзей-офицеров и всего прочего, что никак не приближало его к целям, которые он перед собой поставил. Во-вторых, Николя решил обзавестись необходимыми для продвижения по карьерной лестнице связями. Только таким образам он мог достичь того, о чем мечтала его покойная маменька: стать если и не героем под стать Александру Македонскому, — царств, которые можно было бы расширять, папенька ему все же не оставил, — так хоть оправдать надежды, которые она на него возлагала.

Вооружившись такими идеалами, Николя приготовился терпеливо ждать «своего часа». И надо сказать, час этот пробил даже раньше, чем он рассчитывал. Целеустремленный и благовоспитанный молодой офицер, да еще с такой природной статью вскоре был замечен, и Резанова перевели в элитный Измайловский полк, причем с повышением в чине.

Была у молодого Николя и еще одна особенность. Засевшее в душе занозой воспоминание о дне прощания со своей юностью, которое устроил ему батюшка и которое он всячески гнал от себя, в отместку сделало с ним одно недоброе дело. У Николя совершенно испортился вкус по отношению к женскому полу. Красотки осемьнадцати лет и выше после золотистой от загара, длинноногой «папенькиной» Дуняши его уже никак не привлекали. Тела их казались Резанову рыхлыми, бледными и непривлекательными. Как ни румянили они себе щеки, как ни усыпали себя мушками и блестками, как ни белили белилами, Николя не обращал на них никакого внимания. Закончилось все тем, что очень скоро он прослыл не только «чрезвычайно скромным молодым человеком», но за ним даже закрепилось прозвище «измайловский святоша». Впрочем, это лишь добавило интереса к его персоне со стороны женского пола.

Поначалу Николя переживал, но потом понял, что с «монашьей» репутацией можно добиться, пожалуй, еще большего. Женщины высшего света были большим подспорьем для своих любовников и фаворитов на пути становления их карьеры, но имелись и негативные стороны. Как правило, мужья этих знатных особ не всегда одобрительно глядели на амурные забавы своих благоверных. А общество благовоспитанного молодого человека с незапятнанной репутацией, которому вполне можно было доверить свою супружескую честь, устраивало сильный, но чрезвычайно ранимый пол гораздо более, чем общество тех, кто носил графские и княжеские титулы. Да и чины в этом мире, как вовремя заметил Николя, раздавали все же мужья. А женщины… Что женщины! Как правильно говорят французы: Dans chaque malheur, cherchez la femme.[1] От них, в сущности, одни неприятности.

Ценное умозаключение, надо заметить, особенно если учесть, что в ту любвеобильную эпоху не многие из тех, кто обладал внешними данными Николая Петровича, могли похвастаться такой платоновской глубиной проникновения в суть бытия. А проникнув, сознательно отказаться от любовных похождений. Если учесть, что все это происходило в эпоху фаворитизма и повального распутства двора, в котором тон задавала сама императрица, то, согласитесь, поведение молодого человека было в высшей степени необычным.

Это было трудно объяснить, еще труднее понять, но… факт оставался фактом: розовые бархатистые щеки Николя оставляли бесчисленное количество безответных воздыханий. А если к этому добавить его высокий рост, длинные, стройные, затянутые в лосины ноги, большие умные глаза, то вы получите портрет гвардейского офицера, который в эпоху императрицы Екатерины Второй обладал всеми признаками молодого человека, собиравшегося высоко «взлететь».

Молодость, конечно, брала свое, и Николя приходилось время от времени отвечать на ее властный зов. Но ничего общего с теми чувствами, которые описывались в сентиментальных романах, это не имело. Метод Николя был как мир прост. Когда его уже, что называется, «припирало» и внутри все горело огнем неутоленного желания, когда уже трудно было пристроиться в седле, чтобы что-нибудь себе не прищемить пребольно на рысях, — в этот самый момент зажимал наш розовощекий Николя какую-нибудь горничную в не очень дорогом, но и не в самом дешевом постоялом дворе, чтобы не разводить долгих «амуров». При этом выбирал, как правило, какую помоложе да поглаже и сосредоточенно справлял свою молодецкую нужду. Застигнутая таким нежданно свалившимся на нее счастьем, очередная симпатичная «жертва» с задранной до самых ушей юбкой лишь покусывала кулачки да постанывала от удовольствия. И уже на следующий день, наслушавшись ее восторженных рассказов, все «вольное» женское население городка, где квартировал полк, старалось попасться на глаза лихому поручику. Николя хмурился и делал вид, что не замечает неуместных притязаний сих. Но исходя из соображений чисто практических — чтобы насытить свою натуру впрок и больше уже на греховное не отвлекаться, бывало, осчастливливал еще пару местных красавиц и уже с чувством выполненного долга вновь приступал к своим полковым обязанностям.

Прошло совсем немного времени, и судьба за старания, терпение и «воздержание» даровала наконец «измайловскому святоше» его долгожданный шанс, который предстал перед ним в ослепительном блеске бриллиантов и алмазов фельдмаршальских звезд.

«Хорош, ничего не скажешь», — Потемкин с интересом разглядывал Резанова. Поручик стоял, замерев перед развалившимся в кресле фельдмаршалом, в согнутой в локте правой руке Николай почтительно держал черную треуголку, кисть левой руки покоилась на эфесе шпаги. «Честолюбив, — решил про себя Потемкин, — но это, пожалуй, и неплохо…»

— Вам сколько лет, поручик? — наконец спросил князь.

— Двадцать три, ваше сиятельство! — браво ответил Резанов. Голос у него оказался грудной и хорошо поставленный.

«Нет, этот молодец положительно мне нравится!» — прищурился на Резанова Потемкин.

— Ротой командовал?

— Никак нет, ваше сиятельство! Не успел еще. Состою при штабе. Недавно только переведен в Ея Императорского Величества лейб-гвардии Измайловский полк из артиллерии, где командовал оружейным расчетом, ваше сиятельство!

— Хочу назначить тебя, поручик, командиром охранной роты поезда императрицы… На время предстоящего крымского вояжа государыни. Что думаешь, справишься? — без обиняков задал вопрос Потемкин.

Резанов порозовел, но, глядя на князя, уверенно ответил:

— Почту за честь, ваше сиятельство, отдать жизнь свою без остатка на пользу Отечества!

Тон ответа и прямота, с которой эти слова были сказаны, понравились Потемкину. Тогда он и принял решение. И надо сказать, ни разу об этом не пожалел. Молодой офицер проявил незаурядные организаторские способности. Караулы были расставлены разумно и четко. Рота разбита на три отряда по двенадцать человек так, что одна дюжина гвардейцев находилась в постоянной ротации вокруг императрицы, а две другие закрывали так называемый «внешний круг». Таким образом, на глазах никто не вертелся, но присутствие охраны ощущалось повсюду. За счет коротких четырехчасовых караулов охрана выглядела свежей, подтянутой, как с иголочки, и была всегда начеку. Когда отдыхал сам Резанов, сказать было трудно, но к большому удовольствию Потемкина и к не меньшему императрицы командир охранной роты всегда был рядом.

Пока плыли по Днепру на галерах, работы было немного, разве что только когда сходили на берег. Но с того момента, как в Херсоне пересели в экипажи, забот у охранной роты заметно прибавилось. Помимо тесного кольца вокруг самого дормеза, причем устроенного так, чтобы охрана не бросалась в глаза, — ведь матушке-императрице нечего опасаться своих чад-подданных, Резанов выработал систему верховых разъездов, которые засылались и вперед, по пути следования каравана, и назад, чтобы никакое движение не укрылось от внимания охраны.

Как ни странно, но именно «монашеский» образ сослужил Резанову неоценимую услугу. Бесконечные банкеты, празднества, фейерверки и балы, устраиваемые знатью посещаемых городов и губерний в честь принцев, послов и вельмож разных стран, спешивших встретиться с российской императрицей, безусловно, сказывались на самочувствии придворных. Насколько императорский поезд был роскошным, настолько же он был и похмельным. По причине постоянного недомогания вельможных путешественников приходилось часто останавливаться для пополнения быстро уничтожаемых запасов рассола и кваса. Даже царедворцы, которых не удивишь обильными возлияниями, и те порой болели по нескольку дней. Поэтому присутствие человека, который был всегда трезв и готов к действию, чрезмерно радовало Потемкина.

Тем не менее, несмотря на деловые качества юного поручика, так удивительно пришедшиеся ко двору, а может быть, именно поэтому, Потемкин не форсировал, как он любил говаривать, «амурный ситуасьен», предоставляя событиям развиваться своим чередом, а поручику — заниматься своими непосредственными обязанностями.

И поручик занимался.

Глава седьмая

Татарская арба

Екатерина не удержалась и еще раз взглянула в походное серебряное зеркальце. Как она ни хоронилась, лицо ее порозовело под жарким весенним солнцем. Сие расходилось с модой, но императрица улыбнулась своему отражению — лицо посвежело и выглядело моложе, нежели с румянами, нанесенными на толстый слой пудры.

Насмотревшись на себя, Екатерина стала поглядывать на конвой, который ленивой рысцой следовал в такт движению дормеза. Два гвардейца чуть сзади кареты, два чуть спереди… И непосредственно напротив окна — командир ее личной охраны поручик Резанов, неутомимый, подтянутый, безукоризненно одетый. Лошади гвардейцев были все как на подбор гнедые. Только у поручика жеребец — специально подобранной, серой в яблоках, масти. Казалось, что конь, как и наездник, вполне ощущал свое привилегированное положение, поэтому, картинно изогнув длинную шею, нес ездока, ни разу не сбившись с шагу.

Как ни стремилась степь вобрать в себя весь Крымский полуостров, но к югу все же стала нехотя отступать. Горные хребты, давно уже наблюдаемые путниками с расстояния, наконец потянулись своими отрогами к самой дороге. Но в полном смысле горной ее назвать еще было нельзя. Дорога пока извивалось где меньше, где больше, но на том же уровне, что и вся крымская степь. И все же долина, врезанная между отрогами горных хребтов, а вместе с ней и дорога начали уже заметно забираться вверх. А значит, заканчивались и относительные удобства езды в экипажах.

Николя давно заприметил игру императрицы с зеркальцем. Он всегда краем глаза следил за заветным окошком дормеза. Императрица, сама того не желая, привлекла его внимание, пуская в Резанова солнечные зайчики. Государыня наклонилась к сидевшей напротив нее фрейлине Протасовой и что-то зашептала ей на ухо. По тому, как Протасова часто закивала и уставилась своим совиным взглядом на Резанова, поручик понял, что речь шла о нем. Николя отвернулся в сторону и сделал вид, что не замечает этого. Анна Протасова была на редкость уродлива. Казалось, Екатерина держала ее подле себя лишь для того, чтобы выгодно подчеркнуть свою внешность. «Что ж, нужный эффект получен, — думал про себя Резанов, невольно подтянувшись под открыто изучающим его женским взглядом. — Государыня действительно выглядит на ее фоне как богиня Диана!»

Занятый анализом этой щекотливой и будоражащей воображение ситуации, Резанов не то чтобы заметил, а скорее почувствовал, как что-то в движении каравана изменилось. Монотонный ритм многокопытного организма явно сбился, на что мгновенно отреагировал и конь. Поступь Серого изменилась.

Привстав на стременах, Николя пустил коня в легкий галоп, чуть оторвавшись от кареты. Голова каравана, теперь задранная уходящей в гору дорогой, была ему хорошо видна. Ничего необычного и уж тем более вызывающего тревогу он не заметил. Но судя по облаку пыли, то ли всадник, то ли всадники гарцевали перед головным экипажем, что и привело к изменению ритма движения. Взбитая белая и невесомая, как мука, крымская пыль выделялась на фоне черной тучи, которая неуверенно выглянула из-за перевала между двумя скалами, как раз оттуда, куда устремлялся императорский караван. По расчету Резанова, до Инкермана, где Потемкин приготовил для императрицы демонстрацию ее нового флота, оставалось верст сорок, не больше. «Вряд ли удастся одолеть это расстояние сегодня, — размышлял про себя Резанов. — Придется останавливаться на ночлег… Да и гроза эта совсем не к месту…»

Будто в подтверждение его мыслей зарница осветила быстро темнеющий горизонт, и где-то за перевалом гулко громыхнуло. Серый вовсю прял ушами, косясь черным глазом на хозяина. Пытаясь приободрить коня, Николя потрепал его по шее.

— Егоров, — Резанов обернулся к ближайшему лейб-гвардейцу, — а ну, одна нога здесь, другая там, сгоняй в голову каравана — что там за черт такой?!

— Слушаюсь! — Егоров пришпорил коня и рванул с места в карьер, подняв столб пыли.

Туча продолжала быстро наползать, сменяя радостные ощущения, рожденные красками солнечного дня, на тревожные, грозовые. Верная поступь царского каравана совсем разладилась. Оклики кучеров и погонщиков, сдерживавших свои упряжки, волной покатились от головы поезда. Все пришло в движение, пытаясь в едином порыве справиться с сумятицей.

«Черт знает что!» — продолжал хмуриться Резанов. Ни разъезда, который он выслал на осмотр дороги перед приближающимся поездом царицы, ни конногвардейцев почему-то не было видно.

— Поручик, скажите на милость, что происходит?! — услышал Резанов властный окрик.

Высокий и мелодичный голос фрейлины Протасовой совершенно не шел к ее облику. Из окна кареты на Резанова вопрошающе взирали круглые глаза на плоском лице. Белый напудренный парик делал от природы чернявую Протасову еще более уродливой, только подчеркивая по-мужски сильный волосяной покров; казалось, дай ему только волю, и он покрыл бы все лицо фрейлины и усами, и бакенбардами, и даже бородой.

— Не извольте беспокоиться, графиня! — слегка кланяясь, ответил ей Резанов. — Я уверен, сейчас прояснится причина сего замешательства!

— А вы поспешили бы, поручик, сами во всем разобраться! Вы что, не видите, ее императорское величество сгорают от любопытства и беспокойства! — В голосе Протасовой послышались капризные нотки.

«Черт бы тебя взял, уродина!» — выругался про себя Резанов, понимая, что попал в щекотливое положение. С одной стороны, по уставу он не должен ни при каких обстоятельствах оставлять свой пост. А пост его — в непосредственной близости от царской кареты, на что ему не раз указывал сам Потемкин. С другой — просьба исходила от самой особы, охрана которой была ему поручена. Ибо графиня Анна Протасова была и устами, и глазами императрицы, не говоря уж о ее официальном статусе старшей фрейлины. К тому же просьба исходила от дамы!

На фоне черной тучи, затянувшей почти все небо, белесые пики крымских гор выглядели все более зловеще. Начал накрапывать дождь.

Не произнеся более ни слова, Николя вонзил шпоры в бока Серому, который, устав крутиться в беспокойном томлении на одном месте, с благодарностью рванул вперед. Как будто дождавшись этого решения, дождь усилился, превращая дорожную пыль в скользкую жижу. О том, чтобы в таких условиях продолжать путь, не могло быть и речи. «Надо делать остановку», — заключил Резанов.

Причина задержки каравана стала очевидна, как только Николя приблизился к месту события. Здоровенная арба, запряженная парой быков, перегородила дорогу. Вокруг татар-погонщиков сгрудились конногвардейцы, которые их отчаянно материли и пытались знаками втолковать, чтобы они освободили дорогу.

Резанову хватило мимолетного взгляда, чтобы понять: это невозможно. Тем более «сию же секунду», как того требовали гвардейцы. Один из быков развалился на земле, громко храпя и часто забирая задними конечностями. Глаза его были на выкате, изо рта и носа шла розовая пена. Было ясно, что животное издыхает.

Татары перерезали ремни, приторачивавшие быка к дышлу, да, видно, поздно. Обломленная оглобля, а точнее, длинное, локтей в пятнадцать бревно, острым от перелома краем глубоко вошло в грунт. Сзади его подпирал вес арбы, которая, на беду, была доверху нагружена камнями. Татары только разводили руками, лопоча что-то нечленораздельное на своем наречии. При этом часто повторялись слова «кирдык» и «дурак».[2]

Видимо, это еще более раздражало гвардейцев. Особенно горячился молодой корнет, который, как петух, наскакивал на несчастных татар:

— Сам ты дурак, морда бусурманская! Я вот тебе сейчас покажу, деревенщина, как дворянина дураком обзывать!

— Успокойтесь, корнет! Что здесь происходит? — властным окриком остановил его Резанов.

— Да вот, господин поручик, — корнет под взглядом Резанова вытянулся в седле, — басурмане дорогу перегородили и не хотят ее освобождать.

— По-моему, это не так легко сделать, даже если бы они и понимали ваши справедливые требования, — холодно заметил Резанов.

— Вот-вот, господин поручик, — воодушевился тот, приняв слова Резанова за проявление одобрения, — ни черта не понимают, бестии!

— Кстати, корнет, слово «дурак» на местном наречии означает всего-навсего вынужденную остановку. Потрудитесь-ка лучше послать за рабочими! Двум татарам, даже при помощи вашей плети, здесь явно не справиться.

Глава восьмая

Происки фортуны

Дождь усиливался. Дорога, еще совсем недавно пыльная и сухая, стала походить на русло небольшой реки. Татары, перерезав горло исдыхавшему быку, стали распрягать второго, чтобы с его помощью оттащить с дороги тушу первого. Но несчастное животное, решив, наверное, что с ним собираются поступить так же, как с его павшим товарищем по упряжке, — даже животные перед лицом неминуемой гибели становятся чрезвычайно сообразительными, вдруг надумало подороже продать свою жизнь. Мотнув могучей башкой, увешанной парой длинных и прямых рогов, бык что есть силы рванул вперед. Один из погонщиков, как ватная кукла, взлетел на воздух и приземлился с распоротым животом прямо перед носом у пары лошадей первой подводы, которые уже давно нервно перебирали ногами. Одна из лошадей вздыбилась, вторая же, насколько ей позволяла упряжь, отпрянула назад. Более эффективного способа перевернуть подводу и придумать было нельзя! Телега, груженная ломами, кирками, лопатами и прочим инвентарем, необходимым в дальнем пути на случай возможного ремонта дороги, перевернулась, и ее содержимое посыпалось на дорогу.

Поднялся неимоверный переполох. Возницы следующих подвод стали в спешке воротить свои экипажи в сторону, пытаясь увернуться от катящихся под ноги их лошадей ломов и металлических прутьев, что невероятно усугубило хаос происходящего.

Хуже всего было то, что арба, под которой потоки воды подточили грунт, стала медленно сползать в сторону обезумевших людей и животных. Веревки, удерживавшие ее поклажу, не выдержали и начали лопаться одна за другой. Тяжелые каменные блоки повалились на дорогу. Возницам первых экипажей наконец удалось развернуть обезумевших и рвущихся на свободу лошадей и стянуть с дороги свои упряжки. Но теперь между скользящей по грязи арбой, которая медленно набирала скорость, катясь по металлическим прутьям, как на салазках, и дормезом императрицы практически не осталось препятствий…

Резанов, еле сдерживая Серого, в ужасе взирал на образовавшееся вдруг побоище. Трупы быка и погонщика, перевернутая арба, влекомая собственной тяжестью по наклонной дороге, рассыпанные повсюду кирки, лопаты, груды камней. Ржание лошадей, крики погонщиков, мат мечущихся конногвардейцев, бабский пронзительный визг и совершенно открытый и незащищенный дормез императрицы — все это разом отпечаталось в мозгу Резанова. Надо было что-то делать, и очень быстро.

— Егоров! — скомандовал Резанов. — Ко мне! Делай, как я!

Николя соскочил с коня, который с нервным ржанием и видимым облегчением порысил куда подальше от этой неразберихи, и, придерживая одной рукой шляпу, закрывающую его глаза от потоков ливня, постоянно поскальзываясь, бросился к арбе.

Резанов схватил валявшийся на земле металлический прут и со всего размаху воткнул его перед деревянным краем арбы. Но то ли грунт был каменистый и прут недостаточно глубоко вошел в землю, то ли арба была слишком тяжела, да только, задержавшись лишь на секунду, прут с громким чавканьем шлепнул в грязь. Деревянный бок арбы, нашедший еще более благоприятное «покрытие» для своего скольжения, резко рванул вперед на всю длину прута, развернув арбу боком к дормезу. Николя еле успел отскочить в сторону.

Но этого оказалось достаточно, чтобы и Егоров, и столпившиеся в растерянности конногвардейцы поняли идею Резанова. Все разом пришло в движение. Увидев выход из создавшегося положения, люди рванулись подбирать с дороги рассыпавшиеся прутья, ломы, лопаты, кирки и что есть силы стали вбивать, втыкать, вколачивать их под бока арбы, пытаясь остановить ее движение.

Это на какое-то время помогло, но появилась другая опасность. Подпертая ломами и прутьями, но все равно влекомая своим весом вниз подвода стала крениться, грозя вывалить оставшиеся каменные глыбы на дорогу.

— Корнет, ко мне! — закричал Резанов.

Вместе они схватили валявшуюся на дороге оглоблю, служившую дышлом злосчастной татарской повозки, и попытались подпереть ею верхний край накренившейся арбы, воткнув другой конец в размокшую слякоть дороги. Или оглобля была надломлена, или вес каменной пирамиды непомерно тяжел, да только деревяшка с сухим громким щелчком вдруг переломилась, как лучина, и Резанов ощутил пронзительную боль в боку.

То, что происходило дальше, он помнил плохо. Скорее всего, на какое-то время он потерял сознание. А когда очнулся, то обнаружил себя лежащим на земле на краю дороги. Склонившиеся над ним конногвардейцы держали шляпы над его лицом, пытаясь прикрыть его от потоков ливня. Бок горел огнем. Резанов сделал движение, пытаясь подняться, но в бессилии вновь повалился навзничь, успев заметить, что здоровенная щепа величиной с кавалерийскую саблю, отколовшаяся от оглобли, торчала из его окровавленного бока. Пропитанный грязью и кровью мундир неприятно давил на рану. Николя вдруг почувствовал озноб.

— Что случилось? — тихо спросил он, пытаясь сдержать стук зубов.

— Да вот, ежели б не корнет, который выпихнул вас в последнюю секунду, засыпало бы вас камнями, господин поручик! Как есть засыпало бы! — От горячего дыхания Егорова несло табаком и луком.

Резанов невольно поморщился и отыскал глазами лицо молодого конногвардейца. Корнет озабоченно смотрел на раненого. Черты лица его показались Резанову знакомыми. Прошло некоторое время, прежде чем Николя сообразил, что в какой-то степени корнет напоминал ему его самого. Те же пепельные волосы, убранные сзади в косицу, чтобы не носить парика, те же черные брови, тот же прямой тонкий нос, точеный подбородок… Правда, глаза в отличие от резановских у корнета были карими.

— Спасибо, корнет. Я ваш должник. Если оправлюсь… — морщась, тихо вымолвил Резанов.

— Рана не опасна, господин поручик, — кивнув, с симпатией проговорил корнет. — Уже послали за носилками, а ее величество — за своим лекарем!

Упоминание об императрице сразу восстановило в памяти Резанова последние события. Он попытался приподняться на локте.

— Что с арбой?! — в волнении спросил он.

— Как каменья-то повывалились, так они сами дорогу-то и загородили, — успокоил его Егоров. — Так что все обошлось, господин поручик!

Подошла лекарская подвода. Солдаты, стараясь не потревожить рану, из которой все еще торчала бурая от крови щепа, бережно уложили поручика на носилки. Когда его перекладывали в подводу, Резанов, как будто вспомнив что-то, повернул голову:

— Корнет, передайте императрице… что… я на время вынужден оставить свой пост… — К боку как будто приложили раскаленную головню. — И, да… это… как зовут-то вас? — собрав последние силы, спросил Николя молодого человека.

— Зубов, господин поручик, — вытянулся под его взглядом корнет. — Платон Зубов.

— Зубов… — прошептал Резанов, — запомню… — Дальше он, по-видимому, опять потерял сознание, а очнулся уже в другой реальности.

Глава девятая

Разрыв времени

Всю дорогу, точнее, в те минуты, когда ему удавалось вынырнуть из забытья, Николя пытался определить, куда его везут. Под попоной, которой его прикрыли от дождя, сделать это было не просто. Но когда дождь закончился и откинутый полог наконец позволил ему наполнить легкие долгожданным свежим воздухом, Резанов, используя проблески сознания, приступил к изучению своего положения.

Первое, что он увидел и что его порадовало, — злосчастная деревяшка извлечена из тела, а рана крепко и искусно перевязана. Хоть и смутно, но он помнил, что щепу из его тела извлекал сам Роджерсон, личный доктор императрицы. Далее в памяти шел провал. Потом поручик очнулся от какой-то горячей гадости, которую ему вливали в рот, после чего его тело практически полностью онемело. В этот момент его переложили, по-видимому, на подводу, на мешки, и куда-то повезли. Тогда, помнится, он позволил себе отключиться. Неизвестно, сколько прошло времени, но когда сознание вновь к нему вернулось, был уже вечер, и повозка катила по относительно ровной дороге.

«Наверное, везут назад в Ак-Мечеть, или, как его теперь величают, Симферополь», — сделал заключение Резанов. По крайней мере, сам бы он распорядился отправить раненого именно туда. До Ак-Мечети было гораздо ближе, чем до Бахчисарая, и после того, как по приказу светлейшего эту забытую Богом татарскую деревушку стали переделывать в новую столицу Таврии, именно там можно было найти и довольно приличный постоялый двор, и даже военный госпиталь, оставленный Долгоруким и Суворовым после их последней победоносной крымской кампании.

Тело все еще плохо его слушалось, особенно шея, которая совсем не ворочалась. Видимо, затекла от довольно неудобного лежания на плотно набитом соломой мешке. Николя попытался, насколько мог, скосить глаза сначала в одну сторону, потом в другую, чтобы определиться на местности. Но ничего, кроме чахлого кустарника, редевшего вдоль дороги, он не увидел. Зато уловил краем зрения фигуры трех измайловцев, которые верхом следовали за повозкой. Николя успокоился и прикрыл уставшие глаза.

Наверное, Николя вновь впал в забытье, так как, когда он в очередной раз открыл глаза, ему почудилось, что «порвалась связь времен», как говорилось в запрещенной пьесе.[3]

Над его головой ослепительно сияло солнце, излучавшее такой яркий и, главное, ровный свет, какого ему до сих пор видеть не приходилось. Прошло некоторое время, прежде чем Резанов понял, что это вовсе не солнце, а какой-то светильник. Правда, весьма необычный. Тут он опять вспомнил про Роджерсона, который как придворный лейб-медик сопровождал Екатерину в путешествии. «Небось аглицкий светильник-то…» — почему-то с раздражением заключил Николя.

Далее, когда хоровод темных пятен в его глазах пошел на убыль, он различил, что были это вовсе не пятна, а головы. Какие-то люди склонились над ним и что-то делали. Что именно, Резанов не определил, потому что не только ничего не чувствовал, но даже не мог пошевелиться. Странные люди были в колпаках, надвинутых по самые брови, а рот и нос у них закрывали широкие повязки.

«Турки, что ли?» — мелькнула у Николя одинокая мысль, но додумать ее он не успел. Один из странных незнакомцев, заметив, что Николя пришел в себя, накрыл его рот и нос какой-то склянкой, от которой тянулась гибкая трубка, и Резанов вновь ухнул в черную бездну.